Главная » 2022»Июнь»21 » По ту сторону добра и зла. Фридрих Ницше. 016
14:21
По ту сторону добра и зла. Фридрих Ницше. 016
***
===
ОТДЕЛ ДЕВЯТЫЙ:
ЧТО АРИСТОКРАТИЧНО?
257
Всякое возвышение типа "человек" было до сих пор - и будет всегда -
делом аристократического общества, как общества, которое верит в длинную
лестницу рангов и в разноценность людей и которому в некотором смысле нужно
рабство. Без пафоса дистанции, порождаемого воплощенным различием сословий,
постоянной привычкой господствующей касты смотреть испытующе и свысока на
подданных, служащих ей орудием, и столь же постоянным упражнением ее в
повиновении и повелевании, в порабощении и умении держать подчиненных на
почтительном расстоянии, совершенно не мог бы иметь места другой, более
таинственный пафос - стремление к увеличению дистанции в самой душе,
достижение все более возвышенных, более редких, более отдаленных, более
напряженных и широких состояний, словом, не могло бы иметь места именно
возвышение типа "человек", продолжающееся "самопреодоление человека", - если
употреблять моральную формулу в сверхморальном смысле. Конечно, не следует
поддаваться гуманитарным обманам насчет истории возникновения
аристократического общества (т. е. предусловия этого возвышения типа
"человек" - ): истина сурова. Не будем же щадить себя и скажем прямо, как
начиналась до сих пор всякая высшая культура на земле! Люди, еще
естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле слова, хищные люди,
обладающие еще не надломленной силой воли и жаждой власти, бросались на
более слабые, более благонравные, более миролюбивые расы, быть может
занимавшиеся торговлей или скотоводством, или на старые, одряхлевшие
культуры, в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки
жизненной силы. Каста знатных была вначале всегда кастой варваров:
превосходство ее заключалось прежде всего не в физической силе, а в
душевной, - это были более цельные люди (что на всякой ступени развития
означает также и "более цельные звери" - ).
258
Коррупция, как выражение того, что внутреннему миру инстинктов грозит
анархия и что потрясен основной строй аффектов, называемый "жизнью", -
коррупция, в зависимости от склада жизни, при котором она проявляется,
представляет собою нечто в корне различное. Если, например, аристократия,
как это было во Франции в начале революции, с каким-то возвышенным
отвращением отрекается от своих привилегий и приносит сама себя в жертву
распущенности своего морального чувства, то это коррупция: это был
собственно лишь заключительный акт той длившейся века коррупции, в силу
которой она шаг за шагом уступала свои права на господство и принизилась до
функции королевской власти (а в конце концов даже до ее наряда и украшения).
Но в хорошей и здоровой аристократии существенно то, что она чувствует себя
не функцией (всё равно, королевской власти или общества), а смыслом и высшим
оправданием существующего строя - что она поэтому со спокойной совестью
принимает жертвы огромного количества людей, которые должны быть подавлены и
принижены ради неё до степени людей неполных, до степени рабов и орудий. Её
основная вера должна заключаться именно в том, что общество имеет право на
существование не для общества, а лишь как фундамент и помост, могущий
служить подножием некоему виду избранных существ для выполнения их высшей
задачи и вообще для высшего бытия: ее можно сравнить с теми стремящимися к
солнцу вьющимися растениями на Яве, - их называют Sipo Matador, которые
охватывают своими ветвями ствол дуба до тех пор, пока не вознесутся высоко
над ним, и тогда, опираясь на него, вволю распускают свою крону и выставляют
напоказ свое счастье. -
259
Взаимно воздерживаться от оскорблений, от насилия и эксплуатации,
соразмерять свою волю с волею другого - это можно считать в известном грубом
смысле добронравием среди индивидуумов, если даны нужные для этого условия
(именно, их фактическое сходство по силам и достоинствам и принадлежность к
одной корпорации). Но как только мы попробуем взять этот принцип в более
широком смысле и по возможности даже сделать его основным принципом
общества, то он тотчас же окажется тем, что он и есть, - волей к отрицанию
жизни, принципом распадения и гибели. Тут нужно основательно вдуматься в
самую суть дела и воздержаться от всякой сентиментальной слабости: сама
