Главная » 2022 » Январь » 25 » Так говорил Заратустра. Фридрих Ницше. 002
15:58
Так говорил Заратустра. Фридрих Ницше. 002

***

***

---

РЕЧИ ЗАРАТУСТРЫ

О трех превращениях


     Три превращения духа называю я  вам:  как  дух  становится
верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев.
     Много  трудного  существует  для духа, для духа сильного и
выносливого, который способен к глубокому почитанию:  ко  всему
тяжелому и самому трудному стремится сила его.
     Что есть тяжесть? -- вопрошает выносливый дух, становится,
как верблюд, на колени и хочет, чтобы хорошенько навьючили его.
     Что   есть  трудное?  --  так  вопрошает  выносливый  дух;
скажите, герои, чтобы взял я  это  на  себя  и  радовался  силе
своей.
     Не значит ли это: унизиться, чтобы заставить страдать свое
высокомерие?  Заставить  блистать  свое  безумие, чтобы осмеять
свою мудрость?
     Или это значит: бежать от нашего дела, когда оно празднует
свою победу?  Подняться  на  высокие   горы,   чтобы   искусить
искусителя?
     Или это значит: питаться желудями и травой познания и ради
истины терпеть голод души?
     Или  это  значит:  больным  быть  и  отослать утешителей и
заключить дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего  ты
хочешь?
     Или  это  значит: опуститься в грязную воду, если это вода
истины, и не гнать от себя холодных лягушек и теплых жаб?
     Или  это  значит:  тех  любить,  кто  нас   презирает,   и
простирать руку привидению, когда оно собирается пугать нас?
     Все  самое  трудное  берет на себя выносливый дух: подобно
навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он  в
свою пустыню.
     Но   в   самой   уединенной   пустыне  совершается  второе
превращение: здесь львом становится дух, свободу хочет он  себе
добыть и господином быть в своей собственной пустыне.
     Своего  последнего  господина  ищет  он себе здесь: врагом
хочет он стать ему, и своему последнему богу,  ради  победы  он
хочет бороться с великим драконом.
     Кто  же  этот  великий дракон, которого дух не хочет более
называть господином и богом?  "Ты  должен"  называется  великий
дракон. Но дух льва говорит "я хочу".
     Чешуйчатый  зверь  "ты  должен", искрясь золотыми искрами,
лежит ему на дороге, и на каждой чешуе его блестит, как золото,
"ты должен!".
     Тысячелетние  ценности  блестят  на  этих  чешуях,  и  так
говорит  сильнейший  из  всех  драконов:  "Ценности  всех вещей
блестят на мне".
     "Все ценности уже созданы, и каждая созданная ценность  --
это  я.  Поистине,  "я хочу" не должно более существовать!" Так
говорит дракон.
     Братья мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему  не
удовлетворяет вьючный зверь, воздержный и почтительный?
     Создавать  новые  ценности  --  этого не может еще лев; но
создать себе свободу для нового созидания  --  это  может  сила
льва.
     Завоевать  себе  свободу и священное Нет даже перед долгом
-- для этого, братья мои, нужно стать львом.
     Завоевать себе право для  новых  ценностей  --  это  самое
страшное  завоевание  для  духа  выносливого  и  почтительного.
Поистине, оно кажется ему грабежом и делом хищного зверя.
     Как свою святыню, любил он когда-то  "ты  должен";  теперь
ему  надо  видеть  даже  в этой святыне произвол и мечту, чтобы
добыть себе свободу от любви своей: нужно стать львом для  этой
добычи.
     Но скажите, братья мои, что может сделать ребенок, чего не
мог бы даже лев? Почему хищный лев должен стать еще ребенком?
     Дитя  есть  невинность  и забвение, новое начинание, игра,
самокатящееся  колесо,   начальное   движение,   святое   слово
утверждения.
     Да,  для  игры  созидания,  братья мои, нужно святое слово
утверждения: своей воли хочет  теперь  дух,  свой
мир находит потерявший мир.
     Три превращения духа назвал я вам: как дух стал верблюдом,
львом верблюд и, наконец, лев ребенком. --
     Так говорил Заратустра. В тот раз остановился он в городе,
названном: Пестрая корова.

