*** Еще сильнее и ожесточеннее разгорелся бой в центре, и в это время
остальные пять тысяч римских конников, растянувшись вдоль правого фланга
тех десяти тысяч, которые бились против восьми тысяч конников Мамилия,
обошли его с левого фланга и напали с тыла на конницу доблестно
сражавшихся гладиаторов.
За короткое время правый фланг конницы гладиаторов был опрокинут и
смят; несмотря на весь опыт и энергию Граника, на невиданное мужество и
отвагу его воинов, Муммию все же удалось обойти противника.
Восставшие уже больше не питали надежды на спасение, их не воодушевляла
больше мечта о победе, им осталось только одно: дорого продать свою жизнь,
ими руководило теперь только желание мести и решимость людей, доведенных
до крайности.
Это уже было не сражение, а кровавая бойня, лютая резня. Гладиаторы
были почти полностью окружены, но бой длился еще добрых три часа.
На правом и левом флангах гладиаторы, преследуемые и окруженные,
отступили, только центр, где храбро сражались Спартак и неподалеку от него
Арторикс, еще оказывал сопротивление врагу.
Увидав, что его одолели, Граник бросился в самую гущу сражения, убил
одного трибуна, двух деканов и восемь или десять солдат, но, весь
израненный, пронзенный двадцатью мечами, истекая кровью, умер как герой,
каким он был всю жизнь. Так же доблестно пал начальник девятого легиона,
македонянин Эростен.
В центре погиб молодой, красивый Теулопик, сражаясь с большой отвагой
во главе своего легиона.
Разбитая наголову, конница видела, как пал, пораженный десятью
стрелами, ее доблестный командир Мамилий.
Наступил вечер, а сражение все продолжалось; изнуренные, раненые и
истекающие кровью гладиаторы не прекращали сопротивления, но это уже были
не мужественные, храбрые люди, а дикие звери.
Спартак не отступил ни на шаг, он пробился вперед с тысячей воинов,
окружавших его, клином врезался в ряды шестого римского легиона, который
хотя и состоял из ветеранов, все же не мог противостоять его натиску и
призывал на помощь Красса, сражавшегося неподалеку от того места, где
находился фракиец.
Трибун Мамерк, за которым следовало множество храбрых ветеранов Мария и
Суллы, бросился на Спартака, но был тут же убит им. Сопротивляться
фракийцу было невозможно; с быстротой молнии разил его меч, и в несколько
минут пали два центуриона и восемь или десять деканов, пытавшихся показать
солдатам, как следует отражать врага; они не могли подать им никакого
иного примера, кроме своей собственной гибели.
Бок о бок со Спартаком бился нумидиец Висбальд, начальник одиннадцатого
легиона, проявляя необычайное мужество и храбрость; вокруг этих двух
доблестных и могучих людей громоздились сотни истерзанных трупов.
Над полем сражения сгущались сумерки, и все же римляне, которые,
казалось бы, могли уже считать себя победителями, вынуждены были
продолжать бой. Вскоре взошла луна и осветила своими бледными лучами
мрачную картину кровавого побоища.
Пало свыше тридцати тысяч гладиаторов; вперемежку с ними на обширном
поле лежало восемнадцать тысяч римлян. Битва пришла к концу. Пятнадцать
или шестнадцать тысяч гладиаторов, оставшихся в живых после боя,
длившегося восемь часов, усталые и измученные, отходили подразделениями,
манипулами и как попало, врассыпную, к близлежащим горам и холмам.
Только в одном месте все еще кипел яростный бой, все еще не была
утолена жажда крови. Бой происходил в центре поля: тысяча воинов,
окружавших Спартака, следуя его примеру, сражалась с такой силой, которая,
казалось, никогда не истощится.
- Красс, где ты? - взывал время от времени Спартак прерывающимся
голосом. - Ты обещал вступить в единоборство со мною!.. Где же ты, Красс?
Уже два часа назад Спартак приказал удалить с поля боя Мирцу,
проливавшую горькие слезы; ее пришлось увести силой.
Спартак знал, что ему суждено умереть, но ему было бы тяжко
присутствовать при гибели сестры и точно так же не хотелось, чтобы и она
стала свидетельницей его смерти.
Прошел еще час. Щит Спартака изрешетило градом пущенных в него
дротиков. На его глазах пали последние друзья его, дравшиеся рядом с ним -
Висбальд и Арторикс, который продолжал биться, хотя все тело его было
покрыто ранами, а в грудь вонзилась стрела. Падая, он с несказанной
нежностью крикнул своему другу:
- Спартак! В элисии... увижу тебя среди...
Спартак дрался один против семи- или восьмисот врагов, сомкнувшихся
вокруг него живым кольцом; покрытый ранами, он стоял посреди сотен трупов,
нагроможденных вокруг него. Глаза его сверкали, голос был подобен грому; с
быстротой молнии он вращал меч, наводя на всех ужас, поражая, нанося раны
и убивая наповал всех тех, кто осмеливался напасть на него. Но вот
брошенный в него с расстояния двенадцати шагов дротик тяжело ранил его в
левое бедро. Он упал на левое колено и, обратив в сторону врагов свой щит,
продолжал размахивать мечом и разил их с нечеловеческим мужеством, словно
рыкающий лев, величием души и атлетической фигурой подобный Геркулесу,
окруженному кентаврами. Наконец, пораженный семью или восемью дротиками,
брошенными в него с расстояния десяти шагов и вонзившимися ему в спину, он
упал навзничь и успел произнести одно только слово: "Ва...ле...рия..." - и
испустил дух. Охваченные удивлением, в безмолвии окружили его римляне,
видевшие, как он сражался; от первой до последней минуты он бился, как
подобает герою, и погиб смертью героя.
Так окончил свою жизнь этот необыкновенный человек, в котором
сочетались высокие качества души, незаурядный ум, неукротимая отвага,
необычайное мужество и глубокая мудрость, - все качества, необходимые для
того, чтобы он мог стать одним из наиболее прославленных полководцев,
деяния которого история передавала бы из поколения в поколение.
Два часа спустя римляне ушли в свой лагерь. Мрачная тишина, царившая на
поле битвы, озаряемом печальным лунным светом, нарушалась только стонами
раненых и умирающих, лежавших вперемежку с мертвецами.
По этой равнине бродила какая-то тень, с трудом пробираясь среди
бездыханных тел, которыми было усеяно поле.
Медленно и осторожно продвигалась она к тому месту, где дольше всего
шел ожесточенный бой.
Когда на нее падал лунный свет, тень искрилась ярким блеском; это был
воин, шлем и доспехи которого блестели под лучом луны.
То был, наверное, гладиатор или римлянин, движимый великодушным
намерением посетить в такой поздний час эту мрачную пустыню.
Воин долго бродил по полю, пока не дошел до того места, где было
нагромождено больше всего трупов и где пал Спартак.. Здесь воин
остановился; он был мал ростом, но отличался стройностью; склонив голову,
он рассматривал одно за другим бездыханные тела, пока наконец разыскал
труп предводителя гладиаторов и опустился перед ним на колени; не без
труда подняв его белокурую голову, он, как к изголовью, прислонил ее к
трупу одного из римских центурионов, которого поразил своею рукой Спартак.
Лунное сиянье осветило покрытое смертной бледностью лицо гладиатора,
такое же прекрасное, как и в жизни, и маленький солдат, по лицу которого
лились горячие слезы, с громкими рыданиями прильнув устами к безжизненному
лицу, покрывал его трогательно нежными поцелуями.
Воином этим, как читатели могли уже догадаться, была Мирца. Когда
гладиаторы были окончательно разгромлены и каждый из тех, кто считал, что
умирать бесцельно, думал только о собственном спасении, ища его в бегстве,
Мирце удалось ускользнуть от тех, кому ее поручил Спартак. Она вернулась
на место боя, не надеясь застать в живых ни Спартака, ни Арторикса, но в
печальной уверенности, что найдет хотя бы их бездыханные тела и простится
с дорогими ей покойниками.
- О Спартак!.. Брат мой!.. - восклицала девушка слабым, дрожащим от
рыданий голосом, лаская и целуя лицо Спартака. - Каким довелось мне
увидеть тебя! Какое горе! Что сделали они с твоим прекрасным телом!
Сколько ран на тебе... сколько крови!..
Девушка умолкла; вдруг раздался стон; он был слышен отчетливее, чем
другие стоны, которые в этой мрачной тишине время от времени доносились до
нее.
- Неужели я не увижу больше твоего взгляда, так ласково смотревшего на
меня! Не увижу больше, любимый брат мой, твоей прекрасной улыбки, сиянием
доброты и нежности озарявшей твое благородное лицо? Не услышу больше
твоего звучного голоса, дорогих мне слов благодарности за мои малые заботы
о тебе!.. О брат мой... о брат мой... не увижу больше, не услышу! О
Спартак, любимый брат мой!
И душераздирающий плач снова прервал речь Мирцы, которая все обнимала
холодный труп своего брата.
В эту минуту до ее слуха снова донесся стон, может быть более слабый,
но протяжнее первого.
Девушка не двигалась, она по-прежнему целовала лицо бездыханного
Спартака.
В третий раз послышался стон, и теперь стонавший произнес какое-то
слово.
Девушка поднялась, напрягая слух; она услышала, как кто-то с трудом,
медленно произнес ее имя.
Тогда она вскочила, дрожь пробежала по всему ее телу, капли холодного
пота выступили на лбу, глаза расширились от ужаса, и она громко спросила,
сама не зная кого, как будто ее могли тут услышать:
- Во имя богов!.. Кто это?.. Кто зовет меня?
Ответа не последовало.
Мирца замерла неподвижно, взор ее остановился, точно она окаменела.
- Мирца!.. Родная моя Мирца!.. - отчетливо произнес на этот раз
умирающий.
- Ах! Что же это? - радостно вскрикнула девушка. - Неужели это ты,
Арторикс?
Перескакивая через трупы, она подбежала к тому месту, где лежал, утопая
в своей собственной крови, Арторикс. Лицо его было бледное и холодное,
время от времени он медленно открывал веки, уже отягощенные сном смерти.
Мирца упала перед ним на колени и, покрывая его лицо поцелуями, кричала
прерывающимся голосом:
- О... ты жив... любимый мой, обожаемый Арторикс!.. Мне, может быть,
удастся спасти тебя... и я согрею тебя своим дыханием... перевяжу твои
раны... перенесу в безопасное место...
От прикосновения пылающих губ и жара поцелуев умирающий очнулся и, чуть
приоткрыв угасавшие глаза, произнес слабым голосом:
- Уже... мы уже встретились? Так... скоро? Значит, мы в элисии, моя
дорогая Мирца? Но почему... так холодно... в элисии?..
- Нет, - воскликнула в порыве горячей любви девушка, лаская его, - нет,
мы не в элисии... Это я, я, твоя Мирца... ты жив... будешь жить... потому
что я хочу, чтобы ты остался жив... мне нужна твоя жизнь, правда ведь, ты
останешься жить, мой любимый?..
Галл закрыл глаза, как бы боясь, чтобы не исчезло это чудное видение;
но горячие поцелуи девушки рассеяли его дремоту, и, открыв глаза, на миг
загоревшиеся живым огнем, и обнимая ослабевшими руками шею Мирцы, он
прошептал:
- Значит, это правда?.. Я еще жив... и мне дарована... перед смертью...
невыразимая... сладость твоих поцелуев?..
- Да, да, тебе, тебе, мой Арторикс... но ты не должен умереть... я
твоя... твоя... всем сердцем.
- О, я умираю счастливым!.. Гез... внял моим мольбам...
Голос Арторикса становился все глуше и слабее, усилие, которое он
сделал над собой, волнение радости окончательно истощили его последние
жизненные силы.
- Мирца!.. - воскликнул он, целуя девушку. - Я... умираю...
Девушка своими устами почувствовала, как задрожали его губы, и, услыхав
тяжелое и хриплое дыхание, она поняла, что ее любимый угасает, и
прошептала:
- Не умирай... подожди меня... умрем вместе и вместе уйдем в элисий!..
Она выхватила из ножен меч, висевший на поясе Арторикса, и, не дрогнув,
твердой рукой вонзила его себе в сонную артерию, откуда ключом брызнула
кровь.
- С тобой, - шептала она, крепко обнимая любимого юношу, - я умираю, с
тобой войду в обитель блаженных.
- Что... ты сделала?.. - еле слышно спросил умирающий.
- Я разделяю твою судьбу... любимый мой...
Но она говорила уже с трудом: удар клинка разрезал важнейшую для жизни
артерию. Девушка еще теснее прижала юношу к своей груди, и, слив свои уста
в желанном поцелуе, они оба испустили дух после короткой агонии.
В эту минуту два гладиатора, осторожно шагая по полю, подошли к тому
месту, где лежал Спартак, и, подняв его труп, завернули в широкое
шерстяное покрывало темного цвета. Один из них держал труп за ноги, другой
поддерживал голову" не без труда вынесли они его с поля сражения. Пройдя
свыше двух миль, они вышли на дорогу, где их ждала телега, запряженная
двумя волами, под присмотром старика крестьянина.
Положив на эту деревенскую телегу тело фракийца, они прикрыли его
множеством мешков с зерном, сваленных на земле около телеги, "так что тело
Спартака было скрыто от глаз.
После этого телега отъехала; солдаты шли следом за ней.
Эти солдаты были близнецы Ацилий и Аквилий, сыновья Либедия, управителя
тускуланской виллы Валерии. По всей вероятности, они везли останки
погибшего вождя на виллу любившей его женщины, чтобы избавить от
поругания, на которое обрекла бы их наглая дерзость победителей.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Спустя две недели после сражения при Брадане война с гладиаторами была
окончена. Те несколько тысяч гладиаторов, которые уцелели от этой резни,
бежали в горы, но, будучи лишены связи между собою, без начальников и к
тому же безостановочно преследуемые, с одной стороны Крассом, с другой -
Помпеем, также прибывшим на место военных действий, были в несколько дней
уничтожены; в плен попало не более семи тысяч; все они были повешены вдоль
Аппиевой дороги, от Капуи до Рима.
Во время погребения римских солдат, погибших при Брадане, тщетно
пытались найти труп Спартака; поиски не дали никаких результатов; по этому
поводу высказано было немало самых разнообразных и подчас странных
предположений, но все они были бесконечно далеки от истины.
Так окончилась эта война, длившаяся почти четыре года, война, в которой
гладиаторы доказали своим мужеством, что они - люди, достойные свободы и
способные на великие подвиги. Спартак доказал в этой войне, что он был
одним из самых отважных и достойных славы полководцев, каких только знал
мир.
Дело, за которое вели борьбу гладиаторы, было святым и наиболее
справедливым из всех, когда-либо воодушевлявших людей; за него пролито
было в то время много крови, ее было много пролито и в дальнейшем, немало
пролито ее и в наши дни; но борьба за это дело приводила только к
кратковременным и ничтожным успехам, - его ни разу не увенчивала полная
победа.
Пала римская тирания, на смену ей пришли тысячи варварских тираний и
мрак средневековья; феодализм и католичество при помощи обмана еще крепче
заковали в кандалы угнетенные народы, и лишь постепенно, в результате
медленного, но неуклонного движения вперед человеческого разума,
непрестанного движения науки, подобным морскому приливу и отливу, стало
возможным после столетий кровопролитных битв прийти к французской
революции 1793 года, которая восстановила наконец - по крайней мере в
законодательстве, - права гражданина и человека и признала хотя бы в
принципе отвлеченном, но все же неоспоримом и более уже не оспариваемом, -
равенство всех людей на земле. Законы, которые регулируют взаимоотношения
между государством и гражданами, а также и те, которые устанавливают права
и обязанности каждого по отношению к другим и к самому себе, нельзя
считать совершенными; стоит подумать о тех ужасных переворотах, которые
потрясали в последнее время общество, прислушаться к отдаленному смутному
гулу, доносящемуся до нас, время от времени смущающему видимое спокойствие
мира; эти мрачные раскаты грома - провозвестники грядущих еще более
неистовых ураганов.
А теперь закончим нашу повесть и приведем читателей в такое место, где
они встретятся с двумя героями нашего повествования, которых - мы льстим
себя надеждой - они успели уже полюбить, а поэтому им небезынтересно будет
узнать о некоторых событиях в жизни этих действующих лиц.
Прошло три недели после разгрома при Брадане. В то время как Красс и
Помпей, питая друг к другу ненависть и зависть, приближались со своими
войсками к Риму, причем каждый из них приписывал одному себе заслугу и
считал, что только он потушил этот пожар, и требовал себе консульства,
прекрасная Валерия сидела на скамеечке в своем конклаве на тускуланской
вилле, завернувшись в серую траурную столу.
Дочь Мессалы была очень бледна, и лицо ее хранило следы недавно
пережитого глубокого горя. Веки ее были красны и опухли от слез; по
прекрасным плечам рассыпались мягкие, густые и черные, словно вороново
крыло, волосы; в глазах и на всем лице лежал отпечаток тихой грусти,
невыразимой печали, глубокого, разрывающего сердце отчаяния.
Она сидела, уронив чуть склоненную голову на ладонь левой руки, а
правой, облокотившись на поставец, сжимала папирус. Черные глаза ее были
устремлены на урну, и в глубоком немом горе эту прекрасную женщину можно
было уподобить Ниобее. Казалось, она говорила: "Посмотрите, есть ли на
свете горе, которое могло бы сравниться с моим".
На скамейке около поставца, также в трауре, стояла миловидная
светловолосая Постумия; природная красота сочеталась в ней с детским
очарованием и грацией. Нежными ручками она водила по чеканным фигурам,
листьям и узорам, украшавшим погребальную урну. Время от времени она
вскидывала свои черные большие умные глаза на горюющую мать, словно в
огорчении от ее долгого молчания.
Вдруг Валерия вздрогнула и, поднеся к глазам папирус, который она
продолжала держать в правой руке, снова стала перечитывать его.
Вот что было написано в этом письме:
"Дивной Валерии Мессала
Спартак
шлет привет и пожелание счастья.
Из любви к тебе, моя дивная Валерия, я встретился с Марком Крассом и
сказал, что сложу оружие. Я готов был согласиться на все из любви к тебе и
к нашей дорогой Постумии; но претор Сицилии предложил мне жизнь и свободу
ценой измены.
Я предпочел быть неблагодарным по отношению к тебе, бесчеловечным к
моей дочери, чем предать своих собратьев и вечным позором покрыть свое
имя.
Когда ты получишь это письмо, меня, вероятно, уже не будет в живых:
предстоит большой и решающий бой, в котором я со славой закончу свою
жизнь.
Таковы начертания враждебного рока. Перед смертью я испытываю
потребность, о дивная моя Валерия, просить у тебя прощения за все
причиненное тебе горе. Прости меня и живи в радости; умирая, я
благословляю твое полное мужества сердце, твою благородную, любящую душу.
Будь сильной и живи; живи ради любви ко мне, живи ради этого невинного
ребенка - таково пожелание и просьба умирающего.
Слезы сжимают мне горло, я задыхаюсь, и меня утешает лишь одна мысль,
что я обниму тебя, твой бессмертный дух, в лучшем мире. Тебе мой последний
поцелуй, к тебе стремится моя последняя мысль, последнее биение сердца
твоего Спартака".
Окончив читать, Валерия поднесла письмо к губам и громко зарыдала.
- Мама, почему ты так плачешь? - печально спросила девочка.
- Бедное дитя мое! - воскликнула Валерия прерывающимся от рыдания
голосом, лаская белокурую кудрявую головку Постумии; и, глядя на нее с
невыразимой нежностью, сказала: - Ничего! Ничего со мной не случилось! Не
огорчайся, дитя мое!
Она привлекла к себе девочку и, обливаясь слезами, покрыла ее лобик
поцелуями.
- С тобой ничего не случилось, а ты плачешь? - с упреком сказала ей
Постумия. - Когда я плачу, ты говоришь, что я нехорошая! А теперь ты,
мама, нехорошая!
- О, не говори так, не говори!.. - воскликнула бедная женщина, еще
горячее лаская и целуя ребенка. - О, если бы ты знала, как ты делаешь мне
больно, дитя мое!..
- А когда ты плачешь, мне тоже больно!
- О родная моя, как ты мне дорога и как ты жестока ко мне, отныне моя
единственная, чистая любовь!
И с этими словами несчастная, снова поцеловав письмо, спрятала его у
себя на груди; она протянула руки к Постумии и посадила ее к себе на
колени, стараясь удержать свои слезы; целуя, лаская и гладя волосы
девочки, она сказала:
- Ты права, моя малютка, я была нехорошей... но теперь этого не будет.
Я буду думать только о тебе и буду крепко-крепко любить тебя, моя девочка,
очень крепко. А ты будешь любить свою маму?
- Да, да, всегда, всегда, очень, очень крепко!
Постумия приподняла головку, обвила своими ручонками шею матери и
начала горячо целовать ее. Затем девочка снова принялась гладить своими
ручками урну.
В конклаве наступила тишина.
Вдруг Постумия спросила у матери:
- Скажи мне, мама, что там внутри?
Глаза Валерии наполнились слезами; скорбно подняв их к небу, она
воскликнула:
- О бедная моя крошка!..
Через минуту, с трудом сдерживая слезы, она дрожащим голосом
промолвила:
- В этой урне, моя бедняжка, прах твоего отца!
И снова зарыдала.
1874 Источник : http://lib.ru/INOSTRHIST/DZHOWANIOLI/spartak.txt
Изначальные военные планы Марка Лициния в 55 году до н. э. неизвестны. Сирия могла стать базой для наступления как на Парфию, так и против Египта. Но в апреле 55 года в Рим пришли известия, что действующий сирийский наместник Авл Габиний уже вторгся в Египет. Красс, недовольный этим, окончательно сделал выбор в пользу войны с Парфией. Плутарх сообщает о грандиозных планах консула, наконец, получившего шанс на новые победы:
…Возгордясь безмерно и утратив рассудок, уже не Сирией и не парфянами ограничивал он поле своих успехов, называл детскими забавами походы Лукулла против Тиграна и Помпея против Митридата, и мечты его простирались до бактрийцев, индийцев и до моря, за ними лежащего.
В Риме планы Марка Лициния встретили сильное сопротивление. Парфия не казалась угрозой интересам Рима, зато успех похода опасно усиливал честолюбивого политика. Враги Красса настаивали, что война является нечестивой, так как мир нарушается без законного повода при существовании заключенного Помпеем договора о мире и дружбе. Во время собрания, на котором был проведен закон о распределении провинций, против Марка Лициния особенно активно выступал народный трибун Атей: он даже приказал ликтору арестовать Красса, а когда из этого ничего не вышло, подверг консула религиозному проклятию. Красс отправился в провинцию, вопреки установившейся традиции не дожидаясь даже окончания своего консульского года. В 54 году до н. э. он вторгся в Месопотамию и занял ряд городов за Евфратом. Для зимовки он вернулся в Сирию, и Плутарх назвал это серьёзной ошибкой: по его мнению, Марк Лициний дал врагу время подготовиться, хотя мог тогда же занять Вавилон и Селевкию.
Зимой 54—53 годов до н. э. Красс разграбил Иерусалимский храм и святилище богини Атарматис в сирийском Иераполе.
