Краткая география. - Прибытие в Северный Сахалин. - Пожар. - Пристань.
- В Слободке. - Обед у г. Л. - Знакомства. - Ген. Кононович. - Приезд
генерал-губернатора. - Обед и иллюминация.
Сахалин лежит в Охотском море, загораживая собою от океана почти тысячу
верст восточного берега Сибири и вход в устье Амура. Он имеет форму,
удлиненную с севера на юг, и фигурою, по мнению одного из авторов,
напоминает стерлядь. Географическое положение его определяется так: от 45
o
54' до 54
o
53' с.ш. и от 141
o
40' до 144
o
53' в.д. Северная часть Сахалина,
через которую проходит линия вечно промерзлой почвы, по своему положению
соответствует Рязанской губ
<ернии>
, а южная - Крыму. Длина острова 900
верст; наибольшая его ширина равняется 125, и наименьшая 25 верстам. Он
вдвое больше Греции и в полтора раза больше Дании.
Прежнее деление его на северный, средний и южный неудобно в
практическом отношении, и теперь делят только на северный и южный. Верхняя
треть острова по своим климатическим и почвенным условиям совершенно
непригодна для поселения и потому в счет не идет; средняя треть называется
Северным Сахалином, а нижняя - Южным; строго определенной границы между
двумя последними не существует. Ссыльные в настоящее время живут в Северном,
по реке Дуйке и по реке Тыми; Дуйка впадает в Татарский пролив, а Тымь - в
Охотское море, и обе реки на карте встречаются своими верховьями. Живут
также и по западному побережью, на небольшом пространстве вверх и вниз от
устья Дуйки. В административном отношении Северный Сахалин делится на два
округа: Александровский и Тымовский.
Переночевавши в де-Кастри, мы на другой день, 10 июля, в полдень пошли
поперек Татарского пролива к устью Дуйки, где находится Александровский
пост. Погода и в этот раз была тихая, ясная, какая здесь бывает очень редко.
По совершенно гладкому морю, пуская вверх фонтаны, гуляли парочками киты, и
это прекрасное, оригинальное зрелище развлекало нас на всем пути. Но
настроение духа, признаюсь, было невеселое, и чем ближе к Сахалину, тем
хуже. Я был непокоен. Офицер, сопровождавший солдат, узнав, зачем я еду на
Сахалин, очень удивился и стал уверять меня, что я не имею никакого права
подходить близко к каторге и колонии, так как я не состою на государственной
службе. Конечно, я знал, что он не прав, но все же от слов его становилось
мне жутко, и я боялся, что и на Сахалине, пожалуй, я встречу точно такой же
взгляд.
Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу В пяти местах большими
кострами горела сахалинская тайга. Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю,
я не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые
огоньки, из которых два были красные. Страшная картина, грубо скроенная из
потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась
фантастическою. На левом плане горят чудовищные костры, выше них - горы,
из-за гор поднимается высоко к небу багровое зарево от дальних пожаров;
похоже, как будто горит весь Сахалин. Вправо темною тяжелою массой выдается
в море мыс Жонкьер, похожий на крымский Аю-Даг; на вершине его ярко светится
маяк, а внизу, в воде, между нами и берегом стоят три остроконечных рифа-
"Три брата". И все в дыму, как в аду.
К пароходу подошел катер, таща за собою на буксире баржу. Это привезли
каторжных для разгрузки парохода. Слышались татарский говор и брань.
- Не пускать их на пароход! - раздался крик с борта. - Не пускать! Они
ночью весь пароход обокрадут!
- Тут в Александровске еще ничего, - сказал мне механик, заметив, какое
тяжелое впечатление произвел на меня берег, - а вот вы увидите Дуэ! Там
берег совсем отвесный, с темными ущельями и с угольными пластами... мрачный
берег! Бывало, мы возили на "Байкале" в Дуэ по 200-300 каторжных, так я
видел, как многие из них при взгляде на берег плакали.
- Не они, а мы тут каторжные, - сказал с раздражением командир. -
Теперь здесь тихо, но посмотрели бы вы осенью: ветер, пурга, холод, волны
валяют через борт, - хоть пропадай!
Я остался ночевать на пароходе. Рано утром, часов в пять, меня шумно
разбудили: "Скорее, скорее! Катер в последний раз уходит к берегу! Сейчас
снимаемся!" Через минуту я уже сидел в катере, а рядом со мной молодой
чиновник с сердитым заспанным лицом. Катер засвистел, и мы пошли к берегу,
таща за собой две баржи с каторжными. Изморенные ночною работой и
бессонницей, арестанты были вялы и угрюмы; все время молчали. Лица их были
покрыты росой. Мне припоминается теперь несколько кавказцев с резкими
чертами и в меховых шапках, надвинутых до бровей.
- Позвольте познакомиться, - сказал мне чиновник, - коллежский
регистратор Д {1}.
Это был мой первый сахалинский знакомый, поэт, автор обличительного
стихотворения "Сахалино", которое начиналось так: "Скажи-ка, доктор, ведь
недаром..." Потом он часто бывал у меня и гулял со мной по Александровску и
его окрестностям, рассказывая мне анекдоты или без конца читая стихи
собственного сочинения. В длинные зимние ночи он пишет либеральные повести,
но при случае любит дать понять, что он коллежский регистратор и занимает
должность Х класса; когда одна баба, придя к нему по делу, назвала его
господином Д., то он обиделся и сердито крикнул ей: "Я тебе не господин Д.,
а ваше благородие!" По пути к берегу я расспрашивал его насчет сахалинской
жизни, как и что, а он зловеще вздыхал и говорил: "А вот вы увидите!" Солнце
стояло уже высоко. То, что было вчера мрачно и темно и так пугало
воображение, теперь утопало в блеске раннего утра; толстый, неуклюжий
Жонкьер с маяком, "Три брата" и высокие крутые берега, которые видны на
десятки верст по обе стороны, прозрачный туман на горах и дым от пожара
давали при блеске солнца и моря картину недурную.
Гавани здесь нет и берега опасны, о чем внушительно свидетельствует
шведский пароход "Atlas", потерпевший крушение незадолго до моего приезда и
лежащий теперь на берегу. Пароходы останавливаются обыкновенно в версте от
берега и редко ближе. Пристань есть, но только для катеров и барж. Это
большой, в несколько сажен сруб, выдающийся в море в виде буквы Т; толстые
лиственные сваи, крепко вбитые в дно морское, образуют ящики, которые
доверху наполнены камнями; настилка из досок, по ней вдоль всей пристани
проложены рельсы для вагонеток. На широком конце Т стоит хорошенький домик -
контора пристани - и тут же высокая черная мачта. Сооружение солидное, но
недолговечное. Во время хорошего шторма, как говорят, волна иногда хватает
до окон домика и брызги долетают даже до мачтовой реи, причем дрожит вся
пристань.
Возле пристани по берегу, по-видимому без дела, бродило с полсотни
каторжных: одни в халатах, другие в куртках или пиджаках из серого сукна.
При моем появлении вся полсотня сняла шапки - такой чести до сих пор,
вероятно, не удостаивался еще ни один литератор. На берегу стояла чья-то
лошадь, запряженная в безрессорную линейку. Каторжные взвалили мой багаж на
линейку, человек с черною бородой, в пиджаке и в рубахе навыпуск, сел на
козлы. Мы поехали.
- Куда прикажете, ваше высокоблагородие? - спросил он, оборачиваясь и
снимая шапку.
Я спросил, не отдается ли тут где-нибудь внаймы квартира, хотя бы в
одну комнату.
- Точно так, ваше высокоблагородие, отдается.
Две версты от пристани до Александровского поста я ехал по
превосходному шоссе. В сравнении с сибирскими дорогами это чистенькое,
гладкое шоссе, с канавами и фонарями, кажется просто роскошью. Рядом с ним
проложена рельсовая дорога. Но природа по пути поражает своею бедностью.
Вверху на горах и холмах, окружающих Александровскую долину, по которой
протекает Дуйка, обгорелые пни, или торчат, как иглы дикобраза, стволы
лиственниц, высушенных ветром и пожарами, а внизу по долине кочки и кислые
злаки - остатки недавно бывшего здесь непроходимого болота. Свежий разрез
земли в канавах обнажает во всем ее убожестве болотную перегорелую почву с
полувершковым слоем плохого чернозема. Ни сосны, ни дуба, ни клена - одна
только лиственница, тощая, жалкая, точно огрызенная, которая служит здесь не
украшением лесов и парков, как у нас в России, а признаком дурной,
болотистой почвы и сурового климата.
Александровский пост, или, короче, Александровск, представляет из себя
небольшой благообразный городок сибирского типа, тысячи на три жителей. В
нем нет ни одной каменной постройки, а все сделано из дерева, главным
образом из лиственницы: и церковь, и дома, и тротуары. Здесь резиденция
начальника острова, центр сахалинской цивилизации. Тюрьма находится близ
главной улицы, но по внешнему виду она мало отличается от военной казармы, и
потому Александровск совсем не носит того мрачного острожного характера,
какой я ожидал встретить.
Возница привез меня в Александровскую слободку, предместье поста, к
крестьянину из ссыльных П. Мне показали квартиру. Небольшой дворик, мощенный
по-сибирски бревнами, кругом навесы; в доме пять просторных, чистых комнат,
кухня, но ни следа мебели. Хозяйка, молодая бабенка, принесла стол, потом
минут через пять табурет.
- Эта квартира у нас ходила с дровами 22 рубля, а без дров 15, -
сказала она.
А когда час спустя вносила самовар, сказала со вздохом:
- Заехали в эту пропасть!
Она девушкой пришла сюда с матерью за отцом-каторжным, который до сих
пор еще не отбыл своего срока; теперь она замужем за крестьянином из
ссыльных, мрачным стариком, которого я мельком видел, проходя по двору; он
был болен чем-то, лежал на дворе под навесом и кряхтел.
- Теперь у нас в Тамбовской губернии, чай, жнут, - сказал" хозяйка, - а
тут глаза бы мои не глядели.
И в самом деле неинтересно глядеть: в окно видны грядки с капустною
рассадой, около них безобразные канавы, вдали маячит тощая, засыхающая
лиственница. Охая и держась за бока, вошел хозяин и стал мне жаловаться на
неурожаи, холодный климат, нехорошую землю. Он благополучно отбыл каторгу и
поселение, имел теперь два дома, лошадей и коров, держал много работников и
сам ничего не делал, был женат на молоденькой, а главное, давно уже имел
право переселиться на материк - и все-таки жаловался.
В полдень я ходил по слободке. На краю слободки стоит хорошенький домик
с палисадником и с медною дощечкой на дверях, а возле домика в одном с ним
дворе лавочка. Я зашел купить себе чего-нибудь поесть. "Торговое дело" и
"Торгово-комиссионный склад" - так называется эта скромная лавочка в
сохранившихся у меня печатном и рукописном прейскурантах - принадлежит
ссыльнопоселенцу Л. {2}, бывшему гвардейскому офицеру, осужденному лет 12
тому назад Петербургским окружным судом за убийство. Он уже отбыл каторгу и
занимается теперь торговлей, исполняет также разные поручения по дорожной и
иным частям, получая за это жалованье старшего надзирателя. Жена его
свободная, из дворянок, служит фельдшерицей в тюремной больнице. В лавочке
продаются и звездочки к погонам, и рахат-лукум, и пилы поперечные, и серпы,
и "шляпы дамские, летние, самые модные, лучших фасонов от 50 к. до 12
р. за штуку". Пока я разговаривал с приказчиком, в лавочку вошел сам хозяин
в шелковой жакетке и в цветном галстуке. Мы познакомились.
- Не будете ли добры отобедать у меня? - предложил он.
Я согласился, и мы пошли в дом. Обстановка у него комфортабельная.
Венская мебель, цветы, американский аристон и гнутое кресло, на котором Л.
качается после обеда. Кроме хозяйки, я застал в столовой еще четырех гостей,
чиновников. Один из них, старик без усов и с седыми бакенами, похожий лицом
на драматурга Ибсена {3}, оказался младшим врачом местного лазарета, другой,
тоже старик, отрекомендовался штаб-офицером оренбургского казачьего войска.
С первых же слов этот офицер произвел на меня впечатление очень доброго
человека и большого патриота. Он кроток и добродушно рассудителен, но когда
говорят о политике. то выходит из себя и с неподдельным пафосом начинает
говорить о могуществе России и с презрением о немцах и англичанах, которых
отродясь не видел. Про него рассказывают, что когда он, идучи морем на
Сахалин, захотел в Сингапуре купить своей жене шелковый платок и ему
предложили разменять русские деньги на доллары, то он будто бы обиделся и
сказал: "Вот еще, стану я менять наши православные деньги на какие-то
эфиопские!" И платок не был куплен.
За обедом подавали суп, цыплят и мороженое. Было и вино.
- Когда приблизительно идет здесь последний снег? - спросил я.
- В мае, - ответил Л.
- Неправда, в июне, - сказал доктор, похожий на Ибсена.
- Я знаю поселенца, - сказал Л., - у которого калифорнская пшеница дала
сам-22.
И опять возражение со стороны доктора:
- Неправда. Ничего ваш Сахалин не дает. Проклятая земля.
- Позвольте, однако, - сказал один из чиновников, - в 82 году пшеница
уродилась сам-40. Я это отлично знаю.
- Не верьте, - сказал мне доктор. - Это вам очки втирают.
За обедом же была рассказана такая легенда: когда русские заняли остров
и затем стали обижать гиляков, то гиляцкий шаман проклял Сахалин и
предсказал, что из него не выйдет никакого толку.
- Так оно и вышло, - вздохнул доктор.
После обеда Л. играл на аристоне. Доктор пригласил меня переехать к
нему, и в тот же день вечером я поселился на главной улице поста, в одном из
домов, ближайших к присутственным местам. С этого вечера началось мое
посвящение в сахалинские тайны. Доктор рассказал мне, что незадолго до моего
приезда, во время медицинского осмотра скота на морской пристани, у него
произошло крупное недоразумение с начальником острова и что будто бы даже в
конце концов генерал замахнулся на него палкой; на другой же день он был
уволен по прошению, которого не подавал. Доктор показал мне целую кипу
бумаг, написанных им, как он говорил, в защиту правды и из человеколюбия.
Это были копии с прошений, жалоб, рапортов и... доносов {4}.
- А генералу не понравится, что вы у меня остановились, - сказал доктор
и значительно подмигнул глазом.
На другой день я был с визитом у начальника острова В.О. Кононовича
{5}. Несмотря на усталость и недосуг, генерал принял меня чрезвычайно
любезно и беседовал со мною около часа. Он образован, начитан и, кроме того,
обладает большою практическою опытностью, так как до своего назначения на
Сахалин в продолжение 18 лет заведовал каторгой на Каре; он красиво говорит
и красиво пишет и производит впечатление человека искреннего, проникнутого
гуманными стремлениями. Я не могу забыть о том удовольствии, какое
доставляли мне беседы с ним, и как приятно в первое время поражало постоянно
высказываемое им отвращение к телесным наказаниям. Ж. Кеннан {6} в своей
известной книге отзывается о нем восторженно.
Узнав, что я намерен пробыть на Сахалине несколько месяцев, генерал
предупредил меня, что жить здесь тяжело и скучно.
- Отсюда все бегут, - сказал он, - и каторжные, и поселенцы, и
чиновники. Мне еще не хочется бежать, но я уже чувствую утомление от
мозговой работы, которой требуется здесь так много, благодаря, главным
образом, разбросанности дела.
Он обещал мне полное содействие, но просил обождать: на Сахалине
готовились к встрече генерал-губернатора, и все были заняты.
- А я рад, что вы остановились у нашего врага, - сказал он, прощаясь со
мной. - Вы будете знать наши слабые стороны.
До приезда генерал-губернатора я жил в Александровске, в квартире
доктора. Жизнь была не совсем обыкновенная. Когда я просыпался утром, самые
разнообразные звуки напоминали мне, где я. Мимо открытых окон по улице, не
спеша, с мерным звоном проходили кандальные; против нашей квартиры в военной
казарме солдаты-музыканты разучивали к встрече генерал-губернатора свои
марши, и при этом флейта играла из одной пьесы, тромбон из другой, фагот из
третьей, и получался невообразимый хаос. А в комнатах у нас неугомонно
свистали канарейки, и мой хозяин-док гор ходил из угла в угол и,
перелистывая на ходу законы, мыслил вслух:
- Если на основании статьи такой-то я подам прошение туда-то, и т.д.
Или же он вместе со своим сыном садился писать какую-нибудь кляузу.
Выйдешь на улицу, тут жарко. Жалуются даже на засуху, и офицеры ходят в
кителях, а это бывает не каждое лето. Движение на улицах здесь гораздо
значительнее, чем в наших уездных городах, и это легко объяснить
приготовлениями к встрече начальника края, главным же образом -
преобладанием в здешнем населении рабочего возраста, который большую часть
дня проводит вне дома. К тому же здесь на небольшом пространстве
сгруппированы: тюрьма более чем на тысячу и военные казармы на 500 человек.
Спешно строят мост через Дуйку, воздвигают арки, чистят, красят, подметают,
маршируют. По улицам носятся тройки и пары с колокольчиками - это готовят
для генерал-губернатора лошадей. Такая спешка, что работают даже в
праздники.
Вот по улице, направляясь к полицейскому управлению, идет толпа
гиляков, здешних аборигенов, и на них сердито лают смирные сахалинские
дворняжки, которые лают почему-то на одних только гиляков. Вот другая
группа: кандальные каторжные в шапках и без шапок, звеня цепями, тащат
тяжелую тачку с песком, сзади к тачке цепляются мальчишки, по сторонам
плетутся конвойные с потными красными лицами и с ружьями на плечах. Высыпав
песок на площадке перед домом генерала, кандальные возвращаются тою же
дорогой назад, и звон кандалов слышится непрерывно. Каторжный в халате с
бубновым тузом ходит из двора во двор и продает ягоду голубику. Когда идешь
по улице, сидящие встают и все встречные снимают шапки.
Каторжные и поселенцы, за немногими исключениями, ходят по улицам
свободно, без кандалов и без конвоя, и встречаются на каждом шагу толпами и
в одиночку. Они во дворе и в доме, потому что они кучера, сторожа, повара,
кухарки и няньки. Такая близость в первое время с непривычки смущает и
приводит в недоумение. Идешь мимо какой-нибудь постройки, тут каторжные с
топорами, пилами и молотками. А ну, думаешь, размахнется и трахнет! Или
придешь к знакомому и, не заставши дома, сядешь писать ему записку. а сзади
в это время стоит и ждет его слуга - каторжный с ножом, которым он только
что чистил в кухне картофель. Или, бывало, рано утром, часа в четыре,
просыпаешься от какого-то шороха, смотришь - к постели на цыпочках, чуть
дыша, крадется каторжный. Что такое? Зачем? "Сапожки почистить, ваше
высокоблагородие". Скоро я пригляделся и привык. Привыкают все, даже женщины
и дети. Здешние дамы бывают совершенно покойны, когда отпускают своих детей
гулять с няньками бессрочнокаторжными.
Один корреспондент пишет, что вначале он трусил чуть не каждого куста,
а при встречах на дороге и тропинках с арестантом ощупывал под пальто
револьвер, потом успокоился, придя к заключению, что "каторга в общем -
стадо баранов, трусливых, ленивых, полуголодных и заискивающих". Чтобы
думать, что русские арестанты не убивают и не грабят встречного только из
трусости и лени, надо быть очень плохого мнения о человеке вообще или не
знать человека.
Приамурский генерал-губернатор барон А.Н. Корф прибыл на Сахалин 19
июля, на военном судне "Бобр". На площади, между домом начальника острова и
церковью, он был встречен почетным караулом, чиновниками и толпою поселенцев
и каторжных. Играла та самая музыка, о которой я только что говорил.
Благообразный старик, бывший каторжный, разбогатевший на Сахалине, по
фамилии Потемкин, поднес ему хлеб-соль на серебряном блюде местного изделия.
На площади же стоял мой хозяин-доктор в черном фраке и в картузе и держал в
руках прошение. Я в первый раз видел сахалинскую толпу, и от меня не
укрылась ее печальная особенность: она состояла из мужчин и женщин рабочего
возраста, были старики и дети, но совершенно отсутствовали юноши. Казалось,
будто возраста от 13 до 20 лет на Сахалине вовсе не существует. И я невольно
задал себе вопрос: не значит ли это, что молодежь, подрастая, оставляет
остров при первой возможности?
На другой же день по приезде генерал-губернатор приступил к осмотру
тюрем и поселений. Всюду поселенцы, ожидавшие его с большим нетерпением,
подавали ему прошения и словесно заявляли просьбы. Говорили каждый за себя
или один за все селение, и так как ораторское искусство процветает на
Сахалине, то дело не обошлось и без речей; в Дербинском поселенец Маслов в
своей речи несколько раз назвал начальство "всемилостивейшим
правительством". К сожалению, далеко не все, обращавшиеся к барону А.Н.
Корфу, просили того, что нужно. Тут, как и в России в подобных случаях,
сказалась досадная мужицкая темнота: просили не школ, не правосудия, не
заработков, а разных пустяков: кто казенного довольствия, кто усыновления
ребенка, - одним словом, подавали прошения, которые могли быть удовлетворены
и местным начальством. А.Н. Корф отнесся к их просьбам с полным вниманием и
доброжелательством; глубоко тронутый их бедственным положением, он давал
обещания и возбуждал надежды на лучшую жизнь {7}. Когда в Аркове помощник
смотрителя тюрьмы отрапортовал: "В селении Аркове все обстоит благополучно",
барон указал ему на озимые и яровые всходы и сказал: "Все благополучно,
кроме только того, что в Аркове нет хлеба". В Александровской тюрьме по
случаю его приезда арестантов кормили свежим мясом и даже олениной; он
обошел все камеры, принимал прошения и приказал расковать многих кандальных.
22 июля после молебна и парада (был табельный день) прибежал
надзиратель и доложил, что генерал-губернатор желает меня видеть. Я
отправился. А.Н. Корф принял меня очень ласково и беседовал со мной около
получаса. Наш разговор происходил в присутствии ген. Кононовича. Между
прочим, мне был предложен вопрос, не имею ли я какого-либо официального
поручения. Я ответил: нет.
- По крайней мере нет ли у вас поручения от какого-либо ученого
общества или газеты? - спросил барон.
У меня в кармане был корреспондентский бланок, но так как я не имел в
виду печатать что-либо о Сахалине в газетах, то, не желая вводить в
заблуждение людей, относившихся ко мне, очевидно, с полным доверием, я
ответил: нет.
- Я разрешаю вам бывать, где и у кого угодно, - сказал барон. - Нам
скрывать нечего. Вы осмотрите здесь все, вам дадут свободный пропуск во все
тюрьмы и поселения, вы будете пользоваться документами, необходимыми для
вашей работы, - одним словом, вам двери будут открыты всюду. Не могу я
разрешить вам только одного: какого бы то ни было общения с политическими
{8}, так как разрешать вам это я не имею никакого права.
Отпуская меня, барон сказал:
- Завтра мы еще поговорим. Приходите с бумагой.
В тот же день я присутствовал на торжественном обеде в квартире
начальника острова. Тут я познакомился почти со всею сахалинскою
администрацией. За обедом играла музыка, произносились речи. А.Н. Корф, в
ответ на тост за его здоровье, сказал короткую речь, из которой мне теперь
припоминаются слова: "Я убедился, что на Сахалине "несчастным" живется
легче, чем где-либо в России и даже Европе. В этом отношении вам предстоит
сделать еще многое, так как путь добра бесконечен". Он пять лет назад был на
Сахалине и теперь находил прогресс значительным, превосходившим всякие
ожидания. Его похвальное слово не мирилось в сознании с такими явлениями,
как голод, повальная проституция ссыльных женщин, жестокие телесные
наказания, но слушатели должны были верить ему: настоящее в сравнении с тем,
что происходило пять лет назад, представлялось чуть ли не началом золотого
века.
Вечером была иллюминация. По улицам, освещенным плошками и бенгальским
огнем, до позднего вечера гуляли толпами солдаты, поселенцы и каторжные.
Тюрьма была открыта. Река Дуйка, всегда убогая, грязная, с лысыми берегами,
а теперь украшенная по обе стороны разноцветными фонарями и бенгальскими
огнями, которые отражались в ней, была на этот раз красива, даже
величественна, но и смешна, как кухаркина дочь, на которую для примерки
надели барышнино платье. В саду генерала играла музыка и пели певчие. Даже
из пушки стреляли, и пушку разорвало. И все-таки, несмотря на такое веселье,
на улицах было скучно Ни песен, ни гармоники, ни одного пьяного; люди
бродили, как тени, и молчали, как тени. Каторга и при бенгальском освещении
остается каторгой, а музыка, когда ее издали слышит человек, который никогда
уже не вернется на родину, наводит только смертную тоску.
Когда я явился к генерал-губернатору с бумагой, он изложил мне свой
взгляд на сахалинскую каторгу И колонию и предложил записать все, сказанное
им, что я, конечно, исполнил очень охотно. Все записанное он предложил мне
озаглавить так: "Описание жизни несчастных". Из нашей последней беседы и из
того, что я записал под его диктовку, я вынес убеждение, что это
великодушный и благородный человек, но что "жизнь несчастных" была знакома
ему не так близко, как он думал. Вот несколько строк из описания: "Никто не
лишен надежды сделаться полноправным; пожизненности наказания нет.
Бессрочная каторга ограничивается 20-ю годами. Каторжные работы не тягостны.
Труд подневольный не дает работнику личной пользы - в этом его тягость, а не
в напряжении физическом. Цепей нет, часовых нет, бритых голов нет".
Дни стояли хорошие, с ясным небом и с прозрачным воздухом, похожие на
наши осенние дни. Вечера были превосходные; припоминается мне пылающий
запад, темно-синее море и совершенно белая луна, выходящая из-за гор. В
такие вечера я любил кататься по долине между постом и деревней
Ново-Михайловкой; дорога здесь гладкая, ровная, рядом с ней рельсовый путь
для вагонеток, телеграф. Чем дальше от Александровска, тем долина становится
уже, потемки густеют, гигантские лопухи начинают казаться тропическими
растениями; со всех сторон надвигаются темные горы. Вон вдали огни, где жгут
уголь, вон огонь от пожара. Восходит луна. Вдруг фантастическая картина: мне
навстречу по рельсам, подпираясь шестом, катит на небольшой платформе
каторжный в белом. Становится жутко.
- Не пора ли назад? - спрашиваю кучера.
Кучер-каторжный поворачивает лошадей, потом оглядывается на горы и огни
и говорит:
- Скучно здесь, ваше высокоблагородие. У нас в России лучше. 1 ...коллежский регистратор Д. - Чехов говорит об Эдуарде Дучинском; в
письме к Суворину от 2 декабря 1896 г. он описывает этого чиновника так: "На
Сахалине я встретил некоего Дучинского ...почтового чиновника, который писал
стихи и прозу. Он писал "Сахалино" - пародию на "Бородино", всегда таскал в
кармане брюк громадный револьвер и сильно зашибал муху".
2 ...лавочка... принадлежит ссыльнопоселенцу Л. - Имеется в виду К.X.
Ландсберг, дворянин, гвардейский офицер, осужденный в 1879 г. за зверское
убийство. Петербургский суд под председательством А.Ф. Кони приговорил
Ландсберга к лишению всех прав состояния и к каторжным работам в рудниках
сроком на 15 лет. Кроме содержания магазина, Ландсберг сотрудничал в газете
"Владивосток", где публиковал свои охотничьи зарисовки: "Случайный выстрел",
"Охота на Сахалине" и др. Возможно, что и к нему относится замечание в гл.
XVIII (см. стр. 276): "Нельзя позволить бывшему убийце часто убивать
животных и совершать те зверские операции, без которых не обходится почти ни
одна охота, - например, закалывать раненого оленя, прикусывать горло
подстреленной куропатке и т.п.".
3 Ибсен Генрик (1828-1906) - выдающийся норвежский драматург.
4 Вот образчик доноса по телеграфу: "Долгом совести, семьсот
двенадцатой статьи, том третий, поставлен необходимость утрудить ваше-ство
прибегнуть защите правосудия против безнаказанности за совершаемые N
лихоимство, подлоги, истязания".
5 Кононович Владимир Осипович - генерал, в 1888-1893 гг. начальник
острова Сахалина (до назначения на остров в течение 18 лет заведовал
Карийской каторгой; на этом посту обнаружил излишнюю, с точки зрения
властей, гуманность по отношению к политическим заключенным). Службу на
Сахалине Кононович начал с самыми благими намерениями, но не смог покончить
с казнокрадством и служебными злоупотреблениями чиновников, в частности
служащих колонизационной кассы. После раскрытия их афер Кононович был вызван
для следствия в Петербург, но признан невиновным, однако вынужден был подать
в отставку.
6 Кеннан Джордж (1845-1924) - либеральный американский журналист.
Неоднократно путешествовал по Сибири; в 1885-1886 гг. посетил каторжные
тюрьмы и места ссылки русских революционеров. А.П. Чехов знал книгу Кеннана
"Сибирь и ссылка".
7 И даже несбыточные надежды. В одном селении, говоря о том, что
крестьяне из ссыльных теперь уже имеют право переезда на материк, он сказал:
"А потом можете и на родину, в Россию".
8 ...не могу я разрешить вам... общения с политическими... - Во время
исследования Чеховым Сахалина на острове находилось 40 политических
заключенных, встречаться с которыми было строжайше запрещено, однако Чехов
неоднократно подчеркивал, что видел на Сахалине все.
В ВАГОНЕ Разговорная перестрелка
-- Сосед, сигарочку не угодно ли?
-- Merci... Великолепная сигара! Почем такие за десяток?
-- Право, не знаю, но думаю, что из дорогих... га-ванна ведь! После
бутылочки Эль-де-Пердри, которую я только что выпил на вокзале, и после
анчоусов недурно выкурить такую сигару. Пфф!
-- Какая у вас массивная брелока!
... Читать дальше »
