Убедившись в том, что все гладиаторы удалились, он вышел из рощи и
быстрым шагом направился к Цестиеву мосту, рассуждая про себя, что, не
будь он пьян, ему не пришлось бы очутиться в роще Фурины во время собрания
гладиаторов; он должен благословлять и свое опьянение и свое пристрастие к
вину; даже то самое велитернское из харчевни Эскулапия, которое он еще
недавно проклинал, теперь казалось ему божественным. Из всего этого он
вывел заключение, что Бахусу следует воздвигнуть новый храм как особому
покровителю Рима и что пути богов неисповедимы, если такой простой случай,
как опьянение Метробия, мог повести к спасению республики.
Рассуждая таким образом, он дошел до дома Цезаря и, войдя, попросил
передать хозяину, что просит его тотчас же прийти в библиотеку, где он,
Метробий, сообщит ему сведения огромной важности, от которых, быть может,
зависят судьбы Рима.
Цезарь сначала не придал значения словам Метробия, так как считал его
пьяницей и сумасбродом. Но, подумав, все же решил выслушать его.
Извинившись перед гостями, он вышел из триклиния и направился в
библиотеку, где взволнованный Метробий кратко рассказал ему о заговоре
гладиаторов.
Сообщение это показалось Цезарю странным. Он задал несколько вопросов
комедианту, чтобы удостовериться в том, что рассказ его не галлюцинация
пьяного человека. Убедившись в противном, он сдвинул брови и простоял
несколько мгновений в глубоком раздумье. Затем, очевидно приняв какое-то
решение, он с улыбкой недоверия обратился к Метробию:
- Я не подвергаю сомнению приведенные тобой факты, но, право, все это
скорее похоже на сказку. - Не сложилась ли она в твоем возбужденном
воображении от возлияний велитернского, которым ты усиленно предавался в
харчевне Эскулапия?
- О божественный Юлий, я не отрицаю, что очень люблю велитернское, в
особенности хорошее, - с обиженным видом ответил Метробий, - я не стану
отвергать, что и сегодня вечером голова моя не совсем была в порядке, но
что касается слов, которые я слышал в роще Фурины, могу поклясться, о
божественный Юлий, что я действительно слышал и все передал тебе в
точности. Крепкий сон и свежий воздух у подножия Яникульского холма к тому
времени отрезвили меня, и я окончательно пришел в себя. Неужели ты намерен
оставить республику в такой серьезной опасности и не предупредишь консулов
и сенат?
Цезарь, склонив голову, думал о чем-то.
- С каждым мгновением опасность растет.
Цезарь молчал.
Замолчал и Метробий, но по его позе и судорожным движениям было видно,
что его терзает нетерпение. Не выдержав, он спросил Цезаря:
- Так как же?
Цезарь поднял голову и ответил:
- Насколько серьезна опасность, угрожающая родине, я хотел бы,
Метробий, судить сам!
- А как же можешь ты... - начал было комедиант, но Цезарь прервал его:
- Я сам хочу судить, если ты мне позволишь...
- О, что ты говоришь, божественный Юлий!.. Я пришел к тебе
посоветоваться. Если ты пожелаешь, я охотно уступлю тебе честь раскрытия
этого заговора, потому что знаю и твердо верю, что Гай Юлий Цезарь
великодушен и не забывает оказанных ему услуг.
- Благодарю тебя, Метробий, за твои чувства ко мне, благодарю за
предложение, которое ты мне сделал. Но не для того, чтобы извлечь выгоду
из тайны, которую случай открыл тебе, я хочу проверить и точно узнать
положение дела, - нет, я должен это сделать для того, чтобы правильно
рассудить, как тут следует поступить.
Метробий знаком показал, что он согласен с Цезарем, и тот добавил:
- Иди в триклиний и жди меня там. Но смотри, Метробий, никому ни слова
о том, что ты слышал в роще Фурины, о нашем с тобой разговоре и о том, что
я сейчас выйду из дому. Через час я вернусь, и тогда мы обсудим, что надо
сделать для блага родины.
- Я выполню твое приказание, Цезарь.
- И ты останешься доволен; я умею быть признательным, а в книге судеб
не написано, что Гаю Цезарю суждено умереть увенчанным всего лишь лаврами
побед на ристалищах в цирке.
Сказав это, Гай Юлий вышел в соседнюю с библиотекой комнату,
предоставив Метробию размышлять над этими многозначительными словами.
Минуту спустя он вернулся; через правую руку у него была перекинута
плотная темная пенула, несомненно принадлежащая кому-нибудь из слуг, и
пурпуровая перевязь, на которой висел его меч. Цезарь снял белую
пиршественную одежду, надел через плечо перевязь, закутался в пенулу, на
голову натянул капюшон и простился с Метробием, еще раз повторив ему,
чтобы он шел в триклиний и ждал его там, но никому не проболтался бы о
заговоре гладиаторов; затем он вышел из дому в сопровождении раба и
поспешно направился в переулок, куда выходила таверна Венеры Либитины.
Кроме дома на Палатине, у Цезаря был еще другой дом, в самом центре
Субуры; в то время он даже чаще жил в Субуре, надеясь таким образом
завоевать симпатии бедняков, населявших этот район Рима. Не раз, надев
грубую тунику вместо нарядной латиклавии, Цезарь обходил грязные, темные
переулки Субуры и Эсквилина и с беспримерной щедростью оказывал помощь
обездоленным. Цезарь знал, как свои пять пальцев, все самые глухие и
грязные закоулки этой омерзительной клоаки, полной горя и позора.
Таверна Венеры Либитины находилась неподалеку от маленького, но со
вкусом устроенного дома Цезаря, и он быстро дошел до грязного переулка,
где глубокую ночную тишину нарушали возгласы, доносившиеся из таверны
Лутации Одноглазой.
Войдя в таверну в сопровождении раба, Цезарь окинул беглым взглядом
большую комнату, где по обыкновению шумно кутили продажные женщины,
простолюдины, могильщики, бездельники, притворявшиеся нищими, калеками, и
прочие подонки римского общества. Посмотрев на этих людей, Цезарь прошел
во вторую комнату и сразу же увидел там человек десять рудиариев и
гладиаторов, сидевших за столом.
Цезарь обратился к ним с обычным приветствием и сел вместе с рабом на
скамью в углу комнаты, приказав рабыне-эфиопке принести две чаши
цекубского вина; приняв равнодушный вид, он обменивался со своим спутником
короткими общими фразами, а в то же время зорко следил за тем, что
делается в компании гладиаторов, и прислушивался к их разговору.
Спартак сидел между Эномаем и Криксом бледный, грустный, задумчивый. За
четыре года, истекшие со дня смерти Суллы, внешность фракийца изменилась,
и теперь в его облике появилась черта суровости, которой раньше не было в
нем; широкий лоб пересекала глубокая морщина, свидетельствовавшая о
тревогах и тяжких думах.
Когда товарищи назвали Спартака по имени, Цезарь, знавший его только
понаслышке, убедился, что верны были догадки, сразу же возникшие у него,
что Спартаком мог быть только этот рослый красивый человек, выделявшийся
свой осанкой, полной достоинства, своим энергичным и умным лицом.
Гай Юлий Цезарь вглядывался в рудиария со все возраставшей симпатией,
которую почувствовал к нему с первого взгляда. С прозорливостью
гениального человека Цезарь угадал величие души Спартака, его одаренность
и понял, что судьба предназначала его для великих дел и высоких подвигов.
Рабыня Азур принесла вино, и Цезарь, взяв одну чашу, указал рабу на
вторую:
- Пей.
Раб отпил из своей чаши, а Цезарь сделал только вид, что пьет; вино
даже не коснулось его губ. Цезарь не пил ничего, кроме воды.
Через несколько минут он поднялся и подошел к столу гладиаторов.
- Привет тебе, храбрый Спартак! - сказал он. - Пусть всегда улыбается
тебе судьба, как ты того заслуживаешь. Не уделишь ли ты мне некоторое
время? Я хочу побеседовать с тобой.
Все обернулись, послышались удивленные возгласы:
- Гай Юлий Цезарь!
- Юлий Цезарь? - промолвил, вставая, Спартак, удивленный не менее своих
товарищей; он еще никогда не видел Цезаря и поэтому не знал его в лицо.
