Главная » 2022»Июнь»18 » По ту сторону добра и зла. Фридрих Ницше. 006
16:48
По ту сторону добра и зла. Фридрих Ницше. 006
*** 54
Что же делает, в сущности, вся новейшая философия? Со времен Декарта -
и именно больше в пику ему, нежели основываясь на его примере, - все
философы покушаются на старое понятие "душа", под видом критики понятий
"субъект" и "предикат", - это значит: покушаются на основную предпосылку
христианского учения. Новейшая философия, как теоретико-познавательный
скепсис, скрытно или явно, антихристианская, хотя, говоря для более тонкого
слуха, она отнюдь не антирелигиозна. Некогда верили в "душу", как верили в
грамматику и грамматический субъект; говорили, "я" есть условие; "мыслю" -
предикат и обусловлено, - мышление есть деятельность, к которой должен быть
примыслен субъект в качестве причины. И вот стали пробовать с упорством и
хитростью, достойными удивления, нельзя ли выбраться из этой сети, - не
истинно ли, быть может, обратное: "мыслю" - условие, "я" - обусловлено; "я"
- стало быть, только синтез, делаемый при посредстве самого мышления. Кант
хотел, в сущности, доказать, что, исходя из субъекта, нельзя доказать
субъект, - а также и объект: может быть, ему не всегда была чужда мысль о
возможности кажущегося существования индивидуального субъекта, стало быть,
"души", та мысль, которая уже существовала некогда на земле в форме
философии Веданты и имела чудовищную силу.
55
Существует большая лестница религиозной жестокости со многими
ступенями; но три из них самые важные. Некогда жертвовали своему Богу
людьми, быть может, именно такими, которых больше всего любили, - сюда
относится принесение в жертву первенцев, имевшее место во всех религиях
древних времён, а также жертва императора Тиберия в гроте Митры на острове
Капри - этот ужаснейший из всех римских анахронизмов. Затем, в моральную
эпоху человечества, жертвовали Богу сильнейшими из своих инстинктов, своей
"природой"; эта праздничная радость сверкает в жестоком взоре аскета,
вдохновенного "противника естественного". Наконец, - чем осталось ещё
жертвовать? Не должно ли было в конце концов пожертвовать всем утешительным,
священным, целительным, всеми надеждами, всей верой в скрытую гармонию, в
будущие блаженства и справедливость? не должно ли было в конце концов
пожертвовать самим Богом и, из жестокости к себе, боготворить камень,
глупость, тяжесть, судьбу, Ничто? Пожертвовать Богом за Ничто - эта
парадоксальная мистерия последней жестокости сохранилась для подрастающего в
настоящее время поколения: мы все уже знаем кое-что об этом. -
56
Кто, подобно мне, долго старался с какой-то загадочной алчностью
продумать пессимизм до самой глубины и высвободить его из полухристианской,
полунемецкой узости и наивности, с которой он предстал напоследок в этом
столетии, именно, в образе шопенгауэровской философии; кто действительно
заглянул когда-нибудь азиатским и сверхазиатским оком в глубь этого образа
мыслей, отличающегося самым крайним мироотрицанием из всех возможных образов
мыслей, и заглянул сверху - находясь по ту сторону добра и зла, а не во
власти и не среди заблуждений морали, как Будда и Шопенгауэр, - тот, быть
может, именно благодаря этому сделал доступным себе, даже помимо собственной
воли, обратный идеал: идеал человека, полного крайней жизнерадостности и
мироутверждения, человека, который не только научился довольствоваться и
мириться с тем, что было и есть, но хочет повторения всего этого так, как
оно было и есть, во веки веков, ненасытно взывая da саро не только к себе,
но ко всей пьесе и зрелищу, и не только к зрелищу, а в сущности к тому, кому
именно нужно это зрелище - и кто делает его нужным; потому что он
беспрестанно имеет надобность в себе - и делает себя нужным - - Как? Разве
это не было бы - circulus vitiosus deus?
57
Вместе с силой духовного зрения и прозрения человека растёт даль и как
бы пространство вокруг него: его мир становится глубже, его взору
открываются всё новые звёзды, всё новые загадки и образы. Быть может, всё,
на чем духовное око упражняло своё остроумие и глубокомыслие, было только
поводом для его упражнения, представляло собою игрушку, нечто, назначенное
для детей и детских умов; быть может, самые торжественные понятия, за
которые больше всего боролись и страдали, например понятия Бога и греха,
покажутся нам когда-нибудь не более значительными, чем кажутся старому
человеку детская игрушка и детская скорбь, - и, может быть, тогда "старому
человеку" опять понадобится другая игрушка и другая скорбь, - и он окажется
всё ещё в достаточной мере ребёнком, вечным ребёнком!
58
Замечено ли, насколько для истинно религиозной жизни (и так же для ее
любимой микроскопической работы самоисследования, как и для того нежного,
тихого настроения, которое называется "молитвой" и которое представляет
собою постоянную готовность к "пришествию Божьему") нужна внешняя праздность
или полупраздность, - я разумею праздность с чистой совестью, исконную,
родовую, которой не совсем чуждо аристократическое чувство, что работа
оскверняет, - именно, опошляет душу и тело? И что, следовательно,
современное шумливое, не теряющее даром времени, гордое собою, глупо гордое
трудолюбие, больше, чем все остальное, воспитывает и подготовляет именно к
"неверию"? Среди тех, например, которые нынче в Германии живут в стороне от
религии, я встречаю людей, проникнутых "свободомыслием" самых разнообразных
сортов и происхождения, но прежде всего множество таких, у которых
трудолюбие, из поколения в поколение, уничтожило религиозные инстинкты, -
так что они уже совершенно не знают, на что нужны религии, и только с
каким-то тупым удивлением как бы регистрируют их наличность в мире. Они и
так чувствуют себя изрядно обремененными, эти бравые люди, и собственными
делами, и собственными удовольствиями, не говоря уже об "отечестве", газетах
и "семейных обязанностях": у них, кажется, вовсе не остается времени для
религии, тем более что для них совсем не ясно, идет ли тут дело о новом
гешефте или о новом удовольствии, - ибо невозможно, говорят они себе, ходить
в церковь просто для того, чтобы портить себе хорошее расположение духа. Они
вовсе не враги религиозных обрядов; если требуется в известных случаях,
например правительством, участие в таких обрядах, то они делают что
требуется, как и вообще делают многое, - с терпеливой и скромной
серьезностью и без большого любопытства и неудовольствия: они живут слишком
в стороне и вне всего этого, чтобы быть в душе "за и против" в подобных
вещах. К этим равнодушным принадлежит нынче большинство немецких
протестантов средних сословий, особенно в больших торговых центрах и узлах
сообщений, где идет кипучая работа; равным образом большинство трудолюбивых
ученых и весь университетский состав (исключая теологов, существование и
возможность которых в этом заведении задают психологу все большее число все
более тонких загадок). Благочестивые люди или даже просто приверженцы церкви
редко представляют себе, сколько доброй воли, можно бы сказать произвола,
нужно нынче для того, чтобы немецкий ученый серьезно отнесся к проблеме
религии; все его ремесло (и, как сказано, ремесленное трудолюбие, к которому
его обязывает современная совесть) располагает его в отношении религии к
сознающему свое превосходство, почти снисходительному добродушию, к которому
порою примешивается легкое пренебрежение в адрес "нечистоплотности" духа,
предполагаемого им там, где еще исповедуется церковь. Ученому удается только
при помощи истории (стало быть, не на основании своего личного опыта) дойти
в отношении религий до благоговейной серьезности и до какого-то робкого
уважения; но даже если его чувство возвысится до благодарности в отношении к
ним, все-таки он лично ни на шаг не подвинется ближе к тому, что еще
существует под видом церкви или благочестия, - может быть, наоборот.
Практическое равнодушие к религиозным вещам той среды, где он родился и
воспитан, обыкновенно возвышается в нем до осмотрительности и
чистоплотности, которую пугает соприкосновение с религиозными людьми и
вещами; и, может быть, именно глубина его терпимости и человечности
повелевает ему уклониться от того острого бедственного состояния, которое
влечет за собою само терпение. - Каждое время имеет свой собственный
божественный род наивности, измышление которой может возбудить зависть
других веков: и сколько наивности, достопочтенной, детской и безгранично
дурацкой наивности, в этой вере ученого в свое превосходство, в чистой
совести его терпимости, в недогадливой, прямолинейной уверенности, с каковой
его инстинкт трактует религиозного человека как малоценный и более низменный
тип, над которым сам он возвысился, который он перерос, - он, маленький,
заносчивый карлик и плебей, прилежно-расторопный умственный ремесленник
"идей", "современных идей"!
59
Кто глубоко заглянул в мир, тот догадывается, конечно, какая мудрость
заключается в том, что люди поверхностны. Это инстинкт самосохранения
научает их быть непостоянными, легкомысленными и лживыми. Порой мы встречаем
страстное и доходящее до крайности поклонение "чистым формам", как у
философов, так и у художников, - не подлежит сомнению, что тот, кому до
такой степени нужен культ поверхности, когда-нибудь да сделал злосчастную
попытку проникнуть под нее. Что касается этих обжегшихся детей, прирожденных
художников, которые находят наслаждение жизнью только в том, чтобы искажать
ее образ (как бы в продолжительном мщении жизни - ), то для них, может быть,
существует даже еще и табель о рангах; до какой степени у них отбита охота к
жизни, это можно бы заключить из того, - в какой мере искаженным,
разреженным, опотустороненным (verjenseitigt), обожествленным хотят они
видеть ее образ, - и можно бы отнести homines religiosi к числу художников,
в качестве их высшего ранга. Это глубокая недоверчивая боязнь неисцелимого
пессимизма принуждает людей в течение целых тысячелетий вцепляться зубами в
религиозное истолкование бытия: боязнь, присущая тому инстинкту, который
предчувствует, что, пожалуй, можно слишком рано стать обладателем истины,
прежде чем человек сделается достаточно сильным, достаточно твердым, в
достаточной степени художником... Благочестие, "жизнь в Боге",
рассматриваемые с этой точки зрения, явились бы тогда утонченнейшим и
последним порождением страха перед истиной, как художническое поклонение и
опьянение последовательнейшей из всех подделок, как воля к переворачиванию
истины, к неправде любой ценой. Быть может, до сих пор не было более
сильного средства, чем благочестие, для того чтобы сделать прекраснее самого
человека: благодаря ему человек может стать до такой степени искусственным,
поверхностным, переливающим всеми цветами, добрым, что вид его перестанет
возбуждать страдание. -
60
Любить человека ради Бога - это было до сих пор самое благородное и
отдаленное чувство из достигнутых людьми. Что любовь к человеку без
какой-либо освящающей ее и скрытой за нею цели есть больше глупость и
животность, что влечение к этому человеколюбию должно получить прежде от
некоего высшего влечения свою меру, свою утонченность, свою крупицу соли и
пылинку амбры: кто бы ни был человек, впервые почувствовавший и "переживший"
это, как бы сильно ни запинался его язык в то время, когда он пытался
выразить столь нежную вещь, - да будет он для нас навсегда святым и
достойным почитания как человек, полет которого был до сих пор самый высокий
и заблуждение самое прекрасное!
61
Философ, как мы понимаем его, мы, свободные умы: как человек, несущий
огромнейшую ответственность, обладающий совестью, в которой умещается общее
развитие человека, - такой философ будет пользоваться религиями для целей
дисциплинирования и воспитания так же, как иными политическими и
экономическими состояниями. Избирательное, дисциплинирующее, т. е. всегда
настолько же разрушающее, насколько творческое и формирующее, воздействие,
которое может быть оказано с помощью религий, многообразно и различно,
смотря по роду людей, поставленных под их опеку и охрану. Для людей сильных,
независимых, подготовленных и предназначенных к повелеванию, воплощающих в
себе разум и искусство господствующей расы, религия является лишним
средством для того, чтобы преодолевать сопротивление, чтобы мочь
господствовать: она служит узами, связующими властелина с подданными, она
предает в его руки их совесть, выдает ему то скрытое, таящееся в глубине их
души, что охотно уклонилось бы от повиновения; если же отдельные натуры
такого знатного происхождения, вследствие высокого развития своих духовных
сил, обладают склонностью к более уединенной и созерцательной жизни и
оставляют за собой только самый утонченный вид властвования (над избранными
учениками или членами ордена), то религия может даже послужить средством для
ограждения своего покоя от тревог и тягот более грубого правления и своей
чистоты от необходимой грязи всякого политиканства. Так смотрели на дело,
например, брамины: с помощью религиозной организации они присвоили себе
власть назначать народу его царей, между тем как сами держались и
чувствовали себя в стороне от правления, вне его, как люди высших,
сверхцарственных задач. Между тем религия дает также некоторой части людей,
подвластных руководство и повод для подготовки к будущему господству и
повелеванию, - тем медленно возвышающимся, более сильным классам и
сословиям, в которых вследствие благоприятствующего строя семейной жизни
постоянно возрастают сила и возбуждение воли, воли к самообузданию: религия
в достаточной степени побуждает и искушает их идти стезями, ведущими к
высшему развитию духовных сил, испытать чувства великого самопреодоления,
молчания и одиночества; аскетизм и пуританизм почти необходимые средства
воспитания и облагорожения, если раса хочет возвыситься над своим
происхождением из черни и проработать себя для будущего господства. Наконец,
людям обыкновенным, большинству, существующему для служения и для общей
пользы и лишь постольку имеющему право на существование, религия дает
неоценимое чувство довольства своим положением и родом, многообразное
душевное спокойствие, облагороженное чувство послушания, сочувствие счастью
и страданию себе подобных; она несколько просветляет, скрашивает, до
некоторой степени оправдывает все будничное, все низменное, все полуживотное
убожество их души. Религия и религиозное значение жизни озаряет светом
солнца таких всегда угнетенных людей и делает их сносными для самих себя;
она действует, как эпикурейская философия на страждущих высшего ранга,
укрепляя, придавая утонченность, как бы используя страдание, наконец, даже
освящая и оправдывая его. Быть может, в христианстве и буддизме нет ничего
столь достойного уважения, как их искусство научать и самого низменного
человека становиться путем благочестия на более высокую ступень иллюзорного
порядка вещей и благодаря этому сохранять довольство действительным
порядком, который для него довольно суров, - но эта-то суровость и
необходима!
62
Однако в конце концов, чтобы отдать должное и отрицательному балансу
просчетов таких религий и осветить их зловещую опасность, нужно сказать
следующее: если религии не являются средствами воспитания и
дисциплинирования в руках философов, а начинают действовать самостоятельно и
самодержавно, если они стремятся представлять собою последние цели, а не
средства наряду с другими средствами, то это всегда обходится слишком дорого
и имеет пагубные последствия. Человечество, как и всякий другой животный
вид, изобилует неудачными экземплярами, больными, вырождающимися, хилыми,
страждущими по необходимости; удачные случаи также и у человека являются
всегда исключением, и, принимая во внимание, что человек есть ещё не
установившийся животный тип, даже редким исключением. Но дело обстоит ещё
хуже: чем выше тип, представляемый данным человеком, тем менее является
вероятным, что он удастся, случайность, закон бессмыслицы, господствующий в
общем бюджете человечества, выказывает себя самым ужасающим образом в своём
разрушительном действии на высших людей, для существования которых
необходимы тонкие, многообразные и трудно поддающиеся определению условия.
Как же относятся обе названные величайшие религии к этому излишку неудачных
случаев? Они стараются поддержать, упрочить жизнь всего, что только может
держаться, они даже принципиально принимают сторону всего неудачного, как
религии для страждущих, они признают правыми всех тех, которые страдают от
жизни, как от болезни, и хотели бы достигнуть того, чтобы всякое иное
понимание жизни считалось фальшивым и было невозможным. Как бы высоко ни
оценивали эту щадящую и оберегающую заботу, которая до сих пор почти всегда
окружала все типы людей, включая и высший, наиболее страждущий тип, всё
равно в общем балансе прежние и как раз суверенные религии являются главными
причинами, удержавшими тип "человек" на более низшей ступени; они сохранили
слишком многое из того, что должно было погибнуть. Мы обязаны им неоценимыми
благами, и кто же достаточно богат благодарностью, чтобы не оказаться
бедняком перед всем тем, что, например, сделали до сих пор для Европы
"священнослужители Европы"! И всё-таки, если они приносили страждущим
утешение, внушали угнетённым и отчаивающимся мужество, давали
несамостоятельным опору и поддержку и заманивали в монастыри и душевные
тюрьмы, прочь от общества, людей с расстроенным внутренним миром и
обезумевших; что ещё, кроме этого, надлежало им свершить, чтобы со спокойной
совестью так основательно потрудиться над сохранением больных и страждущих,
т. е. по существу над ухудшением европейской расы? Поставить все расценки
ценностей на голову - вот что надлежало им свершить! И сломить сильных,
оскорбить великие надежды, заподозрить счастье, обнаруживаемое в красоте;
всё, что есть самовластительного, мужественного, завоевательного,
властолюбивого, все инстинкты, свойственные высшему и наиболее удачному типу
"человек", согнуть в неуверенность, совестливость, саморазрушение, всю
любовь к земному и к господству над землёй обратить против земли и в
ненависть ко всему земному - вот задача, которую поставила и должна была
поставить себе церковь, пока в её оценке "отречение от мира", "отречение от
чувств" и "высший человек" не сложились в одно чувство. Допустив, что
кто-нибудь был бы в состоянии насмешливым и беспристрастным оком
эпикурейского бога окинуть причудливо-горестную и столь же грубую, сколь и
утончённую комедию европейского христианства, - ему, сдаётся мне, было бы
чему вдоволь надивиться и посмеяться; не покажется ли ему, что в Европе в
течение восемнадцати веков господствовало единственное желание - сделать из
человека возвышенного выродка? Кто же с обратными потребностями, не
по-эпикурейски, а с неким божественным молотом в руках подошёл бы к этому
почти произвольно вырождающемуся и гибнущему человеку, каким представляется
европейский христианин (например, Паскаль), разве тот не закричит с гневом,
состраданием и ужасом: "О болваны, чванливые сострадательные болваны, что вы
наделали! Разве это была работа для ваших рук! Как искрошили, как изгадили
вы мне мой лучший камень! Что позволили вы себе сделать!" Я хотел сказать:
христианство до сих пор было наиболее роковым видом зазнайства человека.
Люди недостаточно возвышенного и твёрдого характера для того, чтобы работать
над человеком в качестве художников; люди недостаточно сильные и
дальновидные для того, чтобы решиться на благородное самообуздание и дать
свободу действия тому первичному закону природы, по которому рождаются и
гибнут тысячи неудачных существ; люди недостаточно знатные для того, чтобы
видеть резкую разницу в рангах людей и пропасть, отделяющую одного человека
от другого, - такие люди с их "равенством перед Богом" управляли до сих пор
судьбами Европы, пока наконец не появилась взлелеянная их стараниями,
измельчавшая, почти смешная порода, какое-то стадное животное, нечто
добродушное, хилое и посредственное, - нынешний европеец...
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
По ту сторону добра и зла Фридрих Ницше
Подробнее на livelib.ru:
https://www.livelib.ru/quote/220097-po-tu-storonu-dobra-i-zla-fridrih-nitsshe
Общепринятые книги — всегда зловонные книги: запах маленьких людей пристаёт к ним. Там, где толпа ест и пьёт, даже где она поклоняется, — там обыкновенно воняет. Не нужно ходить в церкви, если хочешь дышать чистым воздухом.
Allerwelts-Bücher sind immer übelriechende Bücher: der Kleine-Leute-Geruch klebt daran. Wo das Volk isst und trinkt, selbst wo es verehrt, da pflegt es zu stinken. Man soll nicht in Kirchen gehn, wenn man reine Luft athmen will.
---
Не самые дурные те вещи, которых мы больше всего стыдимся: не одно только коварство скрывается под маской — в хитрости бывает так много доброты.
---
Всякий глубокий ум нуждается в маске, — более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни.
---
Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение.
Цинизм есть единственная форма, в которой пошлые души соприкасаются с тем, что называется искренностью; и высшему человеку следует навострить уши при каждом более крупном и утончённом проявлении цинизма и поздравлять себя каждый раз, когда прямо перед ним заговорит бесстыдныйскоморох или научный сатир. Бывают даже случаи, когда при этом к отвращению примешивается очарование: именно, когда с таким козлом и обезьяной по прихоти природы соединяется гений, как у аббата Галиани, самого глубокого, самого проницательного и, может быть, самого грязного из людей своего века; он был гораздо глубже Вольтера, а также в значительной мере молчаливее его. [5]:262
---
Человек «современных идей», эта гордаяобезьяна, страшно недоволен собой – это неоспоримо. Он страдает, а его тщеславие хочет, чтобы он только «со-страдал». [5]:343
---
Как же относятся обе названные величайшие религии к этому излишку неудачных случаев? Они стараются поддержать, упрочить жизнь всего, что только может держаться, они даже принципиально принимают сторону всего неудачного, как религии для страждущих, они признают правыми всех тех, которые страдают от жизни, как от болезни, и хотели бы достигнуть того, чтобы всякое иное понимание жизни считалось фальшивым и было невозможным. <>… …религии являются главными причинами, удержавшими тип «человек» на более низшей ступени; они сохранили слишком многое из того, что должно было погибнуть.
---
Блаженны забывчивые, ибо они «покончат» и со своими глупостями.
---
Вариант перевода: Благословенны забывающие, ибо не помнят они собственных ошибок.
---
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
Wer mit Ungeheuern kämpft, mag zusehn, dass er nicht dabei zum Ungeheuer wird. Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein.
