Главная » 2020 » Ноябрь » 19 » Рафаэлло Джованьоли. Роман. СПАРТАК. 014. Глава девятая. О ТОМ, КАК НЕКИЙ ПЬЯНИЦА ВООБРАЗИЛ СЕБЯ СПАСИТЕЛЕМ РЕСПУБЛИКИ
20:34
Рафаэлло Джованьоли. Роман. СПАРТАК. 014. Глава девятая. О ТОМ, КАК НЕКИЙ ПЬЯНИЦА ВООБРАЗИЛ СЕБЯ СПАСИТЕЛЕМ РЕСПУБЛИКИ
***
Глава девятая. О ТОМ, КАК НЕКИЙ ПЬЯНИЦА ВООБРАЗИЛ СЕБЯ СПАСИТЕЛЕМ РЕСПУБЛИКИ
***
За пятнадцать дней до мартовских календ (15 февраля) в 680 году от
основания Рима, почти через четыре года после похорон Луция Корнелия
Суллы, квириты праздновали луперкалии. Этот праздник был установлен
Ромулом и Ремом в честь основания Рима, а также в честь их кормилицы
Луперки и бога Пана, оплодотворителя полей, а кроме того, в память
чудесного детства Ромула и Рема.
Луперкалием называлась пещера или грот, находившийся в роще,
посвященной богу Пану и украшавшей тот склон Палатинского холма, который
был обращен в сторону римского Форума, - точнее, находился между Новой
улицей и священным Палатинским скатом, напротив руминальной смоковницы.
Эти пастушеские празднества восходят, как считали тогда, да и теперь
многие историки так считают, еще ко временам существования Аркадии. Когда
аркадийцы переселились в эти края и жили здесь под властью Эвандра, они
устраивали в этом месте празднества в честь бога Пана наподобие тех игр,
какие происходили на горе Ликии в Аркадии.
Как бы то ни было, происхождение этих игр не вполне достоверно
известно; несомненно только, что эти празднества устраивались всегда и не
считались устаревшими даже в последние годы республики; Цезарь-диктатор
издал специальный декрет о праздновании луперкалий.
Руминальная смоковница, стоявшая перед луперкалием, была священным
древом богов, потому что, по преданию, волчица вскормила Ромула и Рема
именно под смоковницей, росшей как раз в этом месте; поэтому смоковница
стала называться руминальной, то есть смоковницей-кормилицей; когда первая
смоковница отжила свой век, ее заменили другой, посаженной жрецами с
торжественными обрядами, и всякий раз, когда дерево, одряхлев, погибало,
его заменяли с той же торжественностью другим. Среди римлян было
распространено поверье, что, пока смоковница-кормилица зеленеет, Рим будет
процветать.
Итак, луперкалии приходились на 15 февраля и в 680 году праздновались
согласно традиции со всей предписанной ею торжественностью.
Рано утром в луперкальный грот собрались луперки - жрецы, выбранные
среди наиболее выдающихся юношей патрицианских родов; они ожидали начала
жертвоприношения.
Среди луперков можно было увидеть Луция Домиция Агенобарба, красивого
белокурого юношу двадцати одного года, который в 700 году римской эры стал
консулом; Луция Корнелия Лентула, Квинта Фурия Калена, обоим было по
двадцать четыре года, впоследствии они также стали консулами - первый в
705 году, второй в 706 году; Вибия Панса, которому в это время едва
исполнилось двадцать пять лет, в 710 году вместе с Аттилием Гирцием он был
избран консулом; Вибий Панса сражался под Мутиной против Марка Антония, но
ему не довелось увидеть победу своих легионов, так как он пал вместе со
своим сотоварищем Гирцием на поле брани.
В то время как молодые патриции, принадлежащие к коллегии луперков,
стояли в луперкальной пещере, в жреческих одеяниях, туда явилась целая
толпа патрицианской молодежи; они привели с собой Марка Клавдия Марцелла и
Сервия Сульпиция Руфа - юношей двадцати одного года; отцы их были
консулами, впоследствии и сыновья стали консулами. Оба пришли в белых
тогах и в венках из плюща, потому что им предстояло выполнять важную роль
в предстоящих жертвоприношениях.
Как только собралась вся эта молодежь, виктимарии взяли ножи и предали
закланию двенадцать козлов и столько же щенят. Затем один из луперков
принял из рук другого приготовленный меч и, обмакнув его в жертвенную
кровь, дотронулся до лба Клавдия Марцелла и Сульпиция Руфа. Другие луперки
стали вытирать пятна крови, оставшиеся на лбу двух молодых патрициев,
намоченной в молоке шерстью. Как только кровь была удалена, Марцелл и Руф
согласно обычаю разразились громким хохотом. Эта церемония, по традиции,
символизировала очищение пастухов.
