Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница девятая. Битва на юге. 050 - 25 Августа 2020

Главная » 2020 » Август » 25 » Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница девятая. Битва на юге. 050

16:05

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница девятая. Битва на юге. 050

***

А восьмого октября нам в полк поступил боевой приказ: вылететь для сопровождения бомбардировщиков дивизии генерала Чучева, которая будет наносить массированный бомбовой удар с пикирования по переднему краю обороны немцев, возле села Михайловка, что севернее Мелитополя. Петя Дзюба повел в бой 22 истребителя, которые подстроились к трем полкам пикирующих бомбардировщиков, всего девяносто машин, круживших над нашим аэродромом. Пикировщиков вел в бой мой однокашник еще по летной школе в Каче, приятель и хороший знакомый семьи, Федя Белый, уже полковник и замкомандира дивизии. Мы встретились с Федей на аэродроме Юрьевка, куда он прилетал для согласования действий.

Я шел в первой девятке слева, недалеко от бомбардировщика, в котором, в машине командира полка подполковника Валентика, летел Федя Белый. Время от времени мы с Федей переглядывались из-под колпаков самолетов и помахивали друг другу рукой. Мы оба улыбались, вспоминая те времена, когда худыми ушастыми курсантами баловались и плескались в теплом ласковом море под Севастополем. Наши истребители, как обычно, разбились на сковывающую и группу непосредственного прикрытия. Я вел группу непосредственного прикрытия. Был солнечный, ветреный, прохладный и бодрый денек. У всех было неплохое настроение — мы шли без срывов и путаницы, четким боевым строем, девятка за девяткой, с превышением, и это веселило души и радовало глаз. На подходе к селу Михайловка, с высоты примерно две с половиной тысячи метров, штурман бомбардировочной дивизии заметил до сорока танков противника, сгруппировавшихся возле Михайловки. Немцы подготовились к контратаке: в первой линии стояли танки, за ними бронетранспортеры и грузовики, подвезшие пехоту, а в третьей линии были санитарные машины, полевые кухни и пузатые бензозаправщики.

Я понял, что бомбардировщики не упустят такую цель. Но, зная замашки немцев, принялся усиленно вертеть головой, посматривая то на бомбардировщиков, то на яркое солнце, светившее слева. Именно со стороны солнечного сияния могли атаковать «Мессера», любившие растворяться в слепящем потоке света. Я весь напрягся в ожидании схватки. В таком же состоянии находились и другие пилоты моей группы непосредственного прикрытия. Но немцы не появлялись. Петро Дзюба шел сзади, без конца передавая мне по радио, что в воздухе все спокойно. Я посмотрел на бомбардировщиков: они резко сбавили обороты двигателей и выбросили тормозные решетки под крыльями для пикирования. Снова крутнув головой в сторону солнца и вернув ее в прежнее положение, увидел перед собой чистое воздушное пространство: «Пешки» уже нырнули вниз, войдя в пикирование на цель, и внизу были видны только их узкие хвосты. Я тоже резко бросил машину в пикирование с переворотом вправо и принялся их догонять. На высоте примерно в полтора километра девятки бомбардировщиков разошлись, выбирая себе цель, и принялись метать бомбы по изготовившимся к контратаке немцам.

Цель закрылась дымом и пылью. Судя по тому, как легли бомбы, немцам будет уже не до наступления. Облегченные после бомбометания бомбардировщики, как осетры после нереста, торжествуя, выходили из пикирования с правым разворотом и брали курс к своему аэродрому. Именно в этот момент я заметил четыре «МЕ-109-Ф», проходящих в стороне, и сразу подал команду истребителям своей группы. Но «Мессершмитты», видимо, сразу поняли, что ввязываться в драку с нами — дело дохлое, и тихонько ушли в сторонку.

Едва мы успели построиться и лечь на обратный курс, как справа от нас увидели вращающийся, поблескивающий крыльями, наш самолет — американскую «Беллу Кобру», которая, судя по всему, попала в перевернутый плоский штопор и не слушаясь управления, совершала, снижаясь, маленький круг, подобно сверлу — летела к земле, как листик клена, сорвавшийся в осенний день с дерева.

