Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница шестая. В кровавой круговерти. 029 - 24 Августа 2020

Главная » 2020 » Август » 24 » Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница шестая. В кровавой круговерти. 029

14:24

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница шестая. В кровавой круговерти. 029

Страница шестая

В кровавой круговерти

В войну наша 36-а дивизия вступила в ранге смешанной. Перед самой войной на базе 43-го и 2-го истребительных авиационных полков, неподалеку от Киева в Борисполе и Гоголеве, разворачивались еще два истребительно-авиационных полка: 254-й и 255-й, куда мы выделили немало опытных летчиков, например, замкомандира эскадрильи Висьев ушел в 255-й полк командиром эскадрильи. Однако эти полки были еще сырыми и к моменту войны не могли всерьез помогать нашим двум. Это были скорее номера полков при отсутствии техники и боевой выучки пилотов. Молодые летчики этих полков были почти все сразу перебиты «Мессершмиттами», когда немцы подошли вплотную к Киеву. Боевой летчик стоил дорого.

Был также в нашей дивизии 135-й легко-бомбардировочный авиаполк на самолетах СУ-2 под командованием майора Корзинникова. С самого начала войны они активно работали по нанесению бомбовых ударов по колоннам противника, понесли большие потери и, примерно, в июле, этот полк забрали из нашей дивизии на переформирование. Мы его встретили уже в 1942 году, в районе Харькова. Самолет СУ-2 по своему внешнему виду напоминал бронированный штурмовик ИЛ-2 и выполнял двойную задачу: разведку и бомбометание в ближнем радиусе. Но в первые дни войны его использовали преимущественно для бомбометания, и три пулемета, которыми он был вооружен, при малой скорости самолета делали его довольно легкой добычей для истребителей противника. Нам было не до прикрытия этих бомбардировщиков. Мы постоянно висели над Киевом. Самолет был оснащен 1800-сильным мотором с воздушным охлаждением АШ-82 — четырнадцатицилиндровым — двухрядная звезда. Конечно, стоило бы вместо такого обилия модификаций выпускаемых нашей авиационной промышленностью машин, иметь по два-три надежных современных истребителя, бомбардировщика и штурмовика, не разбрасывая силы. Но Сталин устраивал искусственное соревнование конструкторских бюро, что очень вредило делу.

После ухода 135-го легкобомбардировочного авиационного полка наша дивизия стала в чистом виде истребительной. Ее командиром был уже упоминавшийся мною Герой Советского Союза, «испанец», полковник Зеленцов. До него сменилось несколько командиров: Борман, и прочие, но я не буду на них останавливаться. Комиссаром дивизии был высокий блондин полковник Нижников, большой любитель кабинетного стиля. За всю оборону Киева он всего один раз побывал в нашей эскадрилье. Начальником штаба дивизии был полковник Дьяков, начальником политотдела — батальонный комиссар Онуфриков, начальником оперативного отдела уже упоминавшийся мною полковник Киселев. Дивизия входила в состав противовоздушной обороны Киева.

В нашу третью эскадрилью 43-го истребительно-авиационного полка входили: командир, старший лейтенант Василий Иванович Шишкин, замполит, старший политрук Дмитрий Пантелеевич Панов, заместитель командира эскадрильи по летной работе, старший лейтенант Михаил Степанович Бубнов, адъютант эскадрильи старший лейтенант Василий Иванович Шлемин, командир звена Влас Гаврилович Куприянчик, командир звена, старший лейтенант Константин Берая, летчики, младшие лейтенанты Леонид Полянских, Бутов, Губичев, Иван Васильевич Фадеев, Владимир Евладенко, Евгений Иванович Чернецов. Боевой опыт имели только воевавшие в Китае Панов, Бубнов и Берая. В ходе боев к нам поступало пополнение взамен погибших летчиков: Алексей Николаевич Романов, младший лейтенант Бондарь и младшие лейтенанты Михаил Деркач, Киктенко, Николай Николаевич Новожилов, Анатолий Швец, Геннадий Костин, Борисов, Анатолий Савельевич Коробков.

В первый же день войны Дмитрий Зайцев, бывший летчик моего звена, во время службы во втором авиационном полку, эскадрилья которого сменила нас 22 июня над Киевом, во второй половине дня, при встрече с бомбардировщиками противника, совершил воздушный таран — первый на Юго-Западном фронте. По официальной версии, Дима Зайцев — курносый российский паренек, хладнокровно обрубил лопастями своего самолета хвостовое оперение «Юнкерса», после чего совершил вынужденную посадку. «Юнкерс» упал по маршруту движения немецких бомбардировщиков возле того же Радомысля, и к нам на аэродром привезли окровавленные комбинезоны немецких летчиков, погибших при катастрофе, и пулеметы с немецкого бомбардировщика — видимо для поднятия боевого духа. А на самом деле, по рассказам самого Димы Зайцева, еще не готовящегося стать Героем Советского Союза и попасть в официальные святцы, дело было так: Зайцев довольно удачно в скольжении со снижением сверху вниз, что увеличило скорость самолета, догнал бомбардировщик, отставший от строя при развороте девятки влево и принялся поливать его из всех наших четырех пулеметов «ШКАС» — конструктор Шпитальный. Скорострельность этих пулеметов была отменной — 1300 выстрелов в минуту, но после длинных очередей пулемет имел привычку захлебываться, и его нужно было перезаряжать, дергая кольца в кабине летчика, присоединенные к тросикам, размещенные у самых ног летчика. Атака получилась удачной, стрелок бомбардировщика под задним колпаком у хвоста, видимо, был убит и его пулемет стал свечей и замолк. Прекратил огонь и стрелок, который стрелял со спарки из переднего колпака. Но «Юнкерс» был прикрыт довольно надежно. Сколько не стрелял Зайцев по «Юнкерсу», но наши мелкокалиберные пулеметы не могли принести ему существенного вреда и, в конце концов, заели. Дима наклонился и принялся дергать за кольца перезарядки пулеметов, перестав наблюдать по курсу. Истребитель за несколько секунд догнал бомбардировщик и уткнулся своим винтом в его хвост. Как это часто бывает в жизни — специально такую операцию повторить наверняка бы не удалось. А случайно получилось: винт истребителя срубил руль поворота и руль глубины полета бомбардировщика, который сразу клюнул носом вниз и полетел к земле.

После удачного приземления Димы, очень хорошо попавшего в струю, дня через два последовал указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении ему звания Героя Советского Союза с вручением медали Золотая Звезда и ордена Ленина, за героический подвиг в воздушном бою. Вокруг подвига сразу был поднят необыкновенный шум, и ясно было, что летать и воевать, рискуя погибнуть, такому герою как Зайцев, не к лицу. Он должен был быть не по зубам фашистским асам. Для этого Диму срочно назначили командиром полка истребителей ПВО в город Горький, куда немцы наведывались лишь по праздникам, и где Дима до самого конца войны благополучно попивал водочку и парился в бане.

Наши же дела выглядели не так блестяще. В первый же день войны нам пришлось три раза вылетать для прикрытия Киева. Барражировали на высоте 3–4 тысяч метров. Работа нервная и утомительная. В бесконечном ожидании встречи с неприятелем в гуле собственных моторов. Да еще и землю нельзя было упускать из вида. Возле Цепного моста, например, был разложен огромный знак буквой «Т» с множеством небольших отростков и большой стрелой из белого полотна, выложенного рядом. В зависимости от сочетания этих полотен мы и определяли подход противника к городу. На надежную радиосвязь наша мощная индустрия до самой войны, так и не сподобилась.