- Молчите! - остановил их будущий диктатор. - А иначе завтра весь Рим
узнает, что один из понтификов ночами шатается по кабакам Субуры и
Эсквилина!Спартак с изумлением смотрел на нежданного гостя. Цезарь еще не был
прославлен великими деяниями, но имя его уже гремело в Риме и во всей
Италии. Вглядываясь в его черты, носившие отпечаток необыкновенной энергии
и отваги, рудиарий дивился красоте его лица, орлиному взору, совершенной
гармонии телосложения, величавому спокойствию и мощи всего его облика.
Некоторое время он молча смотрел на потомка рода Юлиев, а затем ответил:
- Я буду счастлив, Гай Юлий, если чем-либо могу быть тебе полезным.
- Тебе придется ненадолго покинуть общество твоих храбрых товарищей; я
хотел пройтись с тобою до вала.
Пораженные гладиаторы переглянулись. Спартак ответил:
- Большая честь для бедного и безвестного рудиария совершить прогулку с
одним из самых знаменитых и благородных сыновей Рима.
- Храбрый никогда не бывает бедным, - ответил Цезарь, направляясь к
выходу и сделав знак рабу ожидать его в таверне.
- Ax, - вздохнув, сказал Спартак, следуя за Цезарем, - зачем льву сила,
когда он в цепях!
Два эти необыкновенных человека прошли через главную комнату таверны и,
выйдя в переулок, направились в молчании к валу - как раз к тому месту,
где четыре года назад гладиаторами был казнен отпущенник Гая Верреса.
В небе светила полная луна, заливая грустным своим сиянием сады,
огороды и виноградники, пышно зеленевшие за городской стеной, и широкие
просторы полей, тянувшихся до самой гряды холмов Тускула и Латия,
черневших вдали, как тени гигантов.
На пустынном поле, расположенном между последними домами города и валом
Сервия Туллия, в ночной тишине Цезарь и Спартак, освещенные бледными
лучами луны, издали могли показаться какими-то белыми призраками. Они
остановились один против другого, молчаливые и неподвижные, словно
старались понять и изучить друг друга; оба сознавали, что они олицетворяют
собой два противоположных начала, два знамени, два мира: деспотизм и
свободу.
Цезарь первый нарушил молчание, обратившись к Спартаку:
- Сколько тебе лет?
- Тридцать три, - ответил фракиец и внимательно посмотрел на Цезаря,
как бы стараясь угадать его мысли.
- Ты фракиец?
- Да.
- Фракийцы - храбрый народ, такими я знавал их в сражениях и в
опасности. Ты же можешь похвалиться еще и учтивостью и образованием.
- Откуда ты это знаешь?
- От одной женщины. Но сейчас не время говорить об этом, ибо тебе и
делу, которому ты посвятил себя, грозит величайшая опасность.
- О какой опасности ты говоришь? - встревоженно спросил Спартак,
отпрянув от него.
- Мне все известно, и я пришел сюда не для того, чтобы причинить тебе
вред, Спартак. Напротив, я хочу спасти тебя. Некто, сидя под деревом в
роще Фурины, невольно слышал вашу беседу этой ночью.
- О, проклятье богам! - с отчаянием вскричал Спартак и, сжав кулаки,
погрозил небу.
- Он еще ничего не сообщил консулам: я задержал его насколько было
возможно, но он это непременно сделает сегодня же ночью или завтра утром,
и все твои четыре легиона будут рассеяны, прежде чем успеют собраться.
Спартак был в страшном отчаянии, он рвал на себе волосы. Вперив, как
безумный, неподвижные широко открытые глаза в ствол дерева, освещенный
луной, он шептал голосом, прерывавшимся от рыданий, как будто разговаривал
сам с собой:
- Пять лет веры, труда, надежд, борьбы, и все погибнет в мгновение
ока!.. Всему конец, у угнетенных не останется никакой надежды... Рабами,
рабами будем мы влачить эту подлую жизнь!..
На одухотворенном лице Спартака отражались глубокие душевные муки, и
Цезарь с участием, с состраданием и почти с уважением смотрел на этого
большого, сильного человека, отдавшегося своему горю. Полководец,
исполненный безмерной гордости от сознания своей гениальности, Цезарь
считал, что в мире нет человека, достойного его преклонения; теперь же
почти против воли он восхищался этим гладиатором, который, почерпнув силы
в святой любви к свободе, задумал совершить подвиг, достойный греческих
или римских героев, и, вооружившись упорством, предусмотрительностью,
рожденной высоким умом, окрыленный верой в свое дело, полный отваги и
бьющей через край энергией, сумел создать регулярное войско из двадцати
тысяч гладиаторов.
При мысли об этих легионах взгляд Цезаря загорелся алчным огнем
властолюбия, у него закружилась голова, дрожь пробежала по всему телу; он
устремил широко раскрытые глаза на вершины Альбанских холмов и погрузился
мыслью в беспредельный мир мечтаний. О, если бы ему дали четыре легиона -
двадцать тысяч воинов, которых он мог бы повести в бой! Через несколько
лет он покорил бы мир, стал бы владыкой Рима, но не как Сулла, которого
боялись и ненавидели, а любимым властелином, грозою патрициев с их мелкой
борьбой самолюбии и кумиром плебеев!
Оба молчали - один удрученный, другой, предаваясь честолюбивым мечтам.
Первым нарушил молчание Спартак. Он пришел в себя, и, грозно нахмурив
брови, в приливе суровой энергии, сказал с твердостью:
- Нет, клянусь молниями Юпитера, этого не будет!
- А что же ты сделаешь? - спросил Цезарь, словно очнувшись при этом
восклицании.
Спартак устремил горящий взгляд в глаза Цезаря. вновь ставшие ясными, и
через минуту спросил:
- Но ты, Цезарь, кто ты - друг наш или враг?
- Хотел бы быть другом и уж во всяком случае никогда не буду врагом.
- Ты можешь все сделать для нас!
- Каким образом?
- Выдай нам человека, владеющего нашей тайной!
- Как? Ты хочешь, чтобы я, римлянин, допустил восстание всех рабов,
грозящее Риму гибелью? Чтобы я допустил это восстание, имея возможность
его предотвратить?
- Ты прав. Я позабыл, что ты римлянин.
- И я желаю, чтобы весь мир был подвластен Риму.
- Ну, конечно. Ты - олицетворение тирании Рима над всеми народами
земли. Ты лелеешь мечту, которая превосходит безмерные замыслы Александра
Македонского. Когда римские орлы раскинут крылья над народами всей земли,
ты хочешь заковать эти народы в цепи, зажать их в железный кулак. Рим -
властитель народов, ты - владыка Рима?
В глазах Цезаря блеснула радость, но тут же он принял свой обычный
спокойный вид и, улыбаясь, сказал Спартаку:
- О чем я мечтаю, никому не дано знать. Может быть, я и сам этого не
знаю. Да и мне еще надо набраться сил, чтобы вылететь из гнезда на поиски
своего счастья. А вот ты, Спартак... Ты с удивительной энергией и
мудростью великого полководца собрал армию рабов, создал из них стройные
легионы и готов вести их в бой. Скажи же мне, что ты задумал, Спартак?..
На что ты надеешься?
- Я надеюсь, - сказал Спартак, весь горя страстной убежденностью, - я
надеюсь сокрушить ваш развращенный римский мир и увидеть, как на его
развалинах расцветет независимость народов. Я надеюсь уничтожить постыдные
законы, принуждающие человека простираться ниц перед другим человеком,
законы, повелевающие, чтобы из двух людей, рожденных женщиной и наделенных
одинаковой силой, одинаковым умом, один трудился в поте лица, возделывая
землю, не ему принадлежащую и кормил другого, коснеющего в пороках, лени и
праздности. Я надеюсь заплатить кровью угнетателей за стоны угнетенных,
разбить цепи несчастных, прикованных к колеснице римских побед. Я надеюсь
перековать цепи порабощения в мечи, чтобы с помощью этих мечей каждый
народ мог прогнать вас назад, в пределы Италии, которая дана вам великими
богами и границы которой вы не должны были бы переступать. Я надеюсь сжечь
все амфитеатры, где народ-зверь, называющий нас варварами, упивается
убийствами несчастных людей, рожденных для счастья, Для духовных
наслаждений, для любви и вместо этого вынужденных убивать друг друга на
потеху тиранам мира. Клянусь молниями всемогущего Юпитера, я надеюсь
увидеть, как воссияет солнце свободы и исчезнет позор рабства на земле!
Свободы я добиваюсь, свободы жажду, свободу призываю, свободу для каждого
отдельного человека и для народов, великих и малых, могущественных и
слабых. А со свободой придет мир, благоденствие, и справедливость, и все
то высшее счастье, которым бессмертные боги дают человеку возможность
наслаждаться на земле!
Цезарь стоял, не двигаясь, и слушал; на губах его мелькала улыбка
сострадания. Когда же Спартак умолк, он покачал головой и спросил:
- А потом, благородный мечтатель, а потом?
- Потом придет власть права над грубой силой, власть разума над
страстями, - ответил рудиарий, и на пылающем лице его отражались высокие
чувства, горевшие в его груди. - Потом наступит равенство между людьми,
братство между народами, торжество добра во всем мире.
- Бедный мечтатель! И ты веришь, что все эти фантазии могут воплотиться
в жизнь? - сказал Юлий Цезарь с насмешливой жалостью. - Бедный мечтатель!
- И, помолчав минуту, он продолжал: - Выслушай меня, Спартак, и обдумай
хорошенько мои слова; они продиктованы добрым чувством. Расположение мое к
тебе гораздо сильнее и прочнее, чем ты думаешь. Помни, что я не принадлежу
к числу людей, которые легко дарят свою приязнь и тем более свое уважение.
Осуществить то, что ты задумал, более чем невозможно: это фантастическая
мечта, химера и по целям, которые ты себе поставил, и по тем средствам,
которые у тебя есть.
Спартак хотел было возразить, но Цезарь остановил его:
- Не прерывай меня и выслушай; ведь я пришел поговорить с тобой для
твоего же блага. Ты, конечно, и сам не считаешь, что твои двадцать тысяч
гладиаторов повергнут Рим в трепет. Разумеется, ты этого не думаешь. Ты
рассчитываешь на то, что слово "свобода" привлечет под твои знамена
огромную массу рабов. Но пусть число этих рабов достигнет ста, ста
пятидесяти тысяч (а этого никогда не будет), пусть они благодаря тебе
будут спаяны железной дисциплиной, пусть они будут доблестно сражаться,
воодушевленные мужеством отчаяния. Пусть будет так! Но неужели ты веришь,
что они победят четыреста тысяч легионеров, покоривших царей Азии и
Африки, и что эти легионеры, свободные граждане, живущие по всей Италии на
своем клочке земли, в своем доме, не будут с величайшим ожесточением
драться с рабами, лишенными всякого имущества, с людьми, победа которых
грозит им разорением? Вы будете сражаться, движимые отчаянием, они -
инстинктом самосохранения, вы - за то, чтобы получить права, они - за
сохранение своей собственности. Кому достанется победа, угадать нетрудно.
Численно они превосходят вас, а кроме того, в каждом городе, в каждой
муниципии у них окажутся союзники, а у вас - враги. К их услугам - все
богатства государственной казны и - что еще важнее - крупные состояния
патрициев, на их стороне авторитет римского имени, искусство опытных
полководцев, интересы всех городов и всех римских граждан, несчетное
количество судов республики, вспомогательные войска, собранные со всех
концов мира. Достаточно ли будет твоей доблести, твердости и твоего
великого ума, чтобы внести порядок и дисциплину в толпы упрямых, диких
варваров, пришельцев из разных стран, не связанных благородными традициями
или иными, материальными узами, и даже не вполне понимающих те цели, к
которым ты стремишься? Я поверил было на минуту, что это тебе удастся, но
нет, это решительно невозможно... Ты наделен крепкой волей и умом и вполне
способен командовать войсками, - я это признаю. Но добьешься ты только
того, что скроешь на время недостатки своего войска, как скрывают язвы на
теле. Ты можешь поколебать у противника надежду на победу, но, совершив
чудеса мудрости и доблести, одержишь ли ты победу?
- Ну, так что ж! - воскликнул Спартак с величественным равнодушием. - Я
умру славной смертью за правое дело, и кровь, пролитая нами, оплодотворит
древо свободы, выжжет новое клеймо позора на лбу угнетателей, породит
бесчисленных мстителей. Пример для подражания - вот лучшее наследство,
которое мы можем оставить потомкам.
- Великое самопожертвование, но бесплодная и напрасная жертва. Я
показал тебе, что средства, которыми ты располагаешь, недостаточны для
достижения цели, и я докажу тебе, что и сама твоя цель - плод
возбужденного воображения, манящая мечта, неуловимый для человечества
призрак: издали он кажется живым, влечет, но убегает от тебя тем дальше,
чем упорнее ты гонишься за ним. Когда ж тебе кажется, что ты уже настиг
его, он вдруг исчезает у тебя на глазах. С тех пор как люди покинули леса
и стали жить совместно, исчезла свобода и возникло рабство, ибо каждый
закон, ограничивая и сужая права одного в пользу всех, тем самым посягает
на свободу отдельного человека. Повсюду и всегда самый сильный и самый
хитрый будет господствовать над толпой, и всегда найдется простой народ,
готовый повиноваться. Даже самые лучшие, разумнее всего устроенные
республики не могут избегнуть этого закона, источник которого в самой
природе человека; тому свидетельство бесславный конец Фив, Спарты и Афин.
В самой нашей Римской республике, основанной на принципе верховной власти
народа, всю власть, как ты видишь, зажала в кулак кучка патрициев, - она
владеет всеми богатствами, а следовательно, на их стороне и сила; они
устроили так, что власть над республикой стала передаваться по наследству
в их касте. Можно ли считать свободными четыреста тысяч римских граждан, у
которых нет хлеба и крова, нет одежды, чтоб укрыться от зимней стужи? Они
- жалкие рабы первого встречного, кто пожелает купить их голос; право
голоса - вот единственное достояние, единственное богатство этих нищих
повелителей мира. Поэтому слово "свобода" лишено у нас смысла. Это струна,
которая всегда будет находить отзвук в сердцах масс, но иной раз именно
тираны прекрасно умеют играть на этой струне. Спартак, я страдаю от
наглого высокомерия патрициев, сочувствую горю и мукам плебеев и вижу, что
только на гибели первых может быть основано благополучие последних; чтобы
уничтожить господство касты олигархов, надо поощрять страсти плебеев, но
держать их в узде и руководить ими властно, с железной твердостью. И так
как человек человеку волк, так как род человеческий разделен на волков и
ягнят, коршунов и голубков, на пожирающих и пожираемых, то я уже сделал
выбор и поставил себе определенную цель. Не знаю, удастся ли мне разрешить
такую трудную задачу, но я задумал захватить власть и в корне изменить
судьбы обеих сторон: сделать угнетателей - угнетенными, пожирающих -
пожираемыми.
- Стало быть, ты, Цезарь, отчасти разделяешь мои взгляды?
- Да, я жалею рабов и всегда был к ним снисходителен, я сочувствую
гладиаторам и, если устраивал зрелища для народа, никогда не допускал,
чтобы гладиаторы варварски убивали друг друга ради удовлетворения
необузданных инстинктов толпы. А чтобы достигнуть цели, которую я поставил
перед собой (если только мне когда-нибудь удастся достигнуть ее),
понадобится гораздо больше искусства, чем насилия, больше ловкости, чем
силы, понадобятся и смелость и осторожность - неразлучные спутники при
всяком опасном начинании. Я чувствую, что мне предназначено достигнуть
высшей власти, я должен, я хочу ее достигнуть и достигну. Мне надо
обратить себе на пользу всякую силу, встречающуюся на моем пути, подобно
тому как река собирает в свое лоно все притоки и вливается в море бурной,
могучей рекой. И вот я обращаюсь к тебе, доблестный Спартак, как к
человеку, которому судьбой предначертаны великие деяния. Скажи, согласен
ли ты оставить безумную мысль о невозможном восстании и вместо этого стать
помощником и спутником счастья Цезаря? У меня есть своя звезда - Венера,
моя прародительница, она ведет меня по тропе жизни и предрекает мне
высокое назначение. Рано или поздно я получу управление какой-либо
провинцией и командование легионами, буду побеждать и получать триумфы,
стану консулом, буду низвергать троны, покорять народы, завоевывать
царства...
Возбужденная речь Цезаря, его решительное лицо, сверкающие глаза,
взволнованный голос, уверенность, глубокая убежденность, звучавшие в его
речи, - все это придавало его облику такую величавость и значительность,
что Спартак на мгновение был очарован и покорен.
Цезарь остановился на минуту, и Спартак, словно освободившись от власти
собеседника, спросил суровым и проникновенным голосом:
- А что будет потом?
В глазах Цезаря вспыхнуло пламя. Побледнев от волнения, дрожащим
голосом, но твердо он произнес:
- А потом... власть над всем миром!
Короткое молчание последовало за этими словами, в которых сказалась вся
душа будущего диктатора. С юных лет в нем жила только одна эта мысль, к
этой цели были направлены все его стремления, каждое слово, весь его
необычайный ум, всепокоряющая воля.
- Откажись от своего замысла, оставь его, - сказал Цезарь, вновь
обретая безмятежное спокойствие. - Оставь его, дело твое обречено на
гибель в самом зародыше: Метробий не замедлит сделать консулам донос.
Убеди своих товарищей по несчастью претерпеть все для того, чтобы у них
осталась некоторая надежда завоевать свои права законным путем, а не с
оружием в руках. Будь моим другом, ты последуешь за мной в походах,
которые мне будет поручено совершить, ты возглавишь храбрых воинов и
проявишь в полном блеске необыкновенные воинские способности, которыми
тебя наградила природа.
- Невозможно, невозможно!.. - воскликнул Спартак. - Благодарю тебя от
всей души, Гай Юлий, за твое уважение ко мне и за твои лестные
предложения, но я должен идти по пути, указанному моей судьбой. Я не могу
и не хочу покинуть моих братьев по рабству. Если бессмертные боги на
Олимпе озабочены судьбами людей, если там, наверху, еще существует
справедливость, которой здесь больше нет, наше дело не погибнет. Если же
люди и боги будут сражаться против меня, я не покорюсь и, как Аякс, сумею
пасть мужественно, со спокойной душой.
Цезарь вновь почувствовал невольное восхищение и, крепко пожав руку
Спартака, сказал:
- Да будет так! Если ты столь бесстрашен, я предсказываю тебе
счастливый удел - я знаю, насколько бесстрашие помогает избегать
несчастий. Тем больше я желаю, чтобы тебе сопутствовало счастье, ибо знаю,
что счастье играет во всяком деле большую роль, особенно в делах военных.
Нынче вечером ты готов считать свое дело погибшим, а завтра вмешательство
судьбы может привести его к успеху. Я не могу, я не имею права помешать
Метробию; он отправится к консулам и раскроет ваш заговор. Ты же
постарайся попасть в Капую раньше гонцов сената, и, может быть, счастье
будет на твоей стороне... Прощай.
- Да покровительствуют тебе боги, Гай Юлий... Прощай.
Понтифик и рудиарий еще раз обменялись крепким рукопожатием и, так же
как прежде, в молчании, но совсем в ином расположении духа спустились по
пустынному переулку, по которому поднимались до вала. Вскоре они дошли до
таверны Венеры Либитины. Цезарь расплатился с хозяйкой и направился домой
в сопровождении раба. Спартак, созвав своих товарищей, стал с лихорадочной
поспешностью отдавать им срочные приказы, которые считал в данном случае
наилучшими: Криксу он приказал уничтожить все следы заговора среди римских
гладиаторов; Арториксу - мчаться в Равенну к Гранику. Затем вместе с
Эномаем Спартак оседлал двух сильных коней и, взяв с собой пять талантов
из кассы Союза угнетенных, чтобы иметь возможность в пути раздобыть новых
лошадей, во весь опор поскакал через Капенские ворота в Капую.
Когда Цезарь возвратился и прошел в триклиний, он узнал, что от новых
возлияний фалернского Метробий вновь загорелся пламенной любовью к родине
и, обеспокоенный долгим отсутствием Цезаря, боясь, как бы с ним не
случилось несчастья, отправился к консулу спасать республику: "Пойду
прямехонько к консулу", - заявил он привратнику, но, по словам последнего,
шатался из стороны в сторону.
Цезарь долго стоял, погрузившись в глубокое раздумье; потом, придя в
спальню, сказал про себя:
"Теперь гладиаторы и гонцы сената будут состязаться в скорости. Как
знать, кто придет первым!"
И после короткого раздумья добавил:
"Как часто от самых ничтожных причин зависят важнейшие события! Вот
сейчас все зависит от коня!"