Радиосвязь всего нашего строя сразу ожила: пилоты и истребителей и пикировщиков кричали, надеясь, что пилот «Кобры» их услышит: «Газу! Газу!» «Кобра» продолжала падать в сиянии великолепного осеннего дня на фоне густо-голубого неба. С высоты двух тысяч метров, на которой оказался неуправляемый самолет, весь наш строй уже кричал: «Прыгай! Прыгай! Своя территория!» То ли пилот услышал этот разноголосый радиохор, то ли он сам сообразил, но сработала боковая американская катапульта, и в воздухе открылся желтый парашют. «Правильно!», — одобрил весь наш хор, хотя пилот, висящий на парашюте, уже не мог нас слышать. Вскоре он благополучно приземлился в расположении наших войск, и все вздохнули с облегчением. Правда, «Кобра» взорвалась, ударившись о землю, но неутомимые американцы, отсиживающиеся за океаном, пока мы здесь воюем, еще пришлют. Положительно, это был хороший денек. После нашего удара пехота смяла ошеломленных немцев и рванула к Мелитополю, прорвав линию фронта. Скоро к этому месту устремились танковые корпуса и конно-механизированная группа.

В этот же день и я, вдруг совершенно случайно, чуть не ухватил за косу ветреную Девку-Фортуну, которая, впрочем, лишний раз подтвердила, что уступает только подготовленным изнасилованиям. Когда мы, разгоряченные после удачного дела, приземлились на аэродроме, то оказалось, что здесь уже присутствует группа генералов из штаба фронта во главе с членом Военного Совета фронта, генерал-лейтенантом, фамилии которого я не помню. Как старший по званию, я привел строй летчиков к командному пункту. Развитым нюхом политработника я сразу учуял, что группа военных, стоящих на КП, взгромоздившись на кучу земли, оставшуюся от рытья землянки, высокое начальство. Теперь нужно было сориентироваться, кто из высоких — самый высокий. Мне помог начальник политотдела армии полковник Щербина, указывающий большим пальцем в сторону плотного генерал-лейтенанта, одетого в шинель с красными петлицами, судя по виду, бывшего секретаря обкома.
В летном обмундировании, шлеме и очках, сдвинутых на лоб, я подошел к генерал-лейтенанту и, держа руку у виска, отрапортовал, что замполит полка Панов привел группу из боя. Давненько я не видел такого теплого приема. Позже выяснилось, что генерал несказанно обрадовался сообщению о том, что замполит повел полк в бой. Видимо ему надоело, бывая в частях, слышать пояснения по этому же вопросу, сопровождаемые кривыми усмешками, что, мол, замполит сидит на завалинке, сочиняя очередную, никому не нужную бумагу, и как кадровому партийному работнику, было обидно за коллег. А здесь замполит в бою. Выслушав мой доклад, он сразу прицепился ко мне с вопросами, из которых следовало, что в бою наш грозный начальник и наставник сроду не бывал. Например, его очень интересовало, сколько именно танков мы подбили во время бомбового налета. Ну, как ему объяснишь, что в огне и дыму, сразу закрывающем землю, после разрыва первых бомб, ничего невозможно подсчитать. Тем не менее, поскольку высокое начальство настаивало, я посмотрел вверх, и не обнаружив потолка, взял цифру с небосвода — «пять танков». Я долго, впрочем, уклонялся от этого вранья, лишь упорно сообщая, что мы поразили цель. Генерал обрадовался и поинтересовался, пошла ли к месту нашего бомбового удара наша атакующая пехота. Я понял, что от меня требовалось и, конечно же, отрапортовал, что пошла. Потом генерал поспрашивал меня о партийно-политической работе в полку и, окончательно придя в хорошее расположение духа, приказал представить меня к присвоению звания Героя Советского Союза. Командир нашей дивизии и наш командир полка взяли под козырек, изобразив на лицах старательность. Представление сочинял Соин с моей помощью. Я сам удивился, что за войну произвел уже 405 боевых вылетов, из них сорок на штурмовку войск противника, в 1941-ом году, под Киевом, как остался жив, весьма возможно, что в ста двадцати воздушных боях сбил 13 самолетов противника: 10 лично и 3 в группе.

Но, видимо, напрасно мы с Соиным указали это число — 13. На этом удачи того дня и закончились. Политработникам присваивать звания Героя Советского Союза было не принято — уже сложился стойкий имидж военного проповедника, сидящего во время боя в землянке, который поддерживала целая орава дармоедов, о которых я рассказывал. А толкать мои дела вперед, приделывая им ноги, было некому. Вспышка симпатии ко мне со стороны высокопоставленного генерала была делом случайным и быстро потухла — забылась. Штабисты наверху сразу поняли, что никакой серьезной «лапы» у меня нет, и замотали представление. Вместо Героя я получил второй орден Красного Знамени. Ну, да ладно, по крайней мере был избавлен от геройского головокружения в годы войны и душевной горечи в последующие годы. Многие герои маялись на моих глазах: я Герой, а со мной так поступают. Геройские страсти не на шутку бушевали на фронтах среди офицеров, особенно во второй период войны, когда многие стали задумываться над тем, с каким иконостасом явятся домой и какие преимущества это даст.

