ТЫСЯЧА ОДНА СТРАСТЬ, ИЛИ СТРАШНАЯ НОЧЬ Роман в одной части, с эпилогом Посвящаю Виктору Гюго На башне св. Ста сорока шести мучеников пробила полночь. Я задрожал.
Настало время. Я судорожно схватил Теодора за руку и вышел с ним на улицу.
Небо было темно, как типографская тушь. Было темно, как в шляпе, надетой на
голову. Темная ночь -- это день в ореховой скорлупе. Мы закутались в плащи и
отправились. Сильный ветер продувал нас насквозь. Дождь и снег -- эти мокрые
братья -- страшно били в наши физиономии. Молния, несмотря на зимнее время,
бороздила небо по всем направлениям. Гром, грозный, величественный спутник
прелестной, как миганье голубых глаз, быстрой, как мысль, молнии, ужасающе
потрясал воздух. Уши Теодора засветились электричеством. Огни св. Эльма с
треском пролетали над нашими головами. Я взглянул наверх. Я затрепетал. Кто
не трепещет перед величием природы? По небу пролетело несколько блестящих
метеоров. Я начал считать их и насчитал двадцать восемь. Я указал на них
Теодору. "Нехорошее предзнаменование!" -- пробормотал он, бледный, как
изваяние из каррарского мрамора. Ветер стонал, выл, рыдал... Стон ветра --
стон совести, утонувшей в страшных преступлениях. Возле нас громом разрушило
и зажгло восьмиэтажный дом. Я слышал вопли, вылетавшие из него. Мы прошли
мимо. До горевшего ли дома мне было, когда у меня в груди горело полтораста
домов? Где-то в пространстве заунывно, медленно, монотонно звонил колокол.
Была борьба стихий. Какие-то неведомые силы, казалось, трудились над
ужасающею гармониею стихии. Кто эти силы? Узнает ли их когда-нибудь человек?
Пугливая, но дерзкая мечта!!!
Мы крикнули кошэ *. Мы сели в карету и помчались. Кошэ -- брат ветра.
Мы мчались, как смелая мысль мчится в таинственных извилинах мозга. Я всунул
в руку кошэ кошелек с золотом. Золото помогло бичу удвоить быстроту
лошадиных ног.
-- Антонио, куда ты меня везешь? -- простонал Теодор.-- Ты смотришь
злым гением... В твоих черных глазах светится ад... Я начинаю бояться...
Жалкий трус!! Я промолчал. Он любил ее. Она любила страстно его... Я
должен был убить его, потому что любил больше жизни ее. Я любил ее и
ненавидел его. Он должен был умереть в эту страшную ночь и заплатить смертью
за свою любовь. Во мне кипели любовь и ненависть. Они были вторым моим
бытием. Эти две сестры, живя в одной оболочке, производят опустошение:
они--духовные вандалы.
-- Стой! -- сказал я кошэ, когда карета подкатила к цели. Я и Теодор
выскочили. Из-за туч холодно выглянула на нас луна. Луна -- беспристрастный,
молчаливый свидетель сладостных мгновений любви и мщения. Она должна была
быть свидетелем смерти одного из нас. Пред нами была пропасть, бездна без
дна, как бочка преступных дочерей Даная. Мы стояли у края жерла потухшего
вулкана. Об этом вулкане ходят в народе страшные легенды. Я сделал движение
коленом, и Теодор полетел вниз, в страшную пропасть. Жерло вулкана -- пасть
земли.
-- Проклятие!!! --закричал он в ответ на мое проклятие. Сильный муж,
ниспровергающий своего врага в кратер вулкана из-за прекрасных глаз женщины
-- величественная, грандиозная и поучительная картина! Недоставало только
лавы!
* извозчик (франц).
Кошэ. Кошэ -- статуя, поставленная роком невежеству. Прочь рутина! Кошэ
последовал за Теодором. Я почувствовал, что в груди у меня осталась одна
только любовь. Я пал лицом на землю и заплакал от восторга. Слезы восторга
-- результат божественной реакции, производимой в недрах любящего сердца.
Лошади весело заржали. Как тягостно быть не человеком! Я освободил их от
животной, страдальческой жизни. Я убил их. Смерть есть и оковы и
освобождение от оков.
Я зашел в гостиницу "Фиолетового Гиппопотама" и выпил пять стаканов
доброго вина.