Вслед за этим в особом отделении пещеры был совершен обряд омовения. А
затем луперки вместе с очистившимися юношами и их друзьями сели за стол,
где их ожидали вкусные яства и самые лучшие вина.
Пока жрецы-луперки пировали, пещера стала наполняться народом; в роще,
посвященной Пану, где находилась пещера, на дороге к священному склону
Палатинского холма и на всех прилегающих улицах толпился народ. Особенно
много было тут женщин и среди них немало патрицианок - как замужних, так и
девушек, явившихся в сопровождении рабов, слуг и гладиаторов,
принадлежащих их семьям.
Чего ожидала вся эта толпа, стало ясно, как только веселые и хмельные
луперки вышли из-за стола; они надели поверх туник широкие полосы из шкур
жертвенных животных, взяли в руки ремни и плети, сделанные из тех же шкур,
шумной толпой выбежали из грота и, промчавшись по улицам, принялись
хлестать плетью всех, кто попадался им на пути.
Так как девушки верили, что удары плети, освященной богами, помогут им
выйти замуж, а бездетные замужние женщины были проникнуты верой в
оплодотворяющую силу этих плетей, то по всем улицам навстречу луперкам
бежали матроны и девушки, сами подставляя под удары свои руки. Царило
буйное веселье. Толпа встречала луперков криками и веселыми возгласами, и
так они пробежали по всем главным улицам Рима. Часть молодых жрецов
направилась к цирку, оттуда, по улице храма Беллоны, на Трумфальную улицу,
затем, свернув направо, они понеслись по предместью Януса, еще раз
свернули направо и двинулись по улице Флументаль к Тибрскому острову.
Другая часть луперков прошла по Новой улице и по улице Табернола и
повернула по Африканскому переулку к Эсквилинским воротам. Здесь луперков
ждали присланные их семьями запряженные четверкой лошадей колесницы,
раззолоченные или украшенные бронзовой чеканкой; молодые жрецы садились в
эти колесницы и в сопровождении многочисленной свиты из римских граждан,
также ехавших на лошадях, направлялись по дороге, ведущей к Тиволи, за
несколько миль от города в Альбунейскую рощу - в то место, где и до сих
пор бьет знаменитый серный источник. Ежегодно в день праздника
луперкалиев, после жертвоприношения, совершались поездки в эту рощу, где,
по преданию, обитали фавны, потомки Фавна, мифического царя Латия. В
уединенных уголках зеленой чащи луперки якобы вещали священные прорицания.
Другая группа луперков направилась, как мы уже говорили, к Тибрскому
острову; пройдя до половины улицы Флументаль, шествие свернуло налево и по
короткому Тибрскому переулку быстро добралось до деревянного моста;
одиннадцать лет спустя, то есть в 691 году, по декрету сената тут был
заложен каменный мост, названный в честь Фабриция, куратора дорог, его
именем.
На Тибрском острове, в то время еще малонаселенном, находилось три
известных памятника: храм Эскулапия, храм Юпитера и храм Фавна. Храм
Эскулапия, самый большой и самый великолепный из них, воздвигли в 462 году
римской эры по случаю ужасной эпидемии чумы, унесшей тысячи жертв. Это
произошло во время консульства Квинта Фабия Гургита и Юлия Брута Сцевы. Из
Рима направили послов в Эпидавр, греческий город, посвященный культу
Асклепия, бога медицины. Когда римские послы находились в храме
бога-целителя, к ним подползла одна из живших в храме священных змей -
прирученная безвредная змейка желто-коричневой окраски. Послы приняли ее
появление за божественное знамение: змея, посвященная богу врачевания, по
своей доброй воле приблизилась к ним. Они отправились к своим кораблям,
следом за ними поползла и змея; ее взяли на корабль и привезли в Остию,
здесь корабль вошел в устье Тибра и поплыл вверх по течению; когда он
достиг Тройных ворот, змея вдруг выползла и, бросившись с судна в реку,
скрылась на Тибрском острове. Авгуры истолковали этот каприз змеи как волю
бога Эскулапия, пожелавшего, чтобы в этом месте ему был воздвигнут храм,
что и было сделано.
В 552 году от основания Рима, по обету претора Фурия Пурпореона, рядом
с большим храмом Эскулапия был построен другой храм, меньших размеров, но
не уступавший ему в роскоши, - храм Юпитера.
А в 558 году, то есть шесть лет спустя, народные эдилы, Гней Домиций
Агенобарб и Гай Скрибоний Курион, наложили денежные взыскания на трех
крупных торговцев скотом и на эти деньги построили рядом с храмом
Эскулапия, почти напротив храма Юпитера, третий храм - в честь бога Фавна.
Итак, на маленьком Тибрском острове было три храма, а это с
очевидностью доказывает, что еще до сооружения каменных мостов Фабриция и
Цестия сообщение между городом и островом поддерживалось не только при
помощи лодок и паромов, но и через деревянные мосты, подобные
Сублицийскому мосту, построенному на сваях.
Пройдя по деревянному мосту, луперки и сопровождавшая их толпа вступили
на остров, чтобы принести здесь жертву богу Фавну, который был, согласно
мифам, связан родственными узами с богом Паном. Завершился же праздник
новым пиршеством, уже подготовленным в харчевне, открытой рядом с храмом
Эскулапия и известной своей прекрасной кухней и тонкими винами.
Не менее весело, чем луперки, решили закончить свой день и те, что
вышли через Эсквилинские ворота и отправились посетить Фавна в его гротах
и рощах близ серного источника.
Как в древних, так и в современных религиях таинственные обряды культа
служили предлогом для веселого и более или менее непристойного
времяпровождения, и совершались эти обряды хитрецами, пользовавшимися
легковерием толпы. Луперки из тщеславия устраивали празднества на свой
счет, жреческие обязанности считались весьма почетными, и, кроме того,
веселым жрецам доставляло немалое удовольствие без стеснения хлестать
своей плетью красивых девушек и пленительных матрон и получать за это в
награду нежные улыбки и любезные слова.
У храма Фавна, прислонившись к одной из колонн портика, стоял человек
лет двадцати пяти, равнодушно наблюдая за движением толпы и беготней
луперков; он был высок ростом, прекрасно сложен и, несомненно, обладал
большой физической силой; в нем все было красиво: крепкая, словно
изваянная скульптором шея, гордая посадка головы, благородная осанка.
Завитые и надушенные волосы, блестящие, как черное дерево, оттеняли
белизну высокого и широкого лба и глаза - выразительные, проницательные и
властные глаза очень красивого разреза; взгляд этих улыбающихся, полных
благожелательности глаз привлекал сердца и покорял всех железной воле
этого человека, которая временами сквозила в его огненном взоре, в
морщине, перерезавшей лоб, в густых и черных почти сросшихся бровях. Нос
был прямой, четко и красиво очерченный, рот скорее маленький, в складе
довольно толстых, пухлых губ запечатлелись две страсти - властолюбие и
чувственность. Едва заметный оливковый оттенок матовой белизны лица
придавал еще больше привлекательности этому высокому и величественному,
сильному и красивому человеку.
Это был Гай Юлий Цезарь.
Он был одет с непревзойденным аттическим изяществом. Поверх туники из
белой льняной ткани, отороченной пурпуром и перехваченной в талии
пурпуровым шерстяным шнуром, была наброшена тоже белая тога из тончайшей
шерсти, отделанная широкой голубой каймой. Обдуманная гармония ниспадающих
складок туники и тоги выгодно выделяла прекрасную фигуру этого
необыкновенно красивого человека.
Юлию Цезарю к тому времени исполнилось двадцать шесть лет - он родился
12 июля 654 года. Он уже пользовался в Риме безграничной популярностью
благодаря своей образованности, красноречию, приветливости, храбрости,
энергии и изысканным вкусам.
Гай Юлий Цезарь, приходившийся со стороны своей тетки Юлии племянником
Гаю Марию, по своим связям, дружбе и личным симпатиям был марианцем;
восемнадцати лет он женился на Корнелии, дочери Луция Корнелия Цинны,
который четыре раза избирался консулом и тоже был ярым сторонником
победителя тевтонов и кимвров. Как только Сулла, уничтожив своих врагов,
стал диктатором, он приказал убить двух членов семьи Юлиев, расположенных
к Марию, и потребовал от молодого Гая Юлия Цезаря, чтобы тот отверг свою
жену Корнелию. Цезарь, однако, проявил непреклонную твердость характера и
не захотел подчиниться. За это он был присужден Суллой к смертной казни, и
только заступничество некоторых влиятельных сторонников Суллы и коллегии
весталок спасло его от гибели в числе многих жертв проскрипций.
Но все же Цезарь не чувствовал себя в Риме в безопасности, пока там
властвовал человек, который в ответ на просьбы многих о даровании Цезарю
жизни сказал: "Вы ничего не понимаете, а я предвижу, что этот юный Юлий
стоит многих Мариев!" Цезарь удалился в Сабинскую область; там он
скрывался в горах Латия и Тибертина до тех пор, пока не умер Сулла.
Вернувшись в Рим, он тотчас же отправился в поход под началом претора
Минуция Терма и участвовал в осаде Митилен. Он отличался большой
храбростью, лучше всех владел оружием, и про него говорили: "Храбрости у
него больше, чем это допускает человеческая природа и воображение".
