На клиросе стоит дьячок Отлукавин и держит между вытянутыми жирными
пальцами огрызенное гусиное перо. Маленький лоб его собрался в морщины, на
носу играют пятна всех цветов, начиная с розового и кончая темно-синим.
Перед ним на рыжем переплете Цветной тетради лежат две бумажки. На одной из
них написано "о здравии", на другой -- "за упокой", и под обоими заглавиями
по ряду имен... Около клироса стоит маленькая старушонка с озабоченным лицом
и с котомкой на спине. Она задумалась.
Дальше кого? - спрашивает дьячок, лениво почесываясь за ухом. --
Скорей, убогая, думай, а то мне некогда. Сейчас часы читать стану.
Сейчас, батюшка... Ну, пиши... О здравии рабов Божьих: Андрея и Дарьи
со чады... Митрия, опять Андрея, Антипа, Марьи...
Постой, не шибко... Не за зайцем скачешь, успеешь.
Написал Марию? Ну, теперь Кирилла, Гордея, младенца новопреставленного
Герасима, Пантелея... Записал усопшего Пантелея?
Постой... Пантелей помер?
Помер... - вздыхает старуха.
Так как же ты велишь о здравии записывать? - сердится дьячок,
зачеркивая Пантелея и перенося его на дугую бумажку. -- Вот, тоже еще... Ты
говори толком, а не путай. Кого еще за упокой?
За упокой? Сейчас... постой... Ну, пиши... Ивана, Авдостью, еще Дарью,
Егора... Запиши воина Захара.... Как пощел на службу в четвертом годе, так с
той поры и не слыхать...
Стало быть, он помер?
А кто ж его знает! Может, помер, а может, и жив. Ты пиши...
Куда же я его запишу? Ежели, скажем, помер, то за упокой, коли жив, то
о здравии. Пойми вот вашего брата!
Гм!.. Ты, родименький, его на обе записочки запиши, а там видно будет.
Да ему все равно, как его не записывай: непутящий человек... пропащий...
Записал? Таперя за упокой Марка, Левонтия, Арину... Ну и Кузьму с Анной...
Болящую Федосью...
Болящую Федосью за упокой? Тю!
Это меня-то за упокой? Ошалел, что ли?
Тьфу! Ты, кочерыжка, меня запутала! Не померла еще, так и говори, что
не померла, а нечего в за упокой лезть! Путаешь тут! Изволь вот теперь
Федосью херить и в другое место писать... Всю бумагу изгадил! Ну, слушай, я
тебе прочту... О здравии Андрея, Дарьи со чады, паки Андрея, Антипия, Марии,
Кирилла, новопреставленного младенца Гер... Постой, как же сюда этот Герасим
попал? Новопреставленный, и вдруг - о здравии. Нет, запутала ты меня,
убогая! Бог с тобой, совсем запутала!
Дьяк крутит головой, зачеркивает Герасима и переносит его в заупокойный
отдел.
Слушай! О здравии Марии, Кирилла, воина Захарии... Кого еще?
Авдотью записал?
Авдотью? Гм... Авдотью... Евдокию... - пересматриваеь дьячок обе
бумажки. -- Помню, записывал ее, а теперь шут знает... Никак не найдешь...
Вот она! За упокой записана!
Авдотью-то за упокой? -- удивляется старуха. -- Году еще нет, как замуж
вышла, а ты на нее уж смерть накликаешь!.. Сам вот, сердешный, путаешь, а на
меня злобишься. Ты с молитвой пиши, а коли будешь в сердце злобу иметь, то
бесу радость. Это тебя бес хороводит да путает...
Постой, не мешай...
Дьячок хмурится, и, подумав, медленно зачеркивает на заупокойном листе
Авдотью. Перо на букве "Д" взвизгивает и дает большую кляксу. Дьячок
конфузится и чешет затылок.
Авдотью, стало быть, долой отсюда... бормочет он смущенно, - а записать
ее туда... Так? Постой... ежели ее туда, то будет о здравии, ежели сюда, то
за упокой. Совсем запутала баба! И этот еже воин Захария встрял сюда... Шут
его принес... Ничего не разберу! Надо сызнова...
Дьячок лезет в шкапчик и достает оттуда осьмушку чистой бумаги.
выкинь Захарию, коли так... - говорит старуха. -- Уж Бог с ним,
выкинь...
Молчи!
Дьячок макает медленно перо и списывает с обеих бумажек имена на новый
листок.
Я их всех гуртом запишу, - говорит он, - а ты неси к отцу дьякону...
Пущай дьякон разберет, кто здесь живой, кто мертвый. Он в семинариях
обучался... А я этих самых делов.... Хоть убей, ничего не понимаю.
Старуха берет бумажку, подает дьячку медные полторы копейки и семенит к
алтарю.
Антон Павлович Чехов. Рассказы
---------------------------------------------------------------
Собрание сочинений, Государственное издательство художественной
литературы, М. 1956 г.
OCR: NVE
---------------------------------------------------------------
А. П. Чехов . Рассказы :
АПТЕКАРША, НОВОГОДНИЕ ВЕЛИКОМУЧЕНИКИ, НОЧЬ НА КЛАДБИЩЕ, БЕСЕДА ПЬЯНОГО
С ТРЕЗВЫМ ЧЕРТОМ, ГЛУПЫЙ ФРАНЦУЗ, ШУТОЧКА, МОЙ РАЗГОВОР С ПОЧТМЕЙСТЕРОМ, МОИ
ЖЕНЫ, ЗЛОУМЫШЛЕННИК, В ВАГОНЕ, ЗАТМЕНИЕ ЛУНЫ, ИЗ ДНЕВНИКА ОДНОЙ ДЕВИЦЫ, О
ВРЕДЕ ТАБАКА, НОВОГОДНЯЯ ПЫТКА, МАЛЬЧИКИ, КАШТАНКА, ТЫСЯЧА ОДНА СТРАСТЬ, ИЛИ
СТРАШНАЯ НОЧЬ, РЫБЬЯ ЛЮБОВЬ, САПОЖНИК И НЕЧИСТАЯ СИЛА, ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ .
АПТЕКАРША Городишко Б., состоящий из двух-трех кривых улиц, спит непробудным
сном. В застывшем воздухе тишина. Слышно только, как где-то далеко, должно
быть за городом, жидким, охрипшим тенорком лает собака. Скоро рассвет.
Все давно уже уснуло. Не спит только молодая жена провизора
Черномордика, содержателя б - ской аптеки. Она ложилась уже три раза, но сон
упрямо не идет к ней -- и неизвестно отчего. Сидит она у открытого окна, в
одной сорочке, и глядит на улицу. Ей душно, скучно, досадно... так досадно,
что даже плакать хочется, а отчего -- опять-таки неизвестно. Какой-то комок
лежит в груди и то и дело подкатывает к горлу... Сзади, в нескольких шагах
от аптекарши, прикорнув к стене, сладко похрапывает сам Черномордик. Жадная
блоха впилась ему в переносицу, но он этого не чувствует и даже улыбается,
так как ему снится, будто все в городе кашляют и непрерывно покупают у него
капли датского короля. Его не разбудишь теперь ни уколами, ни пушкой, ни
ласками.
Аптека находится почти у края города, так что аптекарше далеко видно
поле... Она видит, как мало-помалу белеет восточный край неба, как он потом
багровеет, словно от большого пожара. Неожиданно из-за отдаленного
кустарника выползает большая, широколицая луна. Она красна (вообще луна,
вылезая из-за кустов, всегда почему-то бывает ужасно сконфужена).
Вдруг среди ночной тишины раздаются чьи-то шаги и звяканье шпор.
Слышатся голоса.
"Это офицеры от исправника в лагерь идут",-- думает аптекарша.
Немного погодя показываются две фигуры в белых офицерских кителях: одна
большая и толстая, другая поменьше и тоньше... Они лениво, нога за ногу,
плетутся вдоль забора и громко разговаривают о чем-то. Поровнявшись с
аптекой, обе фигуры начинают идти еще тише и глядят на окна.
-- Аптекой пахнет...-- говорит тонкий.-- Аптека и есть! Ах, помню... На
прошлой неделе я здесь был, касторку покупал. Тут еще аптекарь с кислым
лицом и с ослиной челюстью. Вот, батенька, челюсть! Такой именно Сампсон
филистимлян избивал.
-- М-да...-- говорит толстый басом.-- Спит фармация! И аптекарша спит.
Тут, Обтесов, аптекарша хорошенькая.
-- Видел. Мне она очень понравилась... Скажите, доктор, неужели она в
состоянии любить эту ослиную челюсть? Неужели?
-- Нет, вероятно, не любит,-- вздыхает доктор с таким выражением, как
будто ему жаль аптекаря.-- Спит теперь мамочка за окошечком! Обтесов, а?
Раскинулась от жары... ротик полуоткрыт... и ножка с кровати свесилась. Чай,
болван аптекарь в этом добре ничего не смыслит.. Ему небось что женщина, что
бутыль с карболкой -- все равно!
-- Знаете что, доктор? -- говорит офицер, останавливаясь.-- Давайте-ка
зайдем в аптеку и купим чего-нибудь! Аптекаршу, быть может, увидим.
-- Выдумал -- ночью!
-- А что же? Ведь они и ночью обязаны торговать. Голубчик, войдемте!
-- Пожалуй...
Аптекарша, спрятавшись за занавеску, слышит сиплый звонок. Оглянувшись
на мужа, который храпит по-прежнему сладко и улыбается, она набрасывает на
себя платье, надевает на босую ногу туфли и бежит в аптеку.
За стеклянной дверью видны две тени... Аптекарша припускает огня в
лампу и спешит к двери, чтобы отпереть, и ей уже не скучно, и не досадно, и
не хочется плакать, а только сильно стучит сердце. Входят толстяк-доктор и
тонкий Обтесов. Теперь уж их можно рассмотреть. Толстобрюхий доктор смугл,
бородат и неповоротлив. При каждом малейшем движении на нем трещит китель и
на лице выступает пот. Офицер же розов, безус, женоподобен и гибок, как
английский хлыст.
-- Что вам угодно? -- спрашивает их аптекарша, придерживая на груди
платье.
-- Дайте... э-э-э на пятнадцать копеек мятных лепешек!
Аптекарша не спеша достает с полки банку и начинает вешать. Покупатели,
не мигая, глядят на ее спину;
доктор жмурится, как сытый кот, а поручик очень серьезен.
-- Первый раз вижу, что дама в аптеке торгует,-- говорит доктор.
-- Тут ничего нет особенного...--отзывается аптекарша, искоса
поглядывая на розовое лицо Обтесова.-- Муж мой не имеет помощников, и я ему
всегда помогаю.
-- Тэк-с... А у вас миленькая аптечка! Сколько тут разных этих...
банок! И вы не боитесь вращаться среди ядов! Бррр!
Аптекарша запечатывает пакетик и подает его доктору. Обтесов подает ей
пятиалтынный. Проходит полминуты в молчании... Мужчины переглядываются,
делают шаг к двери, потом опять переглядываются.
-- Дайте на десять копеек соды! -- говорит доктор. Аптекарша опять,
лениво и вяло двигаясь, протягивает руку к полке.
-- Нет ли тут, в аптеке, чего-нибудь этакого...-- бормочет Обтесов,
шевеля пальцами,-- чего-нибудь такого, знаете ли, аллегорического,
какой-нибудь живительной влаги... зельтерской воды, что ли? У вас есть
зельтерская вода?
-- Есть,-- отвечает аптекарша.
-- Браво! Вы не женщина, а фея. Сочините-ка нам бутылочки три!
Аптекарша торопливо запечатывает соду и исчезает в потемках за дверью.
-- Фрукт!--говорит доктор подмигивая.--Такого ананаса, Обтесов, и на
острове Мадейре не сыщете. А? Как вы думаете? Однако... слышите храп? Это
сам господин -аптекарь изволят почивать.
Через минуту возвращается аптекарша и ставит на прилавок пять бутылок.
Она только что была в погребе, а потому красна и немножко взволнована.
-- Тес... тише,-- говорит Обтесов, когда она, раскупорив бутылки,
роняет штопор.-- Не стучите так, а то мужа разбудите.
-- Ну, так что же, если и разбужу?
-- Он так сладко спит... видит вас во сне... За ваше здоровье!
-- И к тому же,-- басит доктор, отрыгивая после сельтерской,-- мужья
такая скучная история, что хорошо бы они сделали, если б всегда спали. Эх, к
этой водице да винца бы красненького.
-- Чего еще выдумали! -- смеется аптекарша.
-- Великолепно бы! Жаль, что в аптеках не продают спиритуозов!
Впрочем... вы ведь должны продавать вино как лекарство. Есть у вас vinum
gallicum rubrum? *
-- Есть.
-- Ну, вот! Подавайте нам его! Черт его подери, тащите его сюда!
-- Сколько вам?
-- Quantum satis!..[** ] Сначала вы дайте нам в воду по
унцу, а потом мы увидим... Обтесов, а? Сначала с водой, а потом уже per
se...[***]
Доктор и Обтесов присаживаются к прилавку, снимают фуражки и начинают
пить красное вино.
-- А вино, надо сознаться, препаскуднейшее! Vinum plochissimum.
Впрочем, в присутствии... э-э-э... оно
* красное французское вино? (лат.)
[**] Сколько понадобится!.. (лат.)
[***] само по себе... (лат.)
кажется нектаром. Вы восхитительны, сударыня! Целую вам мысленно ручку.
-- Я дорого дал бы за то, чтобы сделать это не мысленно! -- говорит
Обтесов.-- Честное слово! Я отдал бы жизнь!
-- Это уж вы оставьте...-- говорит госпожа Черномордик, вспыхивая и
делая серьезное лицо.
-- Какая, однако, вы кокетка!--тихо хохочет доктор, глядя на нее
исподлобья, плутовски.-- Глазенки так и стреляют! Пиф! паф! Поздравляю: вы
победили! Мы сражены!
Аптекарша глядит на их румяные лица, слушает их болтовню и скоро сама
оживляется. О, ей уже так весело! Она вступает в разговор, хохочет,
кокетничает и даже, после долгих просьб покупателей, выпивает унца два
красного вина.
-- Вы бы, офицеры, почаще в город из лагерей приходили,-- говорит
она,-- а то тут ужас какая скука. Я просто умираю.
-- Еще бы! -- ужасается доктор.-- Такой ананас-чудо природы и--в глуши!
Прекрасно выразился Грибоедов: "В глушь! в Саратов!" Однако нам пора. Очень
рад познакомиться... весьма! Сколько с нас следует?
Аптекарша поднимает к потолку глаза и долго шевелит губами.
-- Двенадцать рублей сорок восемь копеек! -- говорит она.
Обтесов вынимает из кармана толстый бумажник, долго роется в пачке
денег и расплачивается.
-- Ваш муж сладко спит... видит сны...-- бормочет он, пожимая на
прощанье руку аптекарши.
-- Я не люблю слушать глупостей...
-- Какие же это глупости? Наоборот... это вовсе не глупости... Даже
Шекспир сказал: "Блажен, кто смолоду был молод!"
-- Пустите руку!
Наконец, покупатели, после долгих разговоров, целуют у аптекарши ручку
и нерешительно, словно раздумывая, не забыли ли они чего-нибудь, выходят из
аптеки.
А она быстро бежит в спальню и садится у того же окна. Ей видно как
доктор и поручик, выйдя из аптеки, лениво отходят шагов на двадцать, потом
останавливаются и начинают о чем-то шептаться. О чем? Сердце у нее стучит, в
висках тоже стучит, а отчего -- она и[ ]сама не знает... Бьется
сердце сильно, точно те двое, шепчась там, решают его участь.
Минут через пять доктор отделяется от Обтесова и идет дальше, а Обтесов
возвращается. Он проходит мимо аптеки раз, другой... То остановится около
двери, то опять зашагает... Наконец, осторожно звякает звонок.
-- Что? Кто там? -- вдруг слышит аптекарша голос мужа.-- Там звонят, а
ты не слышишь! -- говорит аптекарь строго.-- Что за беспорядки!
Он встает, надевает халат и, покачиваясь в полусне, шлепая туфлями,
идет в аптеку.
-- Чего... вам? -- спрашивает он у Обтесова.
-- Дайте... дайте на пятнадцать копеек мятных лепешек.
С бесконечным сопеньем, зевая, засыпая на ходу и стуча коленями о
прилавок, аптекарь лезет на полку и достает банку...
Спустя две минуты аптекарша видит, как Обтесов выходит из аптеки и,
пройдя несколько шагов, бросает на пыльную дорогу мятные лепешки. Из-за угла
навстречу ему идет доктор... Оба сходятся и, жестикулируя руками, исчезают в
утреннем тумане.
-- Как я несчастна! -- говорит аптекарша, со злобой глядя на мужа,
который быстро раздевается, чтобы опять улечься спать.-- О, как я несчастна!
-- повторяет она, вдруг заливаясь горькими слезами.-- И никто, никто не
знает...
-- Я забыл пятнадцать копеек на прилавке,-- бормочет аптекарь,
укрываясь одеялом.-- Спрячь, пожалуйста, в конторку...
И тотчас же засыпает.
НОВОГОДНИЕ ВЕЛИКОМУЧЕНИКИ На улицах картина ада в золотой раме. Если бы не праздничное выражение
на лицах дворников и городовых, то можно было бы подумать, что к столице
подступает неприятель. Взад и вперед с треском и шумом снуют парадные сани и
кареты... На тротуарах, высунув языки и тараща глаза, бегут визитеры...
Бегут они с таким азартом, что, ухвати жена Пентефрия какого-нибудь бегущего
коллежского регистратора за фалду, то у нее в руках осталась бы не одна
только фалда, но весь чиновничий бок с печенками и с селезенками...
Вдруг слышится пронзительный полицейский свист. Что случилось? Дворники
отрываются от своих позиций и бегут к свистку...
-- Разойдитесь! Идите дальше! Нечего вам здесь глядеть! Мертвых людей
никогда не видали, что ли? Нарррод...
У одного из подъездов на тротуаре лежит прилично одетый человек в
бобровой шубе и новых резиновых калошах... Возле его мертвецки бледного,
свежевыбритого лица валяются разбитые очки. Шуба на груди распахнулась, и
собравшаяся толпа видит кусочек фрака и Станислава третьей степени. Грудь
медленно и тяжело дышит, глаза закрыты...
-- Господин! -- толкает городовой чиновника.-- Господин, не ведено тут
лежать! Ваше благородие!
Но господин--ни гласа, ни воздыхания... Повозившись с ним минут пять и
не приведя его в чувство, блюстители кладут его на извозчика и везут в
приемный покой...
-- Хорошие штаны! -- говорит городовой, помогая фельдшеру раздеть
больного.-- Должно, рублей шесть стоят! И жилетка ловкая... Ежели по штанам
судить, то из благородных...
В приемном покое, полежав часа полтора и выпив целую склянку валерьяны,
чиновник приходит в чувство... Узнают, что он титулярный советник Герасим
Кузьмич Синклетеев.
-- Что у вас болит? -- спрашивает его полицейский врач.
-- С Новым годом, с новым счастьем...-- бормочет он, тупо глядя в
потолок и тяжело дыша.
-- И вас также... Но... что у вас болит? Отчего вы упали?
Припомните-ка! Вы пили что-нибудь?
-- Не... нет...
-- Но отчего же вам дурно сделалось?
-- Ошалел-с... Я... я визиты делал...
-- Много, стало быть, визитов сделали?
-- Не.. нет, не много-с... От обедни пришедши... выпил я чаю и пошел к
Николаю Михайлычу... Тут, конечно, расписался... Оттеда пошел на
Офицерскую... к Качалкину... Тут тоже расписался... Еще, помню, тут в
передней меня сквозняком продуло... От Качалкина на Выборгскую сходил, к
Ивану Иванычу... Расписался...
-- Еще одного чиновника привезли! -- докладывает городовой.
-- От Ивана Иваныча,-- продолжает Синклетеев,-- к купцу Хрымову рукой
подать... Зашел поздравить... с семейством... Предлагают выпить для
праздника... А как не выпить? Обидишь, коли не выпьешь... Ну, выпил рюмки
три... колбасой закусил... Оттуда на Петербургскую сторону к Лиходееву...
Хороший человек...
-- И все пешком?
-- Пешком-с... Расписался у Лиходеева... От него пошел к Пелагее
Емельяновне... Тут завтракать посадили и кофеем попотчевали. От кофею
распарился, оно, должно быть, в голову и ударило... От Пелагеи Емельяновны
пошел к Облеухову... Облеухова Василием звать, именинник... Не съешь
именинного пирога -- обидишь...
-- Отставного военного и двух чиновников привезли!--докладывает
городовой...
-- Съел кусок пирога, выпил рябиновой и пошел на Садовую к Изюмову... У
Изюмова холодного пива выпил... в горло ударило... От Изюмова к Кошкину,
потом к Карлу Карлычу... оттеда к дяде Петру Семенычу... Племянница Настя
шоколатом попоила... Погом к Ляпкину зашел... нет, вру, не к Ляпкину, а к
Дарье Никодимовне. От нее уж к Ляпкину пошел... Ну-с, и везде хорошо себя
чувствовал... Потом у Иванова, Курдюкова и Шиллера был, у полковника
Порошкова был, и там себя хорошо чувствовал... У купца Дунькина был...
Пристал ко мне, чтоб я коньяк пил и сосиску с капустой ел... Выпил я рюмки
три... пару сосисок съел -- и тоже ничего... Только уж потом, когда от
Рыжова выходил, почувствовал в голове... мерцание -Ослабел... Не знаю,
отчего...
-- Вы утомились... Отдохните немного, и мы вас домой отправим...
-- Нельзя мне домой...--стонет Синклетеев.-- Нужно еще к зятю Кузьме
Вавилычу сходить... к экзекутору, к Наталье Егоровне... У многих я еще не
был...
-- И не следует ходить.
-- Нельзя... Как можно с Новым годом не поздравить? Нужно-с... Не сходи
к Наталье Егоровне, так жить не захочешь... Уж вы меня отпустите, господин
доктор, не невольте...
Синклетеев поднимается и тянется к одеже.
-- Домой езжайте, если хотите,-- говорит доктор,-- но о визитах вам
думать даже нельзя...
-- Ничего-с, бог поможет...-- вздыхает Синклетеев.-- Я потихонечку
пойду...
Чиновник медленно одевается, кутается в шубу и, пошатываясь, выходит на
улицу.
-- Еще пятерых чиновников привезли! -- докладывает городовой.-- Куда
прикажете положить?
НОЧЬ НА КЛАДБИЩЕ Святочный рассказ -- Расскажите, Иван Иваныч, что-нибудь страшное! Иван Иваныч покрутил
ус, кашлянул, причмокнул губами и, придвинувшись к барышням, начал:
-- Рассказ мой начинается, как начинаются вообще все лучшие русские
сказания; был я, признаться, выпивши... Встречал я Новый год у одного своего
старинного приятеля и нализался, как сорок тысяч братьев. В свое оправдание
должен я сказать, что напился я вовсе не с радости. Радоваться такой чепухе,
как Новый год, по моему мнению, нелепо и недостойно человеческого разума.
Новый год такая же дрянь, как и старый, с тою только разницею, что старый
год был плох, а новый всегда бывает хуже... По-моему, при встрече Нового
года нужно не радоваться, а страдать, плакать, покушаться на самоубийство.
Не надо забывать, что чем новее год, тем ближе к смерти, тем обширнее плешь,
извилистее морщины, старее жена, больше ребят, меньше денег...
Итак, напился я с горя... Когда я вышел от приятеля, то соборные часы
пробили ровно два. Погода на улице стояла подлейшая... Сам черт не разберет,
была то зима или осень. Темнота кругом такая, что хоть глаза выколи:
глядишь-глядишь и ничего не видишь, словно тебя в жестянку с ваксой
посадили. Порол дождь... Холодный и резкий ветер выводил ужасные нотки; он
выл, плакал, стонал, визжал, точно в оркестре природы дирижировала сама
ведьма. Под ногами жалобно всхлипывала слякоть; фонари глядели тускло, как
заплаканные вдовы... Бедная природа переживала фрид-рих-гераус...* Короче,
была погода, которой Порадовался бы тать и разбойник, но не я, смиренный и
пьяненький обыватель. Меня повергла она в грустное настроение...
"Жизнь -- канитель...-- философствовал я, шлепая по грязи и
пошатываясь.-- Пустое бесцветное прозябание... мираж... Дни идут за днями,
годы за годами, а ты все такая же скотина, как и был... Пройдут еще годы, и
ты останешься все тем же Иваном Ивановичем, выпивающим, закусывающим,
спящим... В конце концов закопают тебя, болвана, в могилу, поедят на твой
счет поминальных блинов и скажут: хороший был человек, но, жалко, подлец,
мало денег оставил!.."
Шел я с Мещанской на Пресню -- дистанция для выпившего почтенная...
Пробираясь по темным и узким переулкам, я не встретил ни одной живой души,
не услышал ни одного живого звука. Боясь набрать в калоши, я сначала шел по
тротуару, потом же, когда, несмотря на предосторожности, мои калоши начали
жалобно всхлипывать, я свернул на дорогу: тут меньше шансов наткнуться на
тумбу или свалиться в канаву...
Мой путь был окутан холодной, непроницаемой тьмой: сначала я встречал
по дороге тускло горящие фонари, потом же, когда я прошел два-три переулка,
исчезло и это удобство. Приходилось пробираться ощупью... Вглядываясь в
потемки и слыша над собой жалобный вой ветра, я торопился... Душу мою
постепенно наполнял неизъяснимый страх... Этот страх обратился в ужас, когда
я стал замечать, что я заблудился, сбился с пути.
-- Извозчик! -- закричал я.
Ответа не последовало... Тогда я порешил идти прямо: куда глаза глядят,
зря, в надежде, что рано или поздно я выйду на большую улицу, где есть
фонари и извозчики. Не оглядываясь, боясь взглянуть в сторону, я побежал...
Навстречу мне дул резкий, холодный
* Тошнотное состояние (нем.).
ветер, в глаза хлестал крупный дождь... То я бежал по тротуарам, то по
дороге... Как уцелел мой лоб после частых прикосновений к тумбам и фонарным
столбам, мне решительно непонятно.
Иван Иваныч выпил рюмку водки, покрутил другой ус и продолжал:
-- Не помню, как долго я бежал... Помню только, что в конце концов я
споткнулся и больно ударился о какой-то странный предмет... Видеть его я не
мог, а осязавши, я получил впечатление чего-то холодного, мокрого, гладко
ошлифованного... Я сел на него, чтобы отдохнуть... Не стану злоупотреблять
вашим терпением, а скажу только, что когда немного спустя я зажег спичку,
чтобы закурить папиросу, я увидел, что я сижу на могильной плите...
Я, не видевший тогда вокруг себя ничего, кроме тьмы, и не слышавший ни
одного человеческого звука, увидев могильную плиту, в ужасе закрыл глаза и
вскочил... Сделав шаг от плиты, я наткнулся на другой предмет... И
представьте мой ужас! Это был деревянный крест...
"Боже мой, я попал на кладбище! -- подумал я, закрывая руками лицо и
опускаясь на плиту.-- Вместо того чтобы идти в Пресню, я побрел в
Ваганьково!"
Не боюсь я ни кладбищ, ни мертвецов... Свободен я от предрассудков и
давно уже отделался от нянюшкиных сказок, но, очутившись среди безмолвных
могил темною ночью, когда стонал ветер и в голове бродили мысли одна мрачнее
другой, я почувствовал, как волосы мои стали дыбом и по спине разлился
внутренний холод...
-- Не может быть! -- утешал я себя.-- Это оптический обман,
галлюцинация... Все это кажется мне оттого, что в моей голове сидят Депре,
Бауэр и Арабажи... Трус!
И в то время, когда я бодрил себя таким образом, я услышал тихие
шаги... Кто-то медленно шел, но... то были не человеческие шаги... для
человека они были слишком тихи и мелки...
"Мертвец",-- подумал я.
Наконец, этот таинственный "кто-то" подошел ко
мне, коснулся моего колена и вздохнул... Засим я услышал вой... Вой был
ужасный, могильный, тянущий за душу... Если вам страшно слушать нянек,
рассказывающих про воющих мертвецов, то каково же слышать самый вой! Я
отупел и окаменел от ужаса... Депре, Бауэр и Арабажи выскочили из головы, и
от пьяного состояния не осталось и следа... Мне казалось, что если я открою
глаза и рискну взглянуть на тьму, то увижу бледножелтое костлявое лицо,
полусгнивший саван...
-- Боже, хоть бы скорее утро,-- молился я... Но, пока наступило утро,
мне пришлось пережить один невыразимый и не поддающийся описанию ужас. Сидя
на плите и слушая вой обитателя могилы, я вдруг услышал новые шаги...
Кто-то, тяжело и мерно ступая, шел прямо на меня... Поровнявшись со мной,
новый выходец из могилы вздохнул, и минуту спустя холодная, костлявая рука
тяжело опустилась на мое плечо... Я потерял сознание.
Иван Иваныч выпил рюмку водки и крякнул.
-- Ну? -- спросили его барышни.
-- Очнулся я в маленькой квадратной комнате... В единственное
решетчатое окошечко слабо пробивался рассвет... "Ну,-- подумал я,-- это
значит, меня мертвецы к себе в склеп затащили..." Но какова была моя
радость, когда я услышал за стеной человеческие голоса:
-- Где ты его взял? -- допрашивал чей-то бас.
-- Около монументной лавки Белобрысова, ваше благородие, -- отвечал
другой бас,-- где памятники и кресты выставлены. Гляжу, а он сидит и
обнимает памятник, а около него чей-то пес воет... Должно, выпивши...
Утром, когда я проснулся, меня выпустили...
БЕСЕДА ПЬЯНОГО С ТРЕЗВЫМ ЧЕРТОМ Бывший чиновник интендантского правления, отставной коллежский
секретарь Лахматов, сидел у себя за столом и, выпивая шестнадцатую рюмку,
размышлял о братстве, равенстве и свободе. Вдруг из-за лампы выглянул на
него черт... Но не пугайтесь, читательница. Вы знаете, что такое черт? Это
молодой человек приятной наружности, с черной, как сапоги, рожей и с
красными, выразительными глазами. На голове у него, хотя он и не женат,
рожки... Прическа а 1а Капуль. Тело покрыто зеленой шерстью и пахнет псиной.
Внизу спины болтается хвост, оканчивающийся стрелой... Вместо пальцев --
когти, вместо ног -- лошадиные копыта. Лахматов, увидев черта, несколько
смутился, но потом, вспомнив, что зеленые черти имеют глупое обыкновение
являться ко всем вообще подвыпившим людям, скоро успокоился.
-- С кем я имею честь говорить? -- обратился он к непрошенному гостю.
Черт сконфузился и потупил глазки.
-- Вы не стесняйтесь,--продолжал Лахматов.-- Подойдите ближе... Я
человек без предрассудков, и вы можете говорить со мной искренно... по
душе... Кто вы?
Черт нерешительно подошел к Лахматову и, подогнув под себя хвост,
вежливо поклонился.
-- Я черт, или дьявол...-- отрекомендовался он.-- Состою чиновником
особых поручений при особе его превосходительства директора адской
канцелярии господина Сатаны!
-- Слышал, слышал... Очень приятно. Садитесь! Не хотите ли водки? Очень
рад... А чем вы занимаетесь? Черт еще больше сконфузился...
-- Собственно говоря, занятий у меня определенных нет...-- ответил он,
в смущении кашляя и сморкаясь в "Ребус".-- Прежде действительно у нас было
занятие... Мы людей искушали... совращали их с путч добра на стезю зла...
Теперь же это занятие, антр-ну-суади *, и плевка не стоит... Пути добра нет
уже, не с чего совращать. И к тому же люди стали хитрее нас... Извольте-ка
вы искусить человека, когда он в университете все науки кончил, огонь, воду
и медные трубы прошел! Как я могу учить вас украсть рубль, ежели вы уже без
моей помощи тысячи цапнули?
-- Это так... Но, однако, ведь вы занимаетесь же чем-нибудь?
-- Да... Прежняя должность наша теперь может быть только номинальной,
но мы все-таки имеем работу... Искушаем классных дам, подталкиваем юнцов
стихи писать, заставляем пьяных купцов бить зеркала... В политику же, в
литературу и в науку мы давно уже не вмешиваемся. Ни рожна мы в этом не
смыслим... Многие из нас сотрудничают в "Ребусе", есть даже такие, которые
бросили ад и поступили в люди... Эти отставные черти, поступившие в люди,
женились на богатых купчихах и отлично теперь живут. Одни из них занимаются
адвокатурой, другие издают газеты, вообще очень дельные и уважаемые люди!
-- Извините за нескромный вопрос: какое содержание вы получаете?
-- Положение у нас прежнее-с...-- ответил черт.-- Штат нисколько не
изменился... По-прежнему квартира, освещение и отопление казенные...
Жалованья же нам не дают, потому что все мы считаемся сверхштатными, и
потому, что черт -- должность почетная... Вообще,
*между нами будь сказано (франц.).
откровенно говоря, плохо живется, хоть по миру иди... Спасибо людям,
научили нас взятки брать, а то бы давно уже мы переколели... Только и живем
доходами... Поставляешь грешникам провизию, ну и... хапнешь... Сатана
постарел, ездит все на Цукки смотреть, не до отчетности ему теперь...
Лахматов налил черту рюмку водки. Тот выпил и разговорился. Рассказал
он все тайны ада, излил свою душу, поплакал и так понравился Лахматову, что
тот оставил его даже у себя ночевать. Черт спал в печке и всю ночь бредил. К
утру он исчез.
ГЛУПЫЙ ФРАНЦУЗ Клоун из цирка братьев Гинц, Генри Пуркуа, зашел в московский трактир
Тестова позавтракать.
-- Дайте мне консоме! -- приказал он половому.
-- Прикажете с пашотом или без пашота?
-- Нет, с пашотом слишком сытно... Две-три гренки, пожалуй, дайте...
В ожидании, пока подадут консоме, Пуркуа занялся наблюдением. Первое,
что бросилось ему в глаза, был какой-то полный, благообразный господин,
сидевший за соседним столом и приготовлявшийся есть блины.
"Как, однако, много подают в русских ресторанах!-- подумал француз,
глядя, как сосед поливает свои блины горячим маслом.-- Пять блинов! Разве
один человек может съесть так много теста?"
Сосед между тем помазал блины икрой, разрезал все их на половинки и
проглотил скорее, чем в пять
минут...
-- Челаэк! -- обернулся он к половому.--Подай еще порцию! Да что у вас
за порции такие? Подай сразу штук десять или пятнадцать! Дай балыка...
семги, что ли!
"Странно...--подумал Пуркуа, рассматривая соседа.-- Съел пять кусков
теста и еще просит! Впрочем, такие феномены не составляют редкости... У меня
у самого в Бретани был дядя Франсуа, который на пари съедал две тарелки супу
и пять бараньих котлет... Говорят, что есть также болезни, когда много
едят..."
Половой поставил перед соседом гору блинов и две тарелки с балыком и
семгой. Благообразный господин выпил рюмку водки, закусил семгой и принялся
за блины. К великому удивлению Пуркуа, ел он их спеша, едва разжевывая, как
голодный...
"Очевидно, болен...-- подумал француз.-- И неужели он, чудак,
воображает, что съест всю эту гору? Не съест и трех кусков, как желудок его
будет уже полон, а ведь придется платить за всю гору!"
-- Дай еще икры! -- крикнул сосед, утирая салфеткой масленые губы.-- Не
забудь зеленого луку!
"Но... однако, уж половины горы нет! -- ужаснулся клоун.-- Боже мой, он
и всю семгу съел? Это даже неестественно... Неужели человеческий желудок так
растяжим? Не может быть! Как бы ни был растяжим желудок, но он не может
растянуться за пределы живота... Будь этот господин у нас во Франции, его
показывали бы за деньги... Боже, уже нет горы!"
-- Подашь бутылку Нюи...-- сказал сосед, принимая от полового икру и
лук.-- Только погрей сначала... Что еще? Пожалуй, дай еще порцию блинов...
Поскорей только...
-- Слушаю... А на после блинов что прикажете?
-- Что-нибудь полегче... Закажи порцию селянки из осетрины по-русски
и... и... Я подумаю, ступай!
"Может быть, это мне снится? -- изумился клоун, откидываясь на спинку
стула.-- Этот человек хочет умереть. Нельзя безнаказанно съесть такую массу.
Да, да, он хочет умереть! Это видно по его грустному лицу. И неужели
прислуге не кажется подозрительным, что он так много ест? Не может быть!"
Пуркуа подозвал к себе полового, который служил у соседнего стола, и
спросил шепотом:
-- Послушайте, зачем вы так много ему подаете?
-- То есть, э... э... они требуют-с! Как же не подавать-с? -- удивился
половой.
-- Странно, но ведь он таким образом может до вечера сидеть здесь и
требовать! Если у вас у самих не хватает смелости отказывать ему, то
доложите метр-д'отелю, пригласите полицию!
Половой ухмыльнулся, пожал плечами и отошел.
"Дикари! -- возмутился про себя француз.-- Они еще рады, что за столом
сидит сумасшедший, самоубийца, который может съесть на лишний рубль! Ничего,
что умрет человек, была бы только выручка!"
-- Порядки, нечего сказать!--проворчал сосед, обращаясь к французу.--
Меня ужасно раздражают эти длинные антракты! От порции до порции изволь
ждать полчаса! Этак и аппетит пропадет к черту и опоздаешь... Сейчас три
часа, а мне к пяти надо быть на юбилейном обеде.
-- Pardon, monsieur *,-- побледнел Пуркуа,-- ведь вы уж обедаете!
-- Не-ет... Какой же это обед? Это завтрак... блины...
Тут соседу принесли селянку. Он налил себе полную тарелку, поперчил
кайенским перцем и стал хлебать...
"Бедняга...-- продолжал ужасаться француз.-- Или он болен и не замечает
своего опасного состояния, или же он делает все это нарочно... с целью
самоубийства... Боже мой, знай я, что наткнусь здесь на такую картину, то ни
за что бы не пришел сюда! Мои нервы не выносят таких сцен!"
И француз с сожалением стал рассматривать лицо соседа, каждую минуту
ожидая, что вот-вот начнутся с ним судороги, какие всегда бывали у дяди
Франсуа после опасного пари...
"Повидимому, человек интеллигентный, молодой... полный сил...-- думал
он, глядя на соседа.-- Быть может, приносит пользу своему отечеству... и
весьма возможно, что имеет молодую жену, детей... Судя по одежде, он должен
быть богат, доволен... но что же заставляет его решаться на такой шаг?.. И
неужели он не мог избрать другого способа, чтобы умереть? Черт знает, как
дешево ценится жизнь! И как низок, бесчеловечен я, сидя здесь и не идя к
нему на помощь! Быть может, его еще можно спасти!"
Пуркуа решительно встал из-за стола и подошел к соседу.
-- Послушайте, monsieur,-- обратился он к нему тихим, вкрадчивым
голосом.-- Я не имею чести быть
* Извините, сударь (франц.).
знаком с вами, но тем не менее, верьте, я друг ваш...-Не могу ли я вам
помочь чем-нибудь? Вспомните, вы еще молоды... у вас жена, дети...
-- Я вас не понимаю! -- замотал головой сосед, тараща на француза
глаза.
-- Ах, зачем скрытничать, monsieur? Ведь я отлично вижу! Вы так много
едите, что... трудно не подозревать...
-- Я много ем?! -- удивился сосед.-- Я?! Полноте... Как же мне не есть,
если я с самого утра ничего не ел?
-- Но вы ужасно много едите!
-- Да ведь не вам платить! Что вы беспокоитесь? И вовсе я не много ем!
Поглядите, ем, как все!
Пуркуа поглядел вокруг себя и ужаснулся. Половые, толкаясь и налетая
друг на друга, носили целые горы блинов... За столами сидели люди и поедали
горы блинов, семгу, икру... с таким же аппетитом и бесстрашием, как и
благообразный господин.
"О, страна чудес! -- думал Пуркуа, выходя из ресторана.-- Не только
климат, но даже желудки делают у них чудеса! О, страна, чудная страна!"