жизнь по существу своему есть присваивание, нанесение вреда, преодолевание
чуждого и более слабого, угнетение, суровость, насильственное навязывание
собственных форм, аннексия и по меньшей мере, по мягкой мере, эксплуатация,
- но зачем же постоянно употреблять именно такие слова, на которые клевета
наложила издревле свою печать? И та корпорация, отдельные члены которой, как
сказано ранее, считают себя равными - а это имеет место во всякой здоровой
аристократии, - должна сама, если только она представляет собою живой, а не
умирающий организм, делать по отношению к другим корпорациям всё то, от чего
воздерживаются её члены по отношению друг к другу: она должна быть
воплощённой волей к власти, она будет стремиться расти, усиливаться,
присваивать, будет стараться достигнуть преобладания, - и всё это не в силу
каких-нибудь нравственных или безнравственных принципов, а в силу того, что
она живёт и что жизнь и есть воля к власти. Но именно в этом пункте труднее
всего сломить общие убеждения европейцев; теперь всюду мечтают, и даже под
прикрытием науки, о будущем состоянии общества, лишенном "характера
эксплуатации", - это производит на меня такое впечатление, как будто мне
обещают изобрести жизнь, которая воздерживалась бы от всяких органических
функций. "Эксплуатация" не является принадлежностью испорченного или
несовершенного и примитивного общества: она находится в связи с сущностью
всего живого, как основная органическая функция, она есть следствие
действительной воли к власти, которая именно и есть воля жизни. - Положим,
что как теория это новость, - как реальность это изначальный факт всяческой
истории; будем же настолько честны по отношению к себе! -
260
Странствуя по многим областям и утонченных и грубых моралей,
господствовавших до сих пор или еще нынче господствующих на земле, я
постоянно наталкивался на правильное совместное повторение и взаимную связь
известных черт - пока наконец мне не предстали два основных типа и одно
основное различие между ними. Есть мораль господ и мораль рабов, спешу
прибавить, что во всех высших и смешанных культурах мы видим также попытки
согласовать обе морали, ещё чаще видим, что они переплетаются одна с другою,
взаимно не понимая друг друга, иногда же упорно существуют бок о бок - даже
в одном и том же человеке, в одной душе. Различения моральных ценностей
возникли либо среди господствующей касты, которая с удовлетворением сознаёт
своё отличие от подвластных ей людей, - либо среди подвластных, среди рабов
и зависимых всех степеней. В первом случае, когда понятие "хороший"
устанавливается господствующей кастой, отличительной чертой, определяющей
ранг, считаются возвышенные, гордые состояния души. Знатный человек отделяет
от себя существ, выражающих собою нечто противоположное таким возвышенным,
гордым состояниям: он презирает их. Следует заметить, что в этой морали
первого рода противоположение "хороший" и "плохой" значит то же самое, что
"знатный" и "презренный", - противоположение "добрый" и "злой" другого
происхождения. Презрением клеймят человека трусливого, малодушного,
мелочного, думающего об узкой пользе, а также недоверчивого, со взглядом
исподлобья, унижающегося, - собачью породу людей, выносящую дурное
обхождение, попрошайку-льстеца и прежде всего лжеца: все аристократы глубоко
уверены в лживости простого народа. "Мы, правдивые" - так называли себя
благородные в Древней Греции. Очевидно, что обозначение моральной ценности
прилагалось сначала к людям, и только в отвлечённом виде и позже перенесено
на поступки, поэтому историки морали делают большую ошибку, беря за исходную
точку, например, вопрос: "почему восхвалялся сострадательный поступок?" Люди
знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в
одобрении, они говорят: "что вредно для меня, то вредно само по себе", они
сознают себя тем, что вообще только и даёт достоинство вещам, они созидают
ценности. Они чтут всё, что знают в себе, - такая мораль есть
самопрославление. Тут мы видим на первом плане чувство избытка, чувство
мощи, бьющей через край, счастье высокого напряжения, сознание богатства,
готового дарить и раздавать: и знатный человек помогает несчастному, но не
или почти не из сострадания, а больше из побуждения, вызываемого избытком
мощи. Знатный человек чтит в себе человека мощного, а также такого, который
