Лицо вольноотпущенницы Ювентины сначала покрылось пурпуровой краской,
под стать пурпуровой кайме ее тоги, затем страшно побледнело; она не
поднялась с ложа, а, стараясь сделаться как можно меньше, сжаться в
комочек, постепенно незаметно сползла под стол и спряталась за складками
скатерти.
- Привет всем, - сказала Валерия минуту спустя, окинув быстрым взглядом
обширный зал и стараясь успокоиться. - Да покровительствуют боги
непобедимому Сулле и его друзьям!
В то же время она обменялась взглядом взаимного понимания со Спартаком.
Гладиатор еще не начинал боя и, как зачарованный, не мог отвести от
Валерии глаз: ее появление в такую минуту казалось ему чудом.
От внимания Валерии не ускользнуло соседство Суллы с Ювентиной и ее
исчезновение. То, что она увидела, заставило ее покраснеть от негодования;
тем не менее, сделав вид, будто ничего не заметила, она приблизилась к
столу. Сулле в конце концов удалось подняться, но он шатался, с трудом
держался на ногах, и видно было, что недолго сможет сохранить вертикальное
положение.
Он все еще не мог прийти в себя от удивления, вызванного появлением
Валерии в таком месте и в такой час; и хотя его глаза смотрели тусклым
взглядом, он несколько раз испытующе посмотрел на жену. Она же, улыбаясь,
сказала:
- Ты столько раз приглашал меня, Сулла, на твои пиршества в
триклиний... Сегодня вечером мне не спалось, а меж тем до меня долетал
отдаленный шум веселья, - и вот я решила облечься в застольную одежду и
явиться сюда, чтобы выпить с вами чашу дружбы, а потом уговорить тебя,
ради твоего здоровья, удалиться на покой. Но, придя сюда, я увидела
сверкание мечей и трупы, лежащие на полу. Что же это наконец? - вскричала
матрона с чувством беспредельного негодования. - Вам мало бесчисленных
жертв в цирках и амфитеатрах! Вы с диким наслаждением воскрешаете
запрещенные, давно забытые варварские обычаи, чтобы на пиру упиваться
предсмертными муками гладиаторов, повторять губами, непослушными от вина,
судорожные движения губ умирающих, гримасы отчаяния и агонии...
Все молчали, низко опустив головы. Сулла, пытавшийся связать несколько
слов, пробормотал что-то нечленораздельное и кончил тем, что замолчал,
подобно обвиняемому, стоящему лицом к лицу со своим обвинителем.
Только гладиаторы, особенно Спартак и Арторикс, смотрели на Валерию
глазами, полными благодарности и любви.
После минутного молчания жена Суллы приказала рабам:
- Немедленно уберите трупы и предайте их погребению. Вымойте здесь пол,
обрызгайте благовониями, налейте в мурринскую чашу Суллы фалернского и
обнесите ее вкруговую гостям в знак дружбы.
Пока рабы исполняли приказания Валерии, гладиаторы удалились. Среди
гробового молчания чаша дружбы, в которую лишь немногие из гостей кинули
лепестки роз из своих венков, обошла круг пирующих, после чего все встали
из-за стола и, пошатываясь, вышли из триклиния; одни удалились в покои,
отведенные для гостей в этом обширнейшем дворце, другие отправились в
находившиеся неподалеку Кумы.
Сулла молча опустился на ложе; казалось, он был погружен в глубокое
раздумье, в действительности же - попросту отупел от вина, как это часто
бывает в хмельном угаре. Встряхивая его за плечо, Валерия сказала:
- Ну, что же! Ночь миновала, приближается час рассвета. Не пора ли тебе
наконец удалиться к себе в спальню?
При этих словах Сулла протер глаза, медленно и важно поднял голову и,
глядя на жену, произнес, с трудом ворочая языком:
- Ты... поставила все вверх дном... в триклинии... ты лишила меня...
