Вернулся хозяин и принес каждому на небольшом блюде обещанного жареного
барашка, и оба путешественника стали есть с большим аппетитом. Тем
временем хозяин поставил перед каждым сосуд с пресловутым формианским, и
хотя его и не нашли достойным трапезы Юпитера, но все же признали
недурным, чтобы как-нибудь оправдать преувеличенные похвалы красноречивого
хозяина.
- Итак, - сказал апулиец после недолгого молчания, когда он покончил с
жарким, - я вижу, что тебе нравится моя лошадь, не так ли?
- Клянусь Геркулесом!.. Нравится ли мне она?.. Конечно, нравится...
Настоящий апулиец... стройный... горячий... со слегка приподнятыми
боками... а ноги у него тонкие, нервные; шея такого изящного изгиба... Он
обладает всеми достоинствами этой породы. Я больше двадцати лет состою
хозяином этой почтовой станции и, согласитесь сами, должен кое-что
понимать в лошадях, и я знаю в них толк; кроме того, я сам родом из
Апулии, мне досконально известны все преимущества и все недостатки наших
лошадей. Представьте себе...
- Дашь ты мне, - спросил, потеряв терпение, апулиец, - в обмен на мою
одну из твоих двадцати лошадей?
- Из сорока, гражданин, из сорока, потому что моя станция первого, а не
последнего разряда, знаешь...
- Ну, так даешь мне одну из твоих сорока, из ста, из тысячи, которые
стоят у тебя на конюшнях? - раздраженно крикнул апулиец. - Да пошлет тебе
Эскулапий типун на язык.
- Э... вот... скажу я тебе, поменяешь лошадь, которую я хорошо знаю...
на другую... хотя и красивую... она как будто и молодая... да, но я-то ее
не знаю... - ответил с плохо скрытым смущением, почесывая за ухом, хозяин
станции, не обращая внимания на ругательства апулийца. - Меня это не
очень-то прельщает... потому что, должен тебе сказать, лет пять назад со
мной приключился как раз такой случай...
- Я вовсе не желаю уступать тебе лошадь, не променяю я ее на самую
лучшую из твоих: я хочу оставить ее у тебя в залог... Ты дашь мне одну из
твоих, чтобы доехать до ближайшей станции; там я оставлю твою, и возьму
другую, и так далее, пока не доеду до...
Тут апулиец остановился и бросил недоверчивый взгляд не на болтливого
хозяина почты, а на молчаливого и почтительного отпущенника или раба.
Затем закончил свою речь:
- Пока не доеду, куда мне надо... Когда я поеду обратно, я проделаю то
же самое и, приехав к тебе, заберу своего Аякса; моего гнедого зовут
Аяксом.
- Ну уж о нем ты не беспокойся; ты его найдешь упитанным, сильным; я
знаю, как надо ухаживать за лошадьми... Ты не сомневайся. Но, вот видишь,
я сразу догадался, что ты спешишь и что ехать тебе далеко... Наверно, в
Беневент?
- Может быть, - улыбаясь, ответил апулиец.
- Или, может быть, даже в Капую?
- Может быть.
- Кто знает, может быть, тебе надо ехать даже и в Рим?
- Может быть.
Оба замолчали.
Апулиец, оказывавший честь маслу и сыру, принесенным хозяином,
продолжал улыбаться, глядя на добродушного болтуна, который был
разочарован и недоволен, потому что остался в дураках от всех этих "может
быть", ничуть не удовлетворявших его любопытство.
- Ну, что же ты молчишь? - спросил путешественник. - Может быть, я еду
в Корфиний, Аскул, Камерин, в Сену галльских сенонов, в Равенну?.. А
отчего бы мне не поехать также в Фалерии, Сполетий, Хиос, Кортону,
Арретий, Флоренцию? В страну галльских боийев или к лигурийцам? Почему бы
мне не...
- Да сопутствует тебе великий Юпитер! Не смеешься ли ты надо мной? -
спросил сконфуженный хозяин станции.
- Я пошутил, - ответил апулиец, добродушно улыбаясь и подавая хозяину
чашу, наполненную формианским вином. - Выпей из чаши дружбы, не обижайся
на меня, когда я шучу и разжигаю твое любопытство. Ты, по всей видимости,
человек хороший... только болтун и излишне любопытен...
- Но не ради дурного, - ответил добродушный хозяин, - и, клянусь всеми
богами неба и преисподней, человек я благочестивый и честный, а если я
лгу, пусть погибнут от чумы моя жена и дети!
- Да ты не накликай бедствий, я тебе верю. Пей!
- Желаю тебе счастливого путешествия и благополучия, - сказал хозяин
станции и, отпив из чаши два-три глотка формианского, передал ее затем
апулийцу.
Апулиец чаши не взял, сказав:
- Передай ее теперь другому гостю и выпей сначала за его здоровье.
И, обратившись к отпущеннику, апулиец добавил:
- Ты, кажется, отпущенник?
- Да, я вольноотпущенный, - почтительно ответил этот могучего сложения
человек, - я из рода Манлия Империозы...
- Знаменитый и древний род, - заметил хозяин станции, - один из их
предков Марк Манлий Вулсон был консулом в двести восьмидесятом году
римской эры, а другой...
- Я еду в Рим известить Тита Манлия об убытках, причиненных его вилле
близ Брундизия мятежными гладиаторами, явившимися в наши края.
- А, гладиаторы! - вполголоса произнес хозяин станции, невольно
вздрогнув. - Не говорите о них во имя Юпитера Статора! Я вспоминаю, какой
страх я испытал два месяца назад, когда они проходили здесь, направляясь в
Брундизий...
- Да будут прокляты они и их презренный вождь! - с жаром воскликнул
апулиец, сильно стукнув по столу кулаком.
Затем он спросил у хозяина станции:
- Они причинили тебе большой ущерб?
- По правде говоря, нет... надо сказать правду... они с уважением
отнеслись ко мне и к моей семье... взяли у меня сорок лошадей... но
заплатили за них золотом... Они правда не дали того, что стоили лошади...
но ведь... могло быть и хуже...
- В конце концов, - сказал отпущенник, прерывая хозяина станции, - они
могли увести лошадей, не дав тебе ни гроша.
- Конечно! Надо признаться, что эта война, ставшая такой ужасной,
унизительна для римлян, - сказал хозяин станции все также испуганно и
вполголоса. - О, видели бы вы их, когда они здесь проходили!..
Неисчислимое войско... Конца не было видно... А в каком порядке шли
легионы!.. Если бы не было кощунством сравнивать наших славных солдат с
этими разбойниками, я бы сказал, что их легионы ничем не отличались от
наших...
- Говори без обиняков, - прервал его отпущенник, - пусть это будет даже
позорным, но надо быть справедливым: Спартак великий полководец, из
шестидесяти тысяч рабов и гладиаторов он сумел создать войско в шестьдесят
тысяч храбрых и дисциплинированных солдат.
- Клянусь римскими богами Согласия! - с негодованием воскликнул
удивленный апулиец, обращаясь к вольноотпущеннику. - Как? Низкий гладиатор
опустошил виллу твоего хозяина и благодетеля, а ты, негодный,
осмеливаешься защищать его и превозносить его добродетели?
- Во имя великого Юпитера не думай так! - почтительно и смиренно
возразил вольноотпущенник. - Я этого не говорил!.. Но я должен сказать
тебе, что гладиаторские легионы вовсе не разорили виллу моего господина...
- Почему же ты только что рассказывал, что едешь в Рим сообщить Титу
Манлию Империозе, владельцу виллы, об ущербе, понесенном им из-за
появления в этих местах гладиаторов?
- Но ущерб, о котором я упомянул, гладиаторы нанесли не самой вилле и
не землям моего господина... Речь идет о пятидесяти четырех рабах из
шестидесяти, обслуживающих виллу: все они были освобождены гладиаторами,
которые предоставили им право решать, желают ли они следовать за ними и
бороться под их знаменами. И из шестидесяти только шестеро остались со
мной на вилле - это были старики и инвалиды; а все остальные ушли в лагерь
Спартака. Ну, что ты теперь скажешь? Разве это малый ущерб? Кто будет
теперь работать, кто будет пахать, сеять, подрезать виноградники, собирать
урожай в поместьях моего хозяина?
- К Эребу Спартака и гладиаторов! - гордо и презрительно произнес
апулиец. - Выпьем за то, чтобы их уничтожили, и за наше процветание.
И после того как хозяин станции снова выпил за здоровье
вольноотпущенника, последний выпил за благополучие своих собеседников и
передал чашу апулийцу, который в свою очередь выпил за благополучие
хозяина и вольноотпущенника.
Затем апулиец, уплатив по счету, поднялся, собираясь отправиться в
конюшни и выбрать там лошадь.
- Подожди минуточку, уважаемый гражданин, - сказал хозяин станции. - Я
не хочу, чтобы кто-нибудь говорил, что добропорядочный человек побывал на
станции у Азеллиона и не получил от него гостевой таблички.
И он вышел из комнаты, где остались апулиец и отпущенник.
- Видно, он действительно человек порядочный, - заметил отпущенник.
- Конечно, - ответил апулиец; он встал в дверях, расставив ноги и
заложив за спину руки, и запел излюбленную пастухами и крестьянами Самния,
Кампаньи и Апулии песенку в честь бога Пана.
Вскоре вернулся хозяин почтовой станции и принес Деревянную табличку,
на которой стояло его имя - Азеллион. Он разделил ее пополам и одну
половинку, на которой было написано: "лион", отдал апулийцу.
- Эта половинка таблички поможет тебе; при ее предъявлении хозяевам
других почтовых станций они будут тебе оказывать всевозможные услуги,
дадут лучших лошадей и прочее, как это всегда бывало со всеми, у кого была
такая половинка моей гостевой таблички. Я помню, как семь лет назад здесь
проезжал Корнелий Хрисогон, отпущенник знаменитого Суллы...
- От всей души благодарю тебя, - сказал апулиец, прерывая Азеллиона, -
за твою любезность и будь уверен, что, несмотря на твою беспрерывную
болтовню, Порций Мутилий, гражданин Гнатии, не забудет твоей доброты и
сохранит к тебе чувство искренней дружбы.
- Порций Мутилий!.. - повторил Азеллион. - Хорошо... Чтобы не забыть
твоего имени, я запишу его в дневник моих воспоминаний, написанный на
папирусе... ведь здесь ежедневно проезжает столько народу... столько
разных имен, столько дел... нетрудно и...
Он ушел, но вскоре снова вернулся, чтобы проводить в конюшни Порция
Мутилия, который должен был там выбрать лошадь.
В эту минуту прибыл еще один путешественник; по его одежде видно было,
что он чей-то слуга; он сам отвел свою лошадь на конюшню, где в это время
находился Порций Мутилий, наблюдавший за тем, как конюх седлал выбранного
им коня. Только что прибывший слуга обратился с обычным приветствием
"привет тебе" к Порцию и Азеллиону, и сам поставил своего коня у одного из
отделений мраморных яслей, расположенных вдоль стены конюшни, снял с него
уздечку и сбрую и положил перед ним мешок с овсом.
В то время как слуга был занят всеми этими хлопотами, в конюшне
появился отпущенник Манлия Империозы; он пришел посмотреть свою лошадь,
стал ласкать ее, и, незаметно для Порция Мутилия и Азеллиона, обменялся
быстрым взглядом с вновь прибывшим слугой.
Последний, закончив уход за своей лошадью, направился к выходу и,
проходя мимо отпущенника, сделав вид, будто только что заметил и узнал
его, воскликнул:
- Клянусь Кастором!.. Лафрений!..
- Кто это? - спросил тот, быстро обернувшись. - Кребрик?.. Какими
судьбами?.. Откуда едешь?
- А ты куда?.. Я еду из Рима в Брундизий.
- А я из Брундизия в Рим.
Эта встреча и восклицания привлекли внимание Порция Мутилия, и он стал
незаметно наблюдать за слугой и отпущенником. Однако те заметили, что
Мутилий украдкой поглядывает на них и прислушивается к их разговорам. Они
стали говорить вполголоса и вскоре разошлись, пожав друг другу руку и
что-то шепнув один другому, но недостаточно тихо, так что Порций, сделав
вид, будто собирается уходить, приблизился к ним, как бы не обращая на них
никакого внимания, и услышал следующее:
- У колодца!
Слуга вышел из конюшни, а отпущенник продолжал ласкать свою лошадь.
Вышел и Порций, тихонько напевая песенку гладиаторов:
Этот кот, весьма ученый,
Хитрый, жизнью умудренный...
Мигом мышь поймал за хвост.
Вольноотпущенник Лафрений тоже напевал какую-то песенку, но на
греческом языке. Как только Порций Мутилий вышел из конюшни, он сказал
Азеллиону:
- Подожди меня здесь минутку... я скоро вернусь.
И, обойдя дом хозяина станции, он очутился во дворе. Там действительно
оказался колодец, из которого брали воду для поливки огорода; за круглой
его стеной спрятался Порций, как раз с той стороны, которая выходила на
огород.
Он не пробыл там и трех минут, как вдруг услышал шаги человека,
приближавшегося с правой стороны дома; почти одновременно кто-то шел и с
левой стороны.
- Итак? - спросил Лафрений. (Порций сразу узнал его голос.) - Мне стало
известно, что мой брат Марбик, - быстро и тихо проговорил другой (Порций
догадался, что говорил слуга), - ушел в лагерь наших братьев; я убежал от
своего хозяина и направляюсь туда же.
- А я, - тихо сказал Лафрений, - под предлогом, что еду в Рим сообщить
Титу Империозе о бегстве его рабов, на самом деле еду за своим любимым
сыном Гнацием: я не хочу оставлять его в руках угнетателей; а потом вместе
с ним я также отправлюсь в лагерь нашего доблестного вождя.
- Будь осторожен, нас могут заметить; этот апулиец посматривал на нас
так подозрительно...
- Да, я боюсь, что он за нами наблюдает.
- Привет, желаю тебе счастья!
- Верность!
- И победа!
Порций Мутилий услышал, как слуга и отпущенник быстро удалились.
Тогда он вышел из своего укрытия и удивленно огляделся вокруг; ему
казалось, что это был сон; он сам себя спросил, была ли это та великая
тайна, которую он собирался раскрыть, были ли это враги, которых он хотел
захватить врасплох. И, думая о происшедшем, он покачивал головой и
улыбался; затем он снова стал прощаться с Азеллионом; хозяин без конца
кланялся Порцию, желая ему счастливого пути и скорого возвращения и обещал
к тому времени приготовь великолепное массикское вино, которое затмит
нектар Юпитера. Когда же Порций вскочил на коня и, пришпорив его,
поскакал, направляясь к Барию, Азеллион пробежал за ним десять -
двенадцать шагов и все кричал:
- Доброго пути! Пусть боги сопутствуют вам и хранят вас!.. Ах, как
чудесно он скачет!.. Как великолепно он выглядит на моем Артаксерксе!
Отличный конь, мой Артаксеркс!.. Прощай, прощай, Порций Мутилий!.. Что и.
говорить!.. Я полюбил его... и мне жаль, что он уезжает...
В эту минуту он потерял из виду своего гостя, исчезнувшего за поворотом
дороги недалеко от станции.
Опечаленный Азеллион отправился домой, рассуждая про себя:
"Бесполезно... таков уж я... чересчур добрый".
И он тыльной стороной руки отер слезу, катившуюся по щеке.
А Порций Мутилий, в котором читатели, конечно, уже узнали
свободнорожденного начальника легиона Рутилия, посланного в Рим гонцом от
Спартака к Катилине, все время ехал рысью, размышляя о странном
происшествии, и спустя час после наступления сумерек добрался до Бария, но
даже не заехал туда, а остановился в трактире на дороге в Гнатию. Там он
велел отвести на конюшню Артаксеркса, который действительно оказался
резвым и сильным конем, а затем нашел для себя постель, чтобы отдохнуть до
рассвета.
На следующий день, еще до восхода солнца, Рутилий уже мчался по дороге
Гнатия, которая вела к Бутунту; на эту станцию он прибыл пополудни,
поменял Артаксеркса на вороную кобылу с кличкой Аганиппа и, немного
подкрепившись, поскакал в Канузий.
Под вечер, на полпути между Бутунтом и Канузием, Рутилий заметил
впереди столб пыли: очевидно, ехал какой-нибудь всадник. Осторожный и
предусмотрительный Рутилий пришпорил свою Аганиппу и вскоре догнал
ехавшего впереди всадника. Это был не кто иной, как вольноотпущенник
Лафрений, которого он встретил на станции Азеллиона, близ Бария.
- Привет! - произнес отпущенник, даже не повернув головы, чтобы
посмотреть, кто его обгоняет.
- Привет тебе, Лафрений Империоза! - ответил Рутилий.
- Кто это? - с удивлением спросил тот, быстро обернувшись.
Узнав Рутилия, он произнес, облегченно вздохнув:
- А, это ты, уважаемый гражданин!.. Да сопутствуют тебе боги!
Благородный и великодушный Рутилий был растроган, узнав бедного
отпущенника, ехавшего в Рим, чтобы похитить своего сына и затем
отправиться вместе с ним в лагерь гладиаторов. Он молча смотрел на него.
Ему захотелось подшутить над отпущенником, и он сказал ему строгим
голосом:
- Так ты едешь в Рим, чтобы украсть своего сына из дома твоих хозяев и
благодетелей, а потом убежишь вместе с ним в лагерь низкого и подлого
Спартака!
- Я? Что ты говоришь?.. - пробормотал Лафрений в смущении; лицо его
страшно побледнело, или это только показалось Рутилию.
- Я все слышал вчера, потому что стоял позади колодца на станции
Азеллиона; мне все известно, коварный и неблагодарный слуга... как только
мы приедем, в первом же городе я прикажу арестовать тебя, и ты должен
будешь перед претором, под пыткой признаться в измене.
Лафрений остановил коня; Рутилий также.
- Я ни в чем не сознаюсь, - произнес мрачно и угрожающе
вольноотпущенник, - потому что я не боюсь смерти.
- Не побоишься даже распятия на кресте?
- Даже распятия... потому что знаю, как освободиться от этого.
- А как? - спросил, будто бы удивившись, Рутилий.
- Убью такого доносчика, как ты! - воскликнул разъяренный Лафрений,
вытащив короткую, но увесистую железную палицу, спрятанную под чепраком
лошади; он пришпорил своего коня и бросился на Рутилия; тот громко
расхохотался и крикнул:
- Остановись, брат!.. Верность и...
Лафрений левой рукой остановил лошадь, а правую, которой он сжимал
палицу, поднял вверх и удивленно произнес:
- О!..
- ...и?.. - спросил Рутилий, ожидая в ответ от Лафрения вторую часть
пароля.
- ...и победа! - пробормотал тот, еще не вполне пришедший в себя от
изумления.
Тогда Рутилий протянул ему руку и три раза нажал Указательным пальцем
на ладонь левой руки отпущенника и этим окончательно успокоил его. Сам он
теперь был уверен в своем собеседнике и спутнике, не колеблясь признав в
нем товарища, также состоявшего в Союзе угнетенных.
Стемнело. Всадники обнялись и поехали рядом, рассказывая друг другу о
своих невзгодах.
- Ты действительно можешь удивляться, как это я, свободнорожденный,
продался ланисте в гладиаторы. Знай же, я родился и вырос в богатстве; как
только я надел претексту, я тотчас же погряз в кутежах и расточительстве.
А тем временем мой отец проиграл в кости почти все свое состояние. Мне
было двадцать два года, когда он умер; долги полностью поглотили все, что
он оставил; моя мать и я впали в крайнюю нищету. Меня нужда не испугала, я
был молод, силен, храбр и отважен, но моя бедная мать... Я собрал
двенадцать или пятнадцать тысяч сестерций - все, что осталось от нашего
прежнего благосостояния, присоединил сюда то, что выручил, продав себя
ланисте, и таким образом обеспечил мою бедную родительницу до глубокой
старости... Только во имя этого я продал свою свободу, которую теперь,
через восемь лет, испытав бесчисленные страдания и опасности, теперь,
когда умерла моя мать, получил возможность обрести снова.
Рутилий закончил свой рассказ дрожащим голосом, несколько слезинок
скатилось по щекам, побледневшим от волнения.
Мрак сгущался; братья поднимались в это время по крутой дороге, по обе
стороны которой тянулся лес; широкие рвы отделяли его от дороги.
Оба всадника продолжали молча ехать еще с четверть часа по этой дороге,
как вдруг лошадь Лафрения Империозы, то ли испугавшись тени от дерева,
отбрасываемой на дорогу светом восходящей луны, то ли по какой-то другой
неизвестной причине, вздыбилась, сделала два-три безумных прыжка и
свалилась в ров, тянувшийся вдоль обочины по левой стороне дороги, .ведшей
от Бутунта в Канузий.
Услышав крики Лафрения, звавшего на помощь, Рутилий сразу остановил
своего коня, спешился, привязал его за повод к кустарнику и, бросившись в
ров, поспешил на помощь другу.
Но не успел он сообразить, что произошло, как вдруг почувствовал
сильнейший удар в спину. От этого удара Рутилий свалился, и в то время,
как он пытался понять, что происходит, получил второй удар в плечо. Рутилий понял, что попал в ловушку, расставленную ловко и хитро; он
выхватил из-под туники кинжал, но в это время Лафрений молча нанес ему
третий удар по голове. Рутилию удалось приподняться, и он с криком
бросился на своего убийцу, поражая его в грудь.
- Презренный, мерзкий предатель!.. Ты не посмел открыто напасть на
меня!
Но тут Рутилий понял, что у убийцы под туникой был панцирь.
Произошла короткая отчаянная схватка между раненым и почти умирающим
Рутилием и Лафрением, сильным и невредимым, который, казалось, растерялся,
пораженный мужеством и душевным благородством своего противника. Слышны
были только стоны, ругательства, глухие проклятия.
Вскоре послышался шум падающего безжизненного тела и слабый голос
Рутилия, воскликнувшего:
- О, подлое предательство!..
Потом все затихло.
Лафрений наклонился над упавшим и прислушался, желая убедиться в том,
что тот больше не дышит. Затем он поднялся и, вскарабкавшись на дорогу,
стал что-то шептать, направляясь к лошади Рутилия.
- Клянусь Геркулесом, - вдруг воскликнул убийца, почувствовав, что
теряет сознание, - я вижу... Что же это со мной?..
И он зашатался.
- Мне больно, вот здесь... - простонал он слабеющим голосом и поднес
правую руку к шее, но тотчас отнял ее. Рука была в крови.
- О, клянусь богами!.. Он... поразил меня... как раз сюда... в
единственное... незащищенное место.
Он зашатался и рухнул в лужу крови, которая била ключом из сонной
артерии.
Здесь, на этой пустынной дороге, среди ночной тишины, тщетно пытаясь
приподняться и призывая на помощь, человек, назвавшийся Лафрением
Империозой, а в действительности низкое орудие мести Эвтибиды, в жестоких
муках ужасной агонии умер в нескольких шагах от того рва, в котором лежал
труп бедного Рутилия, погибшего от руки убийцы, нанесшего ему восемь ран.