О кафедрах добродетели


     Заратустре  хвалили  одного  мудреца,  который умел хорошо
говорить о сне и о добродетели;  за  это  его  высоко  чтили  и
награждали,  и  юноши садились перед кафедрой его. К нему пошел
Заратустра и вместе с юношами сел перед  кафедрой  его.  И  так
говорил мудрец:
     Честь и стыд перед сном! Это первое! И избегайте встречи с
теми, кто плохо спит и бодрствует ночью!
     Стыдлив  и вор в присутствии сна: потихоньку крадется он в
ночи. Но нет стыда у ночного сторожа: не стыдясь, трубит  он  в
свой рог.
     Уметь спать -- не пустяшное дело: чтобы хорошо спать, надо
бодрствовать в течение целого дня.
     Десять раз должен ты днем преодолеть самого себя: это даст
хорошую усталость, это мак души.
     Десять   раз   должен  ты  мириться  с  самим  собою:  ибо
преодоление есть обида, и дурно спит непомирившийся.
     Десять истин должен найти  ты  в  течение  дня:  иначе  ты
будешь и ночью искать истины и твоя душа останется голодной.
     Десять  раз  должен  ты  смеяться  в  течение  дня  и быть
веселым: иначе будет тебя ночью беспокоить желудок,  этот  отец
скорби.
     Немногие  знают это; но надо обладать всеми добродетелями,
чтобы спать хорошо. Не  дал  ли  я  ложного  свидетельства?  Не
нарушил ли я супружеской верности?
     Не  позволил ли я себе пожелать рабыни ближнего моего? Все
это мешало бы хорошему сну.
     И  даже  при  существовании  всех  добродетелей  надо  еще
понимать одно: уметь вовремя послать спать все добродетели.
     Чтобы  не  ссорились  между  собой эти милые бабенки! И на
твоей спине, несчастный!
     Живи в мире с Богом и соседом: этого требует хороший  сон.
И  живи  также  в мире с соседским чертом! Иначе ночью он будет
посещать тебя.
     Чти начальство и повинуйся ему, даже  хромому  начальству!
Этого  требует  хороший  сон. Разве моя вина, если власть любит
ходить на хромых ногах?
     Тот, по-моему, лучший пастух,  кто  пасет  своих  овец  на
тучных лугах: этого требует хороший сон.
     Я  не  хочу ни больших почестей, ни больших сокровищ: то и
другое раздражает селезенку. Однако дурно  спится  без  доброго
имени и малых сокровищ.
     Малочисленное  общество  для  меня  предпочтительнее,  чем
злое; но и  оно  должно  приходить  и  уходить  вовремя:  этого
требует хороший сон.
     Мне  также  очень  нравятся  нищие духом: они способствуют
сну. Блаженны они, особенно если всегда воздают им должное.
     Так проходит день у добродетельного.  Но  когда  наступает
ночь, я остерегаюсь, конечно, призывать сон! Он не хочет, чтобы
его призывали -- его, господина всех добродетелей!
     Но  я размышляю, что я сделал и о чем думал в течение дня.
Пережевывая, спрашиваю я себя терпеливо, как корова: каковы  же
были твои десять преодолений?
     И  каковы были те десять примирений, десять истин и десять
смехов, которыми мое сердце радовало себя?
     При таком обсуждении и взвешивании сорока мыслей  на  меня
сразу нападает сон, незваный, господин всех добродетелей.
     Сон колотит меня по глазам -- и они тяжелеют. Сон касается
уст моих, и они остаются отверстыми.
     Поистине,  тихими  шагами  приходит  он  ко мне, лучший из
воров, и похищает у меня мысли: глупый стою я  тогда,  как  эта
кафедра.
     Но недолго стою я так: затем я уже лежу. --
     Слушая  эти  речи  мудреца,  Заратустра  смеялся  в сердце
своем: ибо свет низошел на него. И  так  говорил  он  в  сердце
своем:
     Глупцом  кажется мне этот мудрец со своими сорока мыслями;
но я верю, что хорошо ему спится.
     Счастлив уже и тот, кто живет вблизи этого мудреца!  Такой
сон заразителен; даже сквозь толстую стену заразителен он.
     Чары живут в самой его кафедре. И не напрасно сидели юноши
перед проповедником добродетели.
     Его  мудрость  гласит:  так  бодрствовать,  чтобы  сон был
спокойный. И поистине, если бы жизнь не имела смысла и я должен
был бы выбрать бессмыслицу, то эта бессмыслица казалась бы  мне
наиболее достойной избрания.
     Теперь  я  понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего,
когда искали учителей добродетели. Хорошего сна искали  себе  и
увенчанной маками добродетели!
     Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была
сном без сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.
     И   теперь   еще   встречаются   люди,  похожие  на  этого
проповедника добродетели, не всегда, однако, такие же  честные,
но  их  время  прошло.  И не долго стоять им, как уже будут они
лежать.
     Блаженны сонливые: ибо скоро станут они клевать носом. --
     Так говорил Заратустра.

