Главная » 2022 » Январь » 25 » Так говорил Заратустра. Фридрих Ницше. 011
17:04
Так говорил Заратустра. Фридрих Ницше. 011

***

***

---

Выздоравливающий


1

     Однажды  утром,  вскоре после возвращения своего в пещеру,
вскочил Заратустра с ложа своего, как сумасшедший, стал кричать
ужасным голосом, махая руками, как будто кто-то лежал на ложе и
не хотел вставать; и так гремел  голос  Заратустры,  что  звери
его,  испуганные,  прибежали  к  нему  и  из  всех нор и щелей,
соседних  с  пещерой  Заратустры,  все  животные   разбежались,
улетая,  уползая  и  прыгая,  --  какие  кому  даны были ноги и
крылья. Заратустра же так говорил:
     Вставай, бездонная мысль, выходи из глубины моей! Я  петух
твой  и  утренние  сумерки  твои,  заспавшийся  червь: вставай!
вставай! голос мой разбудит тебя!
     Расторгни узы слуха твоего: слушай!  Ибо  я  хочу  слышать
тебя! Вставай! Вставай! Здесь достаточно грома, чтобы заставить
и могилы прислушиваться!
     Сотри  сон, а также всякую близорукость, всякое ослепление
с глаз своих! Слушай меня даже глазами  своими:  голос  мой  --
лекарство даже для слепорожденных.
     И  когда ты проснешься, ты навеки останешься бодрствующей.
Не таков я, чтобы, разбудив прабабушек от  сна,  сказать
им -- чтобы продолжали они спать!
     Ты  шевелишься, потягиваешься и хрипишь? Вставай! Вставай!
Не хрипеть  --  говорить  должна  ты!  Заратустра  зовет  тебя,
безбожник!
     Я,   Заратустра,  заступник  жизни,  заступник  страдания,
заступник круга, -- тебя зову я, самую глубокую из мыслей моих!
     Благо  мне!  Ты  идешь  --  я  слышу  тебя!   Бездна   моя
говорит, свою последнюю глубину извлек я на свет!
     Благо  мне!  Иди!  Дай  руку  --  ха!  пусти!  Ха,  ха  --
отвращение! отвращение! отвращение! -- горе мне!

