Гладиатор грустно улыбнулся: то были только чарующие, несбыточные
мечты, которыми влюбленная женщина старалась расцветить их будущее, и,
лаская ее черные волосы, целуя ее в лоб и прижимая к своему сердцу, он
тихо произнес:
- Война будет долгой и суровой... И я почту за счастье для себя, если
мне удастся увести освобожденных рабов в их родные страны... А для того
чтобы установить справедливость и равенство на земле, понадобится война
народов, которые восстанут не только против Рима, властителя мира, но
также и против хищных волков, против ненасытных патрициев, против касты
привилегированных в собственной стране каждого!
Эти последние слова гладиатор произнес с такой горечью и так печально
покачал головой, что было ясно, как мало он верил в возможность дожить до
победы великого начинания.
Поцелуями и ласками Валерия старалась успокоить вождя гладиаторов; ей
удалось развеять печаль, омрачавшую его чело.
Вскоре их затопила волна любовного блаженства; отдавшись восторгам, они
не замечали, как проходили часы. Присутствие маленькой Постумии, ее милые
шалости, улыбки, детское щебетанье увеличивали их счастье. Милое личико
девочки освещалось живым блеском больших черных глаз, которые были таким
прелестным контрастом с густыми белокурыми локонами, украшавшими ее
головку.
Надвигались сумерки, и тогда печаль закралась в ту радость, что на
краткие часы посетила уединенный конклав Валерии; вместе с солнечным
светом, казалось, уходило и счастье из этого дома.
Спартак рассказал возлюбленной, как ему удалось пробраться к ней, и
прибавил, что как предводитель восстания, которому до сих пор сопутствует
счастье, он считает своим непреложным, священным долгом вернуться этой же
ночью в Лабик, где его ждет отряд конницы. Слова его повергли Валерию в
отчаяние; она велела увести Постумию и со слезами на глазах бросилась в
объятия возлюбленного.
Все шесть часов - с полночи и до рассвета - Спартак и Валерия провели в
объятиях друг друга. Валерия не переставала твердить голосом,
прерывающимся от рыданий, что ее сердце сжимается от тяжкого предчувствия;
если она теперь отпустит Спартака, то больше никогда уж не увидит его, что
она в последний раз обнимает, ласкает его и слышит его голос, голос
человека, пробудившего в ее душе истинное, глубокое чувство.
Спартак старался успокоить Валерию, осушить ее слезы; горячо целуя ее,
шептал нежнейшие слова, ободрял и утешал ее, смеясь над ее предчувствиями
и страхами. Но страх, по-видимому, закрался также и в сердце Спартака:
улыбка его была вымученной, печальной; слова не шли с его языка, не было в
них огня, не было жизни. Он чувствовал, как помимо его воли им овладели
мрачные мысли и в душу закралось уныние, от которого он никак не мог
освободиться.
В таком состоянии оба они пребывали до того мгновения, когда вода,
капавшая в стеклянный шар клепсидры, стоявшей на поставце у стены, не
дошла до шестой черты, обозначавшей шестой час утра. Тогда Спартак,
который часто тайком от Валерии поглядывал на клепсидру, освободился из
объятий возлюбленной, вскочил с ложа и стал надевать латы, шлем и меч.
Тогда поднялась, плача, и дочь Мессалы и, нежно обвив руками шею
Спартака, прижалась бледным лицом к его груди, подняв на гладиатора свои
блестящие черные глаза, выражавшие глубокую нежность; в этот миг она была
так прекрасна, что превосходила красотою греческих богинь. Дрожащим
голосом, подавленная горем, она говорила:
- Нет, Спартак, нет, нет... не уезжай, не уезжай... ради всех твоих
богов... ради дорогих твоему сердцу... умоляю тебя... заклинаю... Дело
гладиаторов на верном пути... у них храбрые военачальники... Крикс...
Граник... Эномай... Они поведут их, не ты... нет... нет!.. Спартак, ты
останешься здесь... моя нежность... безграничная преданность... безмерная
любовь... окружат лаской... радостью... твое существование...
- Валерия, дорогая Валерия... Ты не можешь желать, чтобы я сделал
подлость... чтобы я совершил позорный поступок, - говорил Спартак,
стараясь высвободиться из объятий любимой подруги. - Я не могу... не
могу... не имею права... Да разве я могу изменить тем, кого я призвал к
оружию... тем, кто доверился мне... кто ждет меня... кто зовет меня к
себе?.. Валерия, я боготворю тебя, но не могу изменить своим товарищам по
несчастью... Не требуй от меня, чтобы я стал недостойным тебя... не
вынуждай меня стать существом презренным в глазах людей и самого себя...
Не старайся властью своих чар лишить меня мужества, лучше поддержи меня...
подыми мой дух... отпусти... отпусти меня, любимая моя Валерия!
Валерия в отчаянии прижималась к возлюбленному, а он старался
освободиться из ее объятий: в конклаве слышались то звуки поцелуев, то
слова горячей мольбы.
Наконец Спартак, бледный, с набегающими на глаза слезами, призвав на
помощь все свое мужество и пересиливая самого себя, разжал объятия
Валерии, отнес ее, обессилевшую от горя, на ложе; она, закрыв лицо руками,
разразилась громкими рыданиями.
Тем временем фракиец, бессвязно бормоча слова надежды и утешения, надел
латы, шлем и опоясался мечом, собираясь проститься и в последний раз
поцеловать любимую женщину. Но когда он готов уже был покинуть ее, Валерия
вдруг порывисто поднялась и, сделав шаг, в отчаянии упала у двери; обняв
колени своего возлюбленного, она шептала, задыхаясь от рыданий:
- Спартак, дорогой Спартак... я чувствую вот здесь, - и она указывала
на свое сердце, - что я больше не увижу тебя... Если уедешь, ты больше не
увидишь меня... я знаю это... я это чувствую... Не уезжай... нет... не
сегодня... не сегодня... умоляю тебя... ты уедешь завтра... но не
сегодня... нет... заклинаю тебя... не сегодня... не сегодня... молю тебя!
- Я не могу, я не могу... я должен ехать.
- Спартак... Спартак, - говорила она слабеющим голосом, с мольбой
простирая к нему руки, - умоляю тебя... ради нашей дочери... ради до...
Она не успела договорить - фракиец поднял ее с пола, судорожно прижал к
груди и, прильнув дрожащими губами к ее холодным, как лед, губам, прервал
ее речь и рыдания.
Несколько мгновений они не двигались, прижавшись друг к другу, слышно
было только их дыхание, слившееся воедино.
Овладев собой, Спартак тихим и нежным голосом сказал Валерии:
- Валерия, дивная Валерия!.. В моем сердце я воздвиг тебе алтарь, ты -
единственная богиня, которой я поклоняюсь, перед которой благоговею. В
минуты самой грозной опасности ты внушаешь мне мужество и стойкость, мысли
о тебе вызывают у меня благородные помыслы и вдохновляют меня на великие
дела, так неужели ты хочешь, Валерия, чтобы я обесчестил себя, чтобы меня
презирали и современники и потомки!
- Нет, нет... я не хочу твоего бесчестия... хочу, чтобы имя твое было
великим и славным, - шептала она, - но ведь я только бедная женщина...
пожалей меня... уезжай завтра... не сегодня... не сейчас... не так
скоро...
Бледное заплаканное лицо ее покоилось на груди Спартака; печально и
нежно улыбнувшись, она прошептала:
- Не отнимай у меня этого изголовья... Мне здесь так хорошо... так
хорошо!
И она закрыла глаза, как бы желая еще больше насладиться прекрасным
мгновением; по ее лицу блуждала улыбка, но оно походило скорее на лицо
умершей, чем живой женщины.
Склонившись к Валерии, Спартак смотрел на нее взглядом, полным
глубокого сострадания, нежности, любви, и голубые глаза великого
полководца, презиравшего опасности и смерть, наполнились крупными слезами;
они катились по его лицу, падали на латы... Валерия, не открывая глаз,
шептала в изнеможении:
- Смотри, смотри на меня, Спартак... вот так, с нежностью... с
любовью... Я ведь вижу, даже не открывая глаз... я вижу тебя... Какое
ясное чело... какие глаза, сияющие и добрые! О мой Спартак!... Как ты
прекрасен!
Так прошло еще несколько минут. Но стоило только Спартаку сделать
легкое движение, - он хотел поднять Валерию и отнести ее на ложе, - как
она, не открывая глаз, еще сильнее обвив руками шею гладиатора,
прошептала:
- Нет... нет... не двигайся!..
- Мне пора. Прощай... моя Валерия!.. - шептал ей на ухо дрожащим от
волнения голосом бедный рудиарий.
- Нет, нет!.. Подожди!.. - произнесла Валерия, испуганно открывая
глаза.
Спартак не ответил ей. Взяв в руки ее голову, он покрывал горячими
поцелуями ее лоб; а она, ласкаясь к нему, как ребенок, говорила:
- Ведь ты не уедешь этой ночью?.. Ты уедешь завтра... Ночью... в поле
так пустынно, ты ведь знаешь, так темно... такая мрачная тишина... так
страшно ехать ночью... когда я подумаю об этом, меня охватывает озноб... я
вся дрожу...
Бедная женщина действительно задрожала всем телом и теснее прижалась к
возлюбленному.
- Завтра!.. На рассвете!.. Когда взойдет солнце и вся природа начнет
оживать... на тысячи ладов весело запоют птицы... после того, как ты
обнимешь меня... после того, как покроешь поцелуями головку Постумии...
после того, как оденешь на шею под тунику вот эту цепочку с медальоном...
И она показала ему осыпанный драгоценными камнями медальон, который на
тоненькой золотой цепочке висел на ее белой шее.
- Внутри этого медальона, Спартак, находится драгоценный амулет,
который спасет тебя от любой опасности... Угадай же, угадай... что там
внутри, что это за амулет?
И так как гладиатор не отвечал, а только смотрел, не отрываясь, на
красавицу, она, улыбнувшись сквозь слезы, произнесла с нежным укором:
- Неблагодарный! Ты не догадываешься, что там может быть?
Сняв с шеи цепочку и открыв медальон, Валерия сказала:
- В нем черный локон матери и белокурый локон дочери!
И показала рудиарию две прядки волос внутри медальона. Спартак схватил
его, поднес к губам и покрыл горячими поцелуями.
Взяв медальон у Спартака, Валерия в свою очередь поцеловала его и,
надев цепочку на шею гладиатора, сказала:
- Носи его под панцирем, под туникой, на груди - вот где он должен
быть!
У Спартака сердце щемило от невыносимой тоски, говорить он не мог,
только прижимал к груди свою любимую, и крупные слезы тихо катились по его
лицу.
Вдруг послышался звон оружия и чьи-то громкие голоса; этот шум,
раздававшийся на площадке перед виллой, достиг уединенного конклава, где
находились Спартак и Валерия.
Оба они, сдерживая дыхание, напрягли слух.
- Мы не откроем ворот таким разбойникам, как вы! - кричал кто-то на
ломаном латинском языке.
- А мы подожжем дом, - слышались в ответ озлобленные голоса.
- Клянусь Кастором и Поллуксом, мы будем метать в вас стрелы! - отвечал
первый голос.
- Что? Что там могло случиться?.. - в сильном волнении спросила
Валерия, подняв испуганные глаза на Спартака.
- Может быть, разузнали, что я здесь, - ответил фракиец, стараясь
освободиться из объятий Валерии, которая при первой же донесшейся угрозе
еще теснее прижалась к Спартаку.
- Не выходи... не двигайся... умоляю... Спартак... умоляю!.. -
взволнованно шептала несчастная женщина, и на мертвенно-бледном ее лице
отражались мучительный страх и тревога.
- Значит, ты хотела бы, чтобы я отдался живым в руки врагов?.. -
произнес тихо, но гневным голосом вождь гладиаторов. - Ты хочешь видеть
меня распятым на кресте?..
- О нет, нет!.. Клянусь всеми богами ада!.. - в ужасе вскрикнула
Валерия и, выпустив из объятий возлюбленного, отступила от него в
смятении.
Решительным движением она выхватила из ножен тяжелый испанский меч,
висевший у Спартака на поясе, и, с трудом подняв его двумя руками, подала
гладиатору, сказав чуть слышно, стараясь придать своему голосу твердость:
- Спасайся, если это возможно... а если суждено тебе умереть - умри с
мечом в руке!
- Благодарю тебя!.. Благодарю, моя Валерия! - сказал Спартак, приняв от
нее меч; глаза его сверкали, он шагнул к дверям.
- Прощай, Спартак! - произнесла дрожащим голосом бедная женщина, обняв
гладиатора.
- Прощай! - ответил он, сжав ее в объятиях.
Но губы Валерии вдруг побелели, и рудиарий почувствовал, что ее тело
как мертвое повисло у него на руках, а голова бессильно упала на его
плечо.
- Валерия!.. Валерия!.. Дорогая Валерия!.. - восклицал фракиец
прерывающимся голосом и с невыразимой тревогой всматривался в любимую
женщину. Лицо его, еще недавно пылавшее гневом, теперь покрылось восковой
бледностью.
- Что с тобой?.. Да поможет нам Юнона!.. Валерия!.. Красавица моя, что
с тобой? Мужайся! Умоляю тебя!
Бросив на пол меч, он поднял любимую, осторожно отнес ее на ложе и,
став перед ней на колени, ласкал, ободрял, согревал ее своим дыханием и
поцелуями.
Валерия лежала неподвижная, бесчувственная ко всем его ласкам, как
будто не обморок, а смерть сковала ее. Страшная мысль пронизала мозг
Спартака. Быстро вскочив, он всматривался в лицо красавицы расширившимися
от страха глазами. Бледная, недвижимая, она была еще прекраснее; дрожа
всем телом, он глядел на ее бледные уста, стараясь уловить признаки
дыхания; приложив руку к ее груди, он почувствовал, что сердце ее медленно
и слабо бьется. Вздохнув с облегчением, он бросился к маленькой двери,
которая вела в другие покои Валерии, и, подняв занавес, крикнул несколько
раз:
- Софрония!.. Софрония!.. Скорее сюда!.. Софрония!
В эту минуту послышался осторожный стук в дверь, в которую он собирался
выйти. Спартак прислушался: сильный шум и крики, долетавшие снаружи,
прекратились, но тотчас же снова раздался стук, и мужской голос произнес:
- Великодушная Валерия!.. Госпожа моя!
В мгновение ока Спартак поднял меч и, слегка приоткрыв дверь, спросил:
- Что тебе нужно?
- Пятьдесят всадников... сюда... прискакали... - ответил, дрожа и
заикаясь, старик домоправитель; глаза у него, казалось, готовы были
выскочить из орбит; при свете факела, который он держал в руках, он
разглядывал Спартака. - Они говорят... и кричат... требуют, чтобы им
вернули... их... вождя... и уверяют, что ты - Спартак!..
- Иди и передай, что через минуту я выйду к ним.
И фракиец захлопнул дверь перед самым носом старого домоправителя,
превратившегося в статую от удивления и ужаса.
Когда Спартак подходил к дивану, на котором все так же неподвижно
лежала Валерия, в другую дверь вошла рабыня.
- Ступай принеси эссенции, - сказал ей Спартак, - и приведи еще одну
рабыню, чтобы оказать помощь твоей госпоже, она в обмороке.
- О моя добрейшая, о моя бедная госпожа! - запричитала рабыня,
всплеснув руками.
- Скорее! Беги и не болтай! - прикрикнул на нее Спартак.
Софрония убежала и вскоре вернулась с двумя другими рабынями; они
принесли всевозможные ароматные и крепкие эссенции; рабыни окружили
лежавшую в обмороке Валерию Нежными заботами, и несколько минут спустя на
ее бледном лице выступил легкий румянец, а дыхание стало более ровным и
глубоким.
Спартак все время стоял неподвижно, скрестив на груди руки, и, не
отрываясь, смотрел на возлюбленную. Увидев, что к ней возвращается жизнь,
он глубоко вздохнул и поднял к небу глаза, как бы желая возблагодарить
богов; потом, отпустив рабынь, он стал на колени, поцеловал белую руку
Валерии, бессильно свисавшую с дивана, поднялся, запечатлел долгий поцелуй
на ее лбу и быстро вышел из конклава.
В одну минуту он добежал до площадки, где расположились пятьдесят
конников, державших лошадей в поводу.
- Ну? - спросил он строгим голосом. - Что вы тут делаете? Что вам
нужно?
- По приказу начальника Мамилия, - отвечал командовавший отрядом
декурион, - мы в отдалении следовали за тобой, боясь...
- На коней! - крикнул Спартак.
В один миг все пятьдесят всадников, ухватившись левой рукой за гривы
лошадей, вскочили на своих скакунов, покрытых простыми синими чепраками.
Немногочисленные рабы, оставшиеся на вилле, преимущественно старики, в
страхе молча столпились у входа; факелы в их руках освещали эту сцену.
Спартак повернулся к ним и приказал:
- Приведите моего коня!
Трое или четверо рабов поспешили в соседние конюшни, вывели оттуда
вороного и подвели к Спартаку. Он вскочил на коня и, обращаясь к старому
домоправителю, спросил:
- Как зовут твоих сыновей?
- О великий Спартак, - со слезами в голосе ответил старик, - не
наказывай моих детей за необдуманные слова, сказанные мною вчера утром!
- Низкая, рабская душа! - воскликнул в негодовании Спартак. - Ты, стало
быть, считаешь меня таким же подлым трусом, как ты? Если я спросил, как
зовут доблестных юношей, отцом которых ты не достоин быть, то лишь для
того, чтобы позаботиться о них!
- Прости меня, славный Спартак... Аквилий и Атилий - вот как зовут
их... сыновья Либедия... Позаботься о них, о великий военачальник, и да
покровительствуют тебе боги и Юпитер!..
- В ад низких льстецов! - вскричал гладиатор. И, пришпорив коня,
приказал своим конникам: - Галопом - марш!
И весь отряд, следуя за Спартаком, пустил коней галопом по дорожке,
которая вела к воротам виллы.
Старые слуги Мессалы стояли на площадке, словно онемев. Они пришли в
себя только через несколько минут, когда цокот копыт, становившийся все
глуше и глуше, наконец совсем затих вдалеке.
Невозможно описать горе Валерии, ее мучения и слезы, когда она
благодаря заботам рабынь пришла в себя и узнала об отъезде Спартака.
Спартак же замкнулся в себе; на лице его отражались только что
пережитые страдания, морщины перерезали его лоб, и он все пришпоривал
коня, как будто хотел унестись прочь от терзавшей его тревоги и горя,
гнавшегося за ним. И конь его летел, как вихрь, опередив почти на
расстояние двух выстрелов из лука весь отряд, скакавший во весь опор.
Спартак все думал о Валерии, о том, как будет она горевать и лить
слезы, когда придет в себя. Невольным, судорожным движением он пришпорил
коня, и тот мчался, распустив по ветру гриву, тяжело дыша и раздувая
ноздри, из которых валил пар.
Образ Валерии неотступно стоял перед глазами Спартака, он пытался
отогнать его, но тогда перед ним возникало личико Постумии, прелестной
белокурой девочки, живой, смышленой, которая во всем, кроме черных глаз,
унаследованных от матери, была точной копией отца. Какая она
очаровательная! И такая ласковая! Такая милая! Вот она тут, перед ним,
весело протягивает к нему свои пухлые ручонки... И он с тоскою думал, что,
может быть, никогда больше не увидит ее. И снова безотчетно вонзал шпоры в
окровавленные бока своего злосчастного скакуна.
Неизвестно, что сталось бы с конем и всадником, если бы, к счастью для
них обоих, в голову Спартаку не пришли другие мысли:
- А вдруг Валерия так и не очнулась? Или, быть может, при вести о его
неожиданном отъезде ее опять сразил обморок, еще более продолжительный и
опасный, чем первый? А может быть, она больна и больна серьезно? А вдруг -
но это невероятно, этого не может, не должно быть - любимая женщина, к
величайшему несчастью...
При этой. мысли он изо всей силы стиснул коленями бока лошади, сильно
дернул повод и сразу остановил благородное животное.
Вскоре Спартака догнали его товарищи и остановились позади него.
- Мне нужно вернуться на виллу Мессалы, - мрачно произнес Спартак, - а
вы следуйте в Лабик.
- Нет!..
- Ни за что! - ответили в один голос конники.
- Почему же? Кто может мне это запретить?
- Мы! - раздались голоса.
- Наша любовь к тебе! - крикнул кто-то.
- Твоя честь! - добавил третий.
- Твои клятвы! - вскричали другие.
- Наше дело, которое без тебя погибнет!
- Долг! Твой долг!
Послышался ропот, нестройные возгласы, почти единодушные просьбы.
- Но вы не понимаете, клянусь всемогуществом Юпитера, что там осталась
женщина, которую я боготворю. Быть может, она сейчас умирает от горя... и
я не могу...
- Если, к несчастью - да не допустят этого боги! - она умерла, ты себя
погубишь, а ее не спасешь; если же твои опасения напрасны, то для твоего и
ее спокойствия достаточно будет послать туда гонца, - сказал декурион, - и
в голосе его звучали уважение к горю Спартака и трогательная преданность.
- Стало быть, чтобы избежать опасности, которая может угрожать мне, я
вместо себя подвергну ей другого? Нет, призываю в свидетели всех богов
Олимпа, никто не скажет, что я способен на такую низость!
- Я, ничем не рискуя, вернусь на виллу Мессалы, - громко и решительно
произнес один из конников.
- Каким образом? Кто ты?
- Я один из преданных тебе людей и готов отдать за тебя жизнь, -
отвечал конник, подъехав на своем скакуне к Спартаку. - Я не рискую ничем,
потому что я латинянин, хорошо знаю эти края и язык страны. В первой же
крестьянской хижине я переоденусь в крестьянское платье и отправлюсь на
виллу Валерии Мессалы. Прежде чем ты доедешь до Нолы, я привезу тебе самые
подробные вести о Валерии.
- Если я не ошибаюсь, - сказал Спартак, - ты свободнорожденный Рутилий.
- Да, - ответил всадник, - я Рутилий. Я рад и горжусь, Спартак, что
после всех твоих блестящих побед ты узнал меня среди десяти тысяч
гладиаторов!
Рутилий был храбрый и благоразумный юноша; на него можно было
положиться, поэтому Спартак уступил просьбам своих солдат и согласился на
предложение латинянина. Продолжая путь во главе отряда, фракиец вскоре
очутился у небольшой виллы. Пока Рутилий переодевался, Спартак на дощечке,
которую ему дал владелец виллы, написал по-гречески нежное письмо Валерии
и передал его юноше. Рутилий пообещал отдать письмо Валерии в собственные
руки.
Немного успокоившись, Спартак пустил своего коня рысью и в
сопровождении гладиаторов поскакал по дороге, которая вела из Тускула в
Лабик.
На рассвете они прибыли туда, где их с нетерпением ждал Мамилий с
двумястами пятьюдесятью всадниками. Начальник этого отряда конницы доложил
вождю, что за истекшие сутки жители были сильно напуганы набегом на Лабик,
поэтому он считает более благоразумным, не дожидаясь наступления вечера,
немедленно покинуть эти места и ускоренным маршем идти к Аквину.
Спартак согласился с разумными доводами Мамилия; не теряя времени,
отряд выступил из маленького лагеря у Лабика и отправился по преторской
дороге к Пренесте. Город остался по левую руку, а конники повернули
направо и выехали на Латинскую дорогу. Они скакали весь день и всю
следующую ночь и только на рассвете, почти совсем загнав лошадей, прибыли
в Алетрий, где Спартак велел отряду сделать привал и отдыхать весь день.
На следующую ночь он направился быстрым маршем в Ферентин, прибыл туда
через два часа после восхода солнца и тотчас двинулся дальше, в Фрегеллы,
так как узнал от римских легионеров, дезертировавших в лагерь гладиаторов
из войска Вариния, стоявшего в Норбе, что многие из жителей Лабика
приходили к Варинию и рассказывали ему об отряде гладиаторских конников,
замеченных около Тускула, и что претор разделил свою кавалерию на два
отряда, по пятьсот человек в каждом; один отправил в погоню за врагом до
самого Тускула, а другой с минуты на минуту мог появиться в Ферентине,
куда его направил Вариний для того, чтобы преградить дорогу гладиаторам,
возвращавшимся после набега, и отрезать им путь к спасению, лишив их
возможности вернуться в аквинский лагерь.
Спартак немедленно оставил Ферентин, не давая отдыха своим конникам до
тех пор, пока они не добрались до Фрегелл; оттуда в полночь он двинулся в
Аквин, куда и прибыл на рассвете.
Вечером приехал Рутилий и привез фракийцу утешительные вести о здоровье
Валерии, а также и письмо от нее, очень нежное, хотя и полное упреков, в
ответ на несколько страстных строк Спартака.
В письме Валерия сообщала своему возлюбленному, что теперь она будет
посылать ему в лагерь письма через Либедия, старика домоправителя, и
настойчиво просила, чтобы Спартак писал ей и пересылал письма тем же
путем. Что касается Либедия, то он всегда готов был с радостью исполнить
любое желание своей госпожи, и нетрудно себе представить, с каким
восторгом он принял предложение ездить в лагерь гладиаторов, где он будет
иметь возможность повидать и обнять своих сыновей.
На следующий день, посоветовавшись с Эномаем, Борториксом и другими
начальниками легионов, Спартак, как это и было решено раньше, оставил
Аквин и во главе двадцати тысяч гладиаторов направился в Нолу, куда прибыл
после пятидневного перехода. Трудно описать, с какою радостью двадцать
пять тысяч гладиаторов, стоявших лагерем под Нолой, встретили своих
собратьев, покрывших себя славою побед и возвращающихся из Аквина.
В продолжение трех дней весь лагерь в Ноле пел и веселился. Совет
военных руководителей Союза угнетенных решил оставить здесь армию
гладиаторов на зиму, зная, что с наступлением холодов, дождей и снегопада
можно не опасаться Вариния, даже если бы войско у него было еще
многочисленнее и сильнее и не пришло бы в расстройство после поражения под
Аквином. Но гладиаторы понимали также, что было бы безумием мечтать о
походе на Рим, против которого Даже в дни поражения при Каннах, когда Рим
был в полном упадке, а карфагеняне действовали в более благоприятных
условиях, чем теперь гладиаторы, ничего не мог сделать сам Ганнибал,
величайший полководец того времени, - Спартак ставил его много выше Кира и
Александра Македонского.
Гладиаторы покинули прежний лагерь и разбили новый, более обширный, с
глубокими рвами и высоким частоколом.
Как только гладиаторы расположились в своем новом лагере, Спартак решил
произвести давно уже задуманную им реорганизацию своих легионов:
сформировать их по национальностям, к которым принадлежали восставшие, то
есть распределить их с таким расчетом, чтобы одни легионы состояли только
из германцев, другие - только из галлов, третьи - из фракийцев, греков или
самнитов. Хотя этот новый порядок представлял некоторые неудобства, так
как мог вызывать соперничество и распри между отдельными легионами, но он
имел и огромное преимущество - более тесную сплоченность воинов каждого
легиона. Вождь гладиаторов преследовал при этом и другую, не менее важную
цель: разбив свое войско на отдельные корпуса по национальностям, он
хотел, чтобы во главе каждого корпуса стоял военачальник той же
национальности, чтобы солдаты больше доверяли ему.
Ежедневно в лагерь прибывали все новые группы гладиаторов, и войско
восставших уже насчитывало пятьдесят тысяч человек. Спартак сформировал из
них десять легионов, по пяти тысяч человек в каждом, подразделив свою
армию следующим образом: два первых легиона, состоявшие из германцев и
подчиненные Вильмиру и Мероведу, образовали первый корпус под началом
Эномая; третий, четвертый, пятый и шестой легионы, в состав которых
входили галлы, подчиненные Арториксу, Борториксу, Арвинию и Брезовиру,
образовали второй корпус, и во главе его был поставлен Крикс; седьмой
легион, состоявший из греков, возглавлял храбрый Фессалоний, родом из
Эпира; начальником восьмого корпуса, состоявшего из гладиаторов и
пастухов-самнитов, был назначен латинянин Рутилий; в восьмом и девятом
легионах были собраны фракийцы, и командование над ними Спартак поручил
двум начальникам, их соотечественникам, отличавшимся мужеством, большой
силой воли, греческой образованностью и острым умом. Один из них,
начальник девятого корпуса, пятидесятилетний Мессембрий, был беспредельно
предан Спартаку, исполнителен и усерден; десятый легион возглавлял юный
Артак, которого фракийцы считали самым отважным гладиатором после
Спартака. Последние четыре легиона образовали третий корпус под началом
Граника, родом из Иллирии; этот тридцатипятилетний иллириец, высокий,
смуглый и черноволосый красавец, всегда был серьезен, спокоен, молчалив и
пользовался славой храбрейшего из десяти тысяч гладиаторов равеннских
школ.