властвует над самим собой, который умеет говорить и безмолвствовать, который
охотно проявляет строгость и суровость по отношению к самому себе и
благоговеет перед всем строгим и суровым. "Твёрдое сердце вложил Вотан в
грудь мою", говорится в одной старой скандинавской саге; и вполне верны эти
слова. вырвавшиеся из души гордого викинга. Такая порода людей гордится
именно тем, что она создана не для сострадания, - отчего герой саги и
предостерегает: "у кого смолоду сердце не твёрдо, у того оно не будет
твёрдым никогда". Думающие так знатные и храбрые люди слишком далеки от
морали, видящей в сострадании, или в альтруистических поступках, или в
desinteressement отличительный признак нравственного; вера в самого себя,
гордость самим собою, глубокая враждебность и ирония по отношению к
"бескорыстию" столь же несомненно относятся к морали знатных, как лёгкое
презрение и осторожность по отношению к сочувствию и "сердечной теплоте". -
Если кто умеет чтить, так это именно люди сильные, это их искусство, это
изобретено ими. Глубокое уважение к древности и родовитости - всё право
зиждется на этом двойном уважении, - вера и предрассудки, благоприятствующие
предкам и неблагоприятствующие потомкам, есть типичное в морали людей
сильных; и если, обратно, люди "современных идей" почти инстинктивно верят в
"прогресс" и "будущее", всё более и более теряя уважение к древности, то это
уже в достаточной степени свидетельствует о незнатном происхождении этих
"идей". Но более всего мораль людей властвующих чужда и тягостна
современному вкусу строгостью своего принципа, что обязанности существуют
только по отношению к себе подобным, что по отношению к существам более
низкого ранга, по отношению ко всему чуждому можно поступать по
благоусмотрению или "по влечению сердца" и, во всяком случае, находясь "по
ту сторону добра и зла", - сюда может относиться сострадание и тому
подобное. Способность и обязанность к долгой благодарности и долгой мести -
и то и другое лишь в среде себе подобных, - изощрённость по части возмездия,
утончённость понятия дружбы, до известной степени необходимость иметь врагов
(как бы в качестве отводных каналов для аффектов зависти, сварливости и
заносчивости, - в сущности, для того, чтобы иметь возможность быть хорошим
другом) - всё это типичные признаки морали знатных, которая, как сказано, не
есть мораль "современных идей", и оттого нынче её столь же трудно
восчувствовать, сколь трудно выкопать и раскрыть. - Иначе обстоит дело со
вторым типом морали, с моралью рабов. Положим, что морализировать начнут
люди насилуемые, угнетённые, страдающие, несвободные, не уверенные в самих
себе и усталые, - какова будет их моральная оценка? Вероятно, в ней
выразится пессимистически подозрительное отношение ко всей участи человека,
быть может даже осуждение человека вместе с его участью. Раб смотрит
недоброжелательно на добродетели сильного: он относится скептически и с
недоверием, с тонким недоверием ко всему "хорошему", что чтится ими, - ему
хочется убедить себя, что само счастье их не истинное. Наоборот, он окружает
ореолом и выдвигает на первый план такие качества, которые служат для
облегчения существования страждущих: таким образом входят в честь
сострадание, услужливая, готовая на помощь рука, сердечная теплота,
терпение, прилежание, кротость и дружелюбие, - ибо здесь это наиполезнейшие
качества и почти единственные средства, дающие возможность выносить бремя
существования. Мораль рабов по существу своему есть мораль полезности. Вот
где источник возникновения знаменитого противоположения "добрый" и "злой" -
в категорию злого зачисляется всё мощное и опасное, обладающее грозностью,
хитростью и силой, не допускающей презрения. Стало быть, согласно морали
рабов, "злой" возбуждает страх; согласно же морали господ, именно "хороший"
человек возбуждает и стремится возбуждать страх, тогда как "плохой" вызывает
к себе презрение. Контраст становится особенно резким, когда в конце концов
как необходимое следствие рабской морали к чувству, возбуждаемому "добрым"
человеком в её духе, примешивается некоторое пренебрежение - пусть даже
лёгкое и благодушное, - ибо добрый, по понятиям рабов, должен быть во всяком
случае неопасным человеком: он добродушен, легко поддаётся обману, быть
может, немножко глуп, un bonhomme. Всюду, где мораль рабов является
преобладающей, язык обнаруживает склонность к сближению слов "добрый" и
"глупый". - Последнее коренное различие: стремление к свободе, инстинктивная
жажда счастья и наслаждений, порождаемых чувством свободы, столь же
необходимо связана с рабской моралью и моральностью, как искусство и
энтузиазм в благоговении и преданности является регулярным симптомом
аристократического образа мыслей и аристократической оценки вещей. - Отсюда
понятно само собою, отчего любовь, как страсть - эта наша европейская
специальность, - непременно должна быть знатного происхождения: как
известно, она изобретена провансальскими трубадурами, этими великолепными и
изобретательными представителями "gai saber", которым Европа обязана столь
многим и почти что своим собственным существованием. -
261
К вещам, быть может менее всего доступным пониманию знатного человека,
относится тщеславие: он пытается отрицать его даже там, где люди другого
сорта не сомневаются в его очевидности. Для него является проблемой
представить себе таких людей, которые стараются внушить о себе хорошее
мнение, хотя сами о себе его не имеют - и, стало быть, также не
"заслуживают", - и которые затем сами проникаются верой в это хорошее
мнение. Это кажется ему, с одной стороны, настолько безвкусным и недостойным
по отношению к самому себе, с другой - настолько вычурно неразумным, что он
готов считать тщеславие исключением и в большинстве случаев, когда о нем
заходит речь, сомневаться в его наличности. Он может сказать, например: "я
могу ошибаться в своих достоинствах и тем не менее, с другой стороны,
желать, чтобы и другие признавали их именно такими, какими я их считаю, - но
это вовсе не тщеславие (а высокое мнение о себе или, гораздо чаще, то, что
называется "смирением", а также "скромностью")". Или он скажет: "я по многим
причинам могу радоваться хорошему о себе мнению других людей, быть может,
потому, что я уважаю и люблю их и радуюсь каждой радости их, быть может,
также потому, что их хорошее мнение санкционирует и укрепляет во мне веру в
мое собственное хорошее мнение, быть может, потому, что хорошее мнение
других, даже в случаях, когда я не разделяю его, все-таки приносит мне
пользу или обещает ее в будущем, - но все это не тщеславие". Только с
большим усилием, в особенности с помощью истории, может знатный человек
сделать доступным своему представлению тот факт, что с незапамятных времен
во всех сколько-нибудь зависимых слоях народа заурядный человек был только
тем, чем его считали: вовсе не привыкший сам устанавливать цену, он и себе
не придавал никакой другой цены, кроме назначенной ему его господами
(создавать ценности - это истинное право господ). Можно, пожалуй, видеть
следствие чудовищного атавизма в том, что обыкновенный человек и теперь все
еще сперва ждет мнения о себе и затем инстинктивно подчиняется ему: и вовсе
не только "хорошему" мнению, но также дурному и несправедливому (обратите,
например, внимание на большую часть тех самооценок и самонедооценок, которым
верующие женщины научаются от своих духовников и вообще верующие христиане
от своей церкви). Фактически в настоящее время, вследствие возникающего
мало-помалу демократического порядка вещей (и его причины -
кровосмесительства господ и рабов), все более и более усиливается и
распространяется бывшее искони свойством людей знатных и редкое стремление
устанавливать самому себе цену и "хорошо думать" о себе; но ему постоянно
противодействует склонность более древняя, шире распространенная и глубже
вкоренившаяся, - и в феномене "тщеславия" эта древнейшая склонность
побеждает позднейшую. Тщеславный человек радуется каждому хорошему мнению,
которое он слышит о себе (совершенно независимо от его полезности, а также
не обращая внимания на его истинность или ложность), точно так же как от
всякого дурного мнения он страдает: ибо он подчиняется обоим, он чувствует
себя подвластным им в силу того древнейшего инстинкта подчинения, который
проявляется в нем. - Это "раб" сказывается в крови тщеславца, это остаток
лукавства раба - а сколько "рабского" осталось, например, еще до сих пор в
женщине! - силится соблазнить на хорошее мнение о себе, и тот же раб падает
тотчас же ниц перед этими мнениями, как будто не сам он вызвал их. - И
говоря еще раз: тщеславие есть атавизм.
262
Возникновение вида, упрочение и усиление типа совершается под влиянием
долгой борьбы с существенно одинаковыми неблагоприятными условиями.
Напротив, из опытов животноводов и садоводов известно, что виды, на долю
которых достаются излишки корма и вообще много ухода и заботливости, тотчас
же начинают обнаруживать склонность к варьированию типа и богаты диковинными
и чудовищными отклонениями (а также и чудовищными пороками). Посмотрим же
теперь на какое-нибудь аристократическое общество, скажем, на древний
греческий полис или Венецию, как на добровольное или недобровольное
учреждение для целей культивирования породы: мы увидим там живущих вместе и
предоставленных собственным силам людей, которые стремятся отстаивать свой
вид главным образом потому, что они должны отстаивать себя или подвергнуться
страшной опасности быть истребленными. Тут нет тех благоприятных условий,
того изобилия, той защиты, которые благоприятствуют варьированию типа; тут
вид необходим себе как вид, как нечто такое, что именно благодаря своей
твердости, однообразию, простоте формы вообще может отстаивать себя и
упрочить свое существование при постоянной борьбе с соседями или с
восставшими, или угрожающими восстанием угнетенными. Разностороннейший опыт
учит его, каким своим свойствам он главным образом обязан тем, что еще
существует и постоянно одерживает верх, наперекор всем богам и людям, - эти
свойства он называет добродетелями и только их и культивирует. Он делает это
с суровостью, он даже хочет суровости; всякая аристократическая мораль
отличается нетерпимостью, в воспитании ли юношества, в главенстве ли над
женщиной, в семейных ли нравах, в отношениях ли между старыми и молодыми, в
карающих ли законах (обращённых только на отщепенцев): она причисляет даже
саму нетерпимость к числу добродетелей под именем "справедливость". Таким
образом на много поколений вперед прочно устанавливается тип с немногими, но
сильными чертами, устанавливается вид людей строгих, воинственных,
мудро-молчаливых, живущих сплоченным и замкнутым кругом (и в силу этого
обладающих утонченным пониманием всех чар и nuances общества); постоянная
борьба со всегда одинаковыми неблагоприятными условиями, как сказано,
является причиной того, что тип становится устойчивым и твердым. Но наконец
наступают-таки благоприятные обстоятельства, огромное напряжение ослабевает;
быть может, уже среди соседей нет более врагов, и средства к жизни, даже к
наслаждению жизнью, проявляются в избытке. Одним разом разрываются узы, и
исчезает гнет старой культивации: она перестает уже быть необходимым
условием существования - если бы она хотела продолжить свое существование,
то могла бы проявляться только в форме роскоши, архаизирующего вкуса.
Вариации, в форме ли отклонения (в нечто высшее, более тонкое, более редкое)
или вырождения и чудовищности, вдруг появляются на сцене в великом множестве
и в полном великолепии; индивид отваживается стоять особняком и возноситься
над общим уровнем. На этих поворотных пунктах истории чередуются и часто
сплетаются друг с другом - великолепное, многообразное, первобытно-мощное
произрастание и стремление ввысь, что-то вроде тропического темпа в
состоянии растительного царства, и чудовищная гибель и самоуничтожение
благодаря свирепствующим друг против друга, как бы взрывающимся эгоизмам,
которые борются за "солнце и свет" и уже не знают никаких границ, никакого
удержа, никакой пощады, к чему могла бы их обязывать прежняя мораль. Ведь
сама эта мораль и способствовала столь чудовищному накоплению сил, ведь сама
она и натянула столь угрожающе тетиву лука: теперь она "отжила" свой век,
теперь она становится отжившей. Достигнута та опасная и зловещая граница, за
которую поверх старой морали вживается более высокая, более разносторонняя,
более широкая жизнь; увлеченный ее потоком "индивидуум" вынужден теперь
сделаться своим собственным законодателем, измышлять разные уловки и
хитрости для самосохранения, самовозвышения, самоосвобождения. Сплошные
новые "зачем", сплошные новые "чем" выступают на сцену, нет более никаких
общих формул, непонимание и неуважение заключают тесный союз друг с другом,
гибель, порча и высшие вожделения ужасающим образом сплетаются между собой,
гений расы изливается из всех рогов изобилия, Доброго и Злого, наступает
роковая одновременность весны и осени, полная новой прелести и
таинственности, которые свойственны юной, еще не исчерпавшей своих сил, еще
не знающей усталости порче. Снова появляется опасность, великая опасность,
мать морали, - на этот раз она кроется в самом индивидууме, в ближнем и
друге, на стогнах, в собственном ребенке, в собственном сердце, во всех
самых задушевных и затаенных желаниях и устремлениях: что же должны
проповедовать теперь мораль-философы, появляющиеся в это время? Они
обнаружат, эти проницательные наблюдатели и поденщики, что все идет к
близкому концу, что все вокруг них портится и наводит порчу, что ничто не
устоит до послезавтрашнего дня, кроме одного вида людей, неизлечимо
посредственных. Одни посредственные только и имеют шансы на продолжение и
распложение, - они люди будущего, единственные, которые переживут настоящее;
"будьте такими, как они! сделайтесь посредственными!" - вот что повелевает
единственная мораль, еще имеющая смысл и находящая еще уши. - Но как трудно
проповедовать эту мораль посредственности! - она ведь никогда не посмеет
сознаться, что она такое и чего она хочет! она должна говорить об
умеренности и достоинстве, об обязанностях и любви к ближнему, - ей будет
трудно скрыть иронию! -
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
По ту сторону добра и зла Фридрих Ницше
Подробнее на livelib.ru:
https://www.livelib.ru/quote/220097-po-tu-storonu-dobra-i-zla-fridrih-nitsshe
Общепринятые книги — всегда зловонные книги: запах маленьких людей пристаёт к ним. Там, где толпа ест и пьёт, даже где она поклоняется, — там обыкновенно воняет. Не нужно ходить в церкви, если хочешь дышать чистым воздухом.
Allerwelts-Bücher sind immer übelriechende Bücher: der Kleine-Leute-Geruch klebt daran. Wo das Volk isst und trinkt, selbst wo es verehrt, da pflegt es zu stinken. Man soll nicht in Kirchen gehn, wenn man reine Luft athmen will.
---
Не самые дурные те вещи, которых мы больше всего стыдимся: не одно только коварство скрывается под маской — в хитрости бывает так много доброты.
---
Всякий глубокий ум нуждается в маске, — более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни.
---
Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение.
Цинизм есть единственная форма, в которой пошлые души соприкасаются с тем, что называется искренностью; и высшему человеку следует навострить уши при каждом более крупном и утончённом проявлении цинизма и поздравлять себя каждый раз, когда прямо перед ним заговорит бесстыдныйскоморох или научный сатир. Бывают даже случаи, когда при этом к отвращению примешивается очарование: именно, когда с таким козлом и обезьяной по прихоти природы соединяется гений, как у аббата Галиани, самого глубокого, самого проницательного и, может быть, самого грязного из людей своего века; он был гораздо глубже Вольтера, а также в значительной мере молчаливее его. [5]:262
---
Человек «современных идей», эта гордаяобезьяна, страшно недоволен собой – это неоспоримо. Он страдает, а его тщеславие хочет, чтобы он только «со-страдал». [5]:343
---
Как же относятся обе названные величайшие религии к этому излишку неудачных случаев? Они стараются поддержать, упрочить жизнь всего, что только может держаться, они даже принципиально принимают сторону всего неудачного, как религии для страждущих, они признают правыми всех тех, которые страдают от жизни, как от болезни, и хотели бы достигнуть того, чтобы всякое иное понимание жизни считалось фальшивым и было невозможным. <>… …религии являются главными причинами, удержавшими тип «человек» на более низшей ступени; они сохранили слишком многое из того, что должно было погибнуть.
---
Блаженны забывчивые, ибо они «покончат» и со своими глупостями.
---
Вариант перевода: Благословенны забывающие, ибо не помнят они собственных ошибок.
---
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
Wer mit Ungeheuern kämpft, mag zusehn, dass er nicht dabei zum Ungeheuer wird. Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein.