О потусторонниках


     Однажды и Заратустра устремил мечту  свою  по  ту  сторону
человека,  подобно  всем  потусторонникам.  Актом страдающего и
измученного Бога показался тогда мне мир.
     Сном показался тогда мне мир и поэтическим творением Бога:
разноцветным дымом пред очами божественного недовольника.
     Добро и зло, и радость и  страдание,  и  я  и  ты  --  все
показалось  мне разноцветным дымом пред очами Творца. Отвратить
взор свой от себя захотел Творец -- и тогда создал он мир.
     Опьяняющей радостью служит для  страдающего  --  отвратить
взор  от  страдания  своего  и  забыться. Опьяняющей радостью и
самозабвением казался мне некогда мир.
     Этот   мир,   вечно   несовершенный,   отражение   вечного
противоречия  и  несовершенный  образ -- опьяняющая радость для
его несовершенного Творца, -- таким казался мне некогда мир.
     Итак, однажды устремил  и  я  свою  мечту  по  ту  сторону
человека,  подобно  всем  потусторонникам.  Правда  ли,  по  ту
сторону человека?
     Ах,  братья  мои,  этот  Бог,  которого  я   создал,   был
человеческим  творением  и  человеческим безумием, подобно всем
богам!
     Человеком был он, и притом лишь бедной частью  человека  и
моего Я: из моего собственного праха и пламени явился он
мне, этот призрак! И поистине, не из потустороннего мира явился
он мне!
     Что   же   случилось,   братья   мои?  Я  преодолел  себя,
страдающего, я отнес  свой  собственный  прах  на  гору,  более
светлое  пламя  обрел я себе. И вот! Призрак удалился от
меня!
     Теперь это  было  бы  для  меня  страданием  и  мукой  для
выздоровевшего  --  верить в подобные призраки; теперь это было
бы  для   меня   страданием   и   унижением.   Так   говорю   я
потусторонникам.
     Страданием  и  бессилием созданы все потусторонние миры, и
тем  коротким  безумием  счастья,  которое  испытывает   только
страдающий больше всех.
     Усталость,   желающая   одним   скачком,  скачком  смерти,
достигнуть  конца,  бедная  усталость  неведения,  не  желающая
больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние миры.
     Верьте   мне,   братья  мои!  Тело,  отчаявшееся  в  теле,
ощупывало пальцами обманутого духа последние стены.
     Верьте  мне,  братья  мои!  Тело,  отчаявшееся  в   земле,
слышало, как вещало чрево бытия.
     И  тогда  захотело  оно пробиться головою сквозь последние
стены, и не только головою, -- и перейти в "другой мир".
     Но  "другой  мир"  вполне   сокрыт   от   человека,   этот
обесчеловеченный,   бесчеловечный  мир,  составляющий  небесное
Ничто; и чрево бытия не  вещает  человеку  иначе,  как  голосом
человека.
     Поистине,  трудно доказать всякое бытие и трудно заставить
его вещать. Скажите мне, братья мои, разве самая дивная из всех
вещей не доказана еще лучшим образом?
     Да, это Я и его  противоречие  и  путаница  говорит
самым  правдивым образом о своем бытии, это созидающее, хотящее
и оценивающее Я, которое есть мера и ценность вещей.
     И это самое правдивое бытие -- Я -- говорит о  теле
и  стремится к телу, даже когда оно творит и предается мечтам и
бьется разбитыми крыльями.
     Все правдивее научается оно говорить, это Я; и  чем
больше  оно  научается,  тем  больше  находит  оно  слов, чтобы
хвалить тело и землю.
     Новой гордости научило меня мое Я,  которой  учу  я
людей: не прятать больше головы в песок небесных вещей, а гордо
держать ее, земную голову, которая создает смысл земли!
     Новой  воле  учу  я людей: идти той дорогой, которой слепо
шел человек, и хвалить ее, и не  уклоняться  от  нее  больше  в
сторону, подобно больным и умирающим!
     Больными  и умирающими были те, кто презирали тело и землю
и изобрели небо и искупительные капли  крови;  но  даже  и  эти
сладкие и мрачные яды брали они у тела и земли!
     Своей  нищеты  хотели  они избежать, а звезды были для них
слишком далеки. Тогда вздыхали они:  "О,  если  б  существовали
небесные  пути, чтобы прокрасться в другое бытие и счастье!" --
тогда изобрели они свою выдумку и кровавое пойло!
     Эти неблагодарные -- они грезили, что отреклись от  своего
тела  и  от  этой  земли.  Но  кому же обязаны они судорогами и
блаженством своего отречения? Своему телу и этой земле.
     Снисходителен  Заратустра  к  больным.  Поистине,  он   не
сердится  на их способы утешения и на их неблагодарность. Пусть
будут они выздоравливающими и преодолевающими и пусть  создадут
себе высшее тело!
     Не  сердится Заратустра и на выздоравливающего, когда он с
нежностью взирает на свою мечту и в полночь крадется  к  могиле
своего  Бога; но болезнью и больным телом остаются для меня его
слезы.
     Много больного народу встречалось всегда  среди  тех,  кто
предается   грезам  и  одержим  Богом;  яростно  ненавидят  они
познающего и ту самую младшую из добродетелей, которая  зовется
-- правдивость.
     Они смотрят всегда назад, в темные времена: тогда поистине
мечта  и  вера  были  другими  вещами,  неистовство разума было
богоподобием, а сомнение грехом.
     Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят,  чтобы
в  них верили и чтобы сомнение было грехом. Слишком хорошо знаю
я также, во что сами они верят больше всего.
     Поистине, не в потусторонние миры  и  искупительные  капли
крови,  но в тело больше всего верят они, и на свое собственное
тело смотрят они как на вещь в себе.
     Но болезненной вещью является оно для них -- и они  охотно
вышли   бы   из   кожи   вон.   Поэтому  они  прислушиваются  к
проповедникам смерти и сами проповедуют потусторонние миры.
     Лучше слушайтесь, братья мои, голоса здорового  тела:  это
-- более правдивый и чистый голос.
     Более правдиво и чище говорит здоровое тело, совершенное и
прямоугольное; и оно говорит о смысле земли. --
     Так говорил Заратустра.