2

     Но едва Заратустра сказал слова эти, как упал  замертво  и
долго  оставался  как  мертвый. Придя же в себя, он был бледен,
дрожал, продолжал лежать и долго не хотел  ни  есть,  ни  пить.
Такое состояние длилось у него семь дней; звери его не покидали
его  ни  днем,  ни  ночью, и только орел улетал, чтобы принести
пищи. И все, что он находил и что случалось ему  отнять  силою,
складывал  он  на  ложе  Заратустры:  так  что Заратустра лежал
наконец среди желтых и красных ягод, среди  винограда,  розовых
яблок,  благовонных  трав  и  кедровых шишек. У ног же его были
простерты два ягненка, которых орел с трудом отнял  у  пастухов
их.
     Наконец,  после  семи  дней,  поднялся Заратустра на своем
ложе, взял в руку розовое яблоко, понюхал его и нашел запах его
приятным.  Тогда  подумали  звери  его,   что   настало   время
заговорить с ним.
     "О  Заратустра,  -- сказали они, -- вот уже семь дней, как
лежишь ты с закрытыми глазами; не хочешь ли  ты  наконец  снова
стать на ноги?
     Выйди  из  пещеры  своей: мир ожидает тебя, как сад. Ветер
играет тяжелым благоуханием, которое просится  к  тебе;  и  все
ручьи хотели бы бежать вслед за тобой.
     Все  вещи  тоскуют  по тебе, почему ты семь дней оставался
один, -- выйди из своей пещеры!  Все  вещи  хотят  быть  твоими
врачами!
     Разве  новое  познание  снизошло к тебе, горькое, тяжелое?
Подобно закисшему  тесту,  лежал  ты,  твоя  душа  поднялась  и
раздулась за свои пределы".
     --  О  звери  мои,  --  отвечал Заратустра, -- продолжайте
болтать  и  позвольте  мне  слушать  вас!  Меня  освежает  ваша
болтовня: где болтают, там мир уже простирается предо мною, как
сад.
     Как  приятно,  что  есть слова и звуки: не есть ли слова и
звуки радуга и призрачные мосты,  перекинутые  через  все,  что
разъединено навеки?
     У  каждой  души  особый мир; для каждой души всякая другая
душа -- потусторонний мир.
     Только  между   самым   сходным   призрак   бывает   всего
обманчивее:   ибо   через  наименьшую  пропасть  труднее  всего
перекинуть мост.
     Для меня -- как существовало бы что-нибудь вне  меня?  Нет
ничего  вне  нас!  Но  это  забываем мы при всяком звуке; и как
отрадно, что мы забываем!
     Имена и звуки  не  затем  ли  даны  вещам,  чтобы  человек
освежался  вещами?  Говорить -- это прекрасное безумие: говоря,
танцует человек над всеми вещами.
     Как приятна всякая речь и всякая  ложь  звуков!  Благодаря
звукам танцует наша любовь на пестрых радугах.
     "О  Заратустра,  --  сказали на это звери, -- для тех, кто
думает, как мы, все вещи танцуют  сами:  все  приходит,  подает
друг другу руку, смеется и убегает -- и опять возвращается.
     Все  идет, все возвращается; вечно вращается колесо бытия.
Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия.
     Все погибает, все вновь устрояется; вечно строится тот  же
дом  бытия. Все разлучается, все снова друг друга приветствует;
вечно остается верным себе кольцо бытия.
     В каждый миг  начинается  бытие;  вокруг  каждого  "здесь"
катится "там". Центр всюду. Кривая -- путь вечности".
     --  О  вы,  проказники и шарманки! -- отвечал Заратустра и
снова улыбнулся. -- Как  хорошо  знаете  вы,  что  должно  было
исполниться в семь дней --
     --  и как то чудовище заползло мне в глотку и душило меня!
Но я откусил ему голову и отплюнул ее далеко от себя.
     А вы -- вы уже сделали из этого уличную песенку? А я  лежу
здесь,  еще не оправившись от этого откусывания и отплевывания,
еще больной от собственного избавления.
     И вы смотрели на все это? О звери мои, разве  и  вы
жестоки?  Неужели  вы хотели смотреть на мое великое страдание,
как  делают  люди?  Ибо  человек  --  самое  жестокое  из  всех
животных.
     Во  время  трагедий,  боя  быков  и распятий он до сих пор
лучше всего чувствовал себя на земле; и когда он нашел себе ад,
то ад сделался его небом на земле.
     Когда большой  человек  кричит:  мигом  подбегает  к  нему
маленький;  и  язык висит у него изо рта от удовольствия. Но он
называет это своим "состраданием".
     Маленький  человек,  особенно  поэт,  --  с  каким   жаром
обвиняет  он  жизнь  на словах! Слушайте его, но не прослушайте
радости во всех жалобах его!
     Это обвинители жизни: их побеждает жизнь в одно мгновение.
"Ты любишь  меня?  --  говорит  дерзновенная.  --  Подожди   же
немного, у меня нет еще для тебя времени".
     Человек  для  себя  самого  самое  жестокое животное; и во
всем, что зовется "грешник", "несущий крест" и  "кающийся",  не
прослушайте радости, примешанной к этим жалобам и обвинениям!
     А  я  сам  --  не хочу ли я быть обвинителем человека? Ах,
звери мои, только одному научился я до сих  пор,  что  человеку
нужно его самое злое для его же лучшего,
     --  что  все  самое  злое есть его наилучшая сила и
самый твердый камень для наивысшего созидателя; и  что  человек
должен становиться лучше и злее:
     Не  за  то  был я пригвожден к древу мучений, что я
знаю, что человек зол, -- но за то, что я кричал, как никто еще
не кричал:
     "Ах, его самое злое так ничтожно! Ах, его самое лучшее так
ничтожно!"
     Великое отвращение к человеку -- оно душило меня  и
заползло мне в глотку; и то, что предсказывал прорицатель: "Все
равно, ничто не вознаграждается, знание душит".
     Долгие  сумерки  тянулись  предо мною, смертельно усталая,
пьяная до смерти печаль, которая говорила, зевая во весь рот:
     "Вечно  возвращается  человек,  от  которого   устал   ты,
маленький  человек" -- так зевала печаль моя, потягивалась и не
могла заснуть.
     В пещеру превратилась  для  меня  человеческая  земля,  ее
грудь  ввалилась,  все  живущее  стало  для  меня  человеческой
гнилью, костями и развалинами прошлого.
     Мои вздохи сидели на всех человеческих могилах и не  могли
встать;  мои  вздохи  и  вопросы  каркали, давились, грызлись и
жаловались день и ночь:
     -- "Ах,  человек  вечно  возвращается!  Маленький  человек
вечно возвращается!"
     Нагими  видел  я  некогда  обоих, самого большого и самого
маленького человека: слишком  похожи  они  друг  на  друга,  --
слишком еще человек даже самый большой человек!
     Слишком  мал  самый  большой! -- Это было отвращение мое к
человеку! А вечное возвращение даже самого маленького человека!
-- Это было неприязнью моей ко всякому существованию!
     Ах, отвращение! отвращение!  отвращение!  --  Так  говорил
Заратустра,  вздыхая и дрожа, ибо он вспоминал о своей болезни.
Но тут звери его не дали ему продолжать.
     "Перестань говорить, о выздоравливающий! --  так  отвечали
ему  звери  его.  --  Уходи  отсюда и иди туда, где мир ожидает
тебя, подобный саду.
     Иди к розам, к пчелам и стаям голубей! В особенности же  к
певчим птицам, чтобы научиться у них петь!
     Ибо  пение свойственно выздоравливающим; здоровый же пусть
говорит. И если даже здоровый  хочет  песен,  он  хочет  других
песен, чем выздоравливающий".
     --  О  вы, проказники и шарманки, замолчите же! -- отвечал
Заратустра и смеялся над речью  своих  зверей.  --  Как  хорошо
знаете вы, какое утешение нашел я себе в эти семь дней!
     Надо,   чтобы  снова  я  пел,  --  это  утешение  и
это выздоровление нашел я себе; не хотите  ли  вы  и  из
этого тотчас сделать уличную песенку?
     --  "Перестань  говорить,  --  отвечали  ему во второй раз
звери его, -- лучше,  о  выздоравливающий,  сделай  лиру  себе,
новую лиру!
     Ибо  видишь,  о  Заратустра!  Для  твоих новых песен нужна
новая лира.
     Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу:
чтобы ты мог нести свою великую судьбу,  которая  не  была  еще
судьбою ни одного человека!
     Ибо  твои  звери  хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем
должен ты стать; смотри, ты учитель вечного возвращения,
-- в этом теперь твое назначение!
     Ты должен первым возвестить это учение, -- и как же
этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей опасностью
и болезнью!
     Смотри, мы знаем,  чему  ты  учишь:  что  все  вещи  вечно
возвращаются  и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали
бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.
     Ты  учишь,  что  существует   великий   год   становления,
чудовищно великий год: он должен, подобно песочным часам, вечно
сызнова  поворачиваться, чтобы течь сызнова и опять становиться
пустым, --
     -- так что все эти годы похожи сами на себя, в  большом  и
малом,  -- так что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами
на себя, в большом и малом.
     И если бы ты захотел  умереть  теперь,  о  Заратустра,  --
смотри,  мы знаем также, как стал бы ты тогда говорить к самому
себе; но звери твои просят тебя не умирать еще.
     Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от
блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с  тебя,
о самый терпеливый!
     "Теперь  я  умираю  и исчезаю, -- сказал бы ты, -- и через
мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как и тела.
     Но  связь  причинности,  в  которую   вплетен   я,   опять
возвратится,  --  она  опять  создаст  меня! Я сам принадлежу к
причинам вечного возвращения.
     Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею,  с  этим
орлом,  с  этой  змеею  -- не к новой жизни, не к
лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:
     -- я буду вечно возвращаться  к  той  же  самой  жизни,  в
большом  и  малом,  чтобы снова учить о вечном возвращении всех
вещей,
     --  чтобы  повторять  слово  о  великом  полдне  земли   и
человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.
     Я  сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово: так хочет
моя вечная судьба,-- как провозвестник, погибаю я!
     Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так
-- кончается закат Заратустры". --
     Сказав  это,  звери  умолкли  и  ждали,  чтобы  Заратустра
ответил  что-нибудь  им;  но  Заратустра  не  слышал,  что  они
умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и
не спал: ибо он разговаривал в это время с своею душой. Змея же
и орел, видя  его  таким  молчаливым,  почтили  великую  тишину
вокруг него и удалились осторожно.