Через три часа после мщения я был у дверей ее квартиры. Кинжал, друг
смерти, помог мне по трупам добраться до ее дверей. Я стал прислушиваться.
Она не спала. Она мечтала. Я слушал. Она молчала. Молчание длилось часа
четыре. Четыре часа для влюбленного--четыре девятнадцатых столетия! Наконец,
она позвала горничную. Горничная прошла мимо меня. Я демонически взглянул на
нее. Она уловила мой взгляд. Рассудок оставил ее. Я убил ее. Лучше умереть,
чем жить без рассудка.--Анета!--крикнула она.-- Что это Теодор нейдет? Тоска
грызет мое сердце. Меня душит какое-то тяжелое предчувствие. О Анета! Сходи
за ним. Он наверно кутит теперь вместе с безбожным, ужасным Антонио!.. Боже,
кого я вижу?! Антонио! Я вошел к ней. Она побледнела... -- Подите прочь! --
закричала она, и ужас исказил ее благородные, прекрасные черты.
Я взглянул на нее. Взгляд есть меч души. Она пошатнулась. В моем
взгляде она увидела все: и смерть Теодора, и демоническую страсть, и тысячу
человеческих желаний... Поза моя -- было величие. В глазах моих светилось
электричество. Волосы мои шевелились и стояли дыбом. Она видела пред собою
демона в земной оболочке. Я видел, что она залюбовалась мной. Часа четыре
продолжалось гробовое молчание и созерцание друг друга. Загремел гром, и она
пала мне на грудь. Грудь мужчины -- крепость женщины. Я сжал ее в своих
объятиях. Оба мы крикнули. Кости ее затрещали. Гальванический ток пробежал
по нашим телам. Горячий поцелуй...
Она полюбила во мне демона. Я хотел, чтобы она полюбила во мне ангела.
"Полтора миллиона франков отдаю бедным!"--оказал я. Она полюбила во мне
ангела и заплакала. Я тоже заплакал. Что это были за слезы!!! Через месяц в
церкви св. Тита и Гортензии происходило торжественное венчание. Я венчался с
ней. Она венчалась со мной. Бедные нас благословляли! Она упросила меня
простить врагов моих, которых я ранее убил. Я простил. С молодою женой я
уехал в Америку. Молодая, любящая жена была ангелом в девственных лесах
Америки, ангелом, пред которым склонялись львы и тигры. Я был молодым
тигром. Через три года после нашей свадьбы старый Сам носился уже с курчавым
мальчишкой. Мальчишка был более похож на мать, чем на меня. Это меня злило.
Вчера у меня родился второй сын... и сам я от радости повесился... Второй
мой мальчишка протягивает ручки к читателям и просит их не верить его
папаше, потому что у его папаши не было не только детей, но даже и жены.
Папаша его боится женитьбы, как огня. Мальчишка мой не лжет. Он младенец.
Ему верьте. Детский возраст--святой возраст. Ничего этого никогда не было...
Спокойной ночи.
РЫБЬЯ ЛЮБОВЬ Как это ни странно, но единственный карась, живущий в пруде близ дачи
генерала Панталыкина, влюбился по самые уши в дачницу Соню Мамочкину.
Впрочем, что же тут странного? Влюбился же лермонтовский демон в Тамару, а
лебедь в Леду, и разве не случается, что канцеляристы влюбляются в дочерей
своих начальников? Каждое утро Соня Мамочкина приходила со своей тетей
купаться. Влюбленный карась плавал у самого берега и наблюдал. От близкого
соседства с литейным заводом "Кранделя сыновья" вода в пруде давно уже стала
коричневой, но тем не менее карасю все было видно. Он видел, как по голубому
небу носились белые облака и птицы, как разоблачались, дачницы, как из-за
прибрежных кустов поглядывали на них молодые люди, как полная тетя, прежде
чем войти в воду, минут пять сидела на камне и, самодовольно поглаживая
себя, говорила: "И в кого я, такой слон, уродилась? Даже глядеть страшно".
Сняв с себя легкие одежды, Соня с визгом бросалась в воду, плавала,
пожималась от холода, а карась, тут как тут, подплывал к ней и начинал жадно
целовать ее ножки, плечи, шею...
Выкупавшись, дачницы уходили домой пить чай со сдобными булками, а
карась одиноко плавал по громадному пруду и думал:
"Конечно, о шансах на взаимность не может быть и речи. Может ли она,
такая прекрасная, полюбить меня, карася? Нет, тысячу раз нет! Не обольщай же
себя мечтами, презренная рыба! Тебе остается только один удел -- смерть! Но
как умереть? Револьверов и фосфорных спичек в пруде нет. Для нашего брата,
карасей, возможна только одна смерть -- пасть щуки. Но где взять щуку? Была
тут в пруде когда-то одна щука, да и та издохла от скуки. О, я несчастный!"
И, помышляя о смерти, молодой пессимист зарывался в тину и писал там
дневник...
Однажды перед вечером Соня и ее тетя сидели на берегу пруда и удили
рыбу. Карась плавал около поплавков и не отрывал глаз от любимой девушки.
Вдруг в мозгу его, как молния, сверкнула идея.
"Я умру от ее руки! -- подумал он и весело заиграл своими плавниками.--
О, это будет чудная, сладкая смерть!"
И, полный решимости, только слегка побледнев, он подплыл к крючку Соня
и взял его в рот.
-- Соня, у тебя клюет! -- взвизгнула тетя.-- Милая, у тебя клюет!
-- Ах! Ах!
Соня вскочила и дернула изо всех сил. Что-то золотистое сверкнуло в
воздухе и шлепнулось в воду, оставив после себя круги.
-- Сорвалось! -- вскрикнули обе дачницы побледнев.-- Сорвалось! Ах!
Милая!
Посмотрели на крючок и увидели на ней рыбью губу.
-- Ах, милая,-- сказала тетя,-- не нужно было так сильно дергать.
Теперь бедная рыбка осталась без губы...
Сорвавшись с крючка, мой герой был ошеломлен и долго не понимал, что с
ним; потом же, придя в себя, он простонал:
-- Опять жить! Опять! О, насмешка судьбы! Заметив же, что у него
недостает нижней челюсти, карась побледнел и дико захохотал... Он сошел с
ума.
Но я боюсь, как бы не показалось странным, что я хочу занять внимание
серьезного читателя судьбою такого ничтожного и неинтересного существа, как
карась. Впрочем, что же тут странного? Описывают же дамы в толстых журналах
никому не нужных пескарей и улиток. А я подражаю дамам. Быть может даже, я
сам дама и только скрываюсь под мужским псевдонимом.
Итак, карась сошел с ума. Несчастный жив еще до сих пор. Караси вообще
любят, чтобы их жарили в сметане, мой же герой любит теперь всякую смерть.
Соня Мамочкина вышла замуж за содержателя аптекарского магазина, а тетя
уехала в Липецк к замужней сестре. В этом нет ничего странного, так как у
замужней сестры шестеро детей и все дети любят тетю.
Но далее. На литейном заводе "Кранделя сыновья" служит директором
инженер Крысин. У него есть племянник Иван, который, как известно, пишет
стихи и с жадностью печатает их во всех журналах и газетах. В один знойный
полдень молодой поэт, проходя мимо пруда, вздумал выкупаться. Он разделся и
полез в пруд. Безумный карась принял его за Соню Мамочкину, подплыл к нему и
нежно поцеловал его в спину. Этот поцелуй имел самые гибельные последствия:
карась заразил поэта пессимизмом. Ничего не подозревая, поэт вылез из воды
и, дико хохоча, отправился домой. Через несколько дней он поехал в
Петербург;
побыв там в редакциях, он заразил всех поэтов пессимизмом, и с того
времени наши поэты стали писать мрачные, унылые стихи.
САПОЖНИК И НЕЧИСТАЯ СИЛА Был канун рождества. Марья давно уже храпела на печи, в лампочке
выгорел весь керосин, а Федор Нилов все сидел и работал. Он давно бы бросил
работу и вышел на улицу, но заказчик из Колокольного переулка, заказавший
ему головки две недели назад, был вчера, бранился и приказал кончить сапоги
непременно теперь, до утрени.
-- Жизнь каторжная! -- ворчал Федор работая.-- Одни люди спят давно,
другие гуляют, а ты вот, как Каин какой, сиди и шей черт знает на кого...
Чтоб не уснуть как-нибудь нечаянно, он то и дело доставал из-под стола
бутылку и пил из горлышка и после каждого глотка крутил головой и говорил
громко:
-- С какой такой стати, скажите на милость, заказчики гуляют, а я
обязан шить на них? Оттого, что у них деньги есть, а я нищий?
Он ненавидел всех заказчиков, особенно того, который жил в Колокольном
переулке. Это был господин мрачного вида, длинноволосый, желтолицый, в
больших синих очках и с сиплым голосом. Фамилия у него была немецкая, такая,
что не выговоришь. Какого он был звания и чем занимался, понять было
невозможно. Когда две недели назад Федор пришел к нему снимать мерку, он,
заказчик, сидел на полу и толок что-то в ступке. Не успел Федор
поздороваться, как содержимое ступки вдруг вспыхнуло и загорелось ярким
красным пламенем, завоняло серой и жжеными перья
ми, и комната наполнилась густым розовым дымом, так что Федор раз пять
чихнул, и, возвращаясь после этого домой, он думал: "Кто бога боится, тот не
станет заниматься такими делами".
Когда в бутылке ничего не осталось, Федор положил сапоги на стол и
задумался. Он подпер тяжелую голову кулаком и стал думать о своей бедности,
о тяжелой беспросветной жизни, потом о богачах, об их больших домах,
каретах, о сотенных бумажках... Как было бы хорошо, если бы у этих, черт их
подери, богачей потрескались дома, подохли лошади, полиняли их шубы и
собольи шапки! Как бы хорошо, если бы богачи мало-помалу превратились в
нищих, которым есть нечего, а бедный сапожник стал бы богачом и сам бы
куражился над бедняком-сапожником накануне рождества.
Мечтая так, Федор вдруг вспомнил о своей работе и открыл глаза.
"Вот так история! -- подумал он, оглядывая сапоги.-- Головки у меня
давно уж готовы, а я все сижу. Надо нести к заказчику!"
Он завернул работу в красный платок, оделся и вышел на улицу. Шел
мелкий, жесткий снег, коловший лицо, как иголками. Было холодно, склизко,
темно, газовые фонари горели тускло, и почему-то на улице пахло керосином
так, что Федор стал перхать и кашлять. По мостовой взад и вперед ездили
богачи, и у каждого богача в руках был окорок и четверть водки. Из карет и
саней глядели на Федора богатые барышни, показывали ему языки и кричали со
смехом:
-- Нищий! Нищий!
Сзади Федора шли студенты, офицеры, купцы и генералы и дразнили его:
-- Пьяница! Пьяница! Сапожник-безбожник, душа голенища! Нищий!
Все это было обидно, но Федор молчал и только отплевывался. Когда же
встретился ему сапожных дел мастер Кузьма Лебедкин из Варшавы и сказал: "Я
женился на богатой, у меня работают подмастерья, а ты нищий, тебе есть
нечего",-- Федор не выдержал и погнался за ним. Гнался он до тех пор, пока
не очутился в Колокольном переулке. Его заказчик жил в четвертом доме от
угла, в квартире в самом верхнем этаже. К нему нужно было идти длинным,
темным двором и потом взбираться вверх по очень высокой, скользкой лестнице,
которая шаталась под ногами. Когда Федор вошел к нему, он, как и тогда, две
недели назад, сидел на полу и толок что-то в ступке.
-- Ваше высокоблагородие, сапожки принес!--сказал угрюмо Федор.
Заказчик поднялся и молча стал примерять сапоги. Желая помочь ему,
Федор опустился на одно колено и стащил с него старый сапог, но тотчас же
вскочил и в ужасе попятился к двери. У заказчика была не нога, а лошадиное
копыто.
"Эге! -- подумал Федор.-- Вот она какая история!"
Первым делом следовало бы перекреститься, потом бросить все и бежать
вниз; но тотчас же он сообразил, что нечистая сила встретилась ему в первый
и, вероятно, в последний раз в жизни и не воспользоваться ее услугами было
бы глупо. Он пересилил себя и решил попытать счастья. Заложив назад руки,
чтоб не креститься, он почтительно кашлянул и начал:
-- Говорят, что нет поганей и хуже на свете, как нечистая сила, а я так
понимаю, ваше высокоблагородие, что нечистая сила самая образованная. У
черта, извините, копыта и хвост сзади, да зато у него в голове больше ума,
чем у иного студента.
-- Люблю за такие слова,-- сказал польщенный заказчик.-- Спасибо,
сапожник! Что же ты хочешь?
И сапожник, не теряя времени, стал жаловаться на свою судьбу. Он начал
с того, что с самого детства он завидовал богатым. Ему всегда было обидно,
что не все люди одинаково живут в больших домах и ездят на хороших лошадях.
Почему, спрашивается, он беден? Чем он хуже Кузьмы Лебедкина из Варшавы, у
которого собственный дом и жена ходит в шляпке? У него такой же нос, такие
же руки, ноги, голова, спина, как у богачей, так почему же он обязан
работать, когда другие гуляют? Почему он женат на Марье, а не на даме, от
которой пахнет духами? В домах богатых заказчиков ему часто приходится
видеть красивых барышень, но они не обращают на него никакого внимания и
только иногда смеются и шепчут друг другу: "Какой у этого сапожника красный
нос!" Правда, Марья хорошая, добрая, работящая баба, но ведь она
необразованная, рука у нее тяжелая и бьется больно, а когда приходится
говорить при ней о политике или о чем-нибудь умном, то она вмешивается и
несет ужасную чепуху.
-- Что же ты хочешь? -- перебил его заказчик.
-- А я прошу, ваше высокоблагородие, Черт Иваныч, коли ваша милость,
сделайте меня богатым человеком!
-- Изволь. Только ведь за это ты должен отдать мне свою душу! Пока
петухи еще не запели, иди и подпиши вот на этой бумажке, что отдаешь мне
свою душу.
-- Ваше высокоблагородие! -- сказал Федор вежливо.-- Когда вы мне
головки заказывали, я не брал с вас денег вперед. Надо сначала заказ
исполнить, а потом уж деньги требовать.
-- Ну, ладно!-- согласился заказчик. В ступке вдруг вспыхнуло яркое
пламя, повалил густой розовый дым и завоняло жжеными перьями и серой. Когда
дым рассеялся, Федор протер глаза и увидел, что он уже не Федор и не
сапожник, а какой-то другой человек, в жилетке и с цепочкой, в новых брюках,
и что сидит он в кресле за большим столом. Два лакея подавали ему кушанья,
низко кланялись и говорили:
-- Кушайте на здоровье, ваше высокоблагородие! Какое богатство! Подали
лакеи большой кусок жареной баранины и миску с огурцами, потом принесли на
сковороде жареного гуся, немного погодя -- вареной свинины с хреном. И как
все это благородно, политично! Федор ел и перед каждым блюдом выпивал по
большому стакану отличной водки, точно генерал какой-нибудь или граф. После
свинины подали ему каши с гусиным салом, потом яичницу со свиным салом и
жареную печенку, и он все ел и восхищался. Но что еще? Еще подали пирог с
луком и пареную репу с квасом. "И как это господа не полопаются от такой
еды!"--думал он. В заключение подали большой горшок с медом. После обеда
явился черт в синих очках и спросил, низко кланяясь:
-- Довольны ли вы обедом, Федор Пантелеич? Но Федор не мог выговорить
ни одного слова, так его распирало после обеда. Сытость была неприятная,
тяжелая, и, чтобы развлечь себя, он стал осматривать сапог на своей левой
ноге.
-- За такие сапоги я меньше не брал, как семь с полтиной. Какой это
сапожник шил? -- спросил он.
-- Кузьма Лебедкин,-- ответил лакей.
-- Позвать его, дурака!
Скоро явился Кузьма Лебедкин из Варшавы. Он остановился в почтительной
позе у двери и спросил:
-- Что прикажете, ваше высокоблагородие?
-- Молчать! -- крикнул Федор и топнул ногой.-- Не смей рассуждать и
помни свое сапожницкое звание, какой ты человек есть! Болван! Ты не умеешь
сапогов шить! Я тебе всю харю побью! Ты зачем пришел?
-- За деньгами-с.
-- Какие тебе деньги? Вон! В субботу приходи! Человек, дай ему в шею!
Но тотчас же он вспомнил, как над ним самим мудрили заказчики, и у него
стало тяжело на душе, и чтобы развлечь себя, он вынул из кармана толстый
бумажник и стал считать свои деньги. Денег было много, но Федору хотелось
еще больше. Бес в синих очках принес ему другой бумажник, потолще, но ему
захотелось еще больше, и чем дольше он считал, тем недовольнее становился.
Вечером нечистый привел к нему высокую, грудастую барыню в красном
платье и сказал, что это его новая жена. До самой ночи он все целовался с
ней и ел пряники. А ночью лежал он на мягкой, пуховой перине, ворочался с
боку на бок и никак не мог уснуть. Ему было жутко.
-- Денег много,-- говорил он жене,-- того гляди воры заберутся. Ты бы
пошла со свечкой поглядела! Всю ночь не спал он и то и дело вставал, чтобы
взглянуть, цел ли сундук. Под утро надо было идти в церковь к утрене. В
церкви одинаковая честь всем, богатым и бедным. Когда Федор был беден, то
молился в церкви так: "Господи, прости меня, грешного!" То же самое говорил
он и теперь, ставши богатым. Какая же разница? А после смерти богатого
Федора закопают не в золото, не в алмазы, а в такую же черную землю, как и
последнего бедняка. Гореть Федор будет в том же огне, где и сапожники.
Обидно все это казалось Федору, а тут еще во всем теле тяжесть от обеда и
вместо молитвы в голову лезут разные мысли о сундуке с деньгами, о ворах, о
своей проданной, загубленной душе.
Вышел он из церкви сердитый. Чтоб прогнать нехорошие мысли, он, как
часто это бывало раньше, затянул во все горло песню. Но только что он начал,
как к нему подбежал городовой и сказал, делая под козырек:
-- Барин, нельзя господам петь на улице! Вы не сапожник!
Федор прислонился спиной к забору и стал думать:
чем бы развлечься?
-- Барин! -- крикнул ему дворник.-- Не очень-то на забор напирай, шубу
запачкаешь!
Федор пошел в лавку и купил себе самую лучшую гармонию, потом шел по
улице и играл. Все прохожие указывали на него пальцами и смеялись.
-- А еще тоже барин! -- дразнили его извозчики.-- Словно сапожник
какой...
-- Нешто господам можно безобразить? -- сказал ему городовой.-- Вы бы
еще в кабак пошли!
-- Барин, подайте милостыньки Христа ради! -- вопили нищие, обступая
Федора со всех сторон.-- Подайте!
Раньше, когда он был сапожником, нищие не обращали на него никакого
внимания, теперь же они не давали ему проходу.
А дома встретила его новая жена, барыня, одетая в зеленую кофту и
красную юбку. Он хотел приласкать ее и уже размахнулся, чтобы дать ей раза в
спину, но она сказала сердито:
-- Мужик! Невежа! Не умеешь обращаться с барынями! Коли любишь, то
ручку поцелуй, а драться не дозволю.
"Ну, жизнь анафемская! -- подумал Федор.-- Живут люди! Ни тебе песню
запеть, ни тебе на гармонии, ни тебе с бабой поиграть... Тьфу!"
Только что он сел с барыней пить чай, как явился нечистый в синих очках
и сказал:
-- Ну, Федор Пантелеич, я свое соблюл в точности. Теперь вы подпишите
бумажку и пожалуйте за мной. Теперь вы знаете, что значит богато жить, будет
с вас!
И потащил Федора в ад, прямо в пекло, и черти слетались со всех сторон
и кричали:
-- Дурак! Болван! Осел!
В аду страшно воняло керосином, так что можно было задохнуться.
И вдруг все исчезло. Федор открыл глаза и увидел свой стол, сапоги и
жестяную лампочку. Ламповое стекло было черно, и от маленького огонька на
фитиле валил вонючий дым, как из трубы. Около стоял заказчик в синих очках и
кричал сердито:
-- Дурак! Болван! Осел! Я тебя проучу, мошенника! Взял заказ две недели
тому назад, а сапоги до сих пор не готовы! Ты думаешь, у меня есть время
шляться к тебе за сапогами по пяти раз на день? Мерзавец! Скотина!
Федор встряхнул головой и принялся за сапоги. Заказчик еще долго
бранился и грозил. Когда он, наконец, успокоился, Федор спросил угрюмо:
-- А чем вы, барин, занимаетесь?
-- Я приготовляю бенгальские огни и ракеты. Я пиротехник.
Зазвонили к утрене. Федор сдал сапоги, получил деньги и пошел в
церковь.
По улице взад и вперед сновали кареты и сани с медвежьими полостями. По
тротуару вместе с простым народом шли купцы, барыни, офицеры... Но Федор уж
не завидовал и не роптал на свою судьбу. Теперь ему казалось, что богатым и
бедным одинаково дурно. Одни имеют возможность ездить в карете, а другие --
петь во все горло песни и играть на гармонике, а в общем всех ждет одно и то
же, одна могила, и в жизни нет ничего такого, за что бы можно было отдать
нечистому хотя бы малую часть своей души.