О презирающих тело


     К   презирающим   тело   хочу  я  сказать  мое  слово.  Не
переучиваться  и  переучивать  должны  они  меня,   но   только
проститься  со своим собственным телом -- и таким образом стать
немыми.
     "Я тело и душа"  --  так  говорит  ребенок.  И  почему  не
говорить, как дети?
     Но  пробудившийся,  знающий,  говорит:  я  -- тело, только
тело, и ничто больше; а душа есть только слово  для  чего-то  в
теле.
     Тело  --  это  большой разум, множество с одним сознанием,
война и мир, стадо и пастырь.
     Орудием твоего тела является также твой  маленький  разум,
брат  мой;  ты  называешь  "духом"  это  маленькое  орудие, эту
игрушку твоего большого разума.
     Я говоришь ты и гордишься этим  словом.  Но  больше
его  --  во  что не хочешь ты верить -- тело твое с его большим
разумом: оно не говорит Я, но делает Я.
     Что чувствует чувство и что познает ум -- никогда не имеет
в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя,  что
они цель всех вещей: так тщеславны они.
     Орудием  и  игрушкой  являются чувство и ум: за ними лежит
еще  Само.  Само  ищет   также   глазами   чувств,   оно
прислушивается также ушами духа.
     Само   всегда   прислушивается  и  ищет:  оно  сравнивает,
подчиняет, завоевывает, разрушает. Оно господствует и  является
даже господином над Я.
     За  твоими  мыслями  и  чувствами,  брат  мой, стоит более
могущественный повелитель, неведомый мудрец, --  он  называется
Само. В твоем теле он живет; он и есть твое тело.
     Больше разума в твоем теле, чем в твоей высшей мудрости. И
кто знает, к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость?
     Твое  Само  смеется  над  твоим  Я  и  его  гордыми
скачками. "Что мне эти скачки и полеты мысли?  --  говорит  оно
себе.  --  Окольный  путь  к  моей  цели.  Я служу помочами для
Я и суфлером его понятий".
     Само говорит к Я: "Здесь ощущай боль!"  И  вот  оно
страдает  и  думает  о том, как бы больше не страдать, -- и для
этого именно должно оно думать.
     Само говорит к Я: "Здесь чувствуй радость!"  И  вот
оно радуется и думает о том, как бы почаще радоваться, -- и для
этого именно должно оно думать.
     К презирающим тело хочу я сказать слово. То, что презирают
они, не  оставляют  они  без  призора.  Что же создало призор и
презрение и ценность и волю?
     Созидающее Само  создало  себе  призор  и  презрение,  оно
создало  себе  радость и горе. Созидающее тело создало себе дух
как длань своей воли.
     Даже в своем безумии и презрении вы, презирающие тело,  вы
служите  своему  Само.  Я говорю вам: ваше Само хочет умереть и
отворачивается от жизни.
     Оно уже не в силах делать то, чего оно хочет больше всего,
-- созидать дальше себя. Этого хочет оно больше всего,  в  этом
вся страстность его.
     Но  теперь  это для него слишком поздно -- и вот ваше Само
хочет погибнуть, вы, презирающие тело.
     Ваше Само хочет погибнуть, и потому вы стали  презирающими
тело! Ибо вы уже больше не в силах созидать дальше себя.
     И  потому  вы  негодуете на жизнь и землю. Бессознательная
зависть светится в косом взгляде вашего презрения.
     Я не следую вашим путем, вы, презирающие тело! Для меня вы
не мост, ведущий к сверхчеловеку! --
     Так говорил Заратустра.

О радостях и страстях


     Брат  мой,  если  есть  у  тебя  добродетель  и  она  твоя
добродетель, то ты не владеешь ею сообща с другими.
     Конечно,  ты  хочешь называть ее по имени и ласкать ее: ты
хочешь подергать ее за ушко и позабавиться с нею.
     И смотри! Теперь ты обладаешь ее именем сообща с  народом,
и сам ты с твоей добродетелью стал народом и стадом!
     Лучше было бы тебе сказать: "нет слова, нет названия тому,
что составляет  муку и сладость моей души, а также голод утробы
моей".
     Пусть  твоя  добродетель  будет  слишком   высока,   чтобы
доверить  ее  имени:  и  если  ты  должен говорить о ней, то не
стыдись говорить, лепеча.
     Говори, лепеча: "Это мое добро, каким я люблю  его,
каким оно всецело мне нравится, и лишь таким я хочу его.
     Не потому я хочу его, чтобы было оно божественным законом,
и не потому   я   хочу   его,   чтобы   было  оно  человеческим
установлением и человеческой  нуждой:  да  не  служит  оно  мне
указателем на небо или в рай.
     Только  земную  добродетель люблю я: в ней мало мудрости и
всего меньше разума всех людей.
     Но эта птица свила у меня гнездо себе, поэтому я  люблю  и
прижимаю  ее  к  сердцу  -- теперь на золотых яйцах она сидит у
меня".
     Так должен ты лепетать и хвалить свою добродетель.
     Некогда были у тебя страсти, и  ты  называл  их  злыми.  А
теперь  у  тебя  только  твои добродетели: они выросли из твоих
страстей.
     Ты положил свою высшую цель в эти страсти: и вот они стали
твоей добродетелью и твоей радостью.
     И  если  б  ты  был  из  рода  вспыльчивых,  или  из  рода
сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных:
     Все-таки  в  конце  концов  твои  страсти  обратились бы в
добродетели и все твои демоны -- в ангелов.
     Некогда были дикие псы в погребах твоих, но в конце концов
обратились они в птиц и прелестных певуний.
     Из своих ядов сварил ты себе бальзам свой; ты доил  корову
-- скорбь свою, -- теперь ты пьешь сладкое молоко ее вымени.
     И  отныне  ничего  злого  не вырастает из тебя, кроме зла,
которое вырастает из борьбы твоих добродетелей.
     Брат  мой,  если  ты  счастлив,  то  у  тебя   одна
добродетель, и не более: тогда легче проходишь ты по мосту.
     Почтенно  иметь много добродетелей, но это тяжелая участь,
и многие шли в пустыню и убивали себя, ибо  они  уставали  быть
битвой и полем битвы добродетелей.
     Брат мой, зло ли война и битвы? Однако это зло необходимо,
необходимы  и  зависть,  и  недоверие,  и  клевета между твоими
добродетелями.
     Посмотри, как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего:
она хочет всего твоего духа, чтобы был  он  ее  глашатаем,  она
хочет всей твоей силы в гневе, ненависти и любви.
     Ревнива  каждая добродетель в отношении другой, а ревность
--  ужасная  вещь.  Даже  добродетели  могут  погибнуть   из-за
ревности.
     Кого   окружает  пламя  ревности,  тот  обращает  наконец,
подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя.
     Ах,  брат  мой,  разве  ты  никогда  еще  не  видел,   как
добродетель клевещет на себя и жалит самое себя?
     Человек  есть нечто, что должно превзойти; и оттого должен
ты любить свои добродетели -- ибо от них ты погибнешь.
     Так говорил Заратустра.

О бледном преступнике


     Вы не хотите убивать, вы, судьи и жертвоприносители,  пока
животное  не  наклонит  головы?  Взгляните,  бледный преступник
склонил голову, из его глаз говорит великое презрение.
     "Мое  Я  есть  нечто,  что  должно  превзойти:  мое
Я  служит для меня великим презрением к человеку" -- так
говорят глаза его.
     То, что он сам осудил себя, было его высшим мгновением; не
допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять опустился  в  свою
пропасть!
     Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, --
кроме быстрой смерти.
     Ваше  убийство, судьи, должно быть жалостью, а не мщением.
И, убивая, блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!
     Недостаточно примириться с тем,  кого  вы  убиваете.  Ваша
печаль да будет любовью к сверхчеловеку: так оправдаете вы свою
все еще жизнь!
     "Враг" должны вы говорить, а не "злодей"; "больной" должны
вы говорить,  а не "негодяй"; "сумасшедший" должны вы говорить,
а не "грешник".
     И ты, красный судья, если бы ты громко сказал все, что  ты
совершил уже в мыслях, каждый закричал бы: "Прочь эту скверну и
этого ядовитого червя!"
     Но  одно  --  мысль, другое -- дело, третье -- образ дела.
Между ними не вращается колесо причинности.
     Образ сделал этого бледного человека  бледным.  На  высоте
своего  дела  был он, когда он совершал его; но он не вынес его
образа, когда оно совершилось.
     Всегда смотрел он на себя как на свершителя  одного
свершения.  Безумием  называю  я это: исключение обернулось ему
сущностью его.
     Черта околдовывает курицу; чертовщина, которой он отдался,
околдовывает его бедный разум  --  безумием  после  дела
называю я это.
     Слушайте  вы,  судьи! Другое безумие существует еще -- это
безумие перед делом. Ах, вы вползли недостаточно глубоко
в эту душу!
     Так  говорит  красный  судья:  "но  ради  чего  убил  этот
преступник? Он хотел ограбить".
     Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа -- он
жаждал счастья ножа!
     Но  его  бедный разум не понял этого безумия и убедил его.
"Что толку в крови! -- говорил  он.  --  Не  хочешь  ли  ты  по
крайней мере совершить при этом грабеж? Отмстить?"
     И  он  послушался своего бедного разума: как свинец, легла
на него его речь -- и вот, убивая,  он  ограбил.  Он  не  хотел
стыдиться своего безумия.
     И  теперь  опять свинец его вины лежит на нем, и опять его
бедный разум стал таким затекшим,  таким  расслабленным,  таким
тяжелым.
     Если   бы  только  он  мог  тряхнуть  головою,  его  бремя
скатилось бы вниз; но кто тряхнет эту голову?
     Что  такое  этот  человек?  Куча   болезней,   через   дух
проникающих в мир: там ищут они своей добычи.
     Что  такое  этот человек? Клубок диких змей, которые редко
вместе бывают спокойны, -- и вот они расползаются и ищут добычи
в мире.
     Взгляните на это бедное тело! Что оно  выстрадало  и  чего
страстно  желало,  вот  что  пыталась объяснить себе эта бедная
душа -- она объясняла это как радость  убийства  и  алчность  к
счастью ножа.
     Кто  теперь  становится  больным,  на  того  нападает зло,
которое теперь считается злом: страдание хочет он причинять тем
самым, что ему причиняет страдание. Но были  другие  времена  и
другое зло и добро.
     Некогда  были  злом  сомнение  и воля к самому себе. Тогда
становился больной еретиком и колдуном: как  еретик  и  колдун,
страдал он и хотел заставить страдать других.
     Но  это  не вмещается в ваши уши: это вредит вашим добрым,
говорите вы мне. Но что мне за дело до ваших добрых!
     Многое в  ваших  добрых  вызывает  во  мне  отвращение,  и
поистине  не  их зло. Я хотел бы, чтобы безумие охватило их, от
которого они бы погибли, как этот бледный преступник!
     Поистине, я хотел бы, чтобы их безумие называлось истиной,
или верностью,  или  справедливостью;  но  у  них   есть   своя
добродетель, чтобы долго жить в жалком довольстве собою.
     Я  --  перила  моста  на  стремительном потоке: держись за
меня, кто может за меня держаться. Но вашим костылем  не  служу
я.
     Так говорил Заратустра.

О чтении и письме


     Из  всего написанного люблю я только то, что пишется своей
кровью. Пиши кровью -- и ты узнаешь, что кровь есть дух.
     Не  легко  понять  чужую  кровь:   я   ненавижу   читающих
бездельников.
     Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще
одно столетие читателей -- и дух сам будет смердеть.
     То,  что каждый имеет право учиться читать, портит надолго
не только писание, но и мысль.
     Некогда дух  был  Богом,  потом  стал  человеком,  а  ныне
становится он даже чернью.
     Кто  пишет  кровью  и  притчами,  тот  хочет, чтобы его не
читали, а заучивали наизусть.
     В горах кратчайший путь -- с вершины на  вершину;  но  для
этого  надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и
те, к кому говорят они, -- большими и рослыми.
     Воздух разреженный и  чистый,  опасность  близкая  и  дух,
полный радостной злобы, -- все это хорошо идет одно к другому.
     Я  хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я.
Мужество  гонит  призраки,  само  создает  себе  кобольдов   --
мужество хочет смеяться.
     Я  не  чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу
под собой, эта чернота и тяжесть, над  которыми  я  смеюсь,  --
такова ваша грозовая туча.
     Вы  смотрите  вверх,  когда  вы  стремитесь подняться. А я
смотрю вниз, ибо я поднялся.
     Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
     Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой
трагедией сцены и жизни.
     Беззаботными,  насмешливыми,  сильными  --  такими   хочет
нас  мудрость:  она  --  женщина  и  любит всегда только
воина.
     Вы говорите мне: "жизнь тяжело нести". Но к чему  была  бы
вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?
     Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными!
Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.
     Что  у  нас  общего  с розовой почкой, которая дрожит, ибо
капля росы лежит у нее на теле?
     Правда, мы любим жизнь, но  не  потому,  что  к  жизни,  а
потому, что к любви мы привыкли.
     В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда
есть немного разума.
     И  даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки
и мыльные пузыри и те, кто похож на  них  среди  людей,  больше
всех знают о счастье.
     Зреть,  как порхают они, эти легкие вздорные ломкие бойкие
душеньки -- вот что пьянит Заратустру до песен и слез.
     Я бы  поверил  только  в  такого  Бога,  который  умел  бы
танцевать.
     И  когда  я  увидел  своего демона, я нашел его серьезным,
веским,  глубоким  и  торжественным:  это  был   дух   тяжести,
благодаря ему все вещи падают на землю.
     Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить
дух тяжести!
     Я  научился  ходить;  с  тех пор я позволяю себе бегать. Я
научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться  с
места.
     Теперь  я  легок,  теперь  я летаю, теперь я вижу себя под
собой, теперь Бог танцует во мне.
     Так говорил Заратустра.

О дереве на горе


     Заратустра заметил, что один юноша  избегает  его.  И  вот
однажды  вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город,
названный "Пестрая корова", он встретил этого юношу сидевшим на
земле,  у  дерева,  и  смотревшим  усталым  взором  в   долину.
Заратустра  дотронулся  до  дерева,  у  которого сидел юноша, и
говорил так:
     "Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я  бы
не смог этого сделать.
     Но  ветер,  невидимый  нами,  терзает  и гнет его, куда он
хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас".
     Тогда  юноша  встал  в  смущении  и   сказал:   "Я   слышу
Заратустру, я только что думал о нем". Заратустра отвечал:
     "Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и
с деревом.
     Чем  больше  стремится  он  вверх,  к  свету,  тем  глубже
впиваются корни его в землю, вниз, в  мрак  и  глубину,  --  ко
злу".
     "Да,  ко злу! -- воскликнул юноша. -- Как же возможно, что
ты открыл мою душу?"
     Заратустра засмеялся и сказал: "Есть души, которых никогда
не откроют, разве что сперва выдумают их".
     "Да, ко злу! -- воскликнул юноша еще раз.
     Ты сказал истину, Заратустра. Я  не  верю  больше  в  себя
самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в
меня, -- но как же случилось это?
     Я  меняюсь  слишком  быстро:  мое  сегодня опровергает мое
вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, -- этого
не прощает мне ни одна ступень.
     Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким.  Никто  не
говорит  со  мною,  холод  одиночества заставляет меня дрожать.
Чего же хочу я на высоте?
     Мое презрение и моя тоска растут  одновременно;  чем  выше
поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего
же хочет он на высоте?
     Как   стыжусь  я  своего  восхождения  и  спотыкания!  Как
потешаюсь я над  своим  порывистым  дыханием!  Как  ненавижу  я
летающего! Как устал я на высоте!"
     Тут  юноша  умолк.  А  Заратустра  посмотрел  на дерево, у
которого они стояли, и говорил так:
     "Это дерево стоит одиноко  здесь,  на  горе,  оно  выросло
высоко над человеком и животным.
     И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто
бы мог понять его: так высоко выросло оно.
     Теперь ждет оно и ждет, -- чего же ждет оно? Оно находится
слишком близко к облакам: оно ждет, вероятно, первой молнии?"
     Когда  Заратустра  сказал  это, юноша воскликнул в сильном
волнении: "Да, Заратустра, ты  говоришь  истину.  Своей  гибели
желал  я,  стремясь  в  высоту, и ты та молния, которой я ждал!
Взгляни,  что  я  такое,  с  тех  пор  как  ты  явился  к  нам?
Зависть  к  тебе разрушила меня!" -- Так говорил юноша и
горько плакал. А Заратустра обнял его и увел с собою.
     И когда они вместе прошли немного,  Заратустра  начал  так
говорить;
     --  Разрывается  сердце  мое. Больше, чем твои слова, твой
взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься.
     Ты еще не свободен, ты  ищешь  еще  свободы.  Бодрствующим
сделало тебя твое искание и лишило тебя сна.
     В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но
твои дурные инстинкты также жаждут свободы.
     Твои  дикие  псы  хотят  на свободу; они лают от радости в
своем погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы.
     По-моему,  ты  еще  заключенный  в  тюрьме,  мечтающий   о
свободе;  ах,  мудрой  становится  душа у таких заключенных, но
также лукавой и дурной.
     Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем еще  много
от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще стать его взор.
     Да,  я  знаю  твою  опасность.  Но моей любовью и надеждой
заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!
     Ты  еще  чувствуешь  себя   благородным,   и   благородным
чувствуют  тебя  также  и  другие, кто не любит тебя и посылает
вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперек дороги стоит
благородный.
     Даже для добрых стоит благородный поперек дороги;  и  даже
когда  они  называют его добрым, этим хотят они устранить его с
дороги.
     Новое  хочет  создать  благородный,   новую   добродетель.
Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.
     Но  не  в  том  опасность  для благородного, что он станет
добрым, а в том, что он  станет  наглым,  будет  насмешником  и
разрушителем.
     Ax,  я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И
теперь клеветали они на все высшие надежды.
     Теперь жили они, наглые, среди мимолетных удовольствий,  и
едва ли цели их простирались дальше дня.
     "Дух  --  тоже  сладострастие"  -- так говорили они. Тогда
разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду  и  грязнит
все, что гложет.
     Некогда   мечтали   они   стать   героями  --  теперь  они
сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.
     Но моей любовью и надеждой заклинаю  я  тебя:  не  отметай
героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду! --
     Так говорил Заратустра.

О проповедниках смерти


     Есть  проповедники  смерти; и земля полна теми, кому нужно
проповедовать отвращение к жизни.
     Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством
людей. О, если б можно было "вечной жизнью" сманить их из  этой
жизни!
     "Желтые"   или  "черные"  --  так  называют  проповедников
смерти. Но я хочу показать их вам еще и в других красках.
     Вот они ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют
другого выбора, кроме как вожделение или самоумерщвление. Но  и
вожделение их -- тоже самоумерщвление.
     Они еще не стали людьми, эти ужасные; пусть же проповедуют
они отвращение к жизни и сами уходят!
     Вот  --  чахоточные  душою:  едва  родились  они,  как уже
начинают умирать и жаждут учений усталости и отречения.
     Они охотно желали бы быть мертвыми, и мы  должны  одобрить
их  волю!  Будем  же  остерегаться,  чтобы  не  воскресить этих
мертвых и не повредить эти живые гробы!
     Повстречается ли им  больной,  или  старик,  или  труп,  и
тотчас говорят они: "жизнь опровергнута!"
     Но  только  они  опровергнуты  и  их глаза, видящие только
одно лицо в существовании.
     Погруженные  в  глубокое  уныние  и  алчные  до  маленьких
случайностей, приносящих смерть, -- так ждут они, стиснув зубы.
     Или  же: они хватаются за сласти и смеются при этом своему
ребячеству; они висят на жизни, как на  соломинке,  и  смеются,
что они еще висят на соломинке.
     Их  мудрость  гласит: "Глупец тот, кто остается жить, и мы
настолько же глупы. Это и есть самое глупое в жизни!" --
     "Жизнь есть только страдание" -- так говорят другие  и  не
лгут;   так   постарайтесь   же,   чтобы  перестать  вам
существовать!  Так  постарайтесь  же,  чтобы  кончилась  жизнь,
которая есть только страдание!
     И  да  гласит  правило вашей добродетели: "ты должен убить
самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!" --
     "Сладострастие есть  грех  --  так  говорят  проповедующие
смерть, -- дайте нам идти стороною и не рожать детей!"
     "Трудно  рожать,  -- говорят другие, -- к чему еще рожать?
Рождаются лишь несчастные!" И они также проповедники смерти.
     "Нам нужна жалость, -- так говорят  третьи.  --  Возьмите,
что есть у меня! Возьмите меня самого! Тем меньше я буду связан
с жизнью!"
     Если  б  они  были совсем сострадательные, они отбили бы у
своих ближних охоту к жизни. Быть злым -- было бы  их  истинной
добротою.
     Но  они  хотят  освободиться от жизни; что им за дело, что
они еще крепче связывают других своими цепями и даяниями!
     И  даже  вы,  для  которых  жизнь  есть  суровый  труд   и
беспокойство,  --  разве  вы не очень утомлены жизнью? Разве вы
еще не созрели для проповеди смерти?
     Все вы, для которых дорог  суровый  труд  и  все  быстрое,
новое,   неизвестное,   --   вы  чувствуете  себя  дурно;  ваша
деятельность есть бегство и желание забыть самих себя.
     Если бы вы больше верили в жизнь, вы бы меньше  отдавались
мгновению.  Но чтобы ждать, в вас нет достаточно содержания, --
и даже чтобы лениться!
     Всюду раздается голос тех, кто проповедует смерть; и земля
полна теми, кому нужно проповедовать смерть.
     Или "вечную жизнь" -- мне все равно, -- если только они не
замедлят отправиться туда!
     Так говорил Заратустра.

О войне и воинах


     Мы не хотим пощады от наших лучших врагов, а также от тех,
кого мы любим до глубины души. Позвольте  же  мне  сказать  вам
правду!
     Братья мои по войне! Я люблю вас до глубины души; теперь и
прежде я был вашим равным. И я также ваш лучший враг. Позвольте
же мне сказать вам правду!
     Я   знаю   о   ненависти   и  зависти  вашего  сердца.  Вы
недостаточно велики, чтобы не знать ненависти  и  зависти.  Так
будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться себя самих!
     И  если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте
по крайней мере его  ратниками.  Они  спутники  и  предвестники
этого подвижничества.
     Я  вижу  множество  солдат:  как  хотел  бы я видеть много
воинов! "Мундиром" называется то, что они носят;  да  не  будет
мундиром то, что скрывают они под ним!
     Будьте такими, чей взор всегда ищет врага -- своего
врага.  И  у  некоторых  из  вас  сквозит  ненависть  с первого
взгляда.
     Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои
мысли! И если ваша мысль не  устоит,  все-таки  ваша  честность
должна и над этим праздновать победу!
     Любите  мир как средство к новым войнам. И притом короткий
мир -- больше, чем долгий.
     Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас  не
к  миру,  а  к  победе.  Да  будет  труд  ваш борьбой и мир ваш
победою!
     Можно молчать и сидеть смирно, только когда есть стрелы  и
лук; иначе болтают и бранятся. Да будет ваш мир победою!
     Вы  говорите,  что  благая  цель освящает даже войну? Я же
говорю вам, что благо войны освящает всякую цель.
     Война и мужество совершили больше великих дел, чем  любовь
к  ближнему.  Не  ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе
несчастных.
     Что  хорошо?  спрашиваете   вы.   Хорошо   быть   храбрым.
Предоставьте  маленьким  девочкам говорить: "быть добрым -- вот
что мило и в то же время трогательно".
     Вас называют бессердечными -- но ваше сердце  неподдельно,
и  я  люблю стыдливость вашей сердечности. Вы стыдитесь прилива
ваших чувств, а другие стыдятся их отлива.
     Вы безобразны?  Ну,  что  ж,  братья  мои!  Окутайте  себя
возвышенным, этой мантией безобразного!
     И  когда  ваша  душа  становится  большой,  она становится
высокомерной; и в вашей возвышенности есть злоба. Я знаю вас.
     В злобе встречается высокомерный  со  слабым.  Но  они  не
понимают друг друга. Я знаю вас.
     Враги  у  вас  должны  быть  только  такие,  которых бы вы
ненавидели, а не такие, чтобы  их  презирать.  Надо,  чтобы  вы
гордились  своим  врагом:  тогда  успехи  вашего  врага будут и
вашими успехами.
     Восстание -- это доблесть раба. Вашей доблестью  да  будет
повиновение! Само приказание ваше да будет повиновением!
     Для  хорошего  воина  "ты  должен" звучит приятнее, чем "я
хочу". И все, что вы любите, вы должны сперва приказать себе.
     Ваша любовь к  жизни  да  будет  любовью  к  вашей  высшей
надежде  --  а  этой высшей надеждой пусть будет высшая мысль о
жизни!
     Но ваша высшая мысль должна быть вам приказана мною  --  и
она гласит: человек есть нечто, что должно превзойти.
     Итак,  живите своей жизнью повиновения и войны! Что пользы
в долгой жизни! Какой воин хочет, чтобы щадили его!
     Я не щажу вас, я люблю вас всем сердцем, братья по  войне!
--
     Так говорил Заратустра.                  ---

 Читать  дальше ... 

***

***

***

   Источник:  http://lib.ru/NICSHE/zaratustra.txt  

***

***

***

***

***

***

***

***

***

===

***

ПОДЕЛИТЬСЯ

Яндекс.Метрика 

***

***

***

***

***

***

Просмотров: 214 | Добавил: iwanserencky | Теги: из интернета, Роман, текст, литература, сверхчеловек, Фридрих Ницше, классика, проза, слово, человек, философский роман, Так говорил Заратустра | Рейтинг: 5.0/1
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *: