Главная » 2022 » Июнь » 20 » По ту сторону добра и зла. Фридрих Ницше. 008
23:20
По ту сторону добра и зла. Фридрих Ницше. 008
***
===
ОТДЕЛ ПЯТЫЙ:
К ЕСТЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ МОРАЛИ
186
Моральное чувство в Европе в настоящее время настолько же тонко, зрело,
многообразно, восприимчиво, рафинировано, насколько относящаяся к нему
"наука морали" еще молода, зачаточна, неуклюжа и простовата, - интересный
контраст, который становится порой даже видимым, воплощаясь в лице
какого-нибудь моралиста. Уже слова "наука морали", если принять во внимание
то, что ими обозначается, слишком кичливы и противны хорошему вкусу, всегда
склонному к более скромным словам. Следовало бы со всей строгостью
признаться себе в том, что тут будет нужным еще долгое время, что имеет пока
исключительное право на существование: именно, собирание материала,
понятийное определение и сочленение огромного множества тонких ощущений
ценностей и различий ценностей - ощущений и различий, которые живут, растут,
производят и погибают; нужны, быть может, попытки наглядного изображения
повторяющихся и наиболее частых видов этой живой кристаллизации, - как
подготовка к учению о типах морали. Конечно, до сих пор не были настолько
скромны. Все философы с надутой серьезностью, возбуждающей смех, требовали
от себя кое-чего несравненно более великого, более притязательного и
торжественного, как только им приходилось иметь дело с моралью как наукой:
они хотели обоснования морали, - и каждый философ до сих пор воображал, что
обосновал ее; сама же мораль считалась при этом "данною". Как далека была от
их неповоротливой гордости эта кажущаяся незначительной и оставленная в пыли
и плесени задача описания, хотя для нее не были бы достаточно тонки
искуснейшие руки и тончайшие чувства! Именно благодаря тому, что философы
морали были знакомы с моральными фактами только в грубых чертах, в
произвольном извлечении или в форме случайного сокращения, например в форме
нравственности окружающих их людей, своего сословия, своей церкви, духа
своего времени, своего климата и пояса, - именно благодаря тому, что они
были плохо осведомлены насчет народов, времен, всего прошедшего, и даже
проявляли мало любознательности в этом отношении, они вовсе и не узрели
подлинных проблем морали, которые обнаруживаются только при сравнении многих
моралей. Как это ни странно, но всей "науке морали" до сих пор недоставало
проблемы самой морали: недоставало подозрения, что здесь есть нечто
проблематичное. То, что философы называли "обоснованием морали" и чего они
от себя требовали, было, если посмотреть на дело в надлежащем освещении,
только ученой формой твердой веры в господствующую мораль, новым средством
ее выражения, стало быть, фактом, который сам коренится в области
определенной нравственности; в сущности, даже чем-то вроде отрицания того,
что эту мораль можно понимать как проблему, - и во всяком случае чем-то
противоположным исследованию, разложению, сомнению, вивисекции именно этой
веры! Послушайте, например, с какой почти достойной уважения невинностью еще
Шопенгауэр понимает собственную задачу, и сделайте потом свои заключения о
научности такой "науки", последние представители которой рассуждают еще, как
дети и старушки: "Принцип, - говорит он (с. 137 "Основных проблем этики"), -
основоположение, с содержанием которого собственно согласны все моралисты:
петтет neminem laede, immo omnes, quantum potes, juva - вот собственно
положение, обосновать которое стараются все моралисты... собственно
настоящий фундамент этики, которого ищут в течение тысячелетий, как
философский камень"... Трудность обосновать приведенное положение, конечно,
может быть велика - как известно, и Шопенгауэру не посчастливилось в этом
отношении, - и кто вполне восчувствовал, как безвкусно-фальшиво и
сентиментально звучит этот тезис в мире, эссенцию которого составляет воля к
власти, - пусть тот вспомнит, что Шопенгауэр, хоть и пессимист, собственно -
играл на флейте... Ежедневно, после обеда; прочтите об этом у его биографа.
И вот еще между прочим вопрос: пессимист, отрицатель Бога и мира, который
останавливается как вкопанный перед моралью, - который утверждает мораль и
играет на флейте, подтверждает laede-neminem-мораль: как? разве это
собственно - пессимист?
187
Не говоря уже о ценности таких утверждений, как то, что "в нас есть
категорический императив", всегда еще можно спросить: что говорит такое
утверждение о том, кто его высказывает? Есть морали, назначение которых -
оправдывать их создателя перед другими; назначение одних моралей -
успокаивать его и возбуждать в нем чувство внутреннего довольства собою;
другими - он хочет пригвоздить самого себя к кресту и смирить себя; третьими
- мстить, при помощи четвертых - скрыться, при помощи еще других -
преобразиться и вознестись на недосягаемую высоту. Одна мораль служит ее
создателю для того, чтобы забывать, другая - чтобы заставить забыть о себе
или о какой-нибудь стороне своей натуры; один моралист хотел бы испытать на
человечестве мощь и творческие причуды; какой-нибудь другой, быть может,
именно Кант, дает понять своей моралью следующее: "во мне достойно уважения
то, что я могу повиноваться, - и у вас должно быть не иначе, чем у меня!" -
словом, морали являются также лишь жестикуляцией аффектов.
188
Всякая мораль в противоположность к laisser aller есть своего рода
тирания по отношению к "природе", а также и к "разуму" - но это ещё не
возражение против неё, ибо декретировать, что всякая тирания и всякое
неразумие непозволительны, пришлось бы ведь опять-таки, исходя из
какой-нибудь морали. Существенно и бесценно в каждой морали то, что она
является долгим гнётом: чтобы понять стоицизм, или Пор-Рояль, или
пуританизм, стоит только вспомнить о том гнёте, под влиянием которого до сих
пор всякий язык достигал силы и свободы, - о метрическом гнёте, о тирании
рифмы и ритма. Сколько трудов задавали себе поэты и ораторы всех народов! -
не исключая и некоторых нынешних прозаиков, в слухе которых живёт
непреклонная совесть, - "ради глупости", как говорят остолопы-утилитаристы,
воображающие, что изрекают нечто премудрое, - "из покорности законам
произвола", как говорят анархисты, мнящие себя поэтому "свободными", даже
свободомыслящими. Но удивительно то обстоятельство, что только в силу
"тирании таких законов произвола" и развилось всё, что существует или
существовало на земле в виде свободы, тонкости, смелости, танца и
уверенности мастера, всё равно - в области ли самого мышления, или правления
государством, или произнесения речей и убеждения слушателей, как в
искусствах, так и в сфере нравственности; и в самом деле, весьма вероятно,
что именно это-то и есть "природа" и "природное", а вовсе не laisser aller!
Всякий художник знает, как далеко от чувства этого самотёка самое
"естественное" его состояние, когда он свободно приводит в порядок,
устанавливает, распоряжается, придаёт формы в минуты "вдохновения", - и как
строго и тонко повинуется он именно тогда тысяче законов, которые ускользают
от всякой понятийной формулировки именно вследствие своей строгости и
точности (даже самое определённое понятие заключает в себе, сравнительно с
ними, нечто расплывчатое, многообразное, многозначащее - ). Существенное,
повторяю, "на небесах и на земле", сводится, по-видимому, к тому, чтобы
повиновались долго и в одном направлении; следствием этого всегда является и
являлось в конце концов нечто такое, ради чего стоит жить на земле, например
добродетель, искусство, музыка, танец, разум, духовность, - нечто
просветляющее, утончённое, безумное и божественное. Долгая несвобода ума,
гнёт недоверия в области сообщения мыслей, дисциплина, которую налагал на
себя мыслитель, заставляя себя мыслить в пределах установленных духовной и
светской властью правил или исходя из аристотелевских гипотез, долгое
стремление ума истолковывать всё случающееся по христианской схеме и в
каждой случайности заново открывать и оправдывать христианского Бога - всё
это насильственное, произвольное, суровое, ужасающее, идущее вразрез с
разумом оказалось средством, при помощи которого европейскому духу была
привита его сила, его необузданное любопытство и тонкая подвижность;
прибавим сюда, что при этом также должно было безвозвратно пропасть,
задохнуться и погибнуть много силы и ума (ибо здесь, как и везде, "природа"
выказывает себя такою, какова она есть, во всём своём расточительном и
равнодушном великолепии, которое возмущает, но тем не менее благородно). В
течение тысячелетий европейские мыслители только о том и думали, как бы
доказать что-нибудь - нынче, напротив, для нас подозрителен всякий
мыслитель, который "хочет нечто доказать", - для них всегда уже наперёд
предопределённым оказывалось то, что должно было явиться результатом их
строжайших размышлений, как это, например, было встарь в азиатской
астрологии или как это бывает ещё и теперь при безобидном
христианско-моральном истолковании ближайших лично пережитых событий: "во
славу Божию" и "во спасение души" - эта тирания, этот произвол, эта строгая
и грандиозная глупость воспитала дух; по-видимому, рабство в более грубом и
в более тонком смысле является также необходимым средством для духовной
дисциплины и наказания. Взгляните с этой точки зрения на любую мораль, и вы
увидите, что её "природа" в том и заключается, чтобы учить ненавидеть
laisser aller, ненавидеть слишком большую свободу и насаждать в нас
потребность в ограниченных горизонтах, в ближайших задачах; она учит сужению
перспективы, а стало быть, в известном смысле, глупости, как условию жизни и
роста. "Ты должен повиноваться кому бы то ни было и долгое время: иначе ты
погибнешь и потеряешь последнее уважение к самому себе" - таковым кажется
мне моральный императив природы, правда не категорический, чего хотел от
него старый Кант (отсюда и "иначе" - ), и обращённый не к единицам - какое
дело природе до единиц? - а к народам, расам, векам, сословиям, прежде же
всего ко всему животному виду "человек", к человеку.
189
Трудолюбивым расам очень тяжело переносить праздность: то был
мастерский трюк английского инстинкта - сделать воскресенье до такой степени
священным и скучным, чтобы англичанин незаметно для себя снова начал
сладострастно помышлять о своих будних и рабочих днях; это нечто вроде умно
придуманного, умно вставленного поста, чему много примеров мы находим и в
античном мире (хотя у южных народов, как и следует ожидать, не по отношению
к труду - ). Должны существовать посты различных родов; и всюду, где
господствуют мощные инстинкты и привычки, законодателям следует позаботиться
об установлении таких дней, когда на подобные инстинкты налагаются цепи и им
снова приходится учиться голодать. С более высокой точки зрения, целые
поколения и века, если они одержимы каким-нибудь моральным фанатизмом,
являются такими установленными периодами неволи и поста, в течение которых
данный инстинкт учится пригибаться и падать ниц, а вместе с тем очищаться и
обостряться, также и отдельные философские секты допускают подобное
толкование (например, Стоя среди эллинской культуры с ее воздухом,
насыщенным афродисийскими ароматами и пропитанным сладострастием). - Тем
самым дан и намек для объяснения того парадокса, почему именно в
христианский период Европы и вообще впервые под давлением христианской
оценки вещей половой инстинкт сублимировался до любви (amour-passion).
190
В морали Платона есть нечто, собственно Платону не принадлежащее, а
только находящееся в его философии, можно бы сказать, вопреки Платону:
сократизм, для которого он был собственно слишком аристократичен. "Никто не
хочет причинять себе вреда, поэтому всё дурное делается невольно. Ибо дурной
человек сам наносит себе вред: он не сделал бы этого, если бы знал, что
дурное дурно. Поэтому дурной человек дурён только по заблуждению; если
вывести его из заблуждения, то он по необходимости станет хорошим". - Такой
способ заключения пахнет чернью, которая видит только неприятные следствия
дурных поступков и, в сущности, рассуждает, что "глупо поступать дурно";
причём слово "хороший" она прямо отождествляет с "полезным и приятным". При
всяком утилитаризме морали можно заранее догадаться о подобном ее источнике
и руководствоваться своим обонянием: ошибки в этих случаях бывают редки. -
Платон сделал все, чтобы втолковать в тезис своего учителя нечто тонкое и
благородное, прежде всего самого себя; он был наиболее смелым из всех
толкователей и взял с улицы всего Сократа только как популярную тему, как
народную песню, чтобы варьировать ее до бесконечности и до невозможности:
именно, во всех своих собственных масках и на все лады. Говоря в шутку и к
тому же в стиле Гомера, - что же такое платоновский Сократ, если не [впереди
Платон, позади Платон, а посередине чушь].
191
Старая теологическая проблема "веры" и "знания" - или, точнее,
инстинкта и разума, - стало быть, вопрос, заслуживает ли инстинкт при оценке
вещей большего авторитета, нежели разум, ставящий вопрос "почему?",
требующий оснований, стало быть, целесообразности и полезности, - это все та
же старая моральная проблема, которая явилась впервые в лице Сократа и еще
задолго до христианства произвела умственный раскол. Правда, сам Сократ
сообразно вкусу своего таланта, таланта превосходного диалектика, встал
сперва на сторону разума; и в самом деле, что же он делал в течение всей
своей жизни, как не смеялся над неуклюжей неспособностью современных ему
знатных афинян, которые, подобно всем знатным людям, были людьми инстинкта и
никогда не могли дать удовлетворительных сведений о причинах своих
поступков? Напоследок же, втихомолку и втайне, он смеялся и над самим собою:
при самодознании и перед лицом своей более чуткой совести он нашел у себя то
же затруднение и ту же неспособность. Но к чему, сказал он себе,
освобождаться из-за этого от инстинктов! Нужно дать права им, а также и
разуму, - нужно следовать инстинктам, но убедить разум, чтобы он при этом
оказывал им помощь вескими доводами. В этом-то собственно и заключалась
фальшь великого таинственного насмешника; он довел свою совесть до того, что
она удовлетворялась своего рода самообманом; в сущности, он прозрел
иррациональное в моральном суждении. - Платон, будучи более невинным в таких
вещах и не обладая лукавством плебея, употреблял все силы - величайшие силы,
какие только проявлялись до сих пор философами! - чтобы доказать себе, что
разум и инстинкт сами по себе идут к одной цели, к добру, к "Богу"; и со
времен Платона все теологи и философы стоят на том же пути - т. е. в
вопросах морали до сих пор побеждал инстинкт, или, как это называют
христиане, "вера", или, как я называю это, "стадо". Следовало бы исключить
отсюда Декарта, отца рационализма (а значит, деда революции), который
признавал авторитет за одним разумом, - но разум есть только орудие, а
Декарт был поверхностен.
192
Кто проследил историю развития какой-нибудь отдельной науки, тот
находит в ее развитии нить к уразумению древнейших и самых общих процессов
всякого "знания и познавания": и там и здесь развились прежде всего
скороспелые гипотезы, вымыслы, глупая добрая воля к "вере", недостаток
недоверия и терпения; наши чувства поздно научаются, и никогда не научаются
вполне, быть тонкими, верными, осторожными органами познания. Нашему глазу
легче воспроизводить по данному поводу уже много раз воспроизведенную
картину, нежели удерживать в себе необычные и новые элементы какого-нибудь
впечатления: последнее требует большей силы, большей "моральности". Слушать
нечто новое уху томительно и тяжело; чуждую музыку мы слушаем плохо. Слыша
чуждую речь, мы невольно делаем попытки соединять слышанные звуки в такие
слова, которые звучат для нас интимнее и роднее: так переделал, например,
некогда германец слышанное им слово arcubalista в слово Armbrust
[самострел]. Ко всему новому чувства наши относятся враждебно и с
неприязнью; и вообще даже в "простейших" случаях чувственного восприятия
господствуют такие аффекты, как страх, любовь, ненависть, а также и
пассивные аффекты лени. - Подобно тому как нынче читатель не прочитывает
всех отдельных слов (или же слогов), помещенных на странице, а скорее
выбирает случайно из двадцати слов приблизительно пять и "отгадывает"
относящийся к этим пяти словам вероятный смысл, - совершенно так же и мы,
рассматривая, скажем, дерево, не отдаем себе точного и подробного отчета,
каковы его листья, ветви, цвет и вид; нам гораздо легче создавать при помощи
фантазии некое подобие дерева. Даже переживая что-нибудь необычайное, мы
поступаем все так же: мы выдумываем себе большую часть переживаемого, и нас
едва ли можно заставить смотреть на какое-нибудь событие не в качестве
"изобретателей". Все это значит, что мы коренным образом и издревле привыкли
ко лжи. Или, выражаясь добродетельнее и лицемернее, словом, приятнее: мы
более художники, нежели это нам известно. - Часто среди живого разговора, в
зависимости от мысли, которую высказывает мой собеседник или которая кажется
мне вызванной в нем мною, я вижу его лицо так отчетливо, вижу в нем такое
тонко определенное выражение, что степень этой отчетливости далеко
превосходит силу моей зрительной способности, - значит, тонкость игры
мускулов и выражение глаз должны быть в данном случае присочинены мною. По
всей вероятности, у моего собеседника было совершенно иное выражение лица
или не было вовсе никакого.
193
Quidquid luce fuit, tenebris agit - но также и наоборот. То, что мы
переживаем в сновидении, предполагая, что мы переживаем это часто, точно так
же составляет часть внутреннего мира нашей души, как и что-нибудь пережитое
"действительно": оно делает нас богаче или беднее, даёт нам одной
потребностью больше или меньше, и в конце концов среди белого дня и даже в
самые светлые минуты нашего бодрствующего духа нас до некоторой степени
убаюкивает то, к чему мы приучены нашими сновидениями. Положим, что
кто-нибудь часто летал во сне и наконец при всяком сновидении чувствует в
себе силу и искусство летать, как своё преимущество, а также как присущее
ему в высшей степени завидное счастье: разве такому человеку, который
считает для себя возможным по малейшему импульсу описывать всякие виды дуг и
углов, - которому знакомо чувство известного божественного легкомыслия,
знакомо движение "вверх" без напряжения и принуждения, движение "вниз" без
опускания и снижения - без тяжести! - разве человеку, испытавшему это и
привыкшему к этому в своих сновидениях, слово "счастье" не явится в конце
концов в иной окраске и значении также и наяву! разве не должен он иначе
желать счастья? "Полёт" в таком виде, как его описывают поэты, должен
казаться ему, по сравнению с этим "летанием", слишком земным, мускульным,
насильственным, уж слишком "тяжёлым".
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
По ту сторону добра и зла Фридрих Ницше
Подробнее на livelib.ru:
https://www.livelib.ru/quote/220097-po-tu-storonu-dobra-i-zla-fridrih-nitsshe
Общепринятые книги — всегда зловонные книги: запах маленьких людей пристаёт к ним. Там, где толпа ест и пьёт, даже где она поклоняется, — там обыкновенно воняет. Не нужно ходить в церкви, если хочешь дышать чистым воздухом.
Allerwelts-Bücher sind immer übelriechende Bücher: der Kleine-Leute-Geruch klebt daran. Wo das Volk isst und trinkt, selbst wo es verehrt, da pflegt es zu stinken. Man soll nicht in Kirchen gehn, wenn man reine Luft athmen will.
---
Не самые дурные те вещи, которых мы больше всего стыдимся: не одно только коварство скрывается под маской — в хитрости бывает так много доброты.
---
Всякий глубокий ум нуждается в маске, — более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни.
---
Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение.
Цинизм есть единственная форма, в которой пошлые души соприкасаются с тем, что называется искренностью; и высшему человеку следует навострить уши при каждом более крупном и утончённом проявлении цинизма и поздравлять себя каждый раз, когда прямо перед ним заговорит бесстыдныйскоморох или научный сатир. Бывают даже случаи, когда при этом к отвращению примешивается очарование: именно, когда с таким козлом и обезьяной по прихоти природы соединяется гений, как у аббата Галиани, самого глубокого, самого проницательного и, может быть, самого грязного из людей своего века; он был гораздо глубже Вольтера, а также в значительной мере молчаливее его. [5]:262
---
Человек «современных идей», эта гордаяобезьяна, страшно недоволен собой – это неоспоримо. Он страдает, а его тщеславие хочет, чтобы он только «со-страдал». [5]:343
---
Как же относятся обе названные величайшие религии к этому излишку неудачных случаев? Они стараются поддержать, упрочить жизнь всего, что только может держаться, они даже принципиально принимают сторону всего неудачного, как религии для страждущих, они признают правыми всех тех, которые страдают от жизни, как от болезни, и хотели бы достигнуть того, чтобы всякое иное понимание жизни считалось фальшивым и было невозможным. <>… …религии являются главными причинами, удержавшими тип «человек» на более низшей ступени; они сохранили слишком многое из того, что должно было погибнуть.
---
Блаженны забывчивые, ибо они «покончат» и со своими глупостями.
---
Вариант перевода: Благословенны забывающие, ибо не помнят они собственных ошибок.
---
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
Wer mit Ungeheuern kämpft, mag zusehn, dass er nicht dabei zum Ungeheuer wird. Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein.
