Главная » 2022»Июнь»21 » По ту сторону добра и зла. Фридрих Ницше. 017
14:26
По ту сторону добра и зла. Фридрих Ницше. 017
*** 263
Есть инстинкт распознавания ранга, который более всего является
признаком высокого ранга; есть наслаждение, доставляемое нюансами почитания,
и оно указывает на знатное происхождение и связанные с ним привычки.
Утонченность, доброкачественность и возвышенность души подвергается опасному
испытанию, когда перед ней проходит нечто принадлежащее к первому рангу, но
еще не защищенное возбуждающим трепет авторитетом от нахального обращения и
грубостей: когда нечто ничем не отмеченное, неразгаданное, испытующее, быть
может умышленно скрытое и переодетое, идет своей дорогой, как живой пробный
камень. Кто ставит себе задачей исследование душ и занимается им, тот будет
пользоваться в различных формах именно этим искусством для того, чтобы
вполне определить ценность данной души, определить неизменный, прирожденный
ей ранг: он будет подвергать ее испытанию со стороны ее инстинкта почитания.
Difference engendre haine: пошлость иной натуры прорывается внезапно и
брызжет, как помои, когда мимо проносят какой-нибудь священный сосуд,
какую-нибудь драгоценность, извлеченную из запертого хранилища, какую-нибудь
книгу с печатью великой судьбы; с другой стороны, бывает иной раз, что
человек невольно немеет, взор его останавливается и весь он застывает в
неподвижности, - это значит, что душа его чувствует близость чего-то
достойного поклонения. Способ, которым до сих пор в Европе поддерживается
благоговение перед Библией, есть, быть может, лучшее в дисциплинировании и
утончении нравов, каковыми Европа обязана христианству: книги такой глубины
и окончательного значения должны быть охраняемы тиранией постороннего
авторитета, дабы просуществовать столько тысячелетий, сколько необходимо для
исчерпания и разгадки их смысла. Уже достигнуто многое, если большому
количеству людей (всех сортов тупицам и быстро срабатывающим кишкам) наконец
привито это чувство, говорящее им, что они не ко всему могут прикасаться,
что есть священные события, перед которыми они должны снимать обувь и
держать подальше свои нечистые руки, - это почти высшая степень, которой они
могут достигнуть в сфере человечности. Напротив, ничто не возбуждает
большего отвращения к так называемым интеллигентам, исповедующим
"современные идеи", как отсутствие у них стыда, спокойная наглость взора и
рук, с которой они все трогают, лижут и ощупывают; и возможно, что в народе,
среди низших слоев, именно у крестьян, нынче сравнительно гораздо больше
благородства вкуса и такта в почитании, чем у читающего газеты умственного
полусвета, у образованных людей.
264
Из души человека нельзя изгладить того, что больше всего любили делать
и чем постоянно занимались его предки: были ли они, например, трудолюбивыми
скопидомами, неразлучными с письменным столом и денежным сундуком, скромными
и буржуазными в своих вожделениях, скромными также и в своих добродетелях;
были ли они привычны повелевать с утра до вечера, склонны к грубым
удовольствиям и при этом, быть может, к еще более грубым обязанностям и
ответственности; или, наконец, пожертвовали ли они некогда своими
привилегиями рождения и собственности, чтобы всецело отдаться служению своей
вере - своему "Богу" - в качестве людей, обладающих неумолимой и чуткой
совестью, краснеющей от всякого посредничества. Совершенно невозможно, чтобы
человек не унаследовал от своих родителей и предков их качеств и
пристрастий, что бы ни говорила против этого очевидность. В этом заключается
проблема расы. Если мы знаем кое-что о родителях, то позволительно сделать
заключение о детях: отвратительная невоздержанность, затаенная зависть,
грубое самооправдывание - три качества, служившие во все времена
неотъемлемой принадлежностью плебейского типа, - все это должно перейти к
детям столь же неизбежно, как испорченная кровь; и с помощью самого лучшего
воспитания и образования можно достигнуть лишь обманчивой маскировки такого
наследия. - А к чему же иному стремится нынче воспитание и образование! В
наш слишком народный, лучше сказать плебейский, век "воспитание" и
"образование" должно быть по существу своему искусством обманывать -
обманывать насчет происхождения, обманчиво скрывать унаследованное душой и
телом плебейство. Воспитатель, который стал бы теперь прежде всего
проповедовать правдивость и постоянно взывал бы к своим питомцам: "будьте
правдивыми! будьте естественными, кажитесь тем, что вы есть!", - даже такой
добродетельный и прямодушный осел научился бы со временем прибегать к furca
Горация, чтобы naturam expellere: с каким успехом? "Чернь" usque recurret -
265
Рискуя оскорбить слух невинных, я говорю: эгоизм есть существенное
свойство знатной души; я подразумеваю под ним непоколебимую веру в то, что
существу, "подобному нам", естественно должны подчиняться и приносить себя в
жертву другие существа. Знатная душа принимает этот факт собственного
эгоизма без всякого вопросительного знака, не чувствуя в нём никакой
жестокости, никакого насилия и произвола, напротив, усматривая в нём нечто,
быть может коренящееся в изначальном законе вещей, - если бы она стала
подыскивать ему имя, то сказала бы, что "это сама справедливость". Она
признаётся себе при случае, хотя сначала и неохотно, что есть существа
равноправные с ней; но как только этот вопрос ранга становится для неё
решённым, она начинает вращаться среди этих равных, равноправных, соблюдая
по отношению к ним ту же стыдливость и тонкую почтительность, какую она
соблюдает по отношению к самой себе, сообразно некой прирождённой небесной
механике, в которой знают толк все звёзды. Эта тонкость и самоограничение в
обращении с себе подобными является лишним проявлением её эгоизма - каждая
звезда представляет собой такого эгоиста: она чтит себя в них и в правах,
признаваемых ею за ними; она не сомневается, что обмен почестями и правами
также относится к естественному порядку вещей, являясь сущностью всяких
отношений. Знатная душа даёт, как и берёт, подчиняясь инстинктивной и
легковозбуждаемой страсти возмездия, таящейся в глубине её. Понятие
"милость" не имеет inter pares никакого смысла и благоухания; быть может, и
есть благородный способ получать дары, как бы допуская, чтобы они изливались
на нас свыше, и жадно упиваться ими, как каплями росы; но к такому искусству
и к такому жесту знатная душа никак не приноровлена. Её эгоизм препятствует
этому: она вообще неохотно устремляет взор свой в "высь", предпочитая
смотреть или перед собой, горизонтально и медлительно, или сверху вниз: она
сознаёт себя на высоте. -
266
"Истинно почитать можно лишь того, кто не ищет самого себя". - Гёте
советнику Шлоссеру.
267
У китайцев есть поговорка, которой матери учат уже своих детей:
siao-sin, "уменьши свое сердце!". Такова по сути и основная склонность
поздних цивилизаций - я не сомненаюсь, что античному греку прежде всего
бросилось бы в глаза в нас, нынешних европейцах, самоумаление, - уже одним
этим мы пришлись бы ему "не по вкусу". -
268
Что же такое в конце концов общность? - Слова суть звуковые знаки для
понятий; понятия же - это более или менее определенные образные знаки для
часто повторяющихся и одновременно проявляющихся ощущений, целых групп
ощущений. Чтобы понимать друг друга, недостаточно еще употреблять одинаковые
слова, - нужно также употреблять одинаковые слова для однородных внутренних
переживаний; нужно в конце концов иметь общий опыт с другими людьми.
Оттого-то люди, принадлежащие к одному народу, понимают друг друга лучше,
чем представители разных народов, даже когда они говорят на одном языке;
или, обратно, если люди долго жили вместе при сходных условиях (климата,
почвы, опасности, потребностей, работы), то из этого возникает нечто
"понимающее самого себя" - народ. Во всех душах одинаковое число часто
повторяющихся переживаний получает перевес над более редкими: в этой сфере
люди начинают понимать друг друга все быстрее и быстрее - история языка есть
история процесса сокращения, - а это быстрое понимание порождает все более и
более тесную взаимную связь. Чем больше опасность, тем больше и потребность
быстро и легко сговориться о необходимом; отсутствие взаимного непонимания в
опасности - вот условие, без которого никак не может установиться общение
между людьми. Даже в каждой дружеской или любовной связи испытывают друг
друга в этом отношении: такая связь не может быть прочной, раз становится
ясно, что одинаковые слова производят разное впечатление на обоих, вызывая в
одном из них иные чувства, мысли, догадки, желания и страхи, нежели в
другом. (Боязнь "вечного непонимания" - вот тот доброжелательный гений,
который так часто удерживает особей разного пола от слишком поспешной связи,
хотя чувства и сердце влекут к ней, - а вовсе не какой-то шопенгауэровский
"гений рода" - !) Группы ощущений, которые могут наиболее быстро пробудиться
в глубине души, заговорить и давать приказания, имеют решающее значение для
всей табели о рангах ее ценностей и в конце концов определяют скрижаль ее
благ. Оценка вещей данным человеком выдает нам до некоторой степени строение
его души и то, что она считает условиями жизни, в чем видит подлинную нужду.
Положим теперь, что нужда сближала издревле лишь таких людей, которые могли
выражать сходными знаками сходные потребности, сходные переживания, тогда в
общем оказывается, что легкая сообщаемость нужды, т. е. в сущности
переживание только средних и общих явлений жизни, должна быть величайшею из
всех сил, распоряжавшихся до сих пор судьбою человека. Более сходные, более
обыкновенные люди имели и всегда имеют преимущество, люди же избранные,
более утонченные, более необычные, труднее понимаемые, легко остаются
одинокими, подвергаются в своем разобщении злоключениям и редко
распложаются. Нужно призвать на помощь чудовищные обратные силы, чтобы
воспрепятствовать этому естественному, слишком естественному progressus in
simile, этому постепенному преобразованию человечества в нечто сходное,
среднее, обычное, стадное - в нечто общее!
269
Чем более психолог - прирожденный, неизбежный психолог и разгадчик душ
- начинает заниматься выдающимися случаями и людьми, тем более грозит ему
опасность задохнуться от сострадания: ему нужна твердость сердца и веселость
больше, чем кому-либо другому. Гибель, падение высших людей, чужеродных душ,
есть именно правило: ужасно иметь такое правило постоянно перед глазами.
Многообразные мучения психолога, который открыл эту гибель, который раз
открыл и затем почти беспрерывно снова открывает в объеме всей истории эту
общую внутреннюю "неисцелимость" высшего человека, это вечное "слишком
поздно!" во всех смыслах, может, пожалуй, в один прекрасный день сделаться
причиной того, что он с ожесточением восстанет на свою собственную судьбу и
сделает попытку истребить себя, - что он сам "погибнет". Почти у каждого
психолога замечается предательское пристрастие и склонность к общению с
заурядными и уравновешенными людьми: этим выдает себя то, что он постоянно
нуждается в исцелении, что ему нужно нечто вроде забвения и бегства от того,
чем отягощают его совесть его прозрения и разрезы, его "ремесло". Ему
свойственна боязнь собственной памяти. Он легко становится безгласным перед
суждением других: с бесстрастным лицом внимает он, как поклоняются,
удивляются, любят, прославляют там, где он видел, - или он даже скрывает
свое безгласие, умышленно соглашаясь с каким-нибудь поверхностным мнением.
Быть может, парадоксальность его положения доходит до такой ужасающей
степени, что как раз там, где он научился великому состраданию и вместе с
тем великому презрению, толпа, образованные люди, мечтатели учатся великому
почитанию - почитанию "великих людей" и диковинных животных, ради которых
благословляют и чтут отечество, землю, человеческое достоинство, самих себя,
- на которых указывают юношеству, по образцу которых его воспитывают... И
кто знает, не случалось ли до сих пор во всех значительных случаях одно и то
же, именно, что толпа поклонялась богу, а "бог" был лишь бедным жертвенным
животным! Успех всегда был величайшим лжецом, - а ведь и само "творение"
есть успех; великий государственный муж, завоеватель, человек, сделавший
какое-нибудь открытие, все они замаскированы своими созданиями до
неузнаваемости; "творение", произведение художника или философа, только и
создает вымышленную личность того, кто его создал, кто должен был его
создать; "великие люди" в том виде, как их чтут, представляют собою после
этого ничтожные, плохие вымыслы; в мире исторических ценностей господствует
фабрикация фальшивых монет. Эти великие поэты, например эти Байроны, Мюссе,
По, Леопарди, Клейсты, Гоголи (я не отваживаюсь назвать более великие имена,
но подразумеваю их), - если взять их такими, каковы они на самом деле,
какими они, пожалуй, должны быть, - люди минуты, экзальтированные,
чувственные, ребячливые, легкомысленные и взбалмошные в недоверии и в
доверии; с душами, в которых обыкновенно надо скрывать какой-нибудь изъян;
часто мстящие своими произведениями за внутреннюю загаженность, часто ищущие
своими взлетами забвения от слишком верной памяти; часто заблудшие в грязи и
почти влюбленные в нее, пока наконец не уподобятся блуждающим болотным
огням, притворяясь в то же время звездами, - народ начинает называть их
тогда идеалистами; часто борющиеся с продолжительным отвращением, с
постоянно возвращающимся призраком неверия, который обдает холодом и
заставляет их жаждать gloria и пожирать "веру в себя" из рук опьяненных
льстецов. - И каким мучением являются эти великие художники и вообще высшие
люди для того, кто наконец разгадал их! Вполне понятно, почему именно в
женщине - отличающейся ясновидением в мире страданий и, к сожалению,
одержимой страстью помогать и спасать, страстью, далеко превосходящей ее
силы, - вызывают они так легко те вспышки безграничного и самоотверженного
сострадания, которых масса, и прежде всего масса почитателей, не понимает и
снабжает в изобилии любопытными и самодовольными толкованиями. Это
сострадание регулярно обманывается в своей силе: женщине хочется верить, что
любовь все может, - таково ее своеверие. Ах, сердцевед прозревает, как
бедна, беспомощна, притязательна, склонна к ошибкам и скорее пагубна, чем
спасительна, даже самая сильная, самая глубокая любовь! - Возможно, что под
священной легендой и покровом жизни Иисуса скрывается один из самых
болезненных случаев мученичества от знания, что такое любовь: мученичество
невиннейшего и глубоко страстного сердца, которое не могло удовлетвориться
никакой людской любовью, которое жаждало любви, жаждало быть любимым и
ничем, кроме этого, жаждало упорно, безумно, с ужасающими вспышками
негодования на тех, которые отказывали ему в любви; быть может, это история
бедного не насытившегося любовью и ненасытного в любви человека, который
должен был изобрести ад, чтобы послать туда тех, кто не хотел его любить, -
и который, наконец, познав людскую любовь, должен был изобрести Бога,
представляющего собой всецело любовь, способность любить, - который
испытывал жалость к людской любви, видя, как она скудна и как слепа! Кто так
чувствует, кто так понимает любовь - тот ищет смерти. - Но зачем иметь
пристрастие к таким болезненным вещам? Допустив, что этого вовсе не нужно. -
270
Духовное высокомерие и брезгливость каждого человека, который глубоко
страдал, - как глубоко могут страдать люди, это почти определяет их ранги -
его ужасающая уверенность, которой он насквозь пропитан и окрашен,
уверенность, что благодаря своему страданию он знает больше, чем могут знать
самые умные и мудрые люди, что ему ведомо много далеких и страшных миров, в
которых он некогда "жил" и о которых "вы ничего не знаете!"... это духовное
безмолвное высокомерие страдальца, эта гордость избранника познания,
"посвященного", почти принесенного в жертву, нуждается во всех видах
переодевания, чтобы оградить себя от прикосновения назойливых и
сострадательных рук и вообще от всего, что не равно ему по страданию.
Глубокое страдание облагораживает; оно обособляет. Одной из самых утонченных
форм переодевания является эпикуреизм и связанное с ним выставление напоказ
известной доблести вкуса, которая легко относится к страданию и защищается
от всего печального и глубокого. Есть "веселые люди", пользующиеся
веселостью для того, чтобы под ее прикрытием оставаться непонятыми: они
хотят, чтобы их не понимали. Есть "люди науки", пользующиеся наукой, потому
что она придает веселый вид и потому что ученость позволяет прийти к
заключению, что человек поверхностен: они хотят соблазнить на такое ложное
заключение. Есть свободные дерзкие умы, которые хотят скрыть и отрицать, что
в груди у них разбитое, гордое, неисцелимое сердце (цинизм Гамлета - случай
Галиани), и порой даже само дурачество служит маской злосчастному, слишком
уверенному знанию. - Отсюда следует, что иметь уважение "к маске" и не
заниматься всуе психологией и любопытством есть дело утонченной гуманности.
271
Самую глубокую пропасть образует между двумя людьми различное понимание
чистоплотности и различная степень ее. Чему может помочь вся честность и
взаимная полезность, чему может помочь всяческое взаимное благожелательство
- в конце концов это не меняет дела: они "не могут выносить друг друга"!
Высший инстинкт чистоплотности ставит одержимого им человека в чрезвычайно
странное и опасное положение одиночества, как святого: ибо высшее
одухотворение названного инстинкта есть именно святость. Познание
неописуемой полноты счастья, достапляемого купаньем, страсть и жажда,
постоянно влекущая душу от ночи к утру и от мрачного, от "скорби", к
светлому, сияющему, глубокому, утонченному - насколько такое влечение
выделяет людей: это влечение благородное, настолько же и разобщает их.
Сострадание святого есть сострадание к грязи человеческого, слишком
человеческого. А есть такие ступени и высоты, с которых он смотрит на самое
сострадание как на осквернение, как на грязь...
272
Признаки знатности: никогда не помышлять об унижении наших обязанностей
до обязанностей каждого человека; не иметь желания передавать кому-нибудь
собственную ответственность, не иметь желания делиться ею; свои преимущества
и пользование ими причислять к своим обязанностям.
273
Человек, стремящийся к великому, смотрит на каждого встречающегося ему
на пути либо как на средство, либо как на задержку и препятствие - либо как
на временное ложе для отдыха. Свойственная ему высокопробная доброта к
ближним может проявиться лишь тогда, когда он достигнет своей вершины и
станет господствовать. Нетерпение, сознание, что до тех пор он обречен на
беспрерывную комедию - ибо даже война есть комедия и скрывает нечто, как
всякое средство скрывает цель, - это сознание постоянно портит его
обхождение: такие люди знают одиночество и все, что в нем есть самого
ядовитого.
274
Проблема ожидающих. Нужен какой-нибудь счастливый случай, нужно много
такого, чего нельзя предусмотреть заранее, для того, чтобы высший человек, в
котором дремлет решение известной проблемы, еще вовремя начал действовать -
чтобы его вовремя "прорвало", как можно было бы сказать. Вообще говоря,
этого не случается, и во всех уголках земного шара сидят ожидающие, которые
едва знают, в какой мере они ждут, а еще того менее, что они ждут напрасно.
Иногда же призывный клич раздается слишком поздно, слишком поздно является
тот случай, который даёт "позволение" действовать, - тогда, когда уже прошли
лучшие годы юности и лучшие творческие силы атрофировались от безделья;
сколь многие, "вскочив на ноги", с ужасом убеждались, что члены их онемели,
а ум уже чересчур отяжелел! "Слишком поздно", - восклицали они тогда,
утрачивали веру в себя и становились навсегда бесполезными. - Уж не является
ли "безрукий Рафаэль", если понимать это выражение в самом обширном смысле,
не исключением, а правилом в области гения? - Гений, быть может, вовсе не
так редок: но у него редко есть те пятьсот рук, которые нужны ему, чтобы
тиранизировать "нужный момент", чтобы схватить за волосы случай!
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
По ту сторону добра и зла Фридрих Ницше
Подробнее на livelib.ru:
https://www.livelib.ru/quote/220097-po-tu-storonu-dobra-i-zla-fridrih-nitsshe
Общепринятые книги — всегда зловонные книги: запах маленьких людей пристаёт к ним. Там, где толпа ест и пьёт, даже где она поклоняется, — там обыкновенно воняет. Не нужно ходить в церкви, если хочешь дышать чистым воздухом.
Allerwelts-Bücher sind immer übelriechende Bücher: der Kleine-Leute-Geruch klebt daran. Wo das Volk isst und trinkt, selbst wo es verehrt, da pflegt es zu stinken. Man soll nicht in Kirchen gehn, wenn man reine Luft athmen will.
---
Не самые дурные те вещи, которых мы больше всего стыдимся: не одно только коварство скрывается под маской — в хитрости бывает так много доброты.
---
Всякий глубокий ум нуждается в маске, — более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни.
---
Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение.
Цинизм есть единственная форма, в которой пошлые души соприкасаются с тем, что называется искренностью; и высшему человеку следует навострить уши при каждом более крупном и утончённом проявлении цинизма и поздравлять себя каждый раз, когда прямо перед ним заговорит бесстыдныйскоморох или научный сатир. Бывают даже случаи, когда при этом к отвращению примешивается очарование: именно, когда с таким козлом и обезьяной по прихоти природы соединяется гений, как у аббата Галиани, самого глубокого, самого проницательного и, может быть, самого грязного из людей своего века; он был гораздо глубже Вольтера, а также в значительной мере молчаливее его. [5]:262
---
Человек «современных идей», эта гордаяобезьяна, страшно недоволен собой – это неоспоримо. Он страдает, а его тщеславие хочет, чтобы он только «со-страдал». [5]:343
---
Как же относятся обе названные величайшие религии к этому излишку неудачных случаев? Они стараются поддержать, упрочить жизнь всего, что только может держаться, они даже принципиально принимают сторону всего неудачного, как религии для страждущих, они признают правыми всех тех, которые страдают от жизни, как от болезни, и хотели бы достигнуть того, чтобы всякое иное понимание жизни считалось фальшивым и было невозможным. <>… …религии являются главными причинами, удержавшими тип «человек» на более низшей ступени; они сохранили слишком многое из того, что должно было погибнуть.
---
Блаженны забывчивые, ибо они «покончат» и со своими глупостями.
---
Вариант перевода: Благословенны забывающие, ибо не помнят они собственных ошибок.
---
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
Wer mit Ungeheuern kämpft, mag zusehn, dass er nicht dabei zum Ungeheuer wird. Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein.