29 января 1860 года в Таганроге, в купеческой семье, родился Чехов
В этом небольшом доме на Полицейской улице (ныне ул. Чехова) прошли детские годы будущего писателя. Он так охарактеризовал это время: «В детстве у меня не было детства». Семья Чеховых была многодетной, у Антона было 5 братьев и одна сестра. После школы детям приходилось сторожить лавку отца. Просыпались они рано, пели в церковном хоре и шли учиться.
Но именно в школе у него обнаружился творческий дар сочинять и возможность усовершенствовать свой литературный и сценический опыт. Здесь он получил свой первый псевдоним — «Чехонте». Одним из учителем у него был Эдмунд Дзержинский (отец Феликса Дзержинского)
После того как отец обанкротился Антон стал зарабатывать себе на жизнь частными уроками. Окончив в Таганроге гимназию он отправился в Москву — поступать в университет на медицинский факультет. Став студентом он приступает к сотрудничеству с журналами, предлагая им свои рассказы. Сотрудничать с издательствами и театрами Антом Павлович продолжал и уже будучи уездным врачом. Где его поджидали взлёты, падения и бесспорное признание его дарования.
29 октября 1896 года в Петербурге на сцене Александринского театра провалилась «чеховская чайка»
Чехов с женою
Чехов с женою
Антон Павлович с женою и соратницей Ольгой Леонардовной Книппер
Через два года в Москве на подмостках МХТ пьеса с блеском пройдёт на ура
Софи Лорен на могиле Чехова в знак признания его заслуг
В кабак могут ходить взрослые и дети, а в школу только дети. Алкоголь замедляет обмен веществ, способствует отложению жира, веселит сердце человека. На все сие школа не способна. Ломоносов сказал: "Науки юношей питают, отраду старцам подают". Князь же Владимир неоднократно повторял : "Веселие Руси птите есть". Кому же из них двоих верить? Очевидно - тому, кто старше. Акцизные дивиденты дает отнюдь не школа. Польза просвещения находится под сомнением, вред же, им приносимый, очевиден. Для возбуждения аппетита употребляют отнюдь не грамоту, а рюмку водки. Кабак везде есть, а школа далеко не везде. Всего сего достаточно. чтобы сделать вывод: кабаков не упразднять, а относительно школ подумать. Всей грамоты отрицать нельзя. Отрицание это было бы безумством. Ибо полезно, если человек умеет прочитать "Питейный дом".
Источник : https://ilibrary.ru/author/chekhov/l.all/index.html
***
Антон Павлович Чехов. Чтение
Как-то раз в кабинете нашего начальника Ивана Петровича Семипалатова сидел антрепренер нашего театра Галамидов и говорил с ним об игре и красоте наших актрис. - Но я с вами не согласен, - говорил Иван Петрович, подписывая ассигновки. - Софья Юрьевна сильный, оригинальный талант! Милая такая, грациозная... Прелестная такая... Иван Петрович хотел дальше продолжать, но от восторга не мог выговорить ни одного слова и улыбнулся так широко и слащаво, что антрепренер, глядя на него, почувствовал во рту сладость. - Мне нравится в ней... э-э-э... волнение и трепет молодой груди, когда она читает монологи... Так и пышет, так и пышет! В этот момент, передайте ей, я готов... на все! - Ваше превосходительство, извольте подписать ответ на отношение херсонского полицейского правления касательно... Семипалатов поднял свое улыбающееся лицо и увидел перед собой чиновника Мердяева. Мердяев стоял перед ним и, выпучив глаза, подносил ему бумагу для подписи. Семипалатов поморщился: проза прервала поэзию на самом интересном месте. - Об этом можно бы и после, - сказал он. - Видите ведь, я разговариваю! Ужасно невоспитанный, неделикатный народ! Вот-с, господин Галамидов... Вы говорили, что у нас нет уже гоголевских типов... А вот вам! Чем не тип! Неряха, локти продраны, косой... никогда не чешется...А посмотрите, как он пишет! Это черт знает что! Пишет безграмотно, бессмысленно... как сапожник! Вы посмотрите! - М-да... - промычал Галамидов, посмотрев на бумагу. - Действительно... Вы, господин Мердяев, вероятно, мало читаете. - Этак, любезнейший, нельзя! - продолжал начальник. - Мне за вас стыдно! Вы бы хоть книги читали, что ли... - Чтение много значит! - сказал Галамидов и вздохнул без причины. - Очень много! Вы читайте и сразу увидите, как резко изменится ваш кругозор. А книги вы можете достать где угодно. У меня, например... Я с удовольствием. Завтра же я завезу, если хотите. - Поблагодарите, любезнейший! - сказал Семипалатов. Мердяев неловко поклонился, пошевелил губами и вышел. На другой день приехал к нам в присутствие Галамидов и привез с собой связку книг. С этого момента и начинается история. Потомство никогда не простит Семипалатову его легкомысленного поступка! Это можно было бы, пожалуй, простить юноше, но опытному действительному статскому советнику - никогда! По приезде антрепренера Мердяев был позван в кабинет. - Нате вот, читайте, любезнейший! - сказал Семипалатов, подавая ему книгу. - Читайте внимательно. Мердяев взял дрожащими руками книгу и вышел из кабинета. Он был бледен. Косые глазки его беспокойно бегали и, казалось, искали у окружающих предметов помощи. Мы взяли у него книгу и начали ее осторожно рассматривать. Книга была "Граф Монте-Кристо". - Против его воли не пойдешь! - сказал со вздохом наш старый бухгалтер Прохор Семеныч Будылда. - Постарайся как-нибудь, понатужься... Читай себе по-маленьку, а там, бог даст, он забудет, и тогда бросить можно будет. Ты не пугайся... А главное - не вникай... Читай и не вникай в эту умственность. Мердяев завернул книгу в бумагу и сел писать. Но не писалось ему на этот раз. Руки у него дрожали и глаза косили в разные стороны: один в потолок, другой в чернильницу. На другой день пришел он на службу заплаканный. - Четыре раза уже начинал, - сказал он, - но ничего не разберу... Какие-то иностранцы... Через пять дней Семипалатов, проходя мимо столов, остановился перед Мердяевым и спросил: - Ну, что? Читали книгу? - Читал, ваше превосходительство. - О чем же вы читали, любезнейший? А ну-ка, расскажите! Мердяев поднял вверх голову и зашевелил губами. - Забыл, ваше превосходительство... - сказал он через минуту. - Значит, вы не читали или, э-э-э... невнимательно читали! Авто-мма-тически! Так нельзя! Вы еще раз прочтите! Вообще, господа, рекомендую. Извольте читать! Все читайте! Берите там у меня на окне книги и читайте. Парамонов, подите, возьмите себе книгу! Подходцев, ступайте и вы, любезнейший! Смирнов - и вы! Все, господа! Прошу! Все пошли и взяли себе по книге. Один только Будылда осмелился выразить протест. Он развел руками, покачал головой и сказал: - А уж меня извините, ваше превосходительство... скорей в отставку... Я знаю, что от этих самых критик и сочинений бывает. У меня от них старший внук родную мать в глаза дурой зовет и весь пост молоко хлещет. Извините-с! - Вы ничего не понимаете, - сказал Семипалатов, прощавший обыкновенно старику все его грубости. Но Семипалатов ошибался: старик все понимал. Через неделю же мы увидели плоды этого чтения. Подходцев, читавший второй том "Вечного жида", назвал Будылду "иезуитом"; Смирнов стал являться на службу в нетрезвом виде. Но ни на кого не подействовало так чтение, как на Мердяева. Он похудел, осунулся, стал пить. - Прохор Семеныч! - умолял он Будылду. - Заставьте вечно бога молить! Попросите вы его превосходительство, чтобы они меня извинили... Не могу я читать. Читаю день и ночь, не сплю, не ем... Жена вся измучилась, вслух читавши, но, побей бог, ничего не понимаю! Сделайте божескую милость! Будылда несколько раз осмеливался докладывать Семипалатову, но тот только руками махал и, расхаживая по правлению вместе с Галамидовым, попрекал всех невежеством. Прошло этак два месяца, и кончилась вся эта история ужаснейшим образом. Однажды Мердяев, придя на службу, вместо того, чтобы садиться за стол, стал среди присутствия на колени, заплакал и сказал: - Простите меня, православные, за то, что я фальшивые бумажки делаю! Затем он вошел в кабинет и, став перед Семипалатовым на колени, сказал: - Простите меня, ваше превосходительство: вчера я ребеночка в колодец бросил! Стукнулся лбом о пол и зарыдал... - Что это значит?! - удивился Семипалатов. - А это то значит, ваше превосходительство, - сказал Будылда со слезами на глазах, выступая вперед, - что он ума решился! У него ум за разум зашел! Вот что ваш Галамидка сочинениями наделал! Бог все видит, ваше превосходительство. А ежели вам мои слова не нравятся, то позвольте мне в отставку. Лучше с голоду помереть, чем этакое на старости лет видеть! Семипалатов побледнел и прошелся из угла в угол. - Не принимать Галамидова! - сказал он глухим голосом. - А вы, господа, успокойтесь. Я теперь вижу свою ошибку. Благодарю, старик! И с этой поры у нас больше ничего не было. Мердяев выздоровел, но не совсем. И до сих пор при виде книги он дрожит и отворачивается.
***
***
Антон Павлович Чехов. Студент
Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в
болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул
один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и
весело. Но .когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный
пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало
в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь
с тяги домой, шел все время заливным лугом по тропинке. У него закоченели
пальцы, и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно
наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе
жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было
пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки
светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре,
все сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он
уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а
отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не
.варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожи-•. маясь от холода,
студент думал о том, что точно та-. кой же ветер дул и при Рюрике, и при
Иоанне Гроз-ном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая
бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая
же пустыня кругом, мрак, чувство гнета -- все эти ужасы были, есть и будут,
и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не
хотелось домой.
Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и
дочь. Костер горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю.
Вдова Василиса, высокая пухлая старуха в мужском полушубке, стояла возле и в
раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым
лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки. Очевидно, только что отужинали.
Слышались мужские голоса; это здешние работники на реке поили лошадей.
-- Вот вам и зима пришла назад,-- сказал студент, подходя к костру.--
Здравствуйте!
Василиса вздрогнула, но тотчас же узнала его и улыбнулась приветливо.
-- Не узнала, бог с тобой,-- сказала она.-- Бога
тым быть.
Поговорили. Василиса, женщина бывалая, служившая когда-то у господ в
мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с лица ее все время не
сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же ее Лукерья, деревенская баба,
забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и выражение у нее было
странное, как у глухонемой.
-- Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр,-- сказал
студент, протягивая к огню руки.-- Значит, и тогда было холодно. Ах, какая
то
была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!
Он посмотрел кругом на потемки, судорожно встряхнул головой и спросил:
Небось была на двенадцати евангелиях?
Была,-- ответила Василиса.
Если помнишь, во время тайной вечери Петр сказал Иисусу: "С тобою я
готов и в темницу и на смерть". А господь ему на это: "Говорю тебе, Петр, не
пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды
отречешься, что не знаешь меня". После вечери Иисус смертельно тосковал
в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него
отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, :Иуда в
ту же ночь поцеловал Иисуса и предал его мучителям. Его связанного вели к
первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой,
понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет
что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса и теперь
видел издали, как его били...
Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента.
-- Пришли к первосвященнику,-- продолжал он,-- Иисуса стали
допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что
было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как
вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: "И этот был с Иисусом", то
есть что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились
около огня, должно быть, подозрительно п сурово поглядели на него, потому
что он смутился и сказал: "Я не знаю его". Немного погодя опять кто-то узнал
в нем одного из учеников Иисуса и сказал: <'И ты из них". Но он опять
отрекся. И в третий раз кто-то, обратился к нему: "Да не тебя ли сегодня я
видел с ним в саду?" Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас же
запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он
сказал ему на вечери... Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько
заплакал. В евангелии сказано: "И исшед вон, плакася горько". Воображаю:
тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания...
Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг
всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она
заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя
неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым,
напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль.
Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был уже
близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент пожелал вдовам спокойной
ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки. Дул
жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что
послезавтра пасха.
Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, все,
происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение...
Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже
не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а
ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что
происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему -- к
обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем
людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно
рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим
существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.
И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на
минуту, чтобы перевести дух. Прошлое,-- думал он,-- связано с настоящим
непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что
он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как
дрогнул другой.
А когда он переправлялся* на пароме через реку и потом, поднимаясь на
гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась
холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие
человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались
непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в
человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы,--
ему было только двадцать два года,-- и невыразимо сладкое ожидание счастья,
неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь
казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.
***
***
Антон Павлович Чехов. Рассказы
Маска
--------------------------------------------------------------- OCR: Олег Пелипейченко ---------------------------------------------------------------
В Х-ом общественном клубе с благотворительной целью давали
бал-маскарад, или, как его называли местные барышни, бал-парей.
Было двенадцать часов ночи. Не танцующие интеллигенты без масок - их
было пять душ - сидели в читальне за большим столом и, уткнув носы и бороды
в газеты, читали, дремали и, по выражению местного корреспондента столичных
газет, очень либерального господина, - "мыслили".
Из общей залы доносились звуки кадрили "Вьюшки". Мимо двери, сильно
стуча ногами и звеня посудой, то и дело пробегали лакеи. В самой же читальне
царила глубокая тишина.
- Здесь, кажется, удобнее будет! - вдруг послышался низкий, придушенный
голос, который, как казалось, выходил из печки. - Валяйте сюда! Сюда,
ребята!
Дверь отворилась, и в читальню вошел широкий, приземистый мужчина,
одетый в кучерской костюм и шляпу с павлиньими перьями, в маске. За ним
следом вошли две дамы в масках и лакей с подносом. На подносе была пузатая
бутыль с ликером, бутылки три красного и несколько стаканов.
- Сюда! Здесь и прохладнее будет, - сказал мужчина. - Становь поднос на
стол... Садитесь, мамзели! Же ву при а ля три-монтран! А вы, господа,
подвиньтесь... нечего тут!
Мужчииа покачнулся в смахнул рукой со стола несколько журналов.
- Становь сюда! А вы, господа читатели, подвиньтесь; некогда тут с
газетами да с политикой... Бросайте!
- Я просил бы вас потише, - сказал один из интеллигентов, поглядев на
маску через очки. - Здесь читальня, а не буфет... Здесь не место пить.
- Почему не место? Нешто стол качается или потолок обвалиться может?
Чудно! Но... некогда разговаривать! Бросайте газеты... Почитали малость и
будет с вас; и так уж умны очень, да и глаза попортишь, а главнее всего - я
не желаю и все тут.
Лакей поставил поднос на стол и, перекинув салфетку через локоть, стал
у двери. Дамы тотчас же принялись за красное..
- И как это есть такие умные люди, что для них газеты лучше этих
напитков, - начал мужчина с павлиньими перьями, наливая себе ликеру. - А по
моему мнению, вы, господа почтенные, любите газеты оттого, что вам выпить не
на что. Так ли я говорю? Ха-ха!.. Читают! Ну, а о чем там написано? Господин
в очках! Про какие факты вы читаете? Ха-ха! Ну, да брось! Будет тебе
кочевряжиться! Выпей лучше!
Мужчина с павлиньими перьями приподнялся и вырвал газету из рук у
господина в очках. Тот побледнел, потом покраснел и с удивлением поглядел на
прочих интеллигентов, те - на него.
- Вы забываетесь, милостивый государь! - вспыхнул он. - Вы обращаете
читальню в кабак, вы позволяете себе бесчинствовать, вырывать из рук газеты!
Я не позволю! Вы не знаете, с кем имеете дело, милостивый государь! Я
директор банка Жестяков!..
- А плевать мне, что ты - Жестяков! А газете твоей вот какая честь...
Мужчина поднял газету и изорвал ее в клочки. - Господа, что же это
такое? - пробормотал Жестяков, обомлев. - Это странно, это... это даже
сверхъестественно...
- Они рассердившись, - засмеялся мужчина. - Фу-ты, ну-ты, испугался!
Даже поджилки трясутся. Вот что, господа почтенные! Шутки в сторону,
разговаривать с вами мне не охотно... Потому, как я желаю остаться тут с
мамзелями один и желаю себе тут удовольствие доставить, то прошу не
претикословить и выйти... Пожалуйте-с! Господин Белебухин, выходи к свиньям
собачьим! Что рыло наморщил? Говорю, выходи, стало быть и выходи! Живо у
меня, а то, гляди, не ровен час, как бы в шею не влетело!
- То есть как же это? - спросил казначей сиротского суда Белебухин,
краснея и пожимая плечами. - Я даже не понимаю... Какой-то нахал врывается
сюда и... вдруг этакие вещи!
- Какое это такое слово нахал? - крикнул мужчина с павлиньими перьями,
рассердившись, и стукнул кулаком по столу, так что на подносе запрыгали
стаканы. - Кому ты говоришь? Ты думаешь, как я в маске, так ты можешь мне
разные слова говорить? Перец ты этакий! Выходи, коли говорю! Директор банка,
проваливай подобру-поздорову! Все уходите, чтоб ни одной шельмы тут не
оставалось! Айда, к свиньям собачьим!
- А вот мы сейчас увидим! - сказал Жестяков, у которого даже очки
вспотели от волнения. - Я покажу вам! Эй, позови-ка сюда дежурного старшину!
Через минуту вошел маленький рыженький старшина с голубой ленточкой на
лацкане, запыхавшийся от танцев.
- Прошу вас выйти! - начал он. - Здесь не место пить! Пожалуйте в
буфет!
- Ты откуда это выскочил? - спросил мужчина в маске. - Нешто я тебя
звал? - Прошу не тыкать, а извольте выйти!
- Вот что, милый человек: даю тебе минуту сроку... Потому, как ты
старшина и главное лицо, то вот выведи этих артистов под ручки. Мамзелям
моим не ндравится, ежели здесь есть кто посторонний... Они стесняются, а я
за свои деньги желаю, чтобы они были в натуральном виде.
- Очевидно, этот самодур не понимает, что он не в хлеву! - крикнул
Жестяков. - Позвать сюда Евстрата Спиридоныча!
- Евстрат Спиридоныч! - понеслось по клубу. - Где Евстрат Спиридоныч?
Евстрат Спиридоныч, старик в полицейском мундире, не замедлил явиться.
- Прошу вас выйти отсюда! - прохрипел он, выпучивая свои страшные глаза
и шевеля нафабренными усами.
- А ведь испугал! - проговорил мужчина и захохотал от удовольствия. -
Ей-ей, испугал! Бывают же такие страсти, побей меня бог! Усы, как у кота,
глаза вытаращил... Хе-хе-хе!
- Прошу не рассуждать! - крикнул изо всей силы Евстрат Спиридоныч и
задрожал. - Выйди вон! Я прикажу тебя вывести!
В читальне поднялся невообразимый шум. Евстрат Спиридоныч, красный как
рак, кричал, стуча ногами. Жестяков кричал. Белебухин кричал. Кричали все
интеллигенты, но голоса всех их покрывал низкий, густой, придушенный бас
мужчины в маске. Танцы благодаря всеобщей сумятице прекратились, и публика
повалила из залы к читальне.
Евстрат Спиридоныч для внушительности позвал всех полицейских, бывших в
клубе, и сел писать протокол.
- Пиши, пиши, - говорила маска, тыча пальцем ему под перо. - Теперь что
же со мной, с бедным, будет? Бедная моя головушка! За что же губите вы меня,
сиротинушку? Ха-ха! Ну, что ж? Готов протокол? Все расписавшись? Ну, теперь
глядите!.. Раз...
два... три!!..
Мужчина поднялся, вытянулся во весь рост и сорвал с себя маску. Открыв
свое пьяное лицо и поглядев на всех, любуясь произведенным эффектом, он упал
в кресло и радостно захохотал. А впечатление действительно произвел он
необыкновенное. Все интеллигенты растерянно переглянулись и побледнели,
некоторые почесали затылки. Евстрат Спиридоныч крякнул, как человек,
сделавший нечаянно большую глупость.
В буяне все узнали местного миллионера, фабриканта, потомственного
почетного гражданина Пятигорова, известного своими скандалами,
благотворительностью и, как не раз говорилось в местном вестнике, - любовью
к просвещению.
- Что ж, уйдете или нет? - спросил Пятигоров после минутного молчания.
Интеллигенты молча, не говоря ни слова, вышли на цыпочках из читальни,
и Пятигоров запер за ними двери.
- Ты же ведь знал, что это Пятигоров! - хрипел через минуту Евстрат
Спиридоныч вполголоса, тряся за плечо лакея, вносившего в читальню вино. -
Отчего ты молчал? - Не велели сказывать-с!
- Не велели сказывать... Как засажу я тебя, анафему, на месяц, так
тогда будешь знать "не велели сказывать". Вон!!. А вы-то хороши, господа, -
обратился он к интеллигентам. - Бунт подняли! Не могли выйти из читальни на
десять минуток! Вот теперь и расхлебывайте кашу. Эх, господа, господа... Не
люблю, ей-богу!
Интеллигенты заходили по клубу унылые, потерянные, виноватые, шепчась и
точно предчувствуя что-то недоброе... Жены и дочери их, узнав, что Пятигоров
"обижен" и сердится, притихли и стали расходиться по домам. Танцы
прекратились.
В два часа из читальни вышел Пятигоров; он был пьян и пошатывался.
Войдя в залу, он сел около оркестра и задремал под музыку, потом печально
склонил голову и захрапел.
- Не играйте! - замахали старшины музыкантам. - Тсс!.. Егор Нилыч
спит...
- Не прикажете ли вас домой проводить, Егор Нилыч? - спросил Белебухин,
нагнувшись к уху миллионера.
Пятигоров сделал губами так, точно хотел сдунуть со щеки муху.
- Не прикажете ли вас домой проводить, - повторял Белебухин, - или
сказать, чтоб экипажик подали?
- А? Ново? Ты... чево тебе? - Проводить домой-с... Баиньки пора... -
До-домой желаю... Прроводи!
Белебухин просиял от удовольствия и начал поднимать Пятигорова. К нему
подскочили другие интеллигенты и, приятно улыбаясь, подняли потомственного
почетного гражданина и осторожно повели к экипажу.
- Ведь этак одурачить целую компанию может только артист, талант, -
весело говорил Жестяков, подсаживая его. - Я буквально поражен, Егор Нилыч!
До сих пор хохочу... Ха-ха... А мы-то кипятимся, хлопочем! Ха-ха! Верите? и
в театрах никогда так не смеялся... Бездна комизма! Всю жизнь буду помнить
этот незапамятный вечер!
Проводив Пятигорова, интеллигенты повеселели и успокоились.
- Мне руку подал на прощанье, - проговорил Жестяков, очень довольный. -
Значит, ничего, не сердится...
- Дай-то бог! - вздохнул Евстрат Спиридоныч. - Негодяй, подлый человек,
но ведь - благодетель!.. Нельзя!..
Валентин Петрович Передеркин, молодой человек приятной наружности, одел
фрачную пару и лакированные ботинки с острыми, колючими носками, вооружился
шапокляком и, едва сдерживая волнение поехал к княжне Вере Запискиной.
Ах, как жаль. что вы не знаете княжны Веры! Это милое, восхитительное
создание с короткими глазами небесно-голубого цвета и с шелковыми
волнистыми кудрями.
Волны морские разбиваются об утес, но о волны ее кудрей наоборот
разобъётся и разлетится в прах любой камень...
Нужно быть бесчувственным балбесом, чтобы устоять против ее улыбки,
против неги, которую так и дышит её миниатюрный, словно выточенный бюстик.
Ах, какою надо быть деревянною скотной, чтобы не чувствовать себя на
верху блаженства, когда она говорит, смеётся, показывает свои ослепительно
белые зубки!
Передеркина приняли...
Он сел напротив княжны и, изнемогая от волнения начал:
- Княжна, можете ли выслушать меня?
- О да!
-Княжна... простите, я не знаю с чего начать... Для вас это так
неожиданно... Экспромтно... Вы рассердитесь...
- Княжна! - продолжал он.- С тех пор, как я увидел вас, в мою душу
запало непреодолимое желание... Это желание не дает мне покоя ни днем ни
ночью, и... и если оно не осуществиться, я... я буду несчастлив.
Княжна задумчиво опустила глаза. Передеркин помолчал и продолжал:
- Вы, конечно удивитесь... вы выше всего земного, но... для меня вы
самая подходящая...
Наступило молчание.
- Тем более, - вздохнул Передеркин, что моё имение граничит с вашим...
я богат...
- Но... в чем дело? - тихо спросила княжна.
- В чем дело? Княжна! - заговорил горячо Передеркин, поднимаясь. -
Умоляю, вас не откажите... Не расстройте вашим отказом моих планов. Дорогая
моя, позвольте сделать вам предложение!
Валентин Петрович быстро сел, нагнулся к княжне и зашептал:
- Предложение в высшей степени выгодное!.. Мы в один год продадим
миллион пудов сала! Давайте построим в наших смежных имениях салотопенный
завод на паях!
Княжна подумала и сказала:
- С удовольствием...
А читательница, ожидавшая мелодраматического финала может успокоится.
В бане
--------------------------------------------------------------- Набрал Михаил Матус ---------------------------------------------------------------
первая глава рассказа А.П.Чехова
"В БАНЕ".
"В первой публикации каждая глава рассказа печаталась как
самостоятельное произведение. Объединив обе главы под названием "В бане",
Чехов включил рассказ в первый том собрания сочинений, которое открывается
этим произведением."
- Эй, ты фигура! - крикнул толстый, белотелый господин, завидев в
тумане высокого и тощего человека с жиденькой бородкой и с большим медным
крестом на груди. - Поддай пару!
- Я, ваше высокородие, не банщик, я цирюльник-с. Не мое дело пар
поддавать. Не прикажите ли кровососные баночки поставить?
Толстый господин погладил себя по багровым бедрам, подумал и сказал:
- Банки? Пожалуй, поставь. Спешить мне некуда.
Цирюльник сбегал в предбанник за инструментом, и через какие-нибудь
пять минут на груди и спине толстого господина уже темнели десять банок.
- Я вас помню, ваше благородие, - начал цирюльник, ставя одиннадцатую
банку. - Вы у нас в прошлую субботу изволили мыться, и тогда же еще я вам
мозоли срезывал. Я цирюльник Михайло... Помните-с? Тогда же вы изволили меня
насчет невест расспрашивать.
- Ага... Так что же?
- Ничего-с... Говею я теперь, и грех мне осуждать, ваше благородие, но
не могу не выразить вам по совести. Пущай меня бог простит за осуждения мои,
но невеста нынче пошла все непутящая, несмысленая... Прежняя невеста желала
выйтить за человека, который солидный, строгий, с капиталом, который все
обсудить может, религию помнит, а нынешняя льстится на образованность.
Подавай ей образованного, а господина чиновника или кого из купечества и не
показывай - осмеет! Образованность разная бывает... Иной образованный,
конечно, до высокого чина дослужится, а другой весь век в писцах просидит,
похоронить не на что. Мало ли их нынче таких? К нам сюда ходит один...
образованный. Из телеграфистов... Все превзошел, депеши выдумывать может, а
без мыла моется. Смотреть жалко!
- Беден, да честен! - донесся с верхней полки хриплый бас. - Такими
людьми гордиться нужно. Образованность, соединенная с бедностью,
свидетельствует о высоких качествах души. Невежа!
Михайло искоса поглядел на верхнюю полку... Там сидел и бил себя по
животу веником тощий человек с костистыми выступами на всем теле и
состоящий, как казалось, из одних только кожи да ребер. Лица его не было
видно, потому что все оно было покрыто свесившимися вниз длинными волосами.
Видны были только два глаза, полные злобы и презрения, устремленные на
Михайлу.
- Из энтих... из длинноволосых! - мигнул глазом Михайло. - С идеями...
Страсть, сколько развелось нынче такого народу! Не переловишь всех... Ишь
патлы распустил, шкилет! Всякий христианский разговор ему противен, все
равно, как нечистому ладан. За образованность вступился! Таких вот и любит
нынешняя невеста. Именно вот таких, ваше высокородие! Нешто не противно?
Осенью зовет меня к себе одна священикова дочка. "Найди, говорит, мне,
Мишель, - меня в домах Мишелем зовут, потому я дам завиваю, - найди,
говорит, мне, Мишель, жениха, чтоб был из писателей". А у меня, на ее
счастье, был такой... Ходил он в трактир к Порфирию Емельянычу и все стращал
в газетах пропечатать. Подойдет к нему человек за водку денег спрашивать, а
он сейчас по уху... "Как? С меня деньги? Да знаешь ты, что я могу в газетах
пропечатать, что ты душу загубил?" Плюгавый такой, оборванный. Прельстил я
его поповскими деньгами, показал барышнин портрет и сводил. Костюмчик ему
напрокат достал... Не понравился барышне! "Меланхолии, говорит, в лице
мало". И сама не знает, какого ей лешего нужно!
- Это клевета на печать! - послышался хриплый бас с той же полки. -
Дрянь!
- Это я-то дрянь? Гм!.. Счастье ваше, господин, что я в эту неделю
говею, а то бы я вам за "дрянь" сказал бы слово... Вы, стало быть, тоже из
писателей?
- Я хотя и не писатель, но не смей говорить о том, чего не понимаешь.
Писатели были в России многие и пользу принесшие. Они просветили землю, и за
это самое мы должны относиться к ним не с поруганием, а с честью. Говорю я о
писателях как светских, так равно и духовных.
- Духовные особы не станут такими делами заниматься.
- Тебе, невеже, не понять. Дмитрий Ростовский, Иннокентий Херсонский,
Филарет Московский и прочие другие святители церкви своими творениями
достаточно способствовали просвещению.
Михайло покосился на своего противника, покрутил головой и крякнул.
- Ну, уж это вы что-то тово, сударь... - пробормотал он, почесав
затылок. - Что-то умственное... Недаром на вас и волосья такие. Недаром! Мы
все это очень хорошо понимаем и сейчас вам покажем, какой вы человек есть.
Пущай, ваше благородие, баночки на вас постоят, а я сейчас... Схожу только.
Михайло, подтягивая на ходу свои мокрые брюки и громко шлепая босыми
ногами, вышел в предбанник.
- Сейчас выйдет из бани длинноволосый, - обратился он к малому,
стоявшему за конторкой и продававшему мыло, - так ты тово... погляди за ним.
Народ смущает... С идеями... За Назаром Захарычем сбегать бы...
- Ты скажи мальчикам.
- Сейчас выйдет сюда длинноволосый, - зашептал Михайло, обращаясь к
мальчикам, стоявшим около одежи. - Народ смущает. Поглядите за ним да
сбегайте к хозяйке, чтоб за Назаром Захарычем послали - протокол составить.
Слова разные произносит... С идеями...
- Какой же это длинноволосый? - встревожились мальчики. - Тут никто из
таких не раздевался. Всех раздевалось шестеро. Тут вот два татара, тут
господин раздевшись, тут из купцов двое, тут дьякон... а больше и никого...
Ты, знать, отца дьякона за длинноволосого принял?
- Выдумываете, черти! Знаю, что говорю!
Михайло посмотрел на одежду дьякона, потрогал рукой ряску и пожал
плечами. По лицу его разлилось крайнее недоумение.
- А какой он из себя?
- Худенький такой, белобрысенький... Бородка чуть-чуть... Все кашляет.
- Гм!.. - пробормотал Михайло. - Гм!.. Это я, значит, духовную особу
облаял... Комиссия отца Денисия! Вот грех-то! Вот грех! А ведь я говею,
братцы! Как я теперь исповедаться буду, ежели я духовное лицо обидел?
Господи, прости меня, грешного! Пойду прощения просить...
Михайло почесал затылок и, состроив печальное лицо, отправился в баню.
Отца дьякона на верхней полке уже не было. Он стоял внизу у кранов и, сильно
раскорячив ноги, наливал себе в шайку воды.
- Отец дьякон! - обратился к нему Михайло плачущим голосом. - Простите
меня, Христа ради, окаянного!
- За что такое?
Михайло глубоко вздохнул и поклонился дьякону в ноги.
- За то, что я подумал, что у вас в голове есть идеи!