удовольствия... Клянусь Юпитером Статором, это ни на что не похоже! Ты
вознамерилась умалить всемогущество... Суллы Счастливого... любимца
Венеры... диктатора... Клянусь великими богами! Я владычествую в Риме и во
всем мире и не желаю, чтобы кто-нибудь мною командовал... Не желаю!..
Его остекленевшие зрачки расширились: чувствовалось, что он пытается
обрести власть над своими словами, над чувствами, над силами ума,
побежденными опьянением, но голова его снова тяжело упала на грудь.
Валерия молча смотрела на него с жалостью и презрением.
Сулла, снова подняв голову, сказал:
- Метробий!.. Где ты, любимый' мой Метробий! Приди, помоги мне... я
хочу прогнать... хочу отвергнуть эту... вот эту... И пусть она заберет с
собой ребенка, которым она беременна... Я не признаю его своим...
Искра гнева вспыхнула в черных глазах Валерии, с угрожающим видом
сделала она шаг к ложу, но затем с невыносимым отвращением воскликнула:
- Хрисогон, позови рабов и перенеси твоего господина в спальню. Он
пьян, как грязный могильщик!
В то время как Хрисогон с помощью двух рабов скорее тащил, чем вел,
грубо ругавшегося и бормотавшего нелепости Суллу в его покои, Валерия,
вполне владея собой, устремила пристальный взгляд на скатерть, покрывавшую
стол, под которой все еще пряталась Ювентина, затем с презрительной
гримасой отвернулась и, выйдя из залы, возвратилась к себе.
Сулла, которого уложили в постель, проспал весь остаток ночи и все
утренние часы следующего дня, а Валерия, как об этом можно догадаться, не
сомкнула глаз.
Около полудня Сулла, особенно сильно страдавший в последние дни от
своей болезни, которая вызывала нестерпимый зуд во всем теле, поднялся с
постели, накинул на себя поверх нижней рубашки широкую тогу и в
сопровождении рабов, приставленных к его особе, опираясь на плечо своего
любимого Хрисогона, направился в баню, - она примыкала к дому; туда надо
было идти через обширный атрий, украшенный великолепной колоннадой в
дорическом стиле.
Войдя в термы и минуя залу ожидания, Сулла направился в комнату для
раздевания - изящную залу с . мраморными стенами и мозаичным полом. Из
этой комнаты три двери вели - в душевую комнату, в залу с бассейном теплой
воды и в парильню.
Сулла сел в мраморное кресло, покрытое подушками и пурпуровым
покрывалом, разделся с помощью рабов и вошел в парильню.
Эта комната также была облицована мрамором; через отверстия в полу в
нее нагнетался горячий воздух, проходивший по трубам из котла, который
нагревали под комнатой. Направо от входа был полукруглый мраморный альков,
а в противоположной стороне - небольшой бассейн с горячей водой.
Как только Сулла очутился в парильне, он вошел в альков и стал подымать
гири, выбрав сначала из множества гирь разного веса две самых маленьких.
Гири служили для того, чтобы купающиеся, проделывая гимнастические
упражнения, вызывали таким способом пот. Постепенно переходя к более
тяжелым гирям, Сулла вскоре почувствовал, что тело у него покрывается
испариной, и бросился в бассейн с горячей водой.
Сев на мраморную ступеньку, он ощутил приятное успокоение, - тепло
приносило облегчение его страданиям; об этом можно было судить по
выражению блаженства, появившемуся на его лице.
- Ах, как хорошо! Сколько часов я ждал этого счастья... Скорее, скорее,
Диодор!.. - обратился он к одному из рабов, который обычно умащивал его. -
Возьми поскорее скребницу и потри мне больные места. Зуд нестерпимый!
Диодор взял бронзовую скребницу, с помощью которой обычно после бани
растирал диктатора, перед тем как умастить его благовонными маслами, и
стал осторожно тереть его измученное тело.
В это время Сулла обратился к Хрисогону:
- Завернул ли ты в пурпуровый пергамент двадцать вторую книгу моих
"Воспоминаний", которую я позавчера закончил диктовать и вручил тебе?
- Да, господин; и не только твой экземпляр, но и все десять копий,
сделанных рабами-переписчиками.
- Молодец Хрисогон!.. Ты, значит, позаботился, чтобы сделали десять
копий? - спросил с явным удовольствием Сулла.
- Да, конечно. И копии сняты не только с последнего тома, но и со всех
предыдущих, для того чтобы один экземпляр оставался в библиотеке твоей
виллы, другой - в библиотеке твоего римского дома и еще один - в моей
библиотеке. А кроме того, по одной копии каждого тома подарим Лукуллу и
Гортензию. Распределяя такое количество экземпляров по разным местам, я
хотел, чтобы твои "Воспоминания" были в целости и сохранности даже в
случае пожара либо какого-нибудь другого бедствия, пока ты не решишь
опубликовать их, или же до тех пор, пока смерть твоя - да отдалят ее
великие боги! - даст это право Лукуллу, как об этом указано в твоем
завещании.
- Да, в моем завещании... В завещании я позаботился обо всех вас... о
тех немногих, которые всегда оставались мне верными друзьями во всех
превратностях моей жизни...
- О, не говори так, прошу тебя! - воскликнул смущенный Корнелий
Хрисогон. - Постой, я слышу какой-то шум в раздевальной...
И отпущенник вышел.
Сулла, лицо которого - возможно, после ночного кутежа - казалось
особенно постаревшим и бледным, жаловался на ужасные боли, в бане ему
стало еще хуже, он чувствовал какое-то необычное стеснение в груди.
Поэтому Диодор, закончив растирание, вышел, чтобы позвать Сирмиона из
Родоса, отпущенника и медика Суллы, неотлучно находившегося при нем.
Между тем Суллой овладела дремота, он опустил голову на край бассейна
и, казалось, уснул; рабы, прислуживавшие в бане, неслышно ступая, отошли и
стали в углу около алькова, в безмолвном страхе наблюдая за тем человеком,
который даже легким движением бровей приводил их в трепет.
Несколько минут спустя Хрисогон вернулся. Сулла вздрогнул и повернул в
его сторону голову.
- Что с тобой? - спросил отпущенник, в испуге подбежав к бассейну.
- Ничего!.. Сонливость какая-то!.. Знаешь, я сейчас видел сон...
- Что же тебе снилось?
- Я видел во сне любимую свою жену Цецилию Метеллу, умершую в прошлом
году; она звала меня к себе.
- Не обращай внимания, Сулла. Все это суеверие.
- Суеверие? Отчего ты такого мнения о снах, Хрисогон? Я всегда верил
снам и постоянно делал то, что в них указывали мне боги. И мне не
приходилось жалеть об этом.
- Всегда ты преуспевал благодаря своему уму и доблести, а не оттого,
что тебе внушалось что-то в сновидениях.
- Больше, чем ум и доблесть, Хрисогон, мне помогала судьба, которая
всегда была милостива ко мне, потому что зачастую я полагался только на
нее. Верь мне, наилучшие мои деяния были те, которые я предпринимал
безотчетно, не предаваясь раздумью.
Хотя Сулла совершил в своей жизни много гнусного, все же были у него за
плечами и поистине высокие, славные подвиги; воспоминания о них вернули
покой душе бывшего диктатора, и лицо его несколько просветлело. Тогда
Хрисогон счел возможным доложить, что, по приказу, данному Суллой
накануне, во время пира, Граний приехал из Кум и ждет его распоряжений.
Лицо Суллы сразу исказилось от ярости, он покраснел, глаза его
сверкнули, словно у дикого зверя, и он злобно крикнул хриплым голосом:
- Введи его... сюда... немедленно... ко мне... этого наглеца!.. Он
единственный посмел издеваться над моими приказаниями!.. Он жаждет моей
смерти!
И Сулла судорожно ухватился худыми, костлявыми руками за края бассейна.
- Не подождешь ли ты до выхода из бани?..
- Нет, нет... сейчас же... сюда!.. Хочу... чтоб он был передо мной...
Хрисогон вышел и тотчас же вернулся вместе с эдилом Гранием.
Это был человек лет сорока, крепкого сложения; на его заурядном, грубом
лице отражались хитрость и лукавство. Но, войдя в баню Суллы, он
побледнел, и ему никак не удавалось скрыть свой страх. Низко кланяясь и
прижимая к губам руки, Граний произнес дрожащим от волнения голосом:
- Да хранят боги Суллу, счастливого и великодушного!
- А что ты говорил третьего дня, подлый негодяй? Ты высмеивал мой
приговор, которым я справедливо присудил тебя к уплате штрафа в казну! Ты
кричал, что не станешь платить, потому-де, что не сегодня завтра я умру и
с тебя сложат штраф!
- Нет, нет, никогда!.. Не верь такой клевете! - в ужасе бормотал
Граний.
- Трус! Теперь ты трепещешь? Ты должен был трепетать тогда, когда
оскорблял самого могущественного и счастливого из людей!.. Подлец!
Выпучив глаза, налившиеся кровью, и весь дрожа от злобы, Сулла ударил
по лицу Грания. Несчастный простерся на полу около бассейна и, рыдая,
молил о пощаде.
- Пощади! Смилостивись!.. Умоляю, прости меня!.. - кричал он.
- Пощадить? - завопил Сулла, окончательно выйдя из себя. - Пощадить
негодяя, оскорбившего меня... в то время как я мучаюсь от ужаснейшей боли?
Нет, ты умрешь, презренный, здесь, сейчас же, на моих глазах!.. Я жажду
насладиться твоими последними судорогами, твоим предсмертным хрипением...
Беснуясь и корчась, как безумный, Сулла расчесывал обеими руками свое
изъеденное болезнью тело и глухим от бешенства голосом кричал рабам:
- Эй, лентяи!.. Чего смотрите? Хватайте его, бейте!.. Забейте до
смерти, здесь при мне... задушите его... убейте!...
И так как рабы, видимо, были в нерешительности, он напряг последние
силы и закричал страшным голосом:
- Задушите его, или, клянусь факелами и змеями эриний, я всех вас
прикажу распять!
Рабы бросились на несчастного эдила, повалили его на пол, начали бить и
топтать ногами, а Сулла метался и бесновался, как дикий зверь, почуявший
кровь:
- Так, так! Бейте, топчите! Сильнее! Душите негодяя! Душите его,
душите! Ради богов ада, душите его!
Четыре раба, которые были сильнее Грания, движимые животным инстинктом
самосохранения, выполняя приказ, избивали эдила. Он пытался защищаться;
наносил им удары своими мощными кулаками, отчаянно отбивался и старался
вырваться. Сначала рабы били его не очень сильно, только из боязни
ослушаться своего господина, но постепенно, распалившись в драке от боли,
от ругани и бешеных криков Суллы, сдавили Грания с такой силой, что тот
уже не в состоянии был пошевелиться. Один из рабов стиснул ему горло
обеими руками, изо всех сил нажал коленом на грудь и в несколько секунд
задушил его.
Сулла, у которого глаза почти что вылезли из орбит и на губах выступила
пена, наслаждался зрелищем избиения, упивался им с жестоким сладострастием
хищника и выкрикивал слабеющим голосом:
- Так... так... сильнее!.. Дави его... души!
В смертную минуту Грания Сулла, изнуренный своей яростью, своими
воплями, приступом бешенства, запрокинул голову и угасшим, еле слышным
голосом вскричал:
- На помощь!.. Умираю! На помощь!..
Подбежал Хрисогон, а вслед за ним и другие рабы; они подняли Суллу и
посадили, прислонив плечами к стенке бассейна. Лицо бывшего диктатора было
безжизненно, веки закрылись, стиснутые зубы были оскалены, губы
искривились, он весь дрожал.
Хрисогон и другие рабы хлопотали вокруг него, стараясь привести его в
чувство, но вдруг судорога прошла по всему телу Суллы, начался приступ
сильнейшего кашля, затем изо рта хлынула кровь, и, издавая глухие стоны,
не открывая глаз, он умер.
Так закончил свою жизнь в возрасте шестидесяти лет этот человек, столь
же великий, сколь и свирепый: высокий ум и силы души подавлялись в нем
жестокостью и сладострастием. Он совершил великие деяния, но навлек на
свою родину немало несчастий и, будучи прославлен как выдающийся
полководец, оставил по себе память в истории как о худшем гражданине;
обозревая все совершенное им в жизни, трудно решить, чего было у него
больше - мужества и энергии или же коварства и притворства. Консул Гней
Папирий Карбон, сторонник Мария, долго и отважно сражавшийся против Суллы,
говорил, что когда он боролся против льва и лисицы, живших в душе Суллы,
то наибольшего труда стоила ему борьба с лисицей.
Сулла умер, насладившись всем, что может быть доступно человеку и дает
ему удовлетворение, всем, чего только может человек пожелать: он заслужил
славу Счастливого, - если счастье заключается в том, чтобы получить то,
что желаешь.
Лишь только Сулла испустил дух, в баню вошел раб Диодор с врачом
Сирмионом и еще в дверях закричал:
- Из Рима прибыл гонец с чрезвычайно важным посланием от...
Но голос его замер в гортани: он увидел смятение окружающих,
потрясенных смертью Суллы.
Сирмион вбежал в комнату, велел вынуть тело умершего из ванны и
положить на ложе из подушек, приготовленное тут же на полу. Он начал
исследовать тело Суллы, пощупал пульс, выслушал сердце и, грустно покачав
головой, промолвил:
- Все кончено... он умер!
Раб Эвтибиды, который привез письмо от нее, последовал за Диодором в
баню; он долго стоял в углу, пораженный и испуганный случившимся, и
наблюдал за происходившим. Потом, приняв Хрисогона за самое важное в доме
лицо, гонец подошел к нему и, подавая письмо, сказал:
- Прекрасная Эвтибида, моя госпожа, велела мне отдать это письмо Сулле
в собственные руки, но боги пожелали наказать меня, заставив явиться сюда
лишь затем, чтобы увидеть мертвым величайшего из людей. Предназначенное
ему письмо я вручаю тебе, ибо, судя по слезам на твоих глазах, ты один из
самых близких ему людей.
Вне себя от горя, Хрисогон машинально взял письмо и, не обратив на него
никакого внимания, спрятал между туникой и рубашкой, вновь принявшись
хлопотать около своего господина и благодетеля, тело которого в это время
натирали благовониями.
Весть о смерти Суллы уже успела распространиться; в доме все были
подняты на ноги. Рабы сбежались в баню, и оттуда доносились теперь стоны и
громкий плач. В это время появился прибывший из Рима комедиант Метробий,
еще не отдышавшийся от стремительной скачки; его платье было в беспорядке,
по бледному лицу текли слезы.
- Нет, нет, не может этого быть!.. Нет, нет, неправда!.. - кричал он.
Увидев окоченевший труп Суллы, он разразился рыданиями и, упав на пол у
бездыханного тела, стал покрывать поцелуями лицо умершего, восклицая:
- Ты умер без меня, несравненный, любимый Друг мой!.. Не привелось мне
услышать твои последние слова... принять твой последний поцелуй. О Сулла,
мой любимый, дорогой мой Сулла!..
