В каждом из дворов собралась когорта гладиаторов; из-за ограниченности
места они построились походной сомкнутой колонной - по шестнадцати человек
в глубину и тридцать два в ширину. Они стояли молча, с трепетом ожидая
решения трибунов и центурионов, собравшихся на совет в одном из
фехтовальных зал. Решалась судьба святого дела, во имя которого все
объединились и дали торжественную клятву.
Все это происходило как раз в те минуты, когда Спартак и Эномай,
преодолев столько препятствий и опасностей, добрались до школы Лентула. Им
пришлось остановиться, так как неподалеку, при свете факелов, заноженных
неопытными легионерами, опасавшимися заблудиться в лабиринте переулков,
вдруг блеснули пики, копья, мечи и шлемы.
- Это легионеры, - вполголоса сказал Эномай Спартаку.
- Да, - ответил рудиарий, у которого сердце надрывалось при виде этой
картины.
- Значит, опоздали... Школа окружена. Что нам делать?
- Подожди!
И Спартак, напрягая слух, пытался уловить, не донесется ли издали хоть
малейший звук голоса или шум, и, широко раскрыв глаза, тревожно следил за
движением факелов, которые перемещались по переулкам с востока на запад,
постепенно удалялись и наконец совсем исчезли.
Тогда Спартак сказал Эномаю:
- Стой и молчи.
С величайшими предосторожностями, неслышно ступая, он двинулся по
переулку к тому месту, где только что прошли римские легионеры; сделав
шесть-семь шагов, фракиец остановился; его внимание привлек едва уловимый
шорох; он приложил руку щитком ко лбу и, напрягая зрение, через минуту
различил какую-то черную массу, двигавшуюся в конце улицы. Тогда наконец
он вздохнул с облегчением, осторожно возвратился к Эномаю и, взяв его за
руку, пошел вместе с ним вниз по переулку, повернул налево и, пройдя
десять шагов по новой тропинке, остановился и тихо сказал германцу:
- Они только еще начали окружение школы. Сейчас они расставляют отряды
солдат на всех перекрестках, но мы лучше их знаем здешние переулки и будем
на десять минут раньше их у стены, окружающей школу. С этой стороны стена
немного обвалилась, и высота ее не больше двадцати восьми футов. Отсюда мы
проберемся в школу.
Так, со спокойствием, которое редко встретишь даже у храбрейших, этот
необыкновенный человек отчаянно боролся с превратностями судьбы и каждую
минуту черпал в своей мудрости и энергии все новые и новые силы для
спасения дела, которому угрожала такая большая опасность.
Все произошло так, как и предвидел фракиец. Быстро и неслышно
пробираясь по темным извилистым переулкам, он и Эномай достигли стены в
намеченном месте. Здесь Эномай с ловкостью, которой трудно было ожидать от
такого гиганта, стал взбираться по стене, пользуясь выступами и выбоинами
в старой каменной стене, лишенной штукатурки. Вскоре он добрался до ее
гребня и начал спускаться по другой стороне стены, что оказалось труднее
подъема. Как только германец скрылся из глаз, Спартак оперся правой рукой
о выступающий из стены камень и стал подыматься по этому подобию лестницы.
Он забыл о своей вывихнутой левой руке, оперся на нее и, вдруг вскрикнув
от острой боли, упал навзничь на землю.
- Что случилось, Спартак? - спросил приглушенным голосом Эномай, уже
соскочивший со стены во двор школы.
- Ничего, - ответил рудиарий и, усилием воли заставив себя подняться и
не обращая внимания на сильнейшую боль в распухшей руке, снова с ловкостью
дикой козы стал подыматься по стене. - Ничего... вывихнутая рука...
- Ах, клянусь всеми змеями ада! - воскликнул, с трудом приглушив свой
голос, Эномай. - Ты прав... об этом мы не подумали... Подожди меня... Я
сейчас подымусь наверх и помогу тебе.
И он стал уже подыматься, но услышал голос Спартака:
- Ничего... ничего... Говорю тебе, ничего не случилось!.. Не трогайся с
места... Я сейчас доберусь к тебе сам... Мне помощь не нужна.
И действительно, едва смолкли эти слова, как над гребнем стены
показалась мужественная фигура фракийца, а вслед за этим германец увидел,
как Спартак спускается по щербатой стене, точно по лестнице. Наконец одним
прыжком фракиец очутился на земле и подошел к Эномаю.
Эномай хотел было спросить у Спартака о руке, но, увидев, что лицо
рудиария бледно до синевы, глаза точно остекленели и что он скорее похож
на привидение, чем на человека, германец только произнес вполголоса:
- Спартак! Спартак! - В этом восклицании прозвучала такая нежность, на
какую, казалось, не был способен этот гигант. - Спартак, ты так
страдаешь!.. Это выше человеческих сил... Спартак... тебе плохо... сядь
вот тут...
Ласково обняв Спартака, германец усадил его на большой камень и
прислонил к стене.
Спартак действительно был без сознания, его доконала жестокая боль в
вывихнутой руке, прибавившаяся ко всем физическим и моральным мученьям,
которые ему пришлось вынести за последние пять дней. Лицо у него было как
у покойника, но холодный, словно мрамор, лоб покрылся каплями пота,
побелевшие губы судорожно подергивались от боли, он бессознательно скрипел
зубами. Едва лишь Эномай прислонил его к стене, он склонил на плечо голову
и застыл неподвижно. Он казался мертвым.
Эномай, суровый германец, волею случая превратившийся в заботливую
сиделку, не знал что делать и растерянно смотрел на своего друга.
Осторожным, мягким движением, не вязавшимся с его мощным телом, он взял
руку Спартака и, тихонько приподняв ее, откинул рукав туники. Оказалось,
что рука сильно вздулась, опухла, и Эномай подумал, что сейчас нужно было
бы подвесить кисть па перевязи. Он тотчас же приступил к делу и, опустив
руку товарища, стал отрывать край своего коричневого плаща. Но когда
пострадавшая рука, соскользнув с колена, резко опустилась к земле,
Спартак, вздрогнув, застонал и открыл глаза; мало-помалу сознание
вернулось к нему.
От боли он лишился чувств и от боли пришел в себя. И как только пришел
в себя, он посмотрел вокруг и, собравшись с мыслями, насмешливо
воскликнул:
- Ну и герой!.. Клянусь Юпитером Олимпийским, Спартак превратился в
жалкую бабу! Наших братьев убивают, наше дело гибнет, а я, как трус, падаю
в обморок!
С трудом Эномай убедил фракийца, что все вокруг спокойно и они придут
вовремя, чтобы вооружить гладиаторов; обморок его длился не больше двух
минут, но рука его в очень плохом состоянии.
Крепко забинтовав руку Спартака, германец обвязал длинный конец повязки
вокруг шеи и придал руке горизонтальное положение на уровне груди.
- Вот теперь тебе будет не так больно. А Спартаку хватит одной правой
руки, чтобы быть непобедимым!
- Лишь бы нам удалось достать мечи! - ответил фракиец, быстро
направляясь к ближайшему дому.
Вскоре оба гладиатора вошли туда; передний зал оказался пустым. Пройдя
через него, они вышли во двор.
Там стояли молча, разделенные на когорты, пятьсот гладиаторов. При
неожиданном появлении Спартака и Эномая гладиаторы, сразу узнав их,
испустили крик радости и надежды.
- Тише! - крикнул Спартак своим могучим голосом.
- Тише! - повторил за ним Эномай.
- Молчите и стойте в порядке; сейчас не время для восторгов, - добавил
фракиец.
И как только настала тишина, он спросил:
- А где трибуны, центурионы, руководители?
- Рядом, в школе Авроры, совещаются о том, что нам делать, - ответил
декан, выходя из рядов. - Школа окружена римскими когортами, а склады
оружия охраняются многочисленными Отрядами легионеров.
- Знаю, - ответил Спартак и, повернувшись к Эномаю, сказал: - Идем в
школу Авроры.
Затем, обращаясь к пятистам гладиаторам, собравшимся во дворе, он
произнес громко, так, чтобы все слышали:
- Ради всех богов неба и ада, приказываю вам соблюдать порядок и
тишину!
Выйдя из Старой школы (так называлось здание, в котором они пробыли
несколько минут), Спартак отправился в другую, носившую название "школы
Авроры", налево от которой находилась школа Геркулеса; до школы Авроры он
дошел очень скоро, по-прежнему в сопровождении Эномая. Они вошли в
фехтовальный зал, где собралось около двухсот предводителей гладиаторов,
считая трибунов, центурионов и членов высшего руководства Союза
угнетенных; при свете немногих Факелов они обсуждали план, который
следовало принять при таком опасном положении.
- Спартак! - воскликнули тридцать голосов при появлении бледного,
искалеченного фракийца.
- Спартак! - повторили остальные, и в голосах их звучали изумление и
радость.
- Мы погибли! - сказал председательствовавший на собрании гладиатор.
- Нет еще, - ответил Спартак, - если нам удастся захватить хотя бы один
склад оружия.
- Да разве мы сможем?
- Мы безоружны.
- И скоро римские когорты нападут на нас.
- Изрубят всех в куски!
- Есть ли у вас факелы? - спросил Спартак.
- Есть, триста пятьдесят или четыреста факелов.
- Вот наше оружие! - воскликнул Спартак, и глаза его засияли от
радости.
Через минуту он добавил:
- Среди всех десяти тысяч гладиаторов, собранных в этой школе, вы,
несомненно, самые смелые, доблестные воины, и ваши товарищи по несчастью
не ошиблись, избрав вас начальниками. Сегодня вечером вы должны доказать
это своей отвагой и мужеством. Готовы ли вы ко всему?
- Ко всему, - единодушно и твердо ответили все двести гладиаторов.
- Готовы ли вы сражаться даже безоружными против вооруженных и пасть в
сражении?
- Мы готовы ко всему, мы готовы на все, - повторили с еще большим
подъемом гладиаторы.
- Тогда скорей... все факелы сюда. Удвоим, утроим их число, если это
возможно. Зажжем их и вооружимся ими. Мы бросимся на стражу ближайшего
склада оружия, обратим ее в бегство, подожжем дверь этого зала и получим
столько оружия, сколько нам понадобится, чтобы одержать верную и
окончательную победу. Нет, клянусь священными богами Олимпа, не все
потеряно, когда остается вера; не все потеряно, пока есть мужество;
напротив, победа обеспечена, если мы все решили победить или умереть!
И бледное лицо рудиария в этот момент как будто озарил
сверхъестественный свет: так сверкали его глаза, так прекрасно было его
лицо; вера и энтузиазм воодушевляли этого человека, чьи физические силы
как будто уже истощились. Его энтузиазм, словно электрическая искра,
проник в сердца собравшихся тут гладиаторов; в мгновение ока все бросились
в комнатку, в которой предусмотрительный Спартак посоветовал собрать
факелы, имевшиеся не только в школе Авроры, но и в остальных семи школах.
Там были самые различные факелы: из пакли, пропитанной смолой и салом,
пучки смолистой драни, вставленные в трубки с воспламеняющимся веществом,
или же факелы из скрученных веревок, пропитанных смолой, и восковые.
Гладиаторы размахивали ими, как мечами, затем зажгли их и, полные ярости,
решили при помощи этого, казалось бы, жалкого оружия добиться спасения.
А в это время центурион Попилий, усилив все сторожевые посты у ворот
города, привел к школе гладиаторов триста легионеров и передал их под
начало трибуна Тита Сервилиана. Одновременно к Фортунатским воротам
подошло около семисот солдат капуанской городской стражи, находившихся под
командой своих центурионов и непосредственно подчиненных префекту Меттию
Либеону.
Меттий Либеон был высокий, полный человек лет пятидесяти; на его
свежем, румяном лице запечатлелось желание покоя, мира, стремление к
непрерывным эпикурейским наслаждениям в триклинии за чашей и трапезой.
Уже много лет Меттий состоял префектом Капуи и широко пользовался
привилегиями, предоставляемыми его высоким и завидным постом. В спокойное
время круг его обязанностей был крайне ограничен и не доставлял ему особых
хлопот. Гроза застигла его неподготовленным, врасплох, поразила, как
человека, еще не вполне пробудившегося от приятнейшего сна; растерявшийся
чиновник запутался, как цыпленок в куче пакли.
Но серьезность положения, чреватого опасностями, необходимость принять
безотлагательно решения, страх перед наказанием, энергичные настояния
жены, честолюбивой и решительной матроны Домиции, и, наконец, советы
отважного трибуна Сервилиана взяли верх, и Меттий, не вполне сознавая, что
происходит, решился наконец кое-что предпринять, сделать кое-какие
распоряжения, совершенно не представляя себе, к чему все это может
привести. В конце концов непредвиденным последствием всего этого было то, что
спешно собравшиеся и плохо вооруженные семьсот самых храбрых солдат
городской милиции Капуи потребовали, чтобы их повел в бой сам префект,
которому они доверяют, как высшему начальнику города. Перепуганный Меттий,
не чувствуя себя в безопасности даже в своем дворце, принужден был
испытать на себе всю тяжесть вытекавших из этого последствий.
Сначала бедняга, обуреваемый страхом, энергично отказывался
удовлетворить просьбу отряда, выдвигая различные извиняющие
обстоятельства, и придумывал отговорки: твердил, что он человек тоги, а не
меча, что он не был с детства обучен искусству владеть оружием и
заниматься военным делом, уверял, что его присутствие необходимо во дворце
префектуры, чтобы все предусмотреть, обо всем позаботиться и
распорядиться; но под давлением капуанских сенаторов, требований солдат и
упреков жены несчастный принужден был покориться и надеть шлем, латы,
перевязь с мечом. Наконец он двинулся с солдатами по направлению к
гладиаторской школе, но не как начальник, который, возглавляя войско, идет
сразиться с неприятелем, а как жертва, влекомая на заклание.
Как только отряд капуанской стражи подошел к Фортунатским воротам,
навстречу префекту вышел трибун Сервилиан в сопровождении Попилия, Лентула
Батиата и другого центуриона, Гая Элпидия Солония, и заявил, что
необходимо созвать совет и возможно скорее обсудить план действий.
- Да... совещание, совещание... Легко сказать, совещание... нужно
заранее удостовериться, все ли знают... все ли могут, - бормотал, совсем
запутавшись, Меттий; его смущение все больше возрастало от желания скрыть
овладевший им страх.
- Потому что... в конце концов... - продолжал он после минутного
молчания, делая вид, будто он что-то обдумывает. - Я знаю все законы
республики и при случае сумею владеть и мечом... и если родине
понадобится... когда понадобится... могу отдать свою жизнь... но
руководить солдатами... вот так... с места в карьер... не зная даже против
кого... Как?.. Где?.. Потому что... если бы речь шла о враге, которого
видишь... в открытом поле... я знал бы, что делать... я сумел бы
сделать... но...
Его путаное красноречие иссякло; и, сколько он ни старался, почесывая
то ухо, то нос, подыскать слова, чтобы довести до конца свою речь, он
ничего не придумал, - так, вопреки правилам грамматики, этим словом "но"
бедный префект ее и закончил.
Трибун Сервилиан улыбнулся; он прекрасно знал характер префекта, видел,
в какое затруднительное положение попал Меттий, и, чтобы выручить его и в
то же время исполнить все, что он наметил сам, сказал:
- Я считаю, что есть только одна возможность избавиться от опасности
заговора этой черни, а именно - стеречь и защищать склады оружия; запереть
все ворота школы и охранять их, чтобы помешать бегству гладиаторов;
загородить все улицы и запереть все городские ворота. Обо всем этом я уже
позаботился.
- Ты прекрасно сделал, доблестный Сервилиан, предусмотрев все это, -
заметил с важным видом префект, очень довольный, что его избавили от
хлопотливой обязанности давать распоряжения, а также и от ответственности
за них.
- Теперь, - добавил Сервилиан, - у меня остается около ста пятидесяти
легионеров. Соединив их с твоими храбрыми солдатами, я мог бы решительно
выступить против бунтовщиков, заставить их разойтись и вернуться в свои
клетки.
- Прекрасно! Превосходно задумано! Именно это я и хотел предложить! -
воскликнул Меттий Либеон, никак не ожидавший, что Сервилиан возьмет на
себя руководство всей операцией.
- Что касается тебя, мудрый Либеон, то раз ты из усердия к службе
желаешь принять прямое участие в действиях...
- О... когда ты здесь... человек храбрый, испытанный в боях... и еще
хочешь, чтобы я домогался... о нет!.. Никогда не будет, чтобы я...
- Так как тебе это желательно, - продолжал трибун, прерывая префекта, -
то можешь остаться с сотней капуанских солдат у ворот школы Геркулеса; она
отсюда не дальше, чем на два выстрела из лука. Вы будете охранять вместе с
уже поставленными там легионерами выход...
- Но... ты же понимаешь, что... в общем я ведь человек тоги... но тем
не менее... если ты думаешь, что...
- А-а, понимаю: ты желал бы принять участие в схватке с этой чернью, с
которой нам, может быть, придется столкнуться... но все же охрана ворот
Геркулеса - дело важное, и поэтому я прошу тебя принять на себя выполнение
этой задачи.
Затем вполголоса, скороговоркой сказал на ухо Либеону:
- Ты не подвергнешься ни малейшей опасности!
И уже громко продолжал:
- Впрочем, если ты намерен распорядиться иначе...
- Да нет... нет... - произнес, несколько осмелев, Меттий Либеон. -
Ступай разгонять бунтовщиков, храбрый и прозорливый юноша, а я пойду с
сотней воинов к указанному мне посту, и если кто попытается выйти через
эти ворота... если пойдут на меня в атаку... если... то увидите... они
увидят. Плохо им придется... хотя... в конце концов... я человек тоги...
но я еще помню свои юношеские военные подвиги... и горе этим несчастным...
если...
Бормоча и храбрясь, он пожал руку Сервилиану и в сопровождении
центуриона и капуанских солдат, переданных в его распоряжение, направился
к своему посту, оплакивая в глубине души прискорбное положение, в которое
его поставили дурацкие бредни десяти тысяч мятежников, и страстно мечтая о
возврате безмятежного прошлого.
А в это время гладиаторы, то увлекаемые надеждой, то терзаясь
отчаяньем, все еще стояли .во дворах, ожидая приказаний своих начальников,
вооруженных факелами и приготовившихся во что бы то ни стало овладеть
складом оружия в школе Геркулеса, вход в которую охранялся пятьюдесятью
легионерами и рабами, решившими биться насмерть.
Но в ту минуту, когда Спартак, Эномай и их товарищи готовы были
ворваться в коридор, ведший к складу оружия, звук сигнала нарушил ночную
тишину и печальным эхом отозвался во дворах, где собрались гладиаторы.
- Тише! - воскликнул Спартак, внимательно прислушиваясь и останавливая
движением правой руки своих соратников, вооруженных факелами.
Действительно, вслед за звуками фанфары раздался голос глашатая. От
имени римского сената он предлагал мятежникам разойтись и вернуться в свои
конуры, предупреждая, что в случае неповиновения они после второго сигнала
будут рассеяны военной силой республики.
Ответом на это требование был мощный и долгий рев, но объявление
глашатая, словно эхо в горах, повторилось многократно у входа во все
дворы, где стояли строем гладиаторы.
Спартак несколько минут колебался, собираясь с мыслями. Мрачным и
страшным было его лицо, глаза устремлены в землю, как у человека, который
советуется с самим собой. Затем он повернулся к товарищам и громко, так,
чтобы все могли его слышать, сказал:
- Если атака, которую мы сейчас предпримем, закончится удачно, мы
получим мечи, и они помогут нам завладеть другими складами в школе и
одержать победу. Если же нас постигнет неудача, у нас останется только
один выход для спасения дела свободы от окончательной гибели. Старшие
центурионы обоих легионов выйдут отсюда и возвратятся к нашим товарищам; и
если через четверть часа они не услышат нашего гимна свободы, пусть
предложат всем молча вернуться в свои комнаты: это будет знаком того, что
нам не удалось захватить оружие. Мы же свалим на землю или подожжем
калитку, находящуюся на расстоянии половины выстрела из лука от ворот
Геркулеса, и, проникнув в харчевню Ганимеда, вооружимся тем, что попадется
под руку, преодолеем все препятствия на своем пути и, сколько бы нас ни
осталось в живых - сто, шестьдесят, тридцать, - разобьем лагерь на горе
Везувий и там поднимем знамя свободы. Пусть наши братья проберутся туда
самым коротким путем, безоружные или вооруженные, группами или поодиночке.
Оттуда начнется война угнетенных против угнетателей.
После очень короткой паузы, видя, что старшие центурионы колеблются, не
решаясь оставить место, где в данную минуту угрожала самая большая
опасность, он прибавил:
- Армодий, Клувиан! Именем верховного руководства приказываю вам идти!
Оба юноши, склонив головы, удалились скрепя сердце в разные стороны.
Тогда Спартак, обернувшись к своим товарищам, сказал:
- А теперь... вперед!
Он первый вошел в коридор, где находился склад оружия, и вместе с
Эномаем, как вихрь, бросился на легионеров, начальник которых, одноглазый
и безрукий ветеран, ожидая атаки, кричал:
- Вперед!.. Вперед!.. Ну-ка, гнусные гладиаторы... Впе...
Но он не успел докончить: протянув во всю длину руку, вооруженную
толстым и длинным пылающим факелом, Спартак ударил его по лицу.
Старый легионер вскрикнул и отступил, в то время как солдаты делали
тщетные попытки поразить мечами Эномая и Спартака, которые с отчаянной
дерзостью боролись этим невиданным оружием, сделавшимся страшным в их
руках. Они наступали на стражу, теснили ее и наконец отбросили ее от
дверей склада.
В это время легионеры под предводительством Тита Сервилиана и
капуанские солдаты, разделенные на два отряда, которые возглавляли
центурионы Попилий и Элпидий Солоний, после того как снова прозвучали
трубы, двинулись одновременно к трем дворам и стали метать дротики в
столпившихся там безоружных гладиаторов.
Это была страшная минута. Под густым дождем смертоносных дротиков
безоружные гладиаторы с диким воем, проклятиями, ревом отступали к разным
выходам из двора и, словно в один голос, кричали:
- Оружия!.. Оружия!.. Оружия!..
А дождь дротиков не утихал. Скоро отступление гладиаторов превратилось
в паническое бегство. Началась давка у входов, толкотня в коридорах,
гладиаторы мчались к своим конурам, падали, давили, топтали друг друга, во
все концы школы Лентула доносились их проклятья, крики, вопли, просьбы,
мольбы, стоны раненых и умирающих.
Избиение гладиаторов в первых трех дворах и их бегство вызвали панику и
упадок духа в когортах, находившихся в других дворах; ряды гладиаторов
стали быстро редеть, пришли в беспорядок и вскоре совсем расстроились.
Будь у этих людей оружие, они могли бы сражаться и умерли бы все до одного
или одержали бы полную победу даже над двумя римскими легионами. Но,
безоружные, обреченные на избиение, гладиаторы не могли и не хотели
оставаться вместе даже и четверти часа, - каждый думал только о своем
спасении.
В это время Спартак и Эномай бок о бок с двумя другими товарищами
дрались, как львы. Теснота коридора не позволяла сражаться более чем
четверым в ряд, и в короткое время им удалось отогнать легионеров от
двери; энергично преследуя их, они очень скоро оттеснили легионеров в
атрий, где собралось более сотни гладиаторов с факелами. Одних легионеров
они окружили, обезоружили и убили, а другие, с обожженными лицами,
ослепленные, обратились в бегство; в это время гладиаторы, ворвавшиеся в
коридор, свалили факелы в кучу перед дверью оружейного склада, пытаясь
поджечь ее и таким образом открыть туда доступ.
Легионеры, воя от боли, разбегались, как безумные, в разные стороны;
некоторые из них оказались в толпе преследуемых гладиаторов и, попав под
ноги бегущих, были затоптаны ими, другие же очутились в середине. когорт
Сервилиана, Попилия и Солония, которые шли сомкнутым строем, преследуя
отступавших гладиаторов. Трибун и центурион были предупреждены об
угрожавшей им опасности, которая могла вырвать из их рук победу, так легко
доставшуюся им. Поэтому Попилий поспешил к школе Геркулеса, бросился в
коридор, где уже загорелась дверь оружейного склада, и, сообразив, что
действовать мечом против факелов невозможно, приказал своему арьергарду
метать в неприятеля дротики. Это оружие и здесь оказалось столь
убийственным, что быстро принесло победу над мужеством восставших. Отряд
Спартака отступил, но так как здесь были самые храбрые и сильные
гладиаторы, то он отступал в полном порядке, кидая в римлян факелы.
Гладиаторы вынимали дротики из тел раненых и убитых товарищей и уносили
это оружие с собой; отойдя в глубь коридора к атрию, действуя дротиками,
как мечами, они яростно оспаривали у легионеров выход из коридора.
Оказавшись вместе с Эномаем и с сотней гладиаторов во дворе, Спартак
увидел беспорядочно бегущих гладиаторов. По крикам, воплям и возгласам он
понял, что внутри дворов все кончено; оставался лишь один путь к спасению:
вырваться из школы и искать убежища на Везувии.
Вернувшись в атрий, он крикнул громовым голосом, который был слышен
среди шума боя:
- У кого есть меч, стойте здесь и защищайте этот выход от легионеров!
Несколько гладиаторов, вооружившись мечами и копьями, отнятыми у
сторожей оружейного склада, стали живой стеной у выхода, которым тщетно
пытался овладеть отряд Попилия; раненный в правую руку и в голову, сам
Попилий храбро сражался в первом ряду.
- Следуйте за мной! - кричал Спартак и, размахивая высоко в воздухе
факелом, подавал этим знак другим гладиаторам.
Быстрым шагом он вместе с Эномаем направился к стене, окружавшей школу,
- к тому самому месту, где была узкая и низкая калитка, заколоченная много
лет назад. Она могла стать теперь единственным путем к спасению.
Но чтобы поджечь ее, потребовалось бы не менее получаса, между тем
победители, продвигаясь по всем проходам и переулкам, не дали бы
гладиаторам возможности использовать драгоценные минуты, а у гладиаторов
не было ни секир, ни молотков, чтобы выломать дверь. Что же делать? Как
открыть возможно скорее этот выход?
В волнении и тревоге все искали средство добиться этой цели. Вдруг
Эномай, заметив мраморную колонну, лежавшую неподалеку, крикнул товарищам:
- Самые сильные, вперед!
И тотчас семь или восемь самых рослых и сильных гладиаторов вышли
вперед и стали перед Эномаем; окинув их опытным взглядом, он нагнулся над
колонной и, подложив руки под один ее конец, сказал высокому и могучему
самниту, почти такому же гиганту, как и он сам:
- А ну-ка покажи свою силу. Бери эту колонну за другой конец.
Все поняли намерение Эномая. Гладиаторы освободили место перед
калиткой, а германец и самнит без труда подняли и перенесли колонну ближе
к калитке. Затем, раскачав эту огромную глыбу, они обрушили ее на дверь, и
та затрещала под страшным ударом.
Гладиаторы дважды повторили этот удар, а на третий раз дверь
раскололась и рухнула на землю. Погасив и бросив факелы, гладиаторы в
молчании вышли через этот проход вслед за Спартаком и по темным, узким
улицам города направились к харчевне Ганимеда.
Харчевня эта была самой близкой к школе Лентула и наиболее посещаемой,
потому что хозяином ее был рудиарий, большой друг Спартака. Он принимал
участие в заговоре и оказал немало услуг Союзу угнетенных.
Над входом в это питейное заведение висела безобразная вывеска с
изображением отвратительного Ганимеда, наливающего красный, как
свернувшаяся кровь, нектар, в чашу такого же уродливого Юпитера.
Находилась харчевня на расстоянии выстрела из лука от тех ворот, где
стояли на посту капуанские солдаты, возглавляемые толстым и благодушным
префектом Меттием Либеоном.
Спартак и двести гладиаторов продвигались в глубоком молчании со
всевозможными предосторожностями. Они неслышно шли друг за другом и по
данному вполголоса приказу все остановились.
Фракиец, германец и еще семь или восемь человек вошли в кабак. Владелец
его, рудиарий, был в страшной тревоге за исход борьбы, о которой
догадывался по крикам и шуму, доносившимся сюда из школы. Он вышел
навстречу гладиаторам и участливо спросил:
- Ну как?.. Какие вести?.. Как идет сражение?
Но Спартак прервал расспросы, сказав:
- Вибиний, давай нам все оружие, какое только у тебя есть. Дай нам все,
что в руках отчаявшихся людей может стать оружием!
И, подбежав к очагу, Спартак схватил огромный вертел, а Эномай - топор,
висевший на стене. Собрав в охапку вертела, ножи и косы, он вышел из
трактира и распределил это оружие между гладиаторами. Его примеру
последовали остальные, и вскоре все были вооружены; они захватили с собой
также три небольших лестницы, которые нашлись в кабаке, и несколько
веревок.
Первым двинулся Спартак, а следом за ним молча шли все остальные по
направлению к той улице, где стояли римские солдаты. Не успели легионеры
подать сигнал тревоги, как гладиаторы с яростью диких зверей бросились на
них, нанося страшные удары, убивая их на месте с быстротой и неслыханным
неистовством.
Сражение длилось всего несколько минут; отчаянный напор гладиаторов
быстро закончился разгромом многочисленных отрядов легионеров и городских
солдат.
Молодой центурион Квинт Волузий старался воодушевить солдат и кричал:
- Вперед, капуанцы!.. Смелее, во имя Юпитера Тифатского!.. Меттий...
доблестный Меттий!.. Ободряй солдат!
Внезапный натиск гладиаторов привел Меттия Либеона в замешательство, и
он поспешил укрыться в хвосте своего небольшого отряда. Когда он услышал,
что его настойчиво призывают к выполнению долга, он начал кричать, сам не
понимая, что он говорит:
- Конечно... несомненно. Капуанцы, смелее! Вперед! Доблестные
капуанцы... Я буду командовать... вы будете сражаться! Не бойтесь
ничего... Бейте!.. Убивайте!..
И при каждом слове он пятился все дальше.
Бесстрашный Квинт Волузий пал, пронзенный насквозь страшным ударом
вертела, которым вооружился Спартак, а гладиаторы, прорвавшись,
опрокидывая все вокруг, промчались мимо несчастного префекта, который,
став как будто меньше ростом, рухнул на колени и принялся молить дрожащим,
прерывающимся от рыданий голосом:
- Я человек тоги... я ничего не сделал... ничего плохого...
Милосердия... милосердия... о доблестные!.. Пощады!..
Его хныканье быстро прекратилось, потому что Эномай, пробегавший в эту
минуту, дал ему пинка с такой силой, что толстяк отлетел на несколько
шагов и, упав на землю, лишился сознания.
Когда гладиаторы пробежали шагов триста, Спартак остановился и,
задыхаясь, сказал Эномаю:
- Половина из нас должна остаться здесь, надо хотя бы на полчаса
задержать наших преследователей, чтобы дать возможность другой половине
перебраться Через городскую стену.
- Я останусь, - сказал Эномай.
- Нет, ты поведешь их к Везувию, а я останусь.
- Нет, нет, ни в коем случае! Если я умру, ты будешь продолжать войну,
а погибнешь ты - все будет кончено.
- Беги, беги ты, Спартак, - воскликнули восемь или десять гладиаторов,
- мы останемся с Эномаем!
Слезы показались на глазах Спартака при этом благородном соревновании в
самоотверженности и братской любви; пожав руку германцу, он сказал:
- Прощайте!.. Я жду вас на Везувии!
В сопровождении части гладиаторов, к которым по приказу Эномая
присоединились те, что несли лестницы, Спартак исчез, углубившись в
лабиринт тропинок, которые вели к городской стене, в то время как Эномай
приказал оставшимся гладиаторам войти в соседние дома и выбрасывать из
окон скамейки, кровати и другую мебель, чтобы забаррикадировать улицу,
готовясь к длительному и упорному сопротивлению приближавшимся римским
когортам.