О великом томлении


     О  душа  моя, я научил тебя говорить "сегодня" так же, как
"когда-нибудь" и "прежде", и водить  свои  хороводы  над  всеми
"здесь", "там" и "туда".
     О  душа  моя, я избавил тебя от всех закоулков, я отвратил
от тебя пыль, пауков и сумерки.
     О душа моя, я смыл с тебя  маленький  стыд  и  добродетель
закоулков и убедил тебя стоять обнаженной пред очами солнца.
     Бурею,  называемой  "духом",  подул  я на твое волнующееся
море; все тучи прогнал  я  оттуда,  я  задушил  даже  душителя,
называемого "грехом".
     О  душа  моя,  я  дал тебе право говорить Нет, как буря, и
говорить Да, как говорит Да отверстое небо; теперь ты тиха, как
свет, и спокойно проходишь чрез бури отрицания.
     О душа моя, я  возвратил  тебе  свободу  над  созданным  и
несозданным -- и кому еще, как тебе, ведома радость будущего?
     О  душа  моя,  я  учил  тебя  презрению,  но  не тому, что
приходит, как  червоточина,  а  великому,  любящему  презрению,
которое больше всего любит там, где оно больше всего презирает.
     О  душа  моя,  я  учил  тебя  так убеждать, чтобы ты самые
основания притягивала к себе, --  подобно  солнцу,  убеждающему
даже море подняться на его высоту.
     О   душа   моя,   я   снял   с   тебя  всякое  послушание,
коленопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имя  "избегание
бед" и "судьба".
     О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки,
я назвал    тебя    "судьбою",   "пространством   пространств",
"пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".
     О душа моя, твоей почве дал я  испить  всю  мудрость,  все
новые   вина  и  даже  все  незапамятно  старые,  крепкие  вина
мудрости.
     О душа моя, всякое солнце изливал  я  на  тебя,  и  всякую
ночь,  и  всякое  молчание,  и  всякое томление -- ты вырастала
предо мной, как виноградная лоза.
     О душа моя, обильна и тяжела ты  теперь,  как  виноградная
лоза   со   вздутыми   сосцами   и  плотными  темно-золотистыми
гроздьями, --
     -- стесненная и придавленная своим  счастьем,  в  ожидании
избытка и стыдясь еще своего ожидания.
     О  душа моя, не существует теперь нигде другой души, более
любящей, более объемлющей и более обширной! Где  же  будущее  и
прошедшее были бы ближе друг к другу, как не у тебя?
     О душа моя, я дал тебе все, и руки мои опустели из-за тебя
-- а теперь!  Теперь  говоришь  ты мне, улыбаясь, полная тоски:
"Кто же из нас должен благодарить? --
     -- должен ли благодарить дающий, что берущий брал у  него?
Дарить  --  не  есть  ли  потребность?  Брать  --  не  есть  ли
сострадание?"
     О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твое  чрезмерное
богатство само простирает теперь тоскующие руки!
     Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет, и ждет;
тоска  от  чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих
очей!
     И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку
и не обливаться слезами?  Сами  ангелы  обливаются  слезами  от
чрезмерной доброты твоей улыбки.
     Твоя  доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и
плакать: и все-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слез и твои
дрожащие уста рыданий.
     "Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть
обвинение?" Так говоришь ты сама себе, и потому  хочешь  ты,  о
душа   моя,   лучше  улыбаться,  чем  изливать  в  слезах  свое
страдание, --
     -- в потоках слез изливать все свое страдание  от  избытка
своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!
     Но  если  не  хочешь ты плакать и выплакать свою пурпурную
тоску, то ты должна петь, о душа моя! -- Смотри,  я  сам
улыбаюсь, предложивший тебе петь:
     --  петь  бурным  голосом, пока не стихнут все моря, чтобы
прислушаться к твоему томлению, --
     -- пока по тихим,  тоскующим  морям  не  поплывет  челнок,
золотое  чудо,  вокруг  золота  которого  кружатся все хорошие,
дурные, удивительные вещи, --
     -- и много животных, больших и малых,  и  все,  что  имеет
легкие удивительные ноги, чтобы бежать по голубым тропам --
     --  туда,  к  золотому  чуду, к вольному челноку и хозяину
его; но это -- виноградарь, ожидающий с алмазным ножом, --
     -- твой великий избавитель,  о  душа  моя,  безымянный  --
только будущие песни найдут ему имя! И поистине, уже благоухает
твое дыхание будущими песнями, --
     --  уже  пылаешь  ты и грезишь, уже пьешь ты жадно из всех
глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыхает твоя  тоска
в блаженстве будущих песен! --
     О душа моя, теперь я дал тебе все и даже последнее свое, и
руки мои  опустели  для  тебя:  в  том,  что  я  велел  тебе
петь, был последний мой дар!
     За то, что я велел тебе петь, скажи же, скажи:  кто
из нас должен теперь -- благодарить? -- Но лучше: пой мне, пой,
о душа моя! И предоставь мне благодарить! --
     Так говорил Заратустра.

Другая танцевальная песнь


1

     "В  твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото мерцало
в ночи глаз твоих -- сердце мое замерло от этой неги:
     -- челн золотой,  как  в  зерцале,  мерцал  там  на  водах
ночных,  точно  качалка, ныряющий, и всплывающий, и все снова и
снова кивающий челн золотой!
     На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой  взор,  свой
качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор:
     Только дважды коснулась ручонками ты погремушки своей -- и
уже закачалась нога моя в приступе танца. --
     Пятки  мои  покидали  уже  землю,  замер я на носках, тебе
внемля: ведь уши танцора -- в цыпочках его!
     К тебе прыгнул я -- ты отпрянула вмиг; и лизнули  меня  на
лету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших твоих!
     От  тебя  я отпрыгнул назад и от змей твоих прикасаний; ты
стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.
     Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным;  на  стезях
криведных учится стопа моя -- козням!
     Я  люблю  тебя  дальней,  ты  вблизи мне пуще неволи; твое
бегство манит меня, поиск твой полонит меня --  я  страдаю,  но
ради тебя разве я не готов и к юдоли!
     Ты,  чей холод, как зуд, чье презренье -- искус, чей уход,
точно жгут, чья насмешка -- укус:
     -- ты  ль  не  была  ненавистна  всегда,  ты,  вязальщица,
повивальщица,  зазывальщица, домогальщица и находчица! Ты ль не
была  и  любима  всегда,  непорочная,  нетерпячая,  ветроногая,
детоокая грехотворица!
     Куда  же  ты  тащишь меня, неугомонка и невиданка? И вновь
избегаешь меня, сладкая-сладкая горлица и грубиянка!
     Я в танце несусь за тобою,  я  с  ритмом  твоим  неизбытно
един. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть палец один!
     Здесь  пещеры и дебри -- мы же заблудимся вместе! Стой! Да
потише! Не видишь ли ты, как мелькают вокруг стаи сов и летучие
мыши?
     Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить? Где  мы,
где? У собак, видно, ты научилась так тявкать и выть.
     Зубки  белые  скалишь  прелестно  на  меня  ты без слов, и
сверлят меня злючие глазки из кудластых твоих завитков!
     Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник -- решай,  кто
мне ты: ловчий пес или лань?
     Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка вверх! И
барьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыгнув!
     О,  взгляни,  я лежу, ты, спесивица, и молю о милости! Мне
бы с тобою бродить да бродить по тропинкам жимолостным!
     -- по тропинке любви сквозь кусты  пятнастые,  немые!  Или
там вдоль озера: в нем резвятся и пляшут рыбки золотые!
     Ты  устала?  Взгляни, вон овцы, и в воздухе завечерело: ну
разве не сладко уснуть под звуки пастушьей свирели?
     Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти  только  руки!  И
если  ты хочешь пить, скажи -- я нашел бы, чем тебя утолить, но
тебе не до этой услуги!
     --  О,  что  за  чертовка,  плутовка,  так  ловко  исчезла
змеею-скользянкой!  Куда?  Но  от  рук два пятна на лице горят,
точно красные ранки!
     Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До сих пор,
о ведьма, я пел для тебя, нынче ты завизжишь -- у меня!
     Будешь плясать и ахать плетке моей вслед! Я не  забыл-таки
плетку? -- Нет!"

2

     Так  отвечала  мне  жизнь  тогда и при этом зажала изящные
ушки свои:
     "О Заратустра! Не щелкай так  страшно  своей  плеткой!  Ты
ведь знаешь: шум убивает мысли -- а ко мне как раз пришли такие
нежные мысли.
     Мы  с  тобою  оба  --  сущие  недобродеи и незлодеи. По ту
сторону добра и зла обрели мы свой остров и зеленый свой луг --
мы вдвоем, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом!
     И если мы и не любим друг друга от чистого сердца,  --  то
гоже ли злиться на то, что не любишь от чистого сердца?
     И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты знаешь это:
и все  оттого,  что  ревную  тебя  я  к мудрости твоей. Ах, эта
мудрость, полоумная старая дура!
     Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя,  ах!  тогда
мигом сбежала бы от тебя и моя любовь".
     Тут  жизнь  задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: "О
Заратустра, ты мне недостаточно верен!
     Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я  знаю,
ты думаешь о том, что хочешь скоро покинуть меня.
     Есть  старый  тяжелый-тяжелый  колокол-ревун:  он ревет по
ночам до самой твоей пещеры:
     -- когда ты слышишь, как колокол этот бьет полночь,  тогда
между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том --
     --  ты  думаешь  о  том,  о Заратустра, я знаю это, что ты
хочешь скоро покинуть меня!"
     "Да, -- отвечал я робко, -- но ты знаешь  также  --"  И  я
сказал  ей нечто на ухо, прямо в ее спутанные, желтые, безумные
пряди волос.
     "Ты  знаешь  это,  о  Заратустра?  Этого  не  знает
никто..."
     И  мы  стояли  лицом  к  лицу и глядели на зеленый луг, на
который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе.  --
И  жизнь была тогда мне милее, чем вся моя мудрость когда-либо.
--
     Так говорил Заратустра.

3


 


         Раз!
 О, внемли, друг!

         Два!
 Что полночь тихо скажет вдруг?

         Три! "Глубокий сон сморил меня, --

         Четыре!
 Из сна теперь очнулась я:

         Пять!
 Мир -- так глубок,

         Шесть!
 Как день помыслить бы не смог.

         Семь!
 Мир -- это скорбь до всех глубин, --

         Восемь!
 Но радость глубже бьет ключом!

         Девять!
 Скорбь шепчет: сгинь!

         Десять!
 А радость рвется в отчий дом, --

         Одиннадцать!
 В свой кровный, вековечный дом!"

         Двенадцать!
 


Семь печатей
(или: пение о Да и Аминь)


1

     Если я прорицатель и полон  того  пророческого  духа,  что
носится над высокой скалой между двух морей --
     -- носится между прошедшим и будущим, как тяжелая туча, --
враждебный  удушливым  низменностям  и  всему,  что устало и не
может ни умереть, ни жить:
     готовый к молнии в темной груди и  к  лучу  искупительного
света, чреватый молниями, которые говорят Да и смеются, готовый
к пророческим молниеносным лучам, --
     --  но  блажен,  кто  так  чреват!  И поистине, кто должен
некогда зажечь свет будущего, тому приходится долго висеть, как
тяжелая туча, на вершине скалы! --
     О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к  брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения!
     Никогда  еще  не  встречал  я женщины, от которой хотел бы
иметь я детей, кроме той женщины, что  люблю  я:  ибо  я  люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность! 

2

     Если гнев мой некогда разрушал могилы, сдвигал пограничные
столбы   и   скатывал  старые,  разбитые  скрижали  в  отвесную
пропасть, --
     Если насмешка моя  некогда  сметала,  как  сор,  истлевшие
слова  и  я  приходил,  как  метла для пауков-крестовиков и как
очистительный ветер -- для старых удушливых склепов, --
     Если некогда сидел я, ликуя, на месте, где были  погребены
старые  боги,  благословляя  мир,  любя  мир,  возле памятников
старых клеветников на мир:
     ибо даже церкви и могилы Бога люблю я, когда небо  смотрит
ясным оком сквозь разрушенные своды их; я люблю сидеть, подобно
траве и красному маку, на развалинах церквей, --
     О,  как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда еще не встречал я женщины,  от  которой  хотел  бы
иметь  я  детей,  кроме  той  женщины, что люблю я: ибо я люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность!

3

     Если  некогда  дыхание  снисходило  на  меня  от   дыхания
творческого  и  от  той  небесной необходимости, что принуждает
даже случайности водить звездные хороводы, --
     Если  некогда  смеялся  я  смехом  созидающей  молнии,  за
которой,  гремя, но с покорностью следует долгий гром действия,
--
     Если некогда за столом богов на земле играл я  в  кости  с
богами,   так  что  земля  содрогалась  и  трескалась,  изрыгая
огненные реки, --
     ибо земля есть стол богов, дрожащий  от  новых  творческих
слов и от шума игральных костей, --
     О,  как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда еще не встречал я женщины,  от  которой  хотел  бы
иметь  я  детей,  кроме  той  женщины, что люблю я: ибо я люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность! 

4

     Если некогда одним глотком опорожнял я пенящийся  кубок  с
пряною смесью, где хорошо смешаны все вещи, --
     Если  некогда  рука  моя  подливала самое дальнее к самому
близкому, и огонь к духу, радость к страданию и самое худшее  к
самому лучшему, --
     Если  и  сам  я  крупица  той  искупительной соли, которая
заставляет все вещи хорошо смешиваться в кубковой смеси, --
     О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к  брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда  еще  не  встречал  я женщины, от которой хотел бы
иметь я детей, кроме той женщины, что  люблю  я:  ибо  я  люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность! 

5

     Если  я  люблю  море  и  все, что похоже на море, и больше
всего, когда оно гневно противоречит мне, --

     Если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль  к
еще   не   открытому,   если   есть   в  моей  радости  радость
мореплавателя, --
     Если некогда восклицало ликование  мое:  "берег  исчез  --
теперь спали с меня последние цепи --
     -- беспредельность шумит вокруг меня, где-то вдали блестит
мне пространство и время, ну что ж! вперед! старое сердце!" --
     О,  как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда еще не встречал я женщины,  от  которой  хотел  бы
иметь  я  детей,  кроме  той  женщины, что люблю я: ибо я люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность! 

6

     Если добродетель  моя  --  добродетель  танцора,  и  часто
прыгал я обеими ногами в золотисто-изумрудный восторг;
     Если злоба моя -- смеющаяся злоба, живущая под кустами роз
и под изгородью из лилий:
     --  ибо  в  смехе  все  злое  собрано  вместе, но признано
священным и оправдано своим собственным блаженством --
     И если в том альфа и омега моя, чтобы  все  тяжелое  стало
легким,  всякое  тело  --  танцором,  всякий  дух  -- птицею; и
поистине, в этом альфа и омега моя! --
     О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к  брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда  еще  не  встречал  я женщины, от которой хотел бы
иметь я детей, кроме той женщины, что  люблю  я:  ибо  я  люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность! 

7

     Если некогда простирал я тихие небеса над собою и летал на
собственных крыльях в собственные небеса;
     Если я плавал, играя, в глубокой светлой дали, и прилетала
птица-мудрость свободы моей:
     -- ибо так говорит птица-мудрость: "Знай, нет ни верха, ни
низа!   Бросайся  повсюду,  вверх  и  вниз,  ты,  легкий!  Пой!
перестань говорить!
     -- разве все слова не  созданы  для  тех,  кто  запечатлен
тяжестью?  Не лгут ли все слова тому, кто легок! Пой! перестань
говорить!" --
     О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к  брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда  еще  не  встречал  я женщины, от которой хотел бы
иметь я детей, кроме той женщины, что  люблю  я:  ибо  я  люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность! 

 Читать  дальше ... 

***

***

***

   Источник:  http://lib.ru/NICSHE/zaratustra.txt  

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

ПОДЕЛИТЬСЯ

Яндекс.Метрика 

---

***

***

***

***

***

***

***

Просмотров: 209 | Добавил: iwanserencky | Теги: сверхчеловек, слово, Роман, текст, человек, философский роман, классика, Так говорил Заратустра, проза, Фридрих Ницше, литература, из интернета | Рейтинг: 5.0/1
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *: