В ВАГОНЕ Разговорная перестрелка -- Сосед, сигарочку не угодно ли?
-- Merci... Великолепная сигара! Почем такие за десяток?
-- Право, не знаю, но думаю, что из дорогих... га-ванна ведь! После
бутылочки Эль-де-Пердри, которую я только что выпил на вокзале, и после
анчоусов недурно выкурить такую сигару. Пфф!
-- Какая у вас массивная брелока!
Мда... Триста рубликов-с! Теперь, знаете ли, недурно бы после этой
сигары рейнского выпить.. Шлос-Иоганнисберга, что ли, номер восемьдесят пять
с половиной, десятирублевый... А! Или красного... Из красных я пью
Кло-де-Вужо-вье-сек или, пожалуй, Кло-де-Руа-Кортон... Впрочем, если уж пить
бургонское, то не иначе как Шамбертен номер тридцать восемь три четверти. Из
бургонских оно самое здоровое...
-- Извините, пожалуйста, за нескромный вопрос:
вы, вероятно, принадлежите к здешним крупным землевладельцам, или вы...
банкир?
-- Не-ет, какой банкир! Я пакгаузный надзиратель W-й таможни...
***
-- Жена моя читает "Новости" и "Новое время", сам же я предпочитаю
московские газеты. По утрам читаю газеты, а вечером приказываю
которой-нибудь из дочерей читать вслух "Русскую старину" или "Вестник
Европы". Признаться, я не охотник до толстых журналов, отдаю их знакомым
читать, сам же угощаюсь больше иллюстрациями... Читаю "Ниву", "Всемирную",
ну, конечно, и юмористические...
-- Неужели вы выписываете все эти газеты и журналы? Вероятно, вы
содержите библиотеку?
-- Нет-с, я приемщик в почтовом отделении...
***
-- Конечно, лошадиному способу путей сообщения никогда не сравняться с
железной дорогой, но и лошади, батенька, хорошая штука... Запряжешь этак
пять-шесть троек, насажаешь туда бабенок и -- ах вы, кони, мои кони, мчитесь
сокола быстрей! Едешь, и только искры сыплются! Верст тридцать промчишься и
назад... Лучшего удовольствия и выдумать нельзя, особливо зимой. Был, знаете
ли, такой случай... Приказываю я однажды людям запрячь десять троек... гости
у меня были...
-- Виноват... вероятно, у вас свой конский завод?
-- Нет-с, я брандмейстер...
***
-- Я не корыстолюбив, не люблю денег. тьфу на них! Много я из-за них,
поганых, выстрадал, но все-таки говорил и буду говорить: деньги хорошая
штука! Ну, что может быть приятнее, когда стоишь этак с глаза на глаз с
обывателем и вдруг чувствуешь на ладони некоторое бумажное, так сказать,
соприкосновение... Так и бегают по жилам искры, когда в кулаке бумаженцию
чувствуешь".
-- Вы, вероятно, доктор?
-- Храни бог! Я становой...
***
-- Кондуктор! Где я нахожусь?! В каком я обществе?! В каком я веке
живу?!
-- Да вы сами кто такой?
-- Сапожных дел мастер Егоров.
***
-- Что ни говорите, а тяжел наш писательский труд! (Величественный
вздох.) Недаром collega Некрасов сказал, что в нашей судьбе что-то лежит
роковое... Правда, мы получаем большие деньги, нас всюду знают... наш удел
слава, но... все это суета... Слава, по выражению одного из моих коллег,
есть яркая заплата на грязном рубище слепца... Так тяжело и трудно, что,
верите ли, иной раз взял бы и променял славу, деньги и все на долю пахаря...
-- А вы где изволите писать?
-- Пишу в "Луче" статьи по еврейскому вопросу...
***
-- Мой муж уходил каждую субботу к министру, и я оставалась одна...
Вдруг в одну из суббот приезжают от графа Фикина и спрашивают мужа. "Нужен
во что бы то ни стало! Хоть из земли выкапывайте, а давайте нам вашего
мужа!" Такие, ей-богу... Где же, говорю, я возьму вам мужа? Сейчас он у
министра, оттуда же чего доброго заедет к княгине Хронокой-Запятой...
-- А-а-а... Сударыня, ваш супруг по какому министерству изволит
служить?
-- Он по парикмахерской части... В парикмахерах...
ЗАТМЕНИЕ ЛУНЫ Из провинциальной жизни No 1032
Циркулярно. 22-го сентября в 10 часов вечера имеет быть затмение
планеты луны. Так как подобное явление природы не только не предосудительно,
но даже поучительно в том рассуждении, что даже и планеты законам природы
часто повинуются, то в видах поощрения предлагаю вам, ваше благородие,
сделать распоряжение о зажжении в этот вечер в вашем участке всех уличных
фонарей, дабы вечерняя темнота не мешала начальствующим лицам и жителям
обозревать оное затмение, а также прошу вас, милостивый государь, строго
следить, чтобы на улицах не было по сему поводу сборищ, радостных криков и
прочее. О лицах, превратно истолковывающих оное явление природы, если
таковые окажутся (на что я впрочем, зная здравомыслие обывателей, не
надеюсь), прошу доносить мне.
Гнилодушин. Верно: Секретарь Трясунов.
В ответ на отношение вашего высокоблагородия за No 1032 имею честь
заявить, что в моем участке уличных фонарей не имеется, а посему затмение
планеты луны произошло при полной темноте воздуха, но несмотря на это
многими было видимо в надлежащей
отчетливости. Нарушений общественной тишины и спокойствия, равно как
превратных толкований и выражений неудовольствия не было за исключением того
случая, когда домашний учитель, сын дьякона Амфилохий Бабельмандебокий на
вопрос одного обывателя, в чем заключается причина сего потемнения планеты
луны, начал внушать длинное толкование, явно клонящееся к разрушению понятий
здравого смысла. В чем же заключалось его толкование, я не понял, так как
он, объясняя по предметам науки, употреблял в своих словах много иностранных
выражении.
Укуси-Каланчевский.
В ответ на отношение вашего высокоблагородия за No 1032 имею честь
донести, что во вверенном мне участке затмении луны не было, хотя впрочем на
небе и происходило некоторое явление природы, заключавшееся в потемнении
лунного света, но было ли это затмение, доподлинно сказать не могу. Уличных
фонарей по тщательном розыске оказалось в моем участке только три, кои после
омытия стекол и очищения внутренностей были зажжены, но все эти меры не
имели надлежащей пользы, так как означенное потемнение происходило тогда,
когда фонари вследствие дутия ветра и проникновения в разбитые стекла
потухли и следовательно не могли прояснять означенной в отношении вашего
высокоблагородия темноты. Сборищ не было, так как все обыватели спали за
исключением одного только писца земской управы Ивана Авелева, который сидел
на заборе и глядя в кулак на потемнение двухсмысленно улыбался и говорил:
"По .мне хоть бы и вовсе луны не было... Наплевать!" Когда же я ему заметил,
что сии слова легкомысленны, он дерзко заявил: "А ты, мымра, чего за луну
заступаешься? Нешто и ее ходил с праздником поздравлять?" Причем
присовокупил безнравственное выражение в смысле простонародного
ругательства, о чем и имею честь донести.
Глотслов.
ИЗ ДНЕВНИКА ОДНОЙ ДЕВИЦЫ 13-го октября. Наконец-то и на моей улице праздник! Гляжу и не верю
своим глазам. Перед моими окнами взад и вперед ходит высокий, статный брюнет
с глубокими, черными глазами. Усы -- прелесть! Ходит уже пятый день, от
раннего утра до поздней ночи, и все на наши окна смотрит. Делаю вид, что не
обращаю внимания.
15-го. Сегодня с самого утра проливной дождь, а он, бедняжка, ходит. В
награду сделала ему глазки и послала воздушный поцелуй. Ответил
обворожительной улыбкой. Кто он? Сестра Варя говорит, что он в нее влюблен и
что ради нее мокнет на дожде. Как она не развита! Ну, может ли брюнет любить
брюнетку? Мама велела нам получше одеваться и сидеть у окон. "Может быть, он
жулик какой-нибудь, а может быть, и порядочный господин",--сказала она.
Жулик... quel... Глупы вы,мамаша!
16-го. Варя говорит, что я заела ее жизнь. Виновата я, что он любит
меня, а не ее! Нечаянно уронила ему на тротуар записочку. О, коварщик!
Написал у себя мелом на рукаве: "после". А потом ходил, ходил и написал на
воротах vis-a-vis * : "Я не прочь, только после". Написал мелом и быстро
стер. Отчего у меня сердце так бьется?
* напротив (франц.).
17-го. Варя ударила меня локтем в грудь. Подлая, мерзкая завистница!
Сегодня он остановил городового и долго говорил ему что-то, показывая на
наши окна. Интригу затевает! Подкупает, должно быть... Тираны и деспоты вы,
мужчины, но как вы хитры и прекрасны!
18-го. Сегодня, после долгого отсутствия, приехал ночью брат Сережа. Не
успел он лечь в постель, как его потребовали в квартал.
19-го. Гадина! Мерзость! Оказывается, что он все эти двенадцать дней
выслеживал брата Сережу, который растратил чьи-то деньги и скрылся.
Сегодня он написал на воротах: "я свободен и могу". Скотина... Показала
ему язык.
*** НОВОГОДНЯЯ ПЫТКА Очерк новейшей инквизиции Вы облачаетесь во фрачную пару, нацепляете на шею Станислава, если
таковой у вас имеется, прыскаете платок духами, закручиваете штопором усы и
все это с такими злобными, порывистыми движениями, как будто одеваете не
себя самого, а своего злейшего врага.
-- А, черррт подери! -- бормочете вы сквозь зубы.-- Нет покоя ни в
будни, ни в праздники! На старости лет мычешься, как ссобака! Почтальоны
живут покойнее!
Возле вас стоит ваша, с позволения сказать, подруга жизни, Верочка, и
егозит:
-- Ишь что выдумал: визитов не делать! Я согласна, визиты -- глупость,
предрассудок, их не следует делать, но если ты осмелишься остаться дома, то,
клянусь, я уйду, уйду... навеки уйду! Я умру! Один у нас дядя, и ты... ты не
можешь, тебе лень поздравить его с Новым годом? Кузина Леночка так нас
любит, и ты, бесстыдник, не хочешь оказать ей честь? Федор Николаич дал тебе
денег взаймы, брат Петя так любит всю нашу семью, Иван Андреич нашел тебе
место, а ты!.. ты не чувствуешь! Боже, какая я несчастная! Нет, нет, ты
решительно глуп! Тебе нужно жену не такую кроткую, как я, а ведьму, чтоб она
тебя грызла каждую минуту! Да-а! Бессовестный человек! Ненавижу! Презираю!
Сию же минуту уезжай! Вот тебе списочек... У всех побывай, кто здесь
записан! Если пропустишь хоть одного, то не смей ворочаться домой!
Верочка не дерется и не выцарапывает глаз. Но вы не чувствуете такого
великодушия и продолжаете ворчать... Когда туалет кончен и шуба уже надета,
вас провожают до самого выхода и говорят вам вслед:
-- Тирран! Мучитель! Изверг!
Вы выходите из своей квартиры (Зубовский бульвар, дом Фуфочкина),
садитесь на извозчика и говорите голосом Солонина, умирающего в "Далиле":
-- В Лефортово, к Красным казармам! У московских извозчиков есть теперь
полости, но вы не цените такого великодушия и чувствуете, что вам холодно...
Логика супруги, вчерашняя толчея в маскараде Большого театра, похмелье,
страстное желание завалиться спать, послепраздничная изжога -- все это
мешается в сплошной сумбур и производит в вас муть... Мутит ужасно, а тут
еще извозчик плетется еле-еле, точно помирать едет...
В Лефортове живет дядюшка вашей жены, Семен Степаныч. Это прекраснейший
человек. Он без памяти любит вас и вашу Верочку, после своей смерти оставит
вам наследство, но... черт с ним, с его любовью и с наследством! На ваше
несчастье, вы входите к нему в то самое время, когда он погружен в тайны
политики.
-- А слыхал ты, душа моя, что Баттенберг задумал? -- встречает он
вас.-- Каков мужчина, а? Но какова Германия!!
Семен Степаныч помешан на Баттенберге. Он, как и всякий российский
обыватель, имеет свой собственный взгляд на болгарский вопрос, и если б в
его власти, то он решил бы этот вопрос как нельзя лучше...
-- Не-ет, брат, тут не Муткурка и не Стамбулка виноваты! -- говорил он,
лукаво подмигивая глазом.-- Тут Англия, брат! Будь я, анафема, трижды
проклят, если не Англия!
Вы послушали его четверть часа и хотите раскланяться, но он хватает вас
за рукав и просит дослушать. Он кричит, горячится, брызжет вам в лицо, тычет
пальцами в ваш нос, цитирует целиком газетные передовицы, вскакивает,
садится... Вы слушаете, чувствуете, как тянутся длинные минуты, и из боязни
уснуть таращите глаза... От обалдения у вас начинают чесаться мозги...
Баттенберг, Муткуров, Стамбулов, Англия, Египет мелкими чертиками прыгают у
вас перед глазами...
Проходит полчаса... час... Уф!
-- Наконец-то! -- вздыхаете вы, садясь через полтора часа на
извозчика.-- Уходил, мерзавец! Извозчик, езжай в Хамовники! Ах, проклятый,
душу вытянул политикой!
В Хамовниках вас ожидает свидание с полковником Федором Николаичем, у
которого в прошлом году вы взяли взаймы шестьсот рублей...
-- Спасибо, спасибо, милый мой,-- отвечает он на ваше поздравление,
ласково заглядывая вам в глаза.-- И вам того же желаю... Очень рад, очень
рад... Давно ждал вас... Там ведь у нас, кажется, с прошлого года какие-то
счеты есть... Не помню, сколько там... Впрочем, это пустяки, я ведь это
только так... между прочим... Не желаете ли с дорожки?
Когда вы, заикаясь и потупив взоры, заявляете, что у вас, ей-богу, нет
теперь свободных денег, и слезно просите обождать еще месяц, полковник
всплескивает руками и делает плачущее лицо.
-- Голубчик, ведь вы на полгода брали! -- шепчет он.-- И разве я стал
бы вас беспокоить, если бы не крайняя нужда? Ах, милый, вы просто топите
меня, честное слово... После Крещенья мне по векселю платить, а вы... ах,
боже мой милостивый! Извините, но даже бессовестно.- Долго полковник читает
вам нотацию. Красный, вспотевший, вы выходите от него, садитесь в сани и
говорите извозчику:
-- К Нижегородскому вокзалу, сскотина! Кузину Леночку вы застаете в
самых растрепанных чувствах. Она лежит у себя в голубой гостиной на кушетке,
нюхает какую-то дрянь и жалуется на мигрень.
-- Ах, это вы, Мишель? -- стонет она, наполовину открывая глаза и
протягивая вам руку.-- Это вы? Сядьте возле меня...
Минут пять лежит она с закрытыми глазами, потом поднимает веки, долго
глядит вам в лицо и спрашивает тоном умирающей:
-- Мишель, вы... счастливы?
Засим мешочки под ее глазами напухают, на ресницах показываются
слезы... Она поднимается, прикладывает руку к волнующейся груди и говорит:
-- Мишель, неужели... неужели все уже кончено? Неужели прошлое погибло
безвозвратно! О нет!
Вы что-то бормочете, беспомощно поглядываете по сторонам, как бы ища
спасения, но пухлые женские руки, как две змеи, обволакивают уже вашу шею,
лацкан вашего фрака уже покрыт слоем пудры. Бедная, все прощающая, все
выносящая фрачная пара!
-- Мишель, неужели тот сладкий миг уж не повторится более? -- стонет
кузина, орошая вашу грудь слезами.-- Кузен, где же ваши клятвы, где обет в
вечной любви?
Бррр!.. Еще минута, и вы с отчаяния броситесь в горящий камин, головой
прямо в уголья, но вот на ваше счастье слышатся шаги и в гостиную входит
визитер с шапокляком и остроносыми сапогами... Как сумасшедший срываетесь вы
с места, целуете кузине руку и, благословляя избавителя, мчитесь на улицу.
-- Извозчик, к Крестовской заставе! Брат вашей жены, Петя, отрицает
визиты, а потому в праздники его можно застать дома.
-- Ура-а! -- кричит он, увидев вас...-- Кого ви-ижу! Как кстати ты
пришел!
Он трижды целует вас, угощает коньяком, знакомит с двумя какими-то
девицами, которые сидят у него за перегородкой и хихикают,-- скачет,
прыгает, потом, сделав серьезное лицо, отводит вас в угол и шепчет:
-- Скверная штука, братец ты мой... Перед праздниками, понимаешь ты,
издержался и теперь сижу без копейки... Положение отвратительное... Только
на тебя и надежда... Если не дашь до пятницы двадцать пять рублей, то без
ножа зарежешь...
-- Ей-богу, Петя, у меня у самого карманы пусты!-- божитесь вы...
-- Оставь, пожалуйста! Это уж свинство!
-- Но уверяю тебя...
-- Оставь, оставь... Я отлично тебя понимаю! Скажи, что не хочешь дать,
вот и все...
Петя обижается, начинает упрекать вас в неблагодарности, грозит донести
о чем-то Верочке... Вы даете пять целковых, но этого мало... Даете еще пять
-- и вас отпускают с условием, что завтра вы пришлете еще пятнадцать.
-- Извозчик, к Калужским воротам!
У Калужских ворот живет ваш кум, мануфактур-советник Дятлов. Этот
хватает вас в объятия и тащит вас прямо к закусочному столу.
-- Ни-ни-ни! -- орет он, наливая вам большую рюмку рябиновой.-- Не смей
отказаться! По гроб жизни обидишь! Не выпьешь -- не выпущу! Сережка,
запри-ка на ключ дверь!
Делать нечего, вы скрепя сердце выпиваете. Кум приходит в восторг.
-- Ну, спасибо! -- говорит он.-- За то, что ты такой хороший человек,
давай еще выпьем... Ни-ни-ни... ни! Обидишь! И не выпущу!
Надо пить и вторую.
-- Спасибо другу! -- восхищается кум.-- За это самое, что ты меня не
забыл, еще надо выпить!
И так далее... Выпитое у кума действует на вас так живительно, что на
следующем визите (Сокольницкая роща, дом Курдюковой) вы хозяйку принимаете
за горничную, а горничной долго и горячо пожимаете руку...
Разбитый, помятый, без задних ног возвращаетесь вы к вечеру домой. Вас
встречает ваша, извините за выражение, подруга жизни...
-- Ну, у всех были? -- спрашивает она.-- Что же ты не отвечаешь? А?
Как? Что-о-о? Молчать! Сколько потратил на извозчика?
-- Пя... пять рублей восемь гривен...
-- Что-о-о? Да ты с ума сошел! Миллионер ты, что ли, что тратишь
столько на извозчика? Боже, он сделает нас нищими!
Засим следует нотация за то, что от вас вином пахнет, что вы не умеете
толком рассказать, какое на Леночке платье, что вы -- мучитель, изверг и
убийца...
Под конец, когда вы думаете, что вам можно уже завалиться и отдохнуть,
ваша супруга вдруг начинает обнюхивать вас, делает испуганные глаза и
вскрикивает.
-- Послушайте,-- говорит она,-- вы меня не обманете! Куда вы заезжали
кроме визитов?
-- Ни... никуда...
-- Лжете, лжете! Когда вы уезжали, от вас пахло виолет-де-пармом,
теперь же от вас разит опопонаксом! Несчастный, я все понимаю! Извольте мне
говорить! Встаньте! Не смейте спать, когда с вами говорят. Кто она? У кого
вы были?
Вы таращите глаза, крякаете и в обалдении встряхиваете головой...
-- Вы молчите?! Не отвечаете? -- продолжает супруга.-- Нет? Уми...
умираю! До... доктора! За-му-учил! Уми-ра-аю!
Теперь, милый мужчина, одевайтесь и скачите за доктором. С Новым годом!
О ВРЕДЕ ТАБАКА Сцена-монолог в одном действии. ДЕЙСТВУЮЩЕЕ ЛИЦО:
Иван Иванович Нюхин, муж своей жены, содержательницы музыкальной школы
и женского пансиона.
Сцена представляет эстраду одного из провинциальных клубов.
Нюхин (с длинными бакенами, без усов, в старом поношенном фраке,
величественно входит, кланяется и поправляет жилетку). Милостивые государыни
и некоторым образом милостивые государи. (Расчесывает бакены.) Жене моей
было предложено, чтобы я с благотворительною целью прочел здесь какую-нибудь
популярную лекцию. Что ж? Лекцию, так лекцию -- мне решительно все равно. Я,
конечно , не профессор и чужд ученых степеней, но тем не менее все-таки я
вот уже тридцать лет, не переставая, можно даже сказать, для вреда
собственному здоровью и прочее, работаю над вопросами строго научного
свойства, размышляю и даже пишу иногда, можете себе представить, ученые
статьи, то есть не то чтобы ученые, а так, извините за выражение, вроде как
бы ученые. Между прочим, на сих днях мною написана была громадная статья под
заглавием: "О вреде некоторых насекомых". Дочерям очень понравилось,
особенно про клопов, я же прочитал и разорвал. Ведь все равно, как ни пиши,
а без персидского порошка не обойтись. У нас даже в рояле клопы... Предметом
сегодняшней моей лекции я избрал, так сказать, вред, который приносит
человечеству потребление табаку. Я сам курю, но жена моя велела читать
сегодня о вреде табака, и, стало быть, нечего тут разговаривать. О табаке,
так о табаке -- мне решительно все равно, вам же, милостивые государи,
предлагаю отнестись к моей настоящей лекции с должною серьезностью, иначе
как бы чего не вышло. Кого же пугает сухая, научная лекция, кому не
нравится, тот может не слушать и выйти. (Поправляет жилетку.) Особенно прошу
внимания у присутствующих здесь господ врачей, которые могут почерпнуть из
моей лекции много полезных сведений, так как табак, помимо его вредных
действий, употребляется также в медицине. Так, например, если муху посадить
в табакерку, то она издохнет, вероятно, от расстройства нервов. Табак есть
главным образом растение... Когда я читаю лекцию, то обыкновенно подмигиваю
правым глазом, но вы не обращайте внимания;
это от волнения. Я очень нервный человек, вообще говоря, а глазом начал
подмигивать в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году тринадцатого
сентября, в тот самый день, когда у моей жены родилась, некоторым образом,
четвертая дочь Варвара. У меня все дочери родились тринадцатого числа.
Впрочем (поглядев на часы), ввиду недостатка времени, не станем отклоняться
от предмета лекции. Надо вам заметить, жена моя содержит музыкальную школу и
частный пансион, то есть не то чтобы пансион, а так, нечто вроде. Между нами
говоря, жена любит пожаловаться на недостатки, но у нее кое-что припрятано,
этак тысяч сорок или пятьдесят, у меня же ни копейки за душой, ни гроша --
ну, да что толковать! В пансионе я состою заведующим хозяйственною частью. Я
закупаю провизию, проверяю прислугу, записываю расходы, шью тетрадки, вывожу
клопов, прогуливаю женину собачку, ловлю мышей... Вчера вечером на моей
обязанности лежало выдать кухарке муку и масло, так как предполагались
блины. Ну-с, одним словом, сегодня, когда блины были уже испечены, моя жена
пришла на кухню сказать, что три воспитанницы не будут кушать блинов, так
как у них
распухли гланды. Таким образом оказалось, что мы испекли несколько
лишних блинов. Куда прикажете девать их? Жена сначала велела отнести их на
погреб, а потом подумала, подумала и говорит: "Ешь эти-блины сам, чучело".
Она, когда бывает не в духе, зовет меня так: чучело, или аспид, или сатана.
А какой я сатана? Она всегда не в духе. И я не съел, а проглотил, не
жевавши, так как всегда бываю голоден. Вчера, например, она не дала мне
обедать. "Тебя, говорит, чучело, кормить не для чего..." Но, однако (смотрит
на часы), мы заболтались и несколько уклонились от темы. Будем продолжать.
Хотя, конечно, вы охотнее прослушали бы теперь романс, или какую-нибудь
этакую симфонию, или арию... (Запевает.) "Мы не моргнем в пылу сраженья
глазом..." Не помню уж, откуда это... Между прочим, я забыл сказать вам, что
в музыкальной школе моей жены, кроме заведования хозяйством, на мне лежит
еще преподавание математики, физики, химия, географии, истории, сольфеджио,
литературы и прочее. За танцы, пение и рисование жена берет особую плату,
хотя танцы и пение преподаю тоже я. Наше музыкальное училище находится в
Пятисобачьем переулке, в доме номер тринадцать. Вот потому-то, вероятно, и
жизнь моя такая неудачная, что живем мы в доме номер тринадцать. И дочери
мои родились тринадцатого числа, и в доме у нас тринадцать окошек... Ну, да
что толковать! Для переговоров жену мою можно застать дома во всякое время,
а программа школы, если желаете, продается у швейцара по тридцать копеек за
экземпляр. (Вынимает из кармана несколько брошюрок.) И вот я, если желаете,
могу поделиться. За каждый экземпляр по тридцать копеек! Кто желает?
Пауза.
Никто не желает? Ну, по двадцать копеек! Пауза.
Досадно. Да, дом номер тринадцать! Ничто мне не удается, постарел,
поглупел... Вот читаю лекцию, на вид я весел, а самому так и хочется
крикнуть во все
горло или полететь куда-нибудь за тридевять земель. И пожаловаться
некому, даже плакать хочется... Вы скажете: дочери... Что дочери? Я говорю
им, а они только смеются... У моей жены семь дочерей... -Нет, виноват,
кажется, шесть... (Живо.) Семь! Старшей из них Анне двадцать семь лет,
младшей семнадцать. Милостивые государи! (Оглядывается.) Я несчастлив, я
обратился в дурака, в ничтожество, но в сущности вы видите перед собой
счастливейшего из отцов. В сущности это так должно быть, и я не смею
говорить иначе. Если б вы только знали! Я прожил с женой тридцать три года,
и, могу сказать, это были лучшие годы моей жизни, не то чтобы лучшие, а так
вообще. Протекли они, одним словом, как один счастливый миг, собственно
говоря, черт бы их побрал совсем. (Оглядывается.) Впрочем, она, кажется, еще
не пришла, ее здесь нет, и можно говорить все, что угодно... Я ужасно
боюсь... боюсь, когда она на меня смотрит. Да, так вот я и говорю: дочери
мои не выходят так долго замуж, вероятно, потому, что они застенчивы, и
потому, что мужчины их никогда не видят. Вечеров давать жена моя не хочет,
на обеды она никого не приглашает, это очень скупая, сердитая, сварливая
дама, и потому никто не бывает у нас, но... могу вам сообщить по секрету...
(Приближается к рампе.) Дочерей моей жены можно видеть по большим праздникам
у тетки их Натальи Семеновны, той самой, которая страдает ревматизмом и
ходит в этаком желтом платье с черными пятнышками, точно вся осыпана
тараканами. Там подают и закуски. А когда там не бывает моей жены, то можно
и это... (Щелкает себя по шее.) Надо вам заметить, пьянею я от одной рюмки,
и от этого становится хорошо на душе и в то же время так грустно, что и
высказать не могу; вспоминаются почему-то молодые годы, и хочется почему-то
бежать, ах если бы вы знали, как хочется! (С увлечением.) Бежать, бросить
все и бежать без оглядки... куда? Все равно, куда... лишь бы бежать от этой
дрянной, пошлой, дешевенькой жизни, превратившей меня в старого, жалкого
дурака, старого, жалкого идиота, бежать от этой глупой, мелкой, злой. злой,
злой скряги, от моей жены, которая мучила меня тридцать три года. Бежать от
музыки, от кухни, от жениных денег, от всех этих пустяков и пошлостей... и
остановиться где-нибудь далеко-далеко в поле и стоять деревом, столбом,
огородным пугалом, под широким небом, и глядеть всю ночь, как над тобой
стоит тихий, ясный месяц, и забыть, забыть... О, как бы я хотел ничего не
помнить!.. Как бы я хотел сорвать с себя этот подлый, старый фрачишко, в
котором я тридцать лет назад венчался... (срывает с себя фрак) в котором
постоянно читаю лекции с благотворительною целью... Вот тебе! (Топчет фрак.)
Вот тебе! Стар я, беден, жалок, как эта самая жилетка с ее поношенной,
облезлой спиной... (Показывает спину.) Не нужно мне ничего! Я выше и чище
этого, я был когда-то молод, умен, учился в университете, мечтал, считал
себя человеком... Теперь не нужно мне ничего! Ничего бы, кроме покоя...
кроме покоя! (Поглядев в сторону, быстро надевает фрак.) Однако за кулисами
стоит жена... Пришла и ждет меня там... (Смотрит на часы.) Уже прошло
время... Если спросит она, то, пожалуйста, прошу вас, скажите ей, что лекция
была... что чучело, то есть я, держал себя с достоинством. (Смотрит в
сторону, откашливается.) Она смотрит сюда... (Возвысив голос.) Исходя из
того положения, что табак заключает в себе страшный яд, о котором я только
что говорил, курить ни в каком случае не следует, и я позволю себе,
некоторым образом, надеяться, что эта моя лекция "о вреде табака" принесет
свою пользу. Я все сказал.
Dixi et animam levavi! * (Кланяется и
величественно уходит.)
[*] Сказал и облегчил душу! (лат.)