Действительно, не раз он проявлял исключительную отвагу; однажды, рискуя
своей жизнью, спас в бою жизнь одного солдата; за это ему был пожалован
гражданский венок. Затем Цезарь отправился в Вифинию, к царю Никомеду, с
которым через короткое время у него завязалась тесная дружба; об этом
пошли разные сплетни, и в сатирах того времени Цезаря прозвали "царицей
Вифинии".
Когда Публию Сервилию Ватию было поручено выступить во главе римского
войска против пиратов Киликии, которые избрали центром своих действий
город Исавр, Цезарь отправился вместе с ним и, участвуя во многих
сражениях, показал себя доблестным воином.
По окончании похода он направился в Грецию, намереваясь слушать там
знаменитых философов и посещать школы самых известных ораторов. Но близ
Яссайского залива и Формакуссы, одного из Спорадских островов Архипелага,
корабль, на котором плыл Юлий Цезарь со своими слугами, был захвачен
пиратами, и все они стали пленниками морских разбойников. Цезарь и здесь
проявил не только необычайное мужество, но и врожденную способность
повелевать, которая впоследствии дала ему власть над миром. На вопрос
Цезаря, какой выкуп требуют за него, пираты назвали большую сумму -
двадцать талантов; на это последовал высокомерный ответ: "Я стою дороже, и
вам уплатят за меня пятьдесят талантов", - и тут же Цезарь добавил, что,
лишь только ему возвратят свободу, он отправится в погоню за разбойниками,
захватит их и велит распять. Этот смелый ответ, достойный гордых сыновей
Рима, свидетельствовал о стойком характере и сознании собственного
достоинства. Цезарь не сомневался, что человеку из рода Юлиев поверят на
слово и он быстро достанет даже такую значительную сумму. Он отправил
своих слуг в Эфес и Самое и другие ближние города, чтобы собрать там
пятьдесят талантов; деньги были вскоре присланы ему, и он вручил пиратам
выкуп. Но лишь только пленника отпустили на свободу, он снарядил в
соседних портах несколько трирем и отправился в погоню за пиратами, напал
на них, разбил, взял в плен и передал претору, с тем чтобы тот их распял.
Узнав, что вместо казни претор намерен продать пиратов в рабство, Цезарь
самовольно приказал их всех распять, объявив, что за свой поступок он
готов отвечать перед сенатом и римским народом.
Все это доставило Юлию Цезарю широкую популярность, которая возросла
еще больше, когда он открыто и смело выступил против Гнея Корнелия
Долабеллы, сторонника Суллы, обвиняя его в преступных действиях при
управлении вверенной ему провинцией Македонией. Он поддержал свое
обвинение с твердостью и с таким красноречием, что даже красноречивейшему
Цицерону с трудом удалось добиться оправдания Долабеллы, да и то опираясь
на огромные богатства своего подзащитного, его влияние и связи.
Цезарь, славившийся как самый изысканный щеголь, самый ловкий, искусный
фехтовальщик и гимнаст, как неизменный победитель на ристалищах в цирке,
снискал большую популярность в Риме и даже во время своего отсутствия
пользовался всеобщей симпатией. Поэтому не удивительно, что в начале 680
года, после смерти Аврелия Котты, одного из членов коллегии понтификов,
Цезарь был возведен в этот высокий сан.
Таков был человек, который стоял у входа в храм Фавна и смотрел на
толпу, двигавшуюся взад и вперед по острову, перед храмами бога медицины и
Фавна.
- Привет Гаю Юлию Цезарю, понтифику! - воскликнул, проходя мимо него,
Тит Лукреций Кар.
- Приветствую тебя, Кар, - ответил Цезарь, пожимая руку будущего творца
поэмы "О природе вещей".
Вместе с Лукрецием шли, собираясь повеселиться, молодые патриции, и
каждый из них обратился к будущему покорителю Галлии с ласковым
приветственным словом.
- Честь и хвала божественному Юлию, - сказал, низко кланяясь и припадая
к руке, мим Метробий, выйдя из храма Эскулапия в обществе других
комедиантов и акробатов.
- А, Метробий! - воскликнул с иронической улыбкой Юлий Цезарь. - Ты, я
вижу, не теряешь зря времени, не так ли? Не пропускаешь ни одного
праздника, ни одного, даже самого ничтожного, повода повеселиться.
- Что поделаешь, божественный Юлий!.. Будем наслаждаться жизнью,
дарованной нам богами... Ведь Эпикур предупреждает нас...
- Знаю, знаю, - прервал его Цезарь, избавляя актера от труда приводить
цитату. И через минуту, почесав голову мизинцем левой руки, чтобы не
испортить прическу, он указательным пальцем правой поманил к себе
Метробия.
- Послушай, - произнес он.
Метробий тотчас покинул своих товарищей по искусству и торопливо
подошел к Цезарю; один из мимов крикнул ему вдогонку:
- Мы будем ждать тебя в харчевне Эскулапия!
- Сейчас приду, - ответил Метробий и, приблизившись к Цезарю,
вкрадчиво, с медоточивой улыбкой произнес:
- Очевидно, какой-то бог покровительствует мне сегодня, раз он
предоставляет мне случай оказать тебе услугу, божественный Гай, украшение
рода Юлиев.
Цезарь улыбнулся своей обычной, чуть презрительной улыбкой и ответил:
- Услуга, о которой я хочу просить тебя, добрейший Метробий, невелика.
Ты ведь бываешь в доме Гнея Юлия Норбана?
- Еще бы! - с хвастливой фамильярностью воскликнул Метробий. - Милейший
Норбан расположен ко мне... очень расположен... и с давних пор... еще
когда был жив мой знаменитый друг, бессмертный Луций Корнелий Сулла...
На лице Цезаря промелькнула еле заметная гримаса отвращения, но он тут
же ответил с притворным добродушием:
- Ну, так вот, знаешь ли... - На миг он задумался, а затем сказал: -
Приходи ко мне сегодня вечером на ужин, Метробий. На досуге я расскажу
тебе, в чем дело.
- Какое счастье!.. Какая честь!.. Как я признателен тебе, о
добросердечнейший Юлий!..
- Ну, довольно, довольно благодарностей! Иди, тебя ждут приятели.
Вечером увидимся.
И величественным жестом Цезарь простился с Метробием. Актер, рассыпаясь
в благодарностях и низких поклонах, отошел и направился в близлежащую
харчевню Эскулапия.
В приветственном жесте, исполненном важности и достоинства, в
пренебрежительном тоне, которым говорил Цезарь с Метробием, сказался
властный его характер. Так как человек, к которому он обратился, отличался
низкой угодливостью, а Цезарь славился своими победами над женскими
сердцами, то вполне возможно было, что сведения, которые он хотел получить
от Метробия, касались каких-нибудь любовных дел.
Пока народ толпился вокруг трех храмов, оглашая воздух громким говором,
Метробий, сияя от радости, что ему выпала великая честь побывать гостем в
доме Юлия, явился в харчевню Эскулапия и принялся хвастливо рассказывать
своим друзьям, уже сидевшим за столом, о приглашении Цезаря. Несмотря на
предстоящий роскошный ужин, мим на радостях усердно ел и еще усерднее пил
превосходное велитернское, которое хозяин харчевни держал для своих
посетителей. А посетителей в этот день набралось великое множество, все
были в хорошем расположении духа, все запаслись хорошим аппетитом, и в
харчевне стоял гул от возбужденных голосов, звяканья посуды и чаш,
наполненных вином.
Шутки, остроты, хохот и оживление, царившие за тем столом, где сидел
Метробий, вскружили ему голову, и он не замечал, как быстро бежало время и
какое множество чаш велитернского он успел осушить. Два часа спустя
бедняга уже еле ворочал языком от чересчур обильных возлияний, однако
кое-что еще соображал и понял, что оказался в опасном положении: через час
он совсем потеряет способность двигаться и, стало быть, не попадет на ужин
к Цезарю. Приняв решение покинуть сотрапезников, он тяжело оперся обеими
ладонями о стол, с трудом поднялся, попрощался с обществом, стараясь
говорить развязно, и объяснил, что должен уйти, так как его ждут - он
ужинает у Це...це...разя.
Обмолвка комедианта была встречена взрывом хохота, градом острот, и
когда Метробий, пошатываясь, двинулся к выходу, его до самого порога
провожали насмешками и язвительными замечаниями.
- Хорош ты будешь у "Церазя"! - кричал ему вдогонку сосед.
- Бедный Метробий, у него язык отнялся! - кричал другой.
- Нет, не язык, а ноги, гляди, как шатается!
- Метробий, не танцуй, ведь ты не на сцене!
- Держись прямо, Метробий, все стены вытер!
- Зря стараешься, Метробий, - хозяин не заплатит!
- Ну и походка! Петляет, как змея!
Меж тем Метробий уже вышел на улицу, бормоча про себя:
- Смей...тесь... смей...тесь, оборванцы! А я... иду ужинать к Цезарю...
Он человек порядочный... замечательный человек... Цезарь... он любит
ар...ар...артистов!.. Клянусь Юпитером Капи... Капи...толийским! Никак не
пойму... как это... как это случилось... Это велитернское... туда
подмешали... оно коварно... как душа Эв... Эв...битиды!..
Пройдя шагов двадцать по направлению к мосту, ведущему в город, старый
пьяница остановился; его шатало из стороны в сторону. Так он простоял
несколько минут в раздумье; наконец его осенила блестящая мысль, он не без
усилия повернулся и пошел, подпрыгивая, в другую сторону. Шатаясь,
переходя то на одну, то на другую сторону улицы, он направился по второму
деревянному мосту, соединявшему Тибрский остров с Яникульским холмом.
Перебравшись по мосту через Тибр, он побрел по дороге, которая вела к
вершине холма, пересек дорогу к Катуларским воротам и продолжал взбираться
по склону холма, пока не дошел до перекрестка, где дорога разветвлялась:
направо она подымалась к вершине, а налево сворачивала к Сублицийскому
мосту и, следовательно, приводила к Тригеминским воротам и в центр города.
На перекрестке зигзагообразное передвижение Метробия прервалось:
комедиант остановился в замешательстве, не зная, какой путь предпочесть
для своей уединенной прогулки. Было ясно, что Метробий решил
воспользоваться двумя часами, остававшимися в его распоряжении до ужина в
доме Юлия Цезаря, для того чтобы воздух и движение помогли ему прийти в
себя от чересчур усердных возлияний. Мысль была недурна и доказывала, что
Метробий не лишился здравого смысла; остановившись на перекрестке и
покачиваясь на ослабевших, нетвердых ногах, он бормотал, приставив
указательный палец правой руки ко лбу:
- Куда бы лучше пойти? На вершину? Там, конечно, воздух свежее... а мне
так жарко... так жарко... а календарь будет меня уверять... что февраль...
зимний месяц... Ах, февраль бывает зимой?.. Пусть зимний... для того, у
кого нет ни цекубского, ни фалернского вина... Но клянусь Бахусом
Дионисием!.. Воздух здесь чистый... я взберусь... туда наверх... А что я
увижу там?.. Гробницу этого доброго царя Нумы... хотя... я-то... я ничуть
не уважаю этого Нуму... потому что он не любил вина... Вино ему, видите
ли, не нравилось... А я не верю, что не нравилось... Я готов поклясться
двенадцатью богами Согласия... что он с нимфой Эгерией... беседовал не
только о государственных делах... Как бы не так!.. Наверняка были там и
любовные дела... было... и вино... Не хочу взбираться туда... надоело...
Пойду-ка я по ровному месту... да вот пойду...
Так болтал пьяный Метробий, искренне возмущенный воздержанием Нумы
Помпилия; он свернул к крепости с проложенной дороги, которая привела бы
его к гробнице этого царя, открытой свыше ста лет назад у подошвы
Яникульского холма, и двинулся по дороге, которая вела к Тройным воротам.
Метробий по-прежнему шел зигзагами, хотя в голове у него уже не так
шумело и винные пары немного рассеялись; выписывая ногами замысловатые
фигуры, он продолжал свои нападки на трезвость и трезвенников, в
особенности на бедного царя Нуму. Вскоре он дошел до рощи Фурины, богини
бурь, находившейся на полпути между мостами Цестия и Сублицийским.
Войдя в зеленую сень рощи, Метробий удовлетворенно вдохнул полной
грудью и углубился в чащу поискать покойного прохладного уголка, в котором
он так нуждался. Блуждая по тропинкам, он вдруг увидел небольшую круглую
поляну в самой середине рощи, а на поляне - развесистое дерево. Он сел на
травке, прислонившись к стволу этого векового дерева.
- Вот чудеса! - бормотал он. - Никак не думал, что найду успокоение от
бури, бушующей во мне, именно в священной роще богини бурь!.. А надо
сказать, хорошо на лоне природы! Право же, привлекательность пастушеской
жизни не только поэтический вымысел. Великолепная штука - пастушеская
жизнь! Вдали от городского шума... среди величавого покоя полей... в
приятном уединении... на нежной мураве... козочки скачут, ягнята блеют...
ручейки шумят... соловьи поют... Ах, какая прекрасная жизнь!.. Пастушеская
идиллия!.. - Веки у Метробия стали тяжелыми, его одолевала дремота. Но,
пораженный какой-то новой мыслью, он вдруг сразу пришел в себя; щелкнув
пальцами, он пробормотал, как будто разговаривая с кем-то: - Да...
прекрасная жизнь, вот только бы в ручейке вместо чистой и холодной воды
текло фалернское... О, вода!.. Я не мог бы примириться с этим... Нет, нет,
никогда!.. Пить воду?.. Да я бы умер через несколько дней от тоски!..
Вода!.. Какая скука!.. Безвкусный напиток!
Ведя эти рассуждения, Метробий то открывал, то закрывал глаза, мысли
его путались, сонливость затемняла рассудок, а он все бормотал
заплетающимся языком:
- Фалернское, да... Но обязательно хорошее... А то в харчевне Эскулапия
подают предательское велитернское... От него... у меня голова кругом
идет... до сих пор... в ушах шумит... как будто я попал... в улей... и...
И тут Метробий заснул. Снились ему беспорядочные и странные сны,
похожие на те обрывки мыслей, под впечатлением которых он уснул.
Ему снилось, что он находится в высохшем, бесплодном поле, под лучами
палящего солнца. Как сильно жгло это солнце! Метробий обливался потом, в
горле у него пересохло, его томила жажда, мучительная жажда... и он
чувствовал стеснение в груди... Какое-то беспокойство, тревогу... И вот -
какое счастье! Он услышал журчание ручейка... и побежал к нему... но он
хотел бежать быстро, а ноги как будто прирастали к земле, а ручеек еще был
далеко. Метробий никак не мог понять, каким образом это случилось, - но он
знал, что в ручье струится фалернское... и, странно, шум ручейка напоминал
собой людские голоса. Метробий умирал от жажды, ему хотелось пить, он все
бежал, бежал и наконец добежал до ручья, но только он припал к ручью,
чтобы насладиться фалернским... перед ним вырос Нума Помпилий и не дал ему
пить. У Нумы Помпилия была длинная-длинная белая борода и грозный вид; он
сурово глядел на Метробия, осыпал его бранью и упреками. Какой звучный,
металлический голос был у этого Нумы Помпилия! Нума Помпилий говорил
сердитые слова, а Метробий слышал гул голосов, как будто исходивших из
ручья... И вдруг вода в ручье стала совсем непохожей на фалернское, она
обратилась в кровь. А Нума еще пуще упрекал бедного Метробия, грозно
наступал на него и кричал:
- У тебя жажда! Ты крови жаждешь, тиран? Пей кровь твоих братьев,
негодяй!
Сон становился все более страшным, у Метробия сжималось сердце, суровый
голос неумолимого старца приводил его в ужас; он бросился бежать,
споткнулся о корни, наконец упал и проснулся...
В первую минуту Метробий никак не мог понять, где он, спит ли он еще
или бодрствует; он протер глаза, осмотрелся вокруг и увидел, что находится
в лесу, что уже кругом темно и лишь кое-где свет луны, пробиваясь меж
густых ветвей, рассеивает мрак. Он попытался собраться с мыслями, привести
их в порядок, но никак не мог. Ему все еще слышался голос Нумы Помпилия,
произносивший гневные слова точь-в-точь, как это было во сне, и в первую
минуту Метробий подумал, что он еще спит и все это ему грезится. Но вскоре
он убедился, что уже проснулся, начал смутно припоминать, как он попал
сюда, и наконец понял, что голос, который он слышал во сне, был голосом
живого человека, находившегося неподалеку от него, на полянке.
- Смерть за смерть! Лучше умереть за наше счастье и благо, чем на
потеху наших поработителей! - говорил кто-то горячо и страстно, должно
быть продолжая начатый разговор. - Эти бешеные звери в образе человеческом
жаждут крови, как тигры Ливийской пустыни, вид крови угнетенных радует их;
так пусть же они сами выступят со своими мечами против наших мечей, пусть
потечет и их кровь, смешиваясь с нашей, пусть они поймут, что у рабов, у
гладиаторов, у обездоленных бьется в груди человеческое сердце. Клянусь
всеми богами, обитающими на Олимпе, они убедятся, что великий Юпитер
создал всех равными, что солнце сияет для всех, а земля приносит плоды
всем людям без разбора и что все люди без исключения имеют право на
счастье и радость в жизни.
Мощный, но приглушенный рокот одобрения был ответом на эту страстную
речь, раздававшуюся в ночной тишине.
Метробий сразу сообразил, что тут собрались люди, очевидно замышлявшие
что-то против республики. Звучный голос невидимого оратора показался ему
знакомым.
Но чей это был голос? Где Метробий слышал его? Когда? Этого он никак не
мог припомнить, хотя и старался с вернувшейся к нему быстротой
сообразительности перебрать свои воспоминания.
Во всяком случае комедиант понял, что надо остаться незамеченным, иначе
ему предстоит провести несколько весьма неприятных минут.
Передвигаясь ползком, он спрятался за толстый ствол дерева, у которого
сидел, и, затаив дыхание, напрягал все силы, стараясь как можно лучше все
расслышать.
- Можем ли мы сказать, что после четырех лет тайной, упорной и
настойчивой работы взошла наконец заря избавления? - спросил кто-то
хриплым и низким голосом, коверкая латынь.
- Можем ли мы начать бой? - спросил другой, у которого голос был еще
более хриплым и низким, чем у первого.
- Можем! - ответил тот же голос, который услышал Метробий, как только
проснулся. - Арторикс поедет завтра...
При этом имени Метробий узнал по голосу говорившего - несомненно, это
был Спартак; и тогда Метробий сразу сообразил, что тут происходит.
- Завтра Арторикс поедет в Равенну, - сказал Спартак. - Он предупредит
Граника, чтобы тот держал наготове свои пять тысяч двести гладиаторов, -
первый легион нашего войска. Вторым легионом будешь командовать ты, Крикс,
- он состоит из семи тысяч семисот пятидесяти членов нашего Союза, живущих
в Риме. Третьим и четвертым будем командовать я и Эномай; в них войдут
десять тысяч гладиаторов, находящихся в школе Лентула Батиата в Капуе.
- Двадцать тысяч собранных в легионы гладиаторов! - громко, с дикой
радостью воскликнул Эномай. - Двадцать тысяч!.. Отлично!.. Клянусь богами
ада, хорошо!.. Бьюсь об заклад, что мы увидим, как застегиваются доспехи
на спинах гордых легионеров Суллы и Мария!
- А теперь, когда мы обо всем договорились, прошу вас: помните каждый о
своей угнетенной отчизне и во имя ее страданий, во имя священной верности,
соединяющей нас, - сказал Спартак, - будьте осторожны и благоразумны. Ведь
каким-нибудь безрассудством можно поставить под удар все наше дело. Мы
отдали ему четыре года неустанного, большого труда. Любая несвоевременная
вспышка, смелый, но необдуманный шаг был бы сейчас непростительным
преступлением. Через пять дней вы услышите о наших первых действиях и
узнаете, что Капуя - в руках восставших. Хотя Эномай и я выведем наши
отряды в открытое поле, но при первой же возможности мы попытаемся нанести
смелый удар столице Кампаньи; а тогда вы, кто в Равенне, кто в Риме,
собирайте все свои силы и идите на соединение с нами. Но пока Капуя не
восстанет, пусть внешне по-прежнему среди вас царят мир и спокойствие.
Затем, когда Спартак умолк, последовала оживленная и беспорядочная
беседа, в которой приняли участие почти все гладиаторы, собравшиеся здесь;
их было не более двадцати пяти, это было главное руководство Союза
угнетенных.
Обменявшись друг с другом советами, словами ободрения и надежды,
воспоминаниями, братскими приветствиями, гладиаторы стали расходиться.
Оживленно беседуя, они направились как раз в ту сторону, где спрятался
Метробий, но вдруг Спартак окликнул их:
- Братья, зачем же всем идти в одну сторону? Идите по двое, по трое, и
на расстоянии пятисот, шестисот шагов друг от друга. В город возвращайтесь
кто через Цестиев мост, кто через Сублицийский или через Эмилиев мост.
В то время как гладиаторы, повинуясь приказу, выбирались из рощи
разными дорогами, Спартак, проходя мимо дерева, за которым притаился
дрожащий Метробий, сказал Криксу, сжимая его руку в своей:
- С тобой мы увидимся позже, у Лутации Одноглазой: там ты расскажешь
мне, можно ли рассчитывать на прибытие в ближайшие пять дней обещанного
груза с доспехами.
- Я как раз иду повидаться с погонщиком мулов; он обещал мне
переправить этот груз как можно скорее,
- Да ну! - воскликнул презрительно Эномай. - К чему нам эти доспехи?
Наша вера - наши мечи, наша храбрость - вот наши доспехи.
Крикс ушел, быстро шагая по направлению к Цестиеву мосту; Спартак,
Эномай и Арторикс повернули к Сублицийскому мосту.
"Вот так так! - подумал наш доблестный Метробий, становясь все храбрее
и храбрее, по мере того как удалялись гладиаторы. - Черт возьми! Какие
тучи собираются на горизонте нашей республики! Двадцать тысяч вооруженных
гладиаторов! Этого вполне достаточно, чтобы вспыхнула новая гражданская
война, как это было в Сицилии!.. Тем более что Спартак по храбрости и
предприимчивости стоит куда выше Эвноя, сирийского раба, который
возглавлял восстание рабов в Сицилии. Да, конечно, само провидение привело
меня в эту рощу. Великие боги, несомненно, избрали меня своим орудием,
чтобы спасти республику и Рим от гибели... Именно так, а не иначе. Разве
не пригодились некогда для такого же дела гуси?.. Почему же я не гожусь?..
Гуси!.. Ну и взбредет же спьяну на ум такое сравнение!"
И Метробий, крайне оскорбленный выводом, к которому его привело
собственное сравнение, поднялся и стал прислушиваться, потом сделал
несколько нерешительных шагов по роще, желая убедиться, все ли гладиаторы
ушли, не оставили ли кого-нибудь на страже.
Он вспомнил, что Цезарь ждал его к ужину в сумерки, а теперь уже около
полуночи, час поздний, и это очень огорчило его; но тотчас он утешился,
подумав, что, лишь только он безопасно выйдет из рощи богини Фурины, он
поспешит к Цезарю, расскажет ему о случайно раскрытом им заговоре, и
Цезарь тотчас же простит его. Читать дальше... _ Рафаэлло Джованьоли. Роман. СПАРТАК. 015.
