Главная » 2022»Июнь»21 » По ту сторону добра и зла. Фридрих Ницше. 012
09:58
По ту сторону добра и зла. Фридрих Ницше. 012
---
ОТДЕЛ СЕДЬМОЙ:
НАШИ ДОБРОДЕТЕЛИ
214
Наши добродетели? - Очень вероятно, что и у нас ещё есть собственные
добродетели, хотя, само собою разумеется, уже не те чистосердечные и
неуклюжие добродетели, за которые мы чтили наших дедов, в то же время
несколько отстраняя их от себя. Мы, европейцы послезавтрашнего дня, мы,
первенцы двадцатого столетия, - при всём нашем опасном любопытстве, при
нашей многосторонности и искусстве переодевания, при нашей дряблой и как бы
подслащённой жестокости ума и чувств, - нам, вероятно, будь у нас
добродетели, выпали бы на долю лишь такие, которые могли бы прекрасно ладить
с самыми тайными и самыми близкими нашему сердцу склонностями, с самыми
жгучими нашими потребностями. Что ж! поищем-ка их в наших лабиринтах, где,
как известно, столь многое теряется, столь многое пропадает пропадом. И есть
ли что-нибудь более прекрасное, чем искание своих собственных добродетелей?
Не означает ли это почти верить в собственную добродетель? А эта "вера в
свою добродетель" - разве не то же, что некогда называлось "чистой
совестью", не та ли это достопочтенная, долгохвостая коса понятий, которую
наши деды привешивали к своему затылку, а довольно часто и к своему уму? И
оттого, сколь бы далёкими ни считали мы себя во всём прочем от старомодности
и дедовской степенности, кажется, что в одном пункте мы всё-таки являемся
достойными внуками своих дедов, мы, последние европейцы с чистой совестью: и
мы ещё носим их косы. - Ах, если бы вы знали, как недалеко, как близко уже
то время, когда будет иначе! -
215
Как в звёздном мире порой бывает два солнца, определяющие путь одной
планеты, как иной раз одну планету освещают разноцветные солнца, обливая её
то красным, то зелёным светом, а затем при одновременном освещении снова
расцвечивая её пёстро, - так и мы, люди нового времени, благодаря сложной
механике нашего "звёздного неба" определяемся различными моралями; наши
поступки отсвечивают попеременно разными цветами, они редко однозначащи, - и
нет недостатка в случаях, когда мы совершаем пёстрые поступки.
216
Любить своих врагов? Я думаю, что люди научились этому хорошо: это
случается нынче тысячекратно, как в малом, так и в великом; порой даже
случается нечто более возвышенное и превосходное, - мы учимся презирать в то
время, когда любим, и именно когда любим сильнее всего: но все это мы делаем
бессознательно, без шума и торжественности, с той стыдливостью и скрытностью
доброты, которая запрещает устам произносить торжественные слова и формулы
добродетели. Мораль как поза нам нынче не по вкусу. Это тоже прогресс:
подобно тому как прогресс наших отцов заключался в том, что им наконец стала
не по вкусу религия как поза, если причислить сюда также вражду и
вольтеровскую желчность по отношению к религии (и все, чем некогда
рисовались вольнодумцы). Это музыка в нашей совести, танец в нашем уме, с
которыми не хочет гармонировать все нытье пуритан, вся моральная проповедь и
прямодушничанье.
217
Следует остерегаться тех людей, которые высоко ценят доверие к их
моральному такту и тонкости морального распознавания: они никогда не простят
нам, если им случится ошибиться перед нами (или же в нас), - они неизбежно
становятся нашими инстинктивными клеветниками и обидчиками, даже и оставаясь
еще нашими "друзьями". - Блаженны забывчивые, ибо они "покончат" и со своими
глупостями.
218
Психологи Франции - а где же еще есть теперь психологи? - все еще не
исчерпали того горького и разнообразного удовольствия, которое доставляет им
betise bourgeoise, словно бы - словом, они выдают этим кое-что. Например,
Флобер, этот бравый руанский буржуа, не видел, не слышал и не замечал уже в
конце концов ничего другого: то был свойственный ему вид самомучительства и
утонченной жестокости. Рекомендую теперь для разнообразия - потому что это
становится скучным - другой предмет для восхищения: ту бессознательную
хитрость, с которой все добродушные, тупоумные, честные посредственности
относятся к высшим умам и их задачам, ту тонкую крючковатую иезуитскую
хитрость, которая в тысячу раз тоньше ума и вкуса этого среднего сословия в
лучшие его минуты - и даже тоньше ума их жертв: это может послужить еще раз
доказательством того, что из всех открытых доселе видов интеллигентности
"инстинкт" есть самый интеллигентный. Словом, изучайте-ка вы, психологи,
философию "правила" в борьбе с "исключением" - это будет для вас зрелище,
достойное богов и божественной злобности! Или, говоря еще яснее: производите
вивисекцию над "добрым человеком", над "homo bonae voluntaris"... над собою!
219
Моральное суждение и осуждение - это излюбленная месть умственно
ограниченных людей людям менее ограниченным, это в некотором роде возмещение
того, что природа плохо позаботилась о них, это, наконец, случай сделаться
умнее и утонченнее: злоба развивает умственно. В глубине души им очень
приятно, что существует масштаб, перед которым им равны люди, богато
одаренные умственными сокровищами и преимуществами, - они борются за
"всеобщее равенство перед Богом", и уже для этого им нужна вера в Бога.
Между ними встречаются сильнейшие противники атеизма. Они пришли бы в
ярость, если бы им кто-нибудь сказал, что "высокое умственное развитие
остается вне всякого сравнения с какою бы то ни было честностью и
достопочтенностью исключительно морального человека": я остерегусь сделать
это. Напротив, я склонен скорее польстить им, говоря, что высокое умственное
развитие само есть лишь последний выродок моральных качеств; что оно есть
синтез всех тех состояний, которые приписываются "исключительно моральным"
людям, после приобретения их порознь, долгой дисциплиной и упражнением, быть
может, целой цепью поколений; что высокое умственное развитие есть
одухотворение справедливости и той милостивой строгости, которая сознает
себя призванной блюсти табель о рангах в мире, даже среди вещей, - а не
только среди людей.
220
При теперешнем столь популярном восхвалении "бескорыстного" нужно, быть
может, не без некоторой опасности, уяснить себе, в чем собственно народ
видит корысть и о чем вообще больше всего печется заурядный человек, в том
числе и люди образованные, даже ученые и, если не ошибаюсь, пожалуй, и
философы. При этом обнаруживается тот факт, что громадное большинство вещей,
интересующих и привлекающих более тонкие и избалованные вкусы, более
возвышенные натуры, кажутся среднему человеку совершенно "неинтересными", -
если же, несмотря на это, он замечает приверженность к ним, то называет ее
"desinteresse" и удивляется тому, что возможно поступать "бескорыстно". Были
философы, сумевшие дать этому народному удивлению еще и обольстительное,
мистически-нездешнее выражение ( - не потому ли, быть может, что они не
знали высшей натуры из опыта? - ) вместо того, чтобы установить голую и в
высшей степени простую истину, что "бескорыстный" поступок есть очень даже
интересный и "корыстный" поступок, допуская, что... "А любовь?" - Как! даже
поступок из любви к кому-нибудь "неэгоистичен"? Ах вы, дурни - ! "А хвала
жертвующего?" - Но кто действительно принёс жертву, тот знает, что он хотел
за это получить нечто и получил, - быть может, нечто от себя самого за нечто
своё же, - что он отдал здесь, чтобы получить больше там, быть может, чтобы
вообще быть больше или хоть чувствовать себя "большим". Но это целая область
вопросов и ответов, в которую неохотно пускается более избалованный ум: тут
истина должна употребить все силы, чтобы подавить зевоту, если ей приходится
отвечать. Но в конце концов ведь она женщина - не следует применять к ней
насилие.
221
Случается иногда, сказал один педант и мелочной лавочник морали, что я
уважаю и отличаю бескорыстного человека: но не потому, что он бескорыстен, а
потому, что, на мой взгляд, он имеет право приносить пользу другому человеку
в ущерб самому себе. Словом, вопрос всегда в том, что представляет собою
первый и что - второй. Например, у человека, предназначенного и созданного
для повелевания, самоотречение и скромное отступание были бы не
добродетелью, а расточением добродетели - так кажется мне. Всякая
неэгоистичная мораль, считающая себя безусловною и обращающаяся ко всем
людям, грешит не только против вкуса: она является подстрекательством к
греху неисполнения своего долга, она представляет собою лишний соблазн под
маскою человеколюбия - и именно соблазн и вред для людей высших, редких,
привилегированных. Нужно принудить морали прежде всего преклониться перед
табелью о рангах; нужно внушать им сознание их высокомерия до тех пор, пока
они наконец не согласятся друг с другом, что безнравственно говорить: "что
справедливо для одного, то справедливо и для другого". - Итак, заслуживал ли
действительно мой педант морали и bonhomme, чтобы его высмеяли, когда он
подобным образом увещевал морали быть нравственными? Но нужно быть не
слишком правым, если хочешь иметь на своей стороне насмешников; крупица
неправоты есть даже признак хорошего вкуса.
222
Там, где нынче проповедуется сострадание, - а, в сущности говоря,
теперь уже не проповедуется никакая иная религия, - пусть психолог навострит
уши: сквозь все тщеславие, сквозь всю шумиху, свойственную этим
проповедникам (как и всем проповедникам), он услышит хриплый, стонущий
истинный вопль самопрезрения. Оно находится в связи с тем помрачением и
обезображением Европы, которое возрастает в течение целого столетия (и
первые симптомы которого достоверно описаны уже в одном наводящем на
размышления письме Галиани к m-me д'Эпине), - если только оно не является
его причиной! Человек "современных идей", эта гордая обезьяна, страшно
недоволен собой - это неоспоримо. Он страдает, а его тщеславие хочет, чтобы
он только "со-страдал"...
223
Европейский метис - в общем довольно безобразный плебей - непременно
нуждается в костюме: история нужна ему, как кладовая, наполненная костюмами.
Конечно, он замечает при этом, что ни один из них не приходится ему впору, -
и вот он все меняет и меняет их. Присмотритесь к девятнадцатому столетию,
обратите внимание на эти быстрые смены пристрастий к маскарадам разного
стиля, а также на минуты отчаяния, вызываемого тем, что нам "ничто не идет".
- Тщетно выряжаться в романтическом, или классическом, или христианском, или
флорентийском стиле, или в стиле барокко, или в "национальном", in moribus
et artibus: все это нам "не к лицу"! Но "дух", в особенности "исторический
дух", усматривает и в этом отчаянии свою выгоду: благодаря ему постоянно
пробуется, перекладывается, откладывается, укладывается, прежде всего
изучается что-нибудь новое из древнего и иностранного, - наш век является
первым по части изучения "костюмов", я хочу сказать, моралей, верований,
художественных вкусов и религий; он подготовлен, как никакое другое время, к
карнавалу большого стиля, к духовному масленичному смеху и веселью, к
трансцендентальной высоте высшего тупоумия и аристофановского осмеяния мира.
Быть может, именно здесь мы откроем область для наших изобретений, ту
область, где еще и мы можем быть оригинальными, например как пародисты
всемирной истории и шуты Божьи - быть может, если и ничто нынешнее не имеет
будущности, все-таки именно смех наш еще имеет ее!
224
Историческое чувство (или способность быстро отгадывать ранговый
порядок оценок, которыми руководствовался в своей жизни данный народ,
общество, человек, "пророческий инстинкт", прозревающий отношения этих
оценок, отношения авторитета ценностей к авторитету действующих сил) - это
историческое чувство, на которое мы, европейцы, притязаем как на нашу
особенность, явилось к нам в свите того чарующего и сумасбродного
полуварварства, в которое Европа погрузилась благодаря демократическому
смешению сословий и рас, - лишь девятнадцатому столетию известно это
чувство, как его шестое чувство. Благодаря этому смешению в наши
"современные души" вливается прошлое всех форм и образов жизни, прошлое
культур, раньше тесно соприкасавшихся друг с другом, наслаивавшихся одна на
другую; наши инстинкты теперь устремляются назад по всем направлениям, и
сами мы представляем собой нечто вроде хаоса - в конце же концов "дух", как
сказано, усматривает в этом свою выгоду. Благодаря полуварварству нашей
плоти и вожделений нам всюду открыт тайный доступ, чего не было в век
аристократизма, и прежде всего доступ к лабиринтам незаконченных культур и к
каждому полуварварству, когда-либо существовавшему на земле; а так как
наиболее значительная часть человеческой культуры была до сих пор именно
полуварварством, то "историческое чувство" означает почти то же, что чувство
и инстинкт ко всему, то же, что вкус ко всему, - чем оно сразу и выказывает
себя неаристократическим чувством. Мы, например, снова наслаждаемся Гомером:
быть может, это наше счастливое преимущество, что мы умеем наслаждаться
Гомером, которого не так-то легко могут и могли усвоить люди
аристократической культуры (например, французы семнадцатого столетия, как
Сент-Эвремон, упрекающий его за esprit vaste, и даже отзвук их - Вольтер), -
наслаждаться которым они едва разрешали себе. Слишком определенные Да и Нет
их вкуса, их легко возбуждаемое отвращение, медлительная сдержанность по
отношению ко всему чужестранному, боязнь безвкусия, кроющегося даже в живом
любопытстве, и вообще нежелание всякой аристократической и самодовольной
культуры признать в себе новые вожделения, неудовлетворенность собственным,
удивление перед чужим - все это настраивает их недоброжелательно даже по
отношению к самым лучшим вещам в мире, если они не составляют их
собственности или не могут сделаться их добычей, - и никакое иное чувство не
является менее понятным для таких людей, чем именно историческое чувство с
его покорным плебейским любопытством. Не иначе обстоит дело и с Шекспиром, с
этим изумительным испанско-мавританско-саксонским синтезом вкуса, который
уморил бы со смеху или разозлил бы древнего афинянина из поклонников Эсхила,
- мы же, напротив, принимаем с тайным дружелюбием и сердечностью именно эту
дикую пестроту, эту смесь самого нежного, самого грубого и самого
искусственного, мы наслаждаемся ею как нарочито для нас сбереженными
ухищрениями искусства, причем нас так же мало беспокоят зловония и близость
английской черни, в соседстве с которой живут искусство и вкус Шекспира, как
и на Chiaja в Неаполе, где мы проходим, очарованные, несмотря на всю вонь,
которая несется из кварталов черни. Мы, люди "исторического чувства", имеем
как таковые, бесспорно, и свои добродетели - мы непритязательны,
бескорыстны, скромны, мужественны, полны самопреодоления, готовы на
самопожертвование, очень благодарны, очень терпеливы, очень
предупредительны, - при всем том, быть может, мы не обладаем большим вкусом.
Сознаемся-ка себе наконец: ведь то, что нам, людям "исторического чувства",
труднее всего постичь, почувствовать, попробовать на вкус, полюбить,то, к
чему в сущности мы относимся с предубеждением и почти враждебно, есть именно
совершенное и напоследок созревшее в каждой культуре и искусстве, истинно
отборное в творениях и людях, их мгновение гладкого моря и халкионического
самодовольства, то золотое и холодное, что свойственно всем законченным
вещам. Быть может, наша великая добродетель исторического чувства является
необходимым контрастом хорошему или, по крайней мере, наилучшему вкусу, и мы
лишь в слабой степени, лишь с трудом и принуждением можем воспроизвести в
себе те краткие мгновения высшего счастья и преображения человеческой жизни,
сверкающие порою там и сям, те чудесные мгновения, когда великая сила
добровольно останавливалась перед безмерным и безграничным, - когда ощущался
избыток тонкого наслаждения, порождаемого моментальным укрощением и
окаменением, остановкой и твердым стоянием на колеблющейся еще почве. Мера
чужда нам, сознаемся в этом; нас щекочет именно бесконечное, безмерное.
Подобно всаднику, мчащемуся на фыркающем коне, мы бросаем поводья перед
бесконечным, мы, современные люди, мы, полуварвары, - и там лишь находим
наше блаженство, где нам грозит и наибольшая опасность.
225
И гедонизм, и пессимизм, и утилитаризм, и евдемонизм - все эти образы
мыслей, определяющие ценность вещей по возбуждаемому ими наслаждению и
страданию, т. е. по сопутствующим им состояниям и побочным явлениям,
отличаются поверхностностью и наивностью, на которую каждый, кто чувствует в
себе творческие силы и совесть художника, не может смотреть без насмешки, а
также без сострадания. Сострадание к вам! это, конечно, не сострадание в том
смысле, как вы понимаете его: это не сострадание к социальным "бедствиям", к
"обществу" и его больным и обездоленным, порочным и изломанным от рождения,
распростертым вокруг нас на земле; еще менее сострадание к ропщущим,
угнетенным, мятежным рабам, которые стремятся к господству, называя его
"свободой". Наше сострадание более высокое и более дальновидное: мы видим,
как человек умаляется, как вы умаляете его! - и бывают минуты, когда мы с
неописуемой тревогой взираем именно на ваше сострадание, когда мы защищаемся
от этого сострадания, - когда мы находим вашу серьезность опаснее всякого
легкомыслия. Вы хотите, пожалуй, - и нет более безумного "пожалуй" -
устранить страдание; а мы? - по-видимому, мы хотим, чтобы оно стало еще выше
и еще хуже, чем когда-либо! Благоденствие, как вы его понимаете, - ведь это
не цель, нам кажется, что это конец! Состояние, делающее человека тотчас же
смешным и презренным, - заставляющее желать его гибели! Воспитание
страдания, великого страдания, - разве вы не знаете, что только это
воспитание возвышало до сих пор человека? То напряжение души в несчастье,
которое прививает ей крепость, её содрогание при виде великой гибели, её
изобретательность и храбрость в перенесении, претерпении, истолковании,
использовании несчастья, и всё, что даровало ей глубину, тайну, личину, ум,
хитрость, величие, - разве не было даровано ей это под оболочкой страдания,
под воспитанием великого страдания? В человеке тварь и творец соединены
воедино: в человеке есть материал, обломок, глина, грязь, бессмыслица, хаос;
но в человеке есть также и творец, ваятель, твёрдость молота, божественный
зритель и седьмой день - понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли
вы, что ваше сострадание относится к "твари в человеке", к тому, что должно
быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено,
- к тому, что страдает по необходимости и должно страдать? А наше
сострадание - разве вы не понимаете, к кому относится наше обратное
сострадание, когда оно защищается от вашего сострадания как от самой худшей
изнеженности и слабости? - Итак, сострадание против сострадания! - Но,
скажем еще раз, есть более высокие проблемы по сравнению со всеми проблемами
наслаждения, страдания и сострадания; и каждая философия, которая занимается
только этим, - наивность. -
226
Мы, имморалисты! - Этот мир, который близок нам, в котором нам суждено
бояться и любить, этот почти невидимый, неслышимый мир утонченного
повелевания, утонченного повиновния, мир, где царствует "почти" во всех
отношениях, крючковатый, коварный, колючий, нежный, - да, он хорошо защищен
от грубых зрителей и фамильярного любопытства! Мы оплетены крепкой сетью и
кожухом обязанностей и не можем выбраться оттуда - в этом именно и мы, даже
мы, суть "люди долга"! Порою, правда, мы танцуем в наших "цепях" и среди
наших "мечей"; чаще же, и это тоже правда, мы скрежещем зубами под их
тяжестью и мечемся нетерпеливо в сознании таинственной суровости нашего
жребия. Но мы можем делать что угодно: болваны и очевидность говорят против
нас - "это люди без чувства долга", - болваны и очевидность всегда против
нас!
227
Честность - допустим, что это наша добродетель, от которой мы не можем
избавиться, мы, свободные умы, - так что же, будем работать над этой
единственно оставшейся у нас добродетелью со всей злобой и любовью, будем
неустанно "совершенствоваться" в ней: пусть некогда блеск ее озарит, подобно
позолоченной лазурной насмешливой вечерней заре, эту стареющую культуру с ее
тупой и мрачной серьезностью! И если, однако, наша честность в один
прекрасный день устанет и начнет вздыхать, и протянет члены, и найдет нас
слишком суровыми, и захочет, чтобы ей сделалось лучше, легче, чтобы с ней
обращались мягче, как с приятным пороком, - останемся все-таки суровыми, мы,
последние стоики! и пошлем ей на помощь всю свойственную нам чертовщину -
наше отвращение ко всему грубому и приблизительному, наше "nitimur in
vetitum", наше мужество авантюристов, наше изощренное и избалованное
любопытство, нашу тончайшую, переодетую до неузнаваемости духовную волю к
власти и покорению мира, волю, которая алчно реет и носится над всеми
царствами будущего, - придем на помощь нашему "Богу" со всеми нашими
"чертями"! Очень вероятно, что из-за этого нас не узнают и перепутают с
другими, - но что в этом! О нас скажут: "их "честность" - это их чертовщина,
и ничего более!" что в этом! И даже если бы это было справедливо! Разве не
были до сих пор все боги такими канонизированными, перекрещенными чертями?..
И что же знаем мы в конце концов о себе? И как называется тот дух, который
ведет нас (все дело в названиях)? И сколько духов таим мы в себе?
Позаботимся же о том, мы, свободные умы, чтобы наша честность не сделалась
нашим тщеславием, нашим нарядом и роскошью, нашей границей, нашей глупостью!
Каждая добродетель тяготеет к глупости, каждая глупость - к добродетели;
"глуп до святости", говорят в России, - позаботимся же о том, чтобы не
сделаться в конце концов от честности святыми и скучными! Разве жизнь не
слишком коротка, чтобы скучать! Ведь нужно верить в вечную жизнь, чтобы...
228
Да простят мне открытие, что вся моральная философия была до сих пор
скучна и относилась к числу снотворных средств - и что, на мой взгляд,
"добродетели" больше всего вредила эта скучность ее ходатаев, чем, однако, я
еще не хочу сказать, что не признаю общеполезности такого ее качества. Очень
важно, чтобы о морали размышляло как можно меньше людей, - следовательно,
чрезвычайно важно, чтобы мораль не сделалась когда-нибудь интересною! Но на
сей счет можно не беспокоиться. И нынче дело обстоит все так же, как
обстояло всегда: я не вижу в Европе никого, кто имел бы (или дал бы) понятие
о том, что размышление о морали может быть опасным, рискованным,
соблазнительным, - что в нем может заключаться нечто роковое. Присмотритесь,
например, к неутомимым, неустранимым английским утилитаристам, как
тяжеловесно и с каким достоинством шествуют они взад и вперед по стопам
Бентама (гомеровское уподобление выражает это яснее), точно так же, как сам
он шел по стопам достопочтенного Гельвеция (нет, это был вовсе не опасный
человек, этот Гельвеций, ce senateur Pococurante, говоря словами Галиани -
). Ни одной новой мысли, никакой более утонченной разработки старой мысли,
даже никакой действительной истории передуманного ранее: это в общем
невозможная литература для того, кто не сумеет приправить ее для себя
некоторым количеством злости. И в души этих моралистов (которых нужно
непременно читать с какой-нибудь посторонней целью, если уж их нужно читать
- ) прокрался старый английский порок, который называется cant и есть
моральное тартюфство, скрытое на этот раз под новой формой научности; у них
также нет недостатка в тайной защите от укоров совести, от которых будет
неизбежно страдать прежняя раса пуритан при всяком научном отношении к
морали. (Разве моралист не есть нечто противоположное пуританину? Именно,
как мыслитель, который смотрит на мораль как на нечто сомнительное, ставит
ее под вопрос, словом, берет ее как проблему. Разве само морализирование не
безнравственно?) В конце концов все они хотят, чтобы была признана
английская нравственность, поскольку именно она больше всего споспешествует
человечеству, или "общей пользе", или "счастью большинства", - нет! счастью
Англии, они изо всех сил стараются доказать себе, что стремление к
английскому счастью, т. е. к comfort и fashion (и, самое главное, к креслу в
парламенте), вместе с тем есть истинный путь добродетели, что даже вся
доселе существовавшая в мире добродетель состояла именно в таком стремлении.
Ни одно из этих неповоротливых стадных животных со встревоженной совестью
(которые решаются отождествлять эгоистические интересы с интересами общего
блага - ) не желает ни знать, ни вынюхивать того, что "общее благо" вовсе не
идеал, не цель, не какое-нибудь удобоваримое понятие, а только рвотное, -
что справедливое для одного вовсе ещё не может быть справедливым для
другого, что требование одной морали для всех наносит вред именно высшим
людям, словом, что есть разница в рангах между человеком и человеком, а,
следовательно, также между моралью и моралью. Они являются скромной и
основательно посредственной породой людей, эти утилитаристы-англичане, и,
как сказано, поскольку они скучны, то нельзя быть высокого мнения об их
полезности. Их следовало бы еще подбодрить, что я отчасти и пытаюсь сделать
нижеследующими стихами:
Слава вам, рабочим грубым,
Вам, "что длинно, то и любо",
Вы влачите ваши дни
В беспросветном отупенье,
Без крупицы вдохновенья,
Sans genie et sans esprit!
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
По ту сторону добра и зла Фридрих Ницше
Подробнее на livelib.ru:
https://www.livelib.ru/quote/220097-po-tu-storonu-dobra-i-zla-fridrih-nitsshe
Общепринятые книги — всегда зловонные книги: запах маленьких людей пристаёт к ним. Там, где толпа ест и пьёт, даже где она поклоняется, — там обыкновенно воняет. Не нужно ходить в церкви, если хочешь дышать чистым воздухом.
Allerwelts-Bücher sind immer übelriechende Bücher: der Kleine-Leute-Geruch klebt daran. Wo das Volk isst und trinkt, selbst wo es verehrt, da pflegt es zu stinken. Man soll nicht in Kirchen gehn, wenn man reine Luft athmen will.
---
Не самые дурные те вещи, которых мы больше всего стыдимся: не одно только коварство скрывается под маской — в хитрости бывает так много доброты.
---
Всякий глубокий ум нуждается в маске, — более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни.
---
Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение.
Цинизм есть единственная форма, в которой пошлые души соприкасаются с тем, что называется искренностью; и высшему человеку следует навострить уши при каждом более крупном и утончённом проявлении цинизма и поздравлять себя каждый раз, когда прямо перед ним заговорит бесстыдныйскоморох или научный сатир. Бывают даже случаи, когда при этом к отвращению примешивается очарование: именно, когда с таким козлом и обезьяной по прихоти природы соединяется гений, как у аббата Галиани, самого глубокого, самого проницательного и, может быть, самого грязного из людей своего века; он был гораздо глубже Вольтера, а также в значительной мере молчаливее его. [5]:262
---
Человек «современных идей», эта гордаяобезьяна, страшно недоволен собой – это неоспоримо. Он страдает, а его тщеславие хочет, чтобы он только «со-страдал». [5]:343
---
Как же относятся обе названные величайшие религии к этому излишку неудачных случаев? Они стараются поддержать, упрочить жизнь всего, что только может держаться, они даже принципиально принимают сторону всего неудачного, как религии для страждущих, они признают правыми всех тех, которые страдают от жизни, как от болезни, и хотели бы достигнуть того, чтобы всякое иное понимание жизни считалось фальшивым и было невозможным. <>… …религии являются главными причинами, удержавшими тип «человек» на более низшей ступени; они сохранили слишком многое из того, что должно было погибнуть.
---
Блаженны забывчивые, ибо они «покончат» и со своими глупостями.
---
Вариант перевода: Благословенны забывающие, ибо не помнят они собственных ошибок.
---
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
Wer mit Ungeheuern kämpft, mag zusehn, dass er nicht dabei zum Ungeheuer wird. Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein.