Но насколько мелкой выглядела вся эта возня по сравнению со страданиями народа. Село Юрьевка, где мы базировались, было поселением очень набожных людей. В каждой хате, в частности, у хозяйки, где мы остановились, на видном месте лежала Библия. Оттачивая свое комиссарское мастерство, я попытался убедить хозяйку, что Бога нет, но она пришла в такое возбуждение, так затряслась, что я плюнул на это дело. Хозяйка регулярно разбинтовывала ноги своей девятнадцатилетней дочери и посыпала их каким-то порошком, чтобы не затягивались открытые раны, благодаря которым ни немцы, не наши не забирали девушку для исполнения трудовой повинности. А вечером, по приказу командира проходящей пехотной части, в нашу хату занесли восемнадцатилетнего паренька, пехотинца, с двухсторонним воспалением легких, находящегося в бреду и при смерти. Я позвал нашего врача Гришу Носкова, и мы долго думали, как поступить. Потом, на свой страх и риск, дали ему грамм сульфидина. Произошла реакция всего организма, температура у парня упала с сорока до тридцати пяти градусов. Сероглазый парень выжил и быстро окреп на авиационном питании. Он очень просился остаться у нас в полку, но наш штат был полон, у самих постоянно забирали людей для пополнения пехоты, которую немецкий огонь безжалостно вырубал. Не без тяжелого чувства отправили мы этого молодого паренька, чьего-то сына, в неутихающую мясорубку. В конце октября наши освободили-таки Мелитополь. Немцы начали отходить к Днепру. Лопнул немецкий фронт на реке Молочная и в прорыв пошли танкисты вместе с конниками. Западнее Мелитополя, возле Нижних Сарагоз, наши кавалеристы, наконец-то, получили себе дело по душе: встретились с румынской конницей. Казаки самозабвенно рубили потомков древних римлян. Мы получили приказ лететь им на помощь.

Боевая задача состояла в том, что мы, вместе со штурмовиками, которых прикрываем, наносим удары по вражеской коннице — каждый час, особенно налегая на пуск реактивных снарядов и пулеметно-пушечный огонь. Шесть «Горбатых» прикрывала наша вторая эскадрилья, под командованием Анатолия Константинова, лететь с которой, как представителю командования полка, была моя очередь. На поле боя мы оказались часов в десять утра. Под нами была территория примерно десять на десять километров, вся в огне и дыму, по которой двигались войска: кто-то кого-то атаковал и преследовал. Но, кто за кем гоняется, разобраться было совершенно невозможно. Мы долго кружились над этим огненным водоворотом, но так и не могли разобраться, кто свой, а кто чужой. Сильный ветер и облака пыли, перемешанной с дымом, мотались по всему пространству. Да еще все войска начинали нас приветствовать, стоило нам начать снижаться. Как мы позже выяснили, в ходе нашего прорыва образовался «слоеный пирог»: сначала в тыл противнику рванули наши казаки, за которыми отступала вражеская конница, а за конницей противника шли наши механизированные и танковые части, вперемешку с немецкими. Все это крутилось, преследуя друг друга. Мы сделали три круга и, так и не определив, где же противник, ушли на запасную цель: бомбить и обстреливать уходящую на запад колонну немецких автомашин. А огненный ком, образовавшийся возле села Нижние Сарагозы, стал разваливаться только к вечеру. Уцелевшие немцы и румыны стали потихоньку отрываться от наших войск и уходить в двух направлениях: одна группировка на Крым, а другая на Никополь и Верхнюю Днепровку. Наши полки: штурмовой и истребительный были перенацелены в район сел Ивановка и Ново-Троицкое. Вскоре и вся дивизия переместилась сюда, в степи Таврии, где, казалось, еще висит в воздухе ржание коней степняков, живших здесь тысячелетиями в благодатных степных джунглях. Именно из этих мест отправился в большой мир умненький еврейский мальчик Лева Бронштейн, ставший потом знаменитым Троцким, сын крупного арендатора. Сначала Лева, проживая в благоустроенных европейских городах, активно пикировался в крошечных газетках с другим, как сейчас выясняется, на четверть еврейским мальчиком — Володей Ульяновым, за что получил от того прозвище «политической проститутки», а потом, став ближайшим сподвижником того же Володи и Председателем Реввоенсовета Республики, принялся расстреливать тугодумных мужичков, работавших на его папу десятками, за их нежелание отдавать жизнь за Советскую власть. Очень плохо обошелся Лева со своим землячком Махненко, он же Махно, боровшимся за мужичью свободу. Вот какие узлы закручивались в этой степи, в которой даже зебры живут привольно в заповеднике Аскания Нова. Это вам не просто: степь да степь кругом.

Наш аэродром находился недалеко от села Ивановка. Потом здесь образовали дивизионный аэродром, а наш полк перебазировался на полевой, возле села Друга Черна, недалеко от заповедника Аскания Нова, расположенного в самом сердце Таврии. Здесь нам пришлось еще раз посмотреть, какой ценой платят за свободу. Вроде бы линия фронта стабилизировалась, немцев отбросили за Днепр и отогнали к югу. Опустился непроницаемый густой туман, неизменный спутник степной осени. От дождей раскис наш полевой аэродром, находящийся от линии фронта на расстоянии 20 километров. Эпицентр боев переместился к Никопольскому и Верхне-Днепровскому плацдармам, которые немцы оставили на нашем левом берегу Днепра, как бивни слона, всегда готовые нанести сокрушительный удар. Наши войска обложили эти плацдармы и принялись тягаться с зарывшимися в землю немцами. Наш аэродром возле села Друга Черна находился напротив Никопольского плацдарма, откуда к нам доносился равномерный гул канонады. И вдруг, пасмурным осенним днем, накрывшим землю густым туманом, когда наши самолеты беспомощно стояли на полевом аэродроме, почти по ступицу увязнув в густой каше раскисшего чернозема, со стороны Никопольского плацдарма до нас донесся какой-то ужасный коллективный вопль убиваемых людей, сопровождаемый интенсивной стрельбой из всех видов оружия, перемещающийся прямо к нашему аэродрому. Что такое? Может быть, немцы внезапно прорвали фронт? Положение было аховое: наши самолеты не могли взлететь, и мы были без всяких пехотных частей прикрытия. Бежать? Куда? В раскисшую степь, где мы как на ладони, подобно мухам, увязнувшим в липучке? Не имея никакой информации, мы наскоро заняли оборону и стали ждать решения своей судьбы. Вскоре на взлетное поле стали вырываться цыганские телеги и тачанки, запряженные добрыми конями, на которых сидели сами цыгане с женщинами и детьми. Многие — люди и лошади, были в крови, телеги побиты, все истошно вопили от ужаса. Постромки многих телег были обрезаны — видимо, бросали убитых лошадей. Цыгане показывали руками в сторону немецких позиций, плача и причитая, говоря, что именно там погибли все их собратья.
Вообще, трагедия евреев во время Второй мировой войны как-то заслонила не менее ужасную трагедию цыган, которых тоже погибло миллионы от рук немцев и их союзников. Выяснилось, что, отступая на плацдармы, немцы захватили с собой всех цыган, кочевавших по своим излюбленным степям Таврии. Немцы и румыны принялись расстреливать цыган, вымогая у них золото и другие ценности, насиловать их женщин и девушек, и те поняли, что в ближайшее время их цыганская песня будет спета. И цыгане решились на кавалерийский прорыв в духе лучших махновских традиций. Табора объединились в единую колонну более чем из трехсот телег и вслепую, без всякой разведки, рванулись на опасный прорыв, попав как под немецкий, так и под наш огонь. Из трехсот телег выбралось лишь семьдесят. Остальные погибли, заплатив за цыганскую свободу.

Тем временем боевые действия не стихали — их не мог погасить дождь или обволочь туман. Рванув через Асканию Нову, 51 армия, усиленная танковыми корпусами, вышла к знаменитому Перекопу и захватила плацдарм на южном берегу Сиваша. Мы постоянно поддерживали это наступление, вместе со штурмовиками громили немцев возле Перекопа и Армянска. Именно мы прикрывали героических солдат 51-ой армии, когда путем Фрунзе, 1-го ноября 1943 года они прошли по грудь в ледяной воде три километра по дну Сиваша, с трудом вытягивая ноги из вязкого ила. Но переправиться было еще полдела. Войска, зацепившиеся на плацдарме в Крыму, нужно было постоянно снабжать, и через весь Сиваш протянулась цепочка самодельных понтонов, мостов и мостиков, при сооружении которых наши саперы достали со дна совершенно целый труп красноармейца, убитого здесь в 20-ом году. Об этом было много разговоров, и писали все газеты, хотя свежих трупов — и наших, и вражеских, было, хоть отбавляй. Видимо, просто всем так надоела нынешняя беспрерывная бойня, что хотелось окунуться в прошлое, оказавшееся таким спокойным, по сравнению с настоящим.

Весь день первого ноября наш 85-й гвардейский истребительно-авиационный полк поэскадрильно висел над Сивашскими переправами. Немцы несколько раз заходили на бомбежку, но нашим ребятам всякий раз удавалось их отгонять. Майор Михаил Иванович Семенов и капитан Тимофей Гордеевич Лобок сбили по одному «МЕ-109-Ф», опасную машину, извергающую огонь из трех пушек и имевшую очень сильный форсированный мотор. Мы потеряли один «ЯК».

К зиме немцы на левом берегу Днепра оставались только на двух плацдармах, о которых я уже упоминал, да в Крыму. Но это оказались крепкие орешки. Всю зиму войска нашего 4-го Украинского фронта пытались ликвидировать Никопольский плацдарм, но немцы были в своей стихии: умело маневрировали войсками, уводя их из-под нашего огня по огромным системам инженерных сооружений и складкам местности, точно корректировали огонь артиллерийских батарей, поддерживавших их с другого берега Днепра, надежно врыли в землю танки, превратив весь плацдарм, по сути, в один укрепленный район. Они так обнаглели, что провели со своих плацдармов несколько довольно успешных контратак. А наш полк тем временем перебазировался на полевой аэродром возле села Пионерское, недалеко от Сивашского пролива. Здесь, в Пионерском, до войны находился знаменитый конный завод. На этом аэродроме мы пробыли до самого наступления на Крым — 12 апреля 1944-го года.

В Крыму оказалась захлопнутой в западню семнадцатая немецкая армия: около трехсот тысяч солдат и офицеров с огромным количеством вооружения и техники. Судя по мемуарам немецких полководцев, генерал-фельдмаршал Клейст предлагал Гитлеру вывезти войска морем, но немецкий ефрейтор был не менее упрям, чем наш грузинский ишак, и не хотел расставаться с мечтой о морских купаниях в Ливадии. Положение немцев было достаточно безнадежным: они оказывались в мешке, подвешенном к брюху освобождаемой нами Украины. То ли Гитлер рассчитывал на чудо-оружие, то ли сам себя уверил, что наши войска окончательно истекли кровью, то ли просто уперся, как Сталин под Киевом в 1941-ом, но для немцев это закончилось плохо.

А война не знала каникул. Штаб 8-ой воздушной армии разместился в Аскании Новой. Отсюда Хрюкин планировал нанести воздушные удары, чему очень мешала наступившая непогода. Осень и зима 1943–1944 годов осталась в памяти всех фронтовиков, сражавшихся на юге, как огромное море грязи, разлившееся без конца и края, покрытое густыми туманами с какой-то ядовито-желтой подсветкой. Если даже цыганские телеги, вырвавшиеся к нашему аэродрому, которые тянули взмыленные, обезумевшие лошади, все в пене, вязли в грязи по самую ступицу, то танк, немного побуксовав, свободно уходил в чернозем по самую башню. Наша техника оказалась лучше приспособлена к распутице, да и было ее у нас значительно меньше, зато людей больше, а это самый универсальный вездеход. Да и наши люди оказались просто изобретательнее. Отступавшие немцы вынуждены были оставить в непролазной грязи огромное количество разной техники. Особенно севернее от нас, в Центральной Украине, где наступлением руководил Конев, сумевший основательно рассечь немецкую оборону. У нас же, от Мелитополя до Перекопа, саперы сумели провести в дикой грязи железнодорожную колею, по которой трактор шел чуть сбоку, везли платформы с продовольствием и боеприпасами к линии фронта. Бывали случаи, что и наши, и немцы ставили на рельсы автомобили на ободьях без резины. Именно в таких условиях продолжалась воздушная война на юге.

День Сталинской Конституции, которая объявила всех свободными и под сенью которой почти каждый пятый советский человек оказался в ГУЛАГе, мы отметили штурмовым налетом на немецкие переправы в районе поселка Голая Пристань, где неугомонные немцы, под прикрытием плохой погоды, снова пытались форсировать Днепр и захватить плацдарм на нашем берегу. Как будто бы в 1941-ом, по Днепру бойко сновали немецкие баржи и паромы.

Как обычно, наш полк прикрывал штурмовиков. Погода была сложная: облачность в десять баллов зависла на высоте до ста метров над землей. Горизонтальная видимость не превышала километра. Хотя было всего четыре часа дня, но уже начинало темнеть. Двадцать один истребитель нашего полка повел в бой командир — Иван Павлович Залесский. При подходе к цели погода катастрофически ухудшилась: горизонтальная видимость 500 метров, кругом густой туман. Тем не менее, наши ребята вместе со штурмовиками сделали четыре захода на цели. Одна баржа, полная немецких солдат, затонула, а другая загорелась. Но этот полет мог стоить нам необыкновенно дорого. При возвращении на наш аэродром «Пионерское», Иван Павлович Залесский не сумел выйти на свой аэродром и заблудился. Наступала темнота, у наших самолетов кончалось горючее. На командном пункте полка мы с Соиным руководили средствами связи. По радиостанции было прекрасно слышно, что полк блудит где-то поблизости с аэродромом, но как навести его на посадочную полосу? У нас по-прежнему не было радионавигационной аппаратуры, а на глазок осуществить такую операцию необыкновенно сложно. И полк, висящий в густом тумане где-то над нами, и мы — на командном пункте, на земле, чувствовали, что находимся рядом, но не было ни малейших ориентиров или координат.

Если Древний Рим спасли гуси, то наш доблестный гвардейский полк спасла оружейница Надя Гладких, которая весьма смахивала на колдунью. Она не околачивалась на командном пункте, а ходила по аэродрому и вскоре услышала гул самолетов нашего блудившего полка. Надя прибежала на командный пункт и рукой указала, с какой стороны гудит. Я, в тот день руководитель полетов, дал команду по радио ведущему сделать разворот на 150 градусов влево. Гул моторов приблизился к аэродрому, но потом прошел стороной. На этот раз я подал команду командиру сделать разворот на 160 градусов влево и, к величайшему нашему облегчению, он вывел весь строй прямо на посадочную полосу. Когда гул моторов сотряс наш командный пункт, я радостно закричал: «Вы над нашим летным полем!». Катастрофы не состоялось. Побитые зенитным огнем противника, с почти сухими баками, наши ребята сажали самолеты в темноте. Вот так летали наши парни, не щадя своей жизни, лишь бы добраться до немца или румына. В этом бою особенно отличились молодые летчики В. А. Ананьев и М. Г. Минин.

Но бывали на фронте и веселые деньки, особенно, когда удавалось вырваться в тыл. А мне скоро представилась такая возможность. Седьмого декабря 1943-го года меня вызывали в политотдел дивизии и сообщили, что мне и дважды Герою Советского Союза майору Алелюхину, командиру эскадрильи 9-го гвардейского полка, предстоит поездка к нашим шефам — Ростовскому областному комитету ВКП(б). Для этого нам предстояло погрузиться в самолет «ЛИ-2», ожидавший нас на аэродроме Мелитополя. Мы с Алелюхиным принялись гладить мундиры и чистить ордена. Алелюхин, по такому поводу, даже сменил портянки, что делал крайне редко. 8-го декабря мы были уже в здании Ростовского обкома партии. Нам оказали честь — радушно принял сам первый секретарь обкома Борис Александрович Двинский. Пожилой, матерый партийный зубр, еврей по национальности, более десяти лет работавший личным секретарем Сталина, который, видимо, следуя ленинским заветам, а тот считал, что среди русских умных нет — все они без царя в голове, а есть лишь талантливые, умницы одни евреи, будучи антисемитом, все же не мог обойтись без мозгов древнего народа. Я вручил Двинскому пакет, в котором командование нашей воздушной армии и дивизии сообщало о своих боевых делах. Двинский расхаживал по кабинету в летных, мохнатых унтах, которые ему, видимо, подарили наши отцы-командиры. Все здание обкома партии не отапливалось, и холодина была, хоть волков гоняй. Шевеля бровями, Двинский предложил нам с Алелюхиным выступить на пленуме обкома партии, рассказать шефам о своих делах. Честно говоря, мы перепугались. К партийным органам тогда относились, как верующие к церкви. Мы искренне считали, что там работают необыкновенные люди, вершащие большие дела и имеющие лицензию на постоянную правоту. Словом, рядовым верующим вдруг предложили вести церковную службу. Известно, что даже почти ничего не знающий студент, который спокойно спит перед экзаменом, обычно как-то выкручивается, а зубрящий всю ночь отличник, появляющийся перед экзаменатором с воспаленными глазами, терпит крах. Мы с Алелюхиным пошли по второму пути. Целую ночь писали конспекты речей, рвали их и стремились вспомнить эпизоды боевой работы позабористее. Все бы хорошо, но наши речи никак не лезли в регламент — отведенные нам десять минут. Бедный Леша Алелюхин весь вспотел и, отдуваясь, сообщал, что лучше бы ему лететь в бой, чем сочинять свое выступление. Он просительно заглядывал мне в глаза и говорил: «Может быть ты, комиссар, сам скажешь и хватит?» Я отвечал, что не для того я привез в Ростов живого Дважды Героя Советского Союза, чтобы он пасовал, отсиживаясь в уголке. Летчики народ самолюбивый и всякий намек на то, что они пасуют, действует как звук трубы на боевого коня. Леша согласился податься в ораторы.
Мы оказались в обшарпанном театральном зале, освещаемом керосиновыми лампами и без конца гаснувшим электричеством, минут за пять до начала пленума. Холодина была такой, что мы, как иногда говорят в армии, дрожака ловили — то есть дрожали даже в верхней одежде. Члены пленума, явившиеся в полушубках и валенках, для тепла дружно закурили. На повестке дня было два вопроса: о подготовке области к военной посевной 1944-го года и о восстановлении Ростовской электростанции, дважды взрывавшейся: немцами и нашими. Дела в области были тяжелые, и я понял, почему в ответ на наши просьбы помочь полку материально Двинский замахал руками и сам попросил передать командованию, что Ростову было бы желательно получить хоть несколько десятков трофейных немецких грузовиков. У всех в зале мерзли ноги, и обсуждение проходило под мерный топот присутствующих. Дела были невеселыми, и становилось ясно, что в ближайшие десять лет всей стране предстоит тужиться, восстанавливая наломанное за войну. Во всем были сплошные нехватки. Весь день мы сидели с Алелюхиным в облаках табачного дыма, выслушивая эту невеселую информацию. Замерзшие люди толпами бродили по залу для сугрева, и кучами собирались в фойе, откуда в зал втягивались дополнительные, густые струи махорочного аромата. От этого у нас с Алелюхиным, как и я некурящим, разболелись головы, и всякий ораторский запал окончательно пропал. Тем не менее, когда я забрался на трибуну, то довольно складно стал рассказывать о славном пути и боевых делах нашей дивизии, среди летчиков которой немало асов, известных всей стране: Лавриненков, Алелюхин, Амет-Хан-Султан, Шестаков, Константинов, Мазан и другие. Я с увлечением рассказывал о боевых делах наших ребят и еле-еле вписался в регламент. После меня на трибуну забрался Леша Алелюхин, на ходу сообщив мне, что не знает о чем говорить. Я направил его к лесенке, ведущей на трибуну, и даже слегка подтолкнул.

При появлении на трибуне Дважды Героя Советского Союза в зале вспыхнули аплодисменты. Леша Алелюхин застыл на почетном возвышении и, вытаращив глаза, уставился в зал. Молчание затянулось. В зале стал раздаваться смех, хотя наши люди не без основания считающие выступления трепаниной, этот недостаток прощают охотнее всего. Двинский улыбался, глядя на меня. А скоро на меня жалобно уставился и Алелюхин, которого видимо заклинило. Я показал ему пальцем на боковой карман, где у него должен был лежать конспект выступления. Леша, над которым я должен был шефствовать во время нашего визита в тыл, пошарил в кармане, но конспекта не обнаружил. Смех в зале нарастал. Хорошо, что я, желая облегчить Алексею поиски конспекта, предложил ему снять летную куртку «американку» — на длинной молнии. Леша снял куртку, и его грудь засияла наградами. В зале раздались аплодисменты. Я подошел к Алексею и громким шепотом предложил вспомнить как он на истребителе «Белла Кобра» сбил бомбардировщик противника над Ростовом.

Леша рассказывал об одном воздушном бое за другим. Наш герой использовал уже три регламента, но совершенно не собирался сходить с трибуны, отмахиваясь от всех предложений закруглиться, как от огня мелкокалиберного пулемета. Донские жители, вообще народ воинственный, и москвич Леша им явно понравился. Алелюхин был живой парень, блондин, небольшого роста с удлиненной мордочкой и длинным носом, светло-серыми глазами, смахивающий на обезьяну. Когда он похихивал, открывая редкие вразнобой торчащие изо рта зубы, то порой казалось, что он без царя в голове. А в бою совершенно менялся. Хотя, возможно, быть Героем ему как раз позволяло несерьезное отношение и к жизни, и к смерти. Как здесь не понять Геринга, сокрушавшегося в этом же 1943 году: «Кто мог подумать, что такие бестии окажутся способными на такие подвиги…» Конечно, из москвича Алелюхина, одного из загадочных славян, то вдруг создающих колоссальные империи, то вдруг, как будто ради смеха, рушащих их подобно карточному домику, еще и лепили Героя, но думаю, что половину истребителей и бомбардировщиков противника из тридцати записанных на его счет, он, к тому времени, сбил. Конечно, это бледная цифра, по сравнению с летчиками «Люфтваффе», первый ас которых сбил более четырехсот наших, английских, американских, французских и польских самолетов, но для нас и это неплохо.

Двинский постучал по ручным часам, глядя в мою сторону: пора закругляться. Я, в свою очередь, показывал Алелюхину руками авиационный знак «крест», но он, разгорячившись, не останавливался. Еле стянули Героя с трибуны.

От шефов мы летели с подарками. В наш «ЛИ-2» загрузили тонну ящиков с водкой — бутылки были с белыми сургучными головками. Мы с Алелюхиным, с чувством глубокого удовлетворения, посматривали на наш груз, предвкушая, какая радость будет в наших полках — каждому командиру полка была отдельная посылка, да плюс пятая — командиру дивизии. В ящиках из-под папирос была добрая выпивка и закуска: коньяк, сухая колбаса, ветчина, цитрусовые, папиросы. И все это богатство у нас экспроприировали по приказу Хрюкина. Ушли в прижимистые руки армейского штаба даже именные ящики командованию нашей дивизии. Их забрали, чтобы «разобраться». Разобрались в штабе так, что мы получили жалкие крохи — семь литров водки на полк. Это был грабеж среди белого дня. Зато штабные сосуны водки целый месяц ходили веселыми. К сожалению, самолет сел в Мелитополе, на аэродроме штаба армии. Через несколько месяцев, когда я снова привез немного водки из Ростова — 100 литров, то наши ребята просто растащили половину, к счастью, мы сели на нашем аэродроме. И сколько ни ругали меня представители политотдела армии, добыть спиртное обратно из объемистых ртов и желудков пилотов, было невозможно.

К моему возвращению в родной полк немцы накопили силы на Никопольском плацдарме и принялись довольно сильно контратаковать, уверенно отбрасывая наши войска.

Нужно было отсечь Никопольский плацдарм, срезав его как плод с кроны. Для этого следовало прервать сообщение немецких войск на плацдарме с противоположным берегом. Ударь немцы из Крыма и из района Никополя, они могли бы вырезать из нашего фронта довольно большой кусок. И потому конец года не обещал покоя штурмовикам и истребителям: предстояло рвать днепровские переправы, надежно прикрытые «Эрликонами» и истребителями противника.

Прежде чем рассказать об этих боях, вспомню немного о своем, да и всего полка, душевном состоянии. Над седым Днепром, на который я вернулся через два с половиной года, висели туманы. Всем — и нам, и немцам, смертельно надоела эта война, все до предела устали и все понимали, что деваться нам некуда: будем молотить друг друга пока не сровняемся. Душа устала.

И здесь природа обычно приходит на выручку человеку. От серой, унылой и безнадежной действительности психика уходит в мир грез и цветных снов. В те дни летчики просыпались, будто выбираясь из глубокого колодца, опущенного в прошлое. Меня особенно тревожило душевное состояние нашего командира, подполковника Ивана Павловича Залесского. Он был уверен в своей скорой смерти и не скрывал этого. Ему без конца виделись плохие сны, он не говорил, какие, лишь резюмируя: «Мне скоро отдерут копыта». Я знал, чем пахнут такие сны и такие настроения на фронте. Еще в Китае, перед самой гибелью Иван Карпович Розинка стоял, понурившись, возле плоскости самолета, и в ответ на мой вопрос рассказывал, что ему снилось, как в Василькове он ударился самолетом в угол ДОСа, где жил с семьей, и вдребезги разбил свою «этажерку» «И-15-БИС». Перед самой своей смертью Шлемин рассказывал, как во сне задыхался, захлебываясь в Колпинском болоте возле Киева. Я любил и уважал Ивана Павловича. Он был очень хорошим командиром, и я всей душой не хотел его смерти, без конца подбадривая, советуя не верить сновидениям. Но от судьбы не уйдешь. Читать дальше ...

***

Источник : https://coollib.com/b/161230/read#t1

***

О произведении. Русские на снегу. Дмитрий Панов

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 001

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 002

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 004

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 005

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 006

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 007

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 008