Прокладывая себе путь своими мощными руками, Спартак успел обогнать
последние ряды и очутился за воротами. Тогда он бросился вперед и,
пробежав расстояние в четыреста - пятьсот шагов, достиг того места, где
Эномай верхом на коне, окруженный своими контуберналами, ждал, пока
закончится прохождение его второго легиона.
Какой-то человек, тоже в полном вооружении, обогнал Спартака; фракиец
сразу узнал его: это был Крикс. Когда они оба добежали до Эномая, Спартак
услышал, как Крикс своим звучным голосом, запыхавшись от бега, кричал:
- Эномай, что ты делаешь? Что случилось? Почему ты поднял на ноги весь
лагерь? Куда ты направляешься?
- Подальше от лагеря изменника, - получил он ответ. Голос у Эномая был
мощный, вид невозмутимый. - Советую и тебе сделать то же самое, если ты не
хочешь стать жертвой подлого обмана и предательства со всеми твоими
легионами. Уходи со мной. Пойдем на Рим сообща!
Крикс собирался ответить на эти поразившие его слова, но в это время
подоспел Спартак и, тяжело переводя дыхание, спросил:
- О каких предателях ты говоришь, Эномай? На кого намекаешь?
- О тебе говорю, тебя имею в виду. Я воюю против Рима и пойду на Рим,
не хочу я идти к Альпам, чтобы попасться среди горных теснин в когти
неприятелю, "по несчастной случайности", разумеется!
- Клянусь всеблагим и всесильным Юпитером, - вне себя от гнева
воскликнул Спартак, - ты, верно, шутишь, но шутка твоя самая скверная из
всех, до каких может додуматься только безумный человек.
- Я не шучу, клянусь Фреей... не шучу... Я говорю серьезно и в полном
рассудке.
- Ты меня считаешь предателем? - крикнул Спартак, задыхаясь от гнева.
- Не только считаю, но совершенно уверен в этом и объявляю это во
всеуслышанье.
- Ты лжешь, пьяный дикарь! - закричал Спартак громоподобным голосом и,
вытащив из ножен огромный меч, бросился на Эномая; тот тоже выхватил меч и
погнал лошадь на Спартака.
Но тотчас контуберналы Эномая уцепились за него, а Крикс, стоявший
рядом с ним, схватил его лошадь под уздцы и, осадив назад, закричал:
- Эномай, если ты не сошел с ума, о чем свидетельствуют твои поступки,
то я утверждаю, что предатель не он, а ты! Ты подкуплен римским золотом и
действуешь по подсказке Рима...
- Что ты говоришь, Крикс?.. - воскликнул, весь дрожа, германец.
- Ах, клянусь всемогущими лучами Белена, - произнес галл, кипя
возмущением, - только какой-нибудь римский консул, если бы он был на твоем
месте, мог действовать так, как действуешь ты!
Между тем Спартака окружили Граник, Арторикс, Борторикс, Фессалоний и
двадцать других высших начальников, но в порыве гнева, увеличившем силу й
мощь его мускулов, он оттолкнул всех окружавших его и добрался до Эномая.
Подойдя к нему, он спокойно вложил меч в ножны и устремил на него
глаза, за минуту перед тем горевшие ненавистью и гневом, а теперь влажные
от слез; пристально глядя на Эномая, он произнес дрожащим голосом:
- Не иначе как одна из эриний говорит твоими устами. Да, да, не
сомневаюсь... Эномай, товарищ мой, вместе со мною прошедший опасный путь
от Рима до Капуи, товарищ всех пережитых тревог и радостей с самого начала
восстания не мог так говорить, как говорил сегодня. Я не знаю... не
понимаю... Или, может быть, и ты и я - жертвы какого-то страшного
заговора, нити которого тянутся из Рима, только не могу понять, каким
образом он проник в наш лагерь... Но это неважно. Если бы кто-нибудь
другой, а не ты, которого я всегда любил, как брата, осмелился сказать то,
что ты сказал сейчас, его уже не было бы в живых... А теперь уходи...
покинь дело твоих братьев и твои знамена... здесь, перед лицом твоих
братьев, я клянусь прахом моего отца, памятью моей матери, жизнью сестры,
всеми богами небес и ада, что я не запятнал себя подлостями, которые ты
мне приписывал, многого я даже уразуметь не могу. И если я, хотя бы на
мгновение, хотя бы малейшим образом, нарушил какое-либо из своих
обязательств, как брата и вождя, пусть испепелят меня молнии Юпитера,
пусть имя мое будет проклято из поколения в поколение и перейдет к самым
отдаленным потомкам с неизгладимым позорным клеймом предательства, и пусть
тяготеет на нем во веки веков проклятие, еще страшнее, чем на именах
братоубийцы Тиеста, детоубийцы Медеи и гнусного Долона!
Спартак был бледен, но полон спокойствия, уверенности в своей правоте,
и клятва его, произнесенная твердо и торжественно, произвела глубокое
впечатление на всех услышавших ее; по-видимому, она поколе-бала даже дикое
упрямство Эномая, но вдруг близ правых боковых ворот затрубили букцины
третьего (первого галльского) легиона, ошеломив всех стоявших за валом.
- Что это такое? - спросил Борторикс.
- Что все это означает? - изумился Арторикс.
- Клянусь богами преисподней! - воскликнул Спартак, и бледное лицо его
побагровело. - Стало быть, и галлы уходят?
Все побежали к выходу из лагеря.
Эвтибида в шлеме с опущенным забралом, верхом на своей небольшой,
изящной лошадке держалась возле Эномая; ее почти и не было видно за его
грузной фигурой. Она взяла его лошадь за повод и быстро повлекла на
дорогу, по которой уже успели пройти два легиона; а за германцем и
гречанкой последовали и другие контуберналы Эномая.
В то время как Крикс и Спартак быстро шли обратно, к боковым воротам,
из них выехал конный отряд в тридцать германцев-лучников, задержавшихся в
лагере; они скакали по дороге, чтобы догнать своих соотечественников, и,
увидев Спартака и Крикса, шедших им навстречу, загудели возмущенно:
- Вот Спартак!
- Вот он, предатель!
- Убить его!
Каждый поднял свой лук, и отряд прицелился в обоих вождей. Декурион
крикнул:
- Вот тебе, Спартак, и тебе, Крикс! Получайте, предатели!
И тридцать стрел, прожужжав, вылетели из луков, нацеленные в Спартака и
Крикса.
Они едва успели защитить головы щитами, в которые впилась не одна
стрела; а Крикс, подняв щит и прикрыв своим телом Спартака, крикнул:
- Во имя любви к нашему делу прыгай через ров!
Спартак мгновенно перескочил через ров, тянувшийся вдоль дороги, и
очутился на соседнем лугу; Крикс благоразумно последовал за ним, и оба
таким образом спаслись от дезертиров, а те, больше не обращая на них
внимания, поскакали дальше, догоняя легионы германцев.
- Проклятые дезертиры! - воскликнул Крикс.
- Пусть уничтожит вас консул Геллий, - добавил Спартак в порыве гнева.
Оба они продолжали свой путь по краю рва и вскоре дошли до ворот
лагеря, где Арторикс и Борторикс с большим трудом, то просьбами, то
бранью, старались задержать солдат третьего легиона, которые также хотели
уйти из лагеря и последовать за двумя германскими.
Их удержал Крикс; мощным голосом он принялся осыпать их бранью на их
родном языке, угрожал им, называл негодным сбродом, сборищем разбойников,
толпой предателей и вскоре заставил замолчать самых задорных; в заключение
своей речи он поклялся Гезом, что, как только настанет день, он разыщет
виновных, подкупленных предателей, зачинщиков бунта и предаст их распятию.
Галлы немедленно успокоились и тихо, послушно, словно ягнята, вернулись
в свой лагерь.
Но, заканчивая свою речь, Крикс вдруг сильно побледнел, голос его,
вначале сильный и звучный, стал хриплым, ослабел, и едва только первые
ряды взбунтовавшегося легиона повернули назад, он вдруг зашатался
почувствовал себя плохо и упал на руки Спартака, который стоял с ним рядом
и успел его поддержать.
- О, клянусь богами, - горестно воскликнул фракиец, - тебя ранили,
когда ты прикрывал меня от их стрел!
Крикс действительно был ранен стрелой в бедро, а другая, пробив петли
кольчуги, вонзилась ему в бок между пятым и шестым ребрами.
Крикса перенесли в палатку, стали заботливо ухаживать за ним, и хотя он
потерял много крови, все же врач успокоил Спартака, который стоял, бледный
и взволнованный, у ложа друга: ни та, ни другая рана не представляли
опасности.
Спартак всю ночь бодрствовал у постели больного, погруженный в
печальные мысли, вызванные всем случившимся в этот день; он был возмущен
Эномаем и его непонятным дезертирством и, кроме того, крайне встревожен,
предвидя опасности, навстречу которым неизбежно шли десять тысяч
германцев.
На заре следующего дня, согласно намеченному плану, побуждаемый Криксом
Спартак велел своим легионам сняться с лагеря и отправился в путь в
направлении Камерина, куда, согласно его плану, он пришел поздно ночью; а
консул Лентул с тридцатью шестью тысячами человек явился почти на день
позже.
Консул был не слишком опытен в ратном деле; зато, как истый патриций,
преисполненный латинской спеси и высокомерия, считал невероятным, чтобы
четыре римских легиона, в составе двадцати четырех тысяч бойцов и еще
двенадцати тысяч вспомогательных сил не могли бы в двадцать четыре часа
разбить скопище из семидесяти тысяч гладиаторов, плохо вооруженных, плохо
дисциплинированных, без чести и веры; правда, они разгромили войска
преторов, но не в силу своей доблести, а вследствие невежества преторов.
Поэтому, заняв выгодную позицию на склонах нескольких холмов и
произнеся перед своими войсками напыщенную и пылкую речь для воодушевления
легионеров, он на следующий день вступил в бой со Спартаком. Но тот с
мудрой предусмотрительностью сумел извлечь выгоду из численного
превосходства своего войска и менее чем за три часа почти полностью
окружил врага, легионы которого, хотя и сражались с большим мужеством, все
же вынуждены были отступить, опасаясь нападения с тыла.
Спартак искусно использовал замешательство неприятеля и, появляясь
лично в различных местах поля битвы, примером своей необыкновенной
храбрости поднял дух гладиаторов, и они с такой силой обрушились на
римлян, что за несколько часов полностью разбили их и рассеяли, захватив
их лагерь и обоз.
Остатки легионов Лентула бежали - одни к сеннонам, другие в Этрурию, и
среди них был сам консул.
Но, несмотря на радость этой новой и блестящей победы, тем более
славной, что она была одержана над одним из консулов, Спартака .тревожила
мысль о Геллии, другом консуле, который мог напасть на Эномая и перебить
его войско.
Поэтому на следующий же день после сражения при Камерине он снялся с
лагеря и повернул назад, в направлении Аскула, по своему обыкновению
выслав вперед многочисленную конницу под командованием самых
предусмотрительных военачальников; продвигаясь далеко вперед, они все
время доставляли сведения о вражеском войске.
Отдохнув под Аскулом, Спартак и его войско пустились в путь по
направлению к Требулу; под вечер они нагнали Мамилия, начальника всей
конницы, и он сообщил им, что Эномай расположился лагерем близ гор у
Нурсии и что Геллий, узнав, что отряд в десять тысяч германцев из-за
несогласия и недоверия к Спартаку отделился от него, собирается напасть на
них и уничтожить.
Дав своим воинам шестичасовой отдых, Спартак в полночь выступил из
Требула и двинулся через суровые скалы каменистых Апеннин, направляясь к
Нурсии.
Но в то время как Спартак продвигался к Нурсии, ночью явился туда
консул Геллий Публикола с армией в двадцать восемь тысяч человек и, едва
взошла заря, со всей силой напал на Эномая; германец необдуманно принял
неравный бой.
Схватка была жестокой и кровопролитной; два часа бой шел с переменным
успехом, оба войска сражались с одинаковой яростью и упорством. Но вскоре
Геллий растянул фронт своего войска, и ему удалось окружить оба германских
легиона; а для того чтобы сильнее сжать их в кольцо, он приказал отступить
двум своим легионам, сражавшимся с гладиаторами лицом к лицу; это едва не
погубило римлян. Видя, что легионеры консула отступают, германцы,
воодушевленные примером Эномая, бросились на врага с неудержимой силой, а
у римлян ряды несколько расстроились; из-за их хитроумного маневра они
принуждены были действительно отступить, и в войске Геллия произошло
сильное замешательство.
Но тут на гладиаторов напала с флангов легкая пехота римлян, а вслед за
ними обрушились на них с тыла далматские пращники, и вскоре германцы были
стиснуты в этом кольце смерти. Убедившись, что спасение невозможно, они
решили пасть смертью храбрых и сражались с невиданной яростью свыше двух
часов; они все погибли, нанеся большой урон римлянам.
Последним пал Эномай. Он собственноручно убил одного военного трибуна,
одного центуриона, великое множество легионеров и с необычайной отвагой
продолжал сражаться среди мертвых тел, лежавших грудами вокруг него. Весь
израненный, он был наконец поражен в спину ударами нескольких мечей
одновременно и рухнул с диким стоном рядом с Эвтибидой, упавшей раньше
него.
Так закончилось сражение, в котором Геллий уничтожил все десять тысяч
германцев, - ни один из них не уцелел.
Но едва прекратился бой, раздался резкий звук букцин, предупреждавший
победителей о нападении на них нового врага.
Это был Спартак, только что появившийся на поле сражения. Хотя его
легионы устали от трудного перехода, он сразу расположил их в боевом
порядке, призвал отомстить за гибель угнетенных братьев, и они лавиной
обрушились на легионы консула Геллия, среди которых царило смятение.
Геллий сделал все возможное, чтобы привести свои войска в боевую
готовность, быстро и в порядке произвести перегруппировку для сражения с
новым врагом. Загорелся бой, еще более жестокий и более яростный.
Умирающий Эномай стонал, время от времени произнося имя Эвтибиды.
Новое сражение отвлекло римлян в другую сторону, и прежнее поле битвы
германцев было пустынным; на этом огромном поле, устланном трупами, слышны
были только стоны и вопли раненых и умирающих, то громкие, то еле слышные.
Кровь лилась ручьями из бесчисленных ран, покрывавших исполинское тело
Эномая, но все же сердце его еще билось; в свой смертный час он призывал
любимую девушку, а в это время она поднялась с земли и, оторвав лоскут
ткани от туники одного из погибших контуберналов, лежавших рядом с ней,
обернула им свою левую руку; ее щит разлетелся в куски, и на руке у нее
была довольно большая кровоточившая рана. Из-за неожиданного нападения
Геллия Эвтибида не успела дезертировать в лагерь римлян или же удалиться с
поля сражения, и ей поневоле пришлось принять участие в битве. Когда
гречанка была ранена, она решила, что для нее безопаснее всего будет
упасть среди восьми - десяти трупов, лежавших около Эномая, и притвориться
мертвой.
- О Эвтибида!.. Обожаемая моя... - шептал Эномай слабеющим голосом; на
бледное его лицо медленно надвигалась завеса смерти. - Ты жива?.. жива?..
Какое счастье! Я умру теперь спокойно... Эвтибида, Эвтибида!.. Жажда
мучает меня... в горле пересохло... губы потрескались... дай мне глоток
воды... и последний поцелуй!
Бледное лицо Эвтибиды исказило выражение свирепого злорадства, тем
более жестокого, что вокруг простиралось необозримое поле, устланное
человеческими трупами; зеленые глаза куртизанки взирали на него с
удовлетворением хищного зверя; она даже не обернулась на слова умирающего
и, только вволю насладившись страшным зрелищем, равнодушно повернула
голову в ту сторону, где лежал Эномай.
Сквозь туман, застилавший глаза умирающего, Эномай разглядел девушку в
одежде, обагренной ее собственной кровью и кровью убитых, лежавших рядом с
нею; он со страхом подумал, что и она при смерти, но по мрачному блеску ее
глаз и силе ее движений, когда она отшвыривала ногой трупы, усеявшие
землю, он понял, что она только ранена, и может быть, даже ранена легко,
внезапно ужасная мысль мелькнула в его сознании, но он постарался отогнать
ее и уже чуть слышным голосом произнес:
- О Эвтибида!.. Один только поцелуй... подари мне... Эвтибида!
- Мне некогда! - ответила гречанка, проходя мимо умирающего, и бросила
на него равнодушный взгляд.
- Ах! Да поразят ее... молнии Тора! - воскликнул Эномай; делая
последнее усилие, он приподнялся и, широко раскрыв глаза, крикнул,
насколько у него еще хватило голоса: - О теперь я все понял!.. Подлая
куртизанка... Спартак ни в чем не виновен... Ты изверг... была и есть
преступница... будь проклята... про...
Он свалился на землю и больше уж не проронил ни слова, не сделал ни
одного движения.
При первых словах проклятий германца Эвтибида повернулась, взглянула на
него гневно и угрожающе, паже сделала несколько шагов к нему, но, увидя,
что он умирает, остановилась, протянула свою маленькую белую руку, залитую
кровью, и с жестом проклятия крикнула:
- К Эребу!.. Наконец-то я увидела тебя умирающим в отчаянии! Да
ниспошлют мне великие боги, чтобы я увидела также и мучительную смерть
проклятого Спартака!..
И она направилась в ту сторону, откуда доносился гул нового сражения.