Должен сказать, что у всех нас было много смелости и задора, и мы действительно всей душой стремились не позволять фашистам бомбить Киев. Среди летчиков выделилась целая плеяда молодых ребят, решивших действовать по принципу упоминавшегося мною ранее штурмана звена штурмовиков, стукача Агафона Дорофеева, заявлявшего: «Или грудь в крестах, или голова в кустах». Не дождавшись крестов, Агафонов сложил свою голову в первый же месяц войны на украинской земле, среди обломков рухнувшего штурмовика. «Мы не из трусливого десятка», — задиристо говорил командир звена нашей эскадрильи Влас Гаврилович Куприянчик, сероглазый белорус, которому я сделал замечание, что во время атаки наземных целей он опускается к самой земле, рискуя стать легкой добычей любого автоматчика. Стал в эту плеяду горячих ребят, всех молодых и красивых — плюгавых в авиацию не брали, и летчик первой эскадрильи нашего полка Сергей Зайцев. Он заявил, что уже есть один Зайцев — Герой, а теперь будет еще один. Сережа взялся повторить подвиг Дмитрия, видимо, уверенный и в исходе тарана, после которого в живых оставались очень нечасто, примерно один из десяти летчиков, и в славе, которая его ожидает. Увы, откуда ему было знать об особенностях политической конъюнктуры, которой подчинялась наша пропаганда и машина по производству героев.

Через месяц, к концу июля 1941 года, общая ситуация катастрофически ухудшилась. Красная Армия отступала, неся огромные потери и оставляя жизненно важные центры страны. На этом фоне производство героев было приказано резко сократить и незамеченными оставались настоящие блестящие подвиги. Именно в это время в районе Остра, над нашим полевым аэродромом появилась очень противная немецкая машина, разведчик-рама. Это, уродливое, на наш взгляд, создание немецких конструкторов, с двумя фюзеляжами и мотором посредине, за которым размещалась кабина летчика, обладало идеальной маневренностью. Самолет, который мы еще звали «вертихвосткой», практически оставаясь на месте, выделывал необыкновенные фигуры, то, падая вниз, подобно осеннему листу, то кружился в разные стороны, то менял высоту. Потому взять его на прицел было очень не просто. Многие прославленные короли больших скоростей обломали на нем зубы. Например, из-за столкновения с «Рамой» на Миус-фронте, в 1943 году оказался на земле и попал в плен мой знакомый, Дважды Герой Советского Союза летчик Владимир Лавриненко, воевавший в девятом гвардейском полку.

Так вот, Сережа Зайцев взлетел на «И-16», чтобы разделаться с «Рамой», которая вела разведку нашего аэродрома, кувыркаясь, едва ли не над нашими головами, доводя многих до бешенства. Несколько раз Сережа заходил для атаки, но стоило ему открыть огонь из пулеметов метров с двухсот, как немецкий пилот, улавливающий по

явление огня из пулемета и дымных трасс, за мгновение успевал увернуться, и огненная трасса летела мимо. Затем, видимо, Сережа решил протаранить «Раму». Но одно дело рубить пропеллером хвост грузного бомбардировщика, а другое дело — столкнуться с вертихвосткой «Рамой»! Немецкий пилот, видимо, в последнее мгновение разгадал намерение Сергея и резко пошел влево с набором высоты. «Ишачок» Сергея Зайцева ударил своим курносым носом прямо в кабину немецкого летчика и намертво сцепился с его самолетом, будто бы одел на свой фюзеляж проклятую «Раму». Уже в воздухе они загорелись и через несколько секунд рухнули на землю.
Наутро мы похоронили Сергея. Немца закопали наскоро. Злая ирония судьбы в том, что этот настоящий, сознательный таран так и остался незамеченным. К тому времени Шипитова уже направили на учебу в город Чкалов — удивительной была жажда знаний, вдруг охватившая многих старших офицеров с началом воздушной мясорубки. Да и неудивительно, не воюя, а лишь используя связи, Шипитов, после полугода учебы, оказался на Дальнем Востоке, как известно, богатом красной рыбой, в должности командира дивизии. А полком к тому времени уже командовал Тимофей Сюсюкало, украинец, лет 35, побывавший в Испании, награжденный орденами Ленина и Красной Звезды. Видимо, свой боевой пыл Тимофей растерял в экзотических местах, где потомки Кармен пляшут под стук кастаньет. На свою войну, как и у большинства «испанцев», у Тимофея пороху уже явно не оставалось. Тимофей старчески кряхтел, хитро щурил глаза и частенько заявлял, что он за свою жизнь навоевался. Сюсюкало был большой специалист отправлять в бой молодых, свежеиспеченных пилотов, только что выпущенных из школ, которых без счета бросали в воздушную мясорубку. Тимофей напутствовал их с отеческой заботой на открытом, крупном фотогеничном лице героя: «Летайте, детки, летайте».

Чтобы не возвращаться к Тимофею лишний раз, расскажу о его конце. Под Сталинградом выяснилось, что командный состав практически не летает в бой и даже не в состоянии проанализировать и определить причины потерь нашей авиации, составлявших один к пяти в пользу немцев. Мой землячок — кубанец, командующий восьмой воздушной армией Тимофей Тимофеевич Хрюкин приказал командирам полков хотя бы раз в сутки вылетать в бой во главе группы летчиков. Хорошо помню жаркий августовский день 1942 года, когда летчики рассказали мне о конце Сюсюкало. Грозный приказ командующего армии нужно было выполнять. Как давно не работавший конь — в сбрую, влез Сюсюкало в лямки парашюта, его ноги дрожали, а по бледному лицу струился пот. Уже почти год Тимофей не бывал в воздухе, а главным девизом летчика-истребителя, следуя которому можно было надеяться выжить, к этому времени стал девиз: «Хочешь жить, больше летай». Девиз этот написан кровью пилотов. К сожалению, у Тимофея не было никаких оснований под ним подписаться. Что-то лепеча, он пытался попасть ногой в ступеньку в борту самолета, чтобы подняться в кабину. Два техника вынуждены были взять своего командира полка за задницу, и, как мешок, забросить в кабину. Тимофея пристегнули бортовыми ремнями, запустили ему мотор, и отважный орденоносец взлетел с аэродрома Иловля, где тогда базировался 43-й авиационный полк, и навсегда исчез в дыму грандиозных пожарищ первенцев первых пятилеток над Сталинградом. В этом бою «Мессершмитты» подожгли самолет Тимофея, пропавшего без вести. До подвига ли Сережи Зайцева было Тимофею Сюсюкало, думавшему только о том, чтобы спасти собственную жизнь? Собирались написать на Сережу Зайцева представление о награждении, но потом Тимоха Сюсюкало что-то промямлил и махнул рукой, философски сообщив, что на войне без потерь не бывает. Вот такие разные получились подвиги у двух Зайцевых. Как было в нашей жизни, в которой по своей сути ничто не имело цены, кроме конъюнктуры и умения или везения.

Но вернемся в самые первые дни войны. Сначала газеты были полны бодрых статей о близком разгроме врага, который посмел посягнуть на советскую землю и скоро за все ответит. К сожалению, эти заверения нашей пропаганды не подтверждались сводками с фронтов. Красная Армия проигрывала приграничные сражения. Не стану останавливаться на причинах — они известны. Отмечу лишь удивительную тупость, сочетавшуюся с хвастливостью и трусостью части нашего старшего офицерства, полную безынициативность и растерянность высшего государственного руководства, низкую подготовку младшего командного состава, повальное пьянство. Конечно, были и объективные причины: Германия была передовой, технически развитой страной, где ценились традиции и толковые люди. Мы же уничтожили и потомственное офицерство, и красных военспецов и, по-моему, главное, мужика-хозяина. Немцы воевали как хозяйствовали — рачительно, эффективно, удачливо. А мы как в колхозе: беспорядочно, всем гуртом. Уверен, что уничтоженные крестьяне, веками создававшие славу русской армии, никогда не знавшей такого позора, как в 1941 и 1942 годах, стали бы на фронтах первыми людьми, составили надежную прослойку младшего командного состава, которого нам так не хватало. Словом, наши военные неудачи были следствием и слепком хода дел во всем обществе, строящем утопическую социальную модель.

По мере наступления немцев и неудач наших войск, на фронте и в тылу воцарялись дикая неразбериха и неорганизованность. После неудачных контратак наших механизированных корпусов, оставшихся в решающий момент без горючего и боеприпасов, немцы прорвали фронт на широком участке, между пятой и шестой наземными армиями и стремительно пошли к Киеву, который прикрывал наш полк.

Хочу изложить свои соображения по поводу огромных потерь, которые почти всегда несла русская армия в войнах. Думаю, что это всегда была цена несвободы, которая царила в государстве. Тирания подавляет волю, инициативу и изобретательность. Она подавляет лучшие качества даже таких великих народов, как русский и китайский. Вовсе не из трусости в первый период войны в плен попали миллионы наших солдат и не только из-за технического и организационного превосходства германской армии, а, прежде всего потому, что, привыкшие действовать по указке люди оказывались полностью беспомощными в случае гибели или предательства командиров. Знаю случаи, когда целые полки, которые бросило командование, не видя другого выхода, разбивали винтовки о землю и сдавались в плен нескольким немецким мотоциклистам. Да и все издевательства, которые пришлось пережить народу, в частности, коллективизация, не вызывали повышенного желания сражаться за это государство. Тем более, велик подвиг наших народов, все-таки нашедших в себе силы приподняться над всем этим и победить врага.

Итак, на границе погибали наши армии и механизированные корпуса, а мы, летчики, прикрывали Киев. В первый же день войны наша эскадрилья трижды кружила над городом в поисках встречи с противником, но система оповещения о его появлении работала так мерзко, что обычно нам сообщали о противнике, когда он уходил, уже отбомбившись, а мы не могли его догнать, поскольку немецкие бомбардировщики имели большую скорость, чем наши истребители. Единственная возможность встречи с врагом состояла в раннем оповещении и встрече с ним на пересекающихся курсах, как это бывало в Китае. Наша система ПВО была явно неспособна своевременно сообщить нам о подходе противника. Командование противовоздушной обороны Киева не сумело навести элементарный порядок в своем хозяйстве. Поступили так, как обычно поступает наше руководящее быдло: вопрос решается путем его закрытия. Нас полностью лишили всякой связи с системой ПВО и рекомендовали атаковать противника «по зрячему», то есть, обнаружив его летящим в воздухе. Зато этот первобытный и совершенно неэффективный способ ведения войны в воздухе, снимал всякую ответственность с целой оравы управленцев, и делал во всем виноватыми нас, летчиков, которых оставили без глаз и ушей. Для пущего эффекта нашу эскадрилью пересадили с аэродрома Вильшанка на полевой аэродром Кочерово, недалеко от села Брусилов. Дико об этом говорить, но у нас не было даже телефонной связи со штабом полка. А еще более удивительно, что, переведя нас на полностью необорудованный аэродром подскока, никто не позаботился о снабжении эскадрильи горючим, боеприпасами, продовольствием. Было такое впечатление, что командование обрадовалось, убрав с глаз долой эскадрилью истребителей, чтобы с ней не возиться. А немцы в этом время бомбили Киев. Летчиков не кормили, а первую ночь мы провели на земле под плоскостями самолетов, где прятались от дождя. На следующий день мы сделали два боевых вылета на перехват «Ю-88», которые нам показали только хвост, а мы израсходовали почти все свое горючее. Летчики ходили грязные, немытые и злые. Поскольку Шишкин был в Черновцах и еще не успел вернуться, то командовал эскадрильей я. Ко мне и стали обращаться летчики с просьбой, отпустить их в ближайшее село купить у крестьян яиц, молока и хлеба. Я ломал себе голову: как мы могли оказаться в подобном положении? Может быть, командир полка Шипитов решил, что о нас позаботится командир дивизии Зеленцов, а тому было не до этого? После голодных и холодных суток, проведенных на аэродроме «подскока», я, на последнем бензине, улетел в штаб полка в Вильшанку, чтобы разобраться в обстановке. На командном пункте полка я застал начальника штаба, кривоногого кавалериста, майора Тишкина, и комиссара Щербакова. Будучи достаточно раздраженным, я накинулся на них с претензиями. Но ребята, выглядевшие плотно поевшими, видимо, еще и побаловались, хотя и не летали, «летной нормой» — приняли с утра грамм по 250 водки. Потому настроение у них было прекрасное, и они встретили мое сообщение о состоянии третьей эскадрильи бодрым утробным хохотом. Обдавая меня перегаром, бравые майоры сообщили мне, что война для того и существует, чтобы переносить трудности, и к ним нужно привыкать — все впереди. Наше быдло всегда любило переносить трудности на чужих плечах. Тем не менее, когда появился командир полка Шипитов, то он приказал мне перебазировать эскадрилью с чистого поля, где она стояла в Кочерово, назад, на наш стационарный аэродром в Васильков, где за реконструируемой полосой еще оставался кусок летного поля, достаточный для «Чаек».
Тем временем наши семьи в военном городке готовились к эвакуации на восток страны. У меня дома был целый маленький табор: жена с младенцем на руках и шестилетней дочерью, теща. Хотелось помочь собрать им наше барахлишко. Но нашу эскадрилью держали круглые сутки на аэродроме, никого не отпуская хотя бы попрощаться с родными. Летчики спали здесь же в ангаре, пол которого был устлан соломой, а ведь наши семьи находились всего в считанных сотнях метрах в военном городке. Люди переутомлялись, нервничали, не мылись и не брились, да и представляли прекрасную мишень в случае бомбежки, попади бомба в ангар — и нет эскадрильи. И, тем не менее, наши руководящие идиоты держали нас в таком состоянии, чтобы в случае чего, отрапортовать о боеготовности. Кроме всего прочего, уже было очевидно, что нашим машинам не удается тягаться с закованными в алюминиевую скорлупу мощными скоростными «Юнкерсами», которые на высоте до трех тысяч метров совершенно безнаказанно заходили на Киев, а мы на своих деревянных «Чайках» всякий раз болтались у них в хвосте, пытаясь догнать, но неизменно отставая. Немцы вели себя так, будто бы нас вообще не было в природе.

Начало войны осталось в моей памяти, как дикий кровавый театр абсурда, где на сцену выскакивают один за другим, истошно орущие, пьяные руководящие идиоты, где все работает наоборот и наши люди будто стремятся превзойти один другого в глупости и разгильдяйстве. Должен сказать, что немцы били нас лишь наполовину, а вторую половину мы лупили себя сами. Небольшой пример: в мирное время во время ночных полетов на аэродроме работало несколько прожекторов, а началась война — исчезли все до единого — их собрали и куда-то поувозили, говорили, что для обороны Москвы. А что же Киев? На всю огромную противовоздушную оборону города мигало лишь несколько, например, на станции Дарница. Но и с них толку было мало. Даже если прожектор ловил своим лучом самолет противника, то мы не могли взлететь для его преследования, потому что не могли сесть на аэродроме, лишенном прожекторов, втемную. Как обычно, Москва была Москвою, где, по мнению москвичей, только и происходит что-то серьезное, а все остальные выкручивайтесь, как можете. Находились смелые ребята. Они вылетали и гонялись за немцами даже ночью, совершая потом в темноте практически самоубийственные посадки вслепую, но, конечно, это не могло быть системой. Так в конце июня к нам на аэродром в Васильков вслепую сел летчик из эскадрильи нашего полка, базирующегося в Гоголеве, Иван Макарович Бушин, молоденький тогда парнишка. Он гонялся за бомбардировщиками в киевском небе и, видимо, так надергал себе нервы и обалдел от разрывов и мигания прожекторов, что при посадке забыл выпустить шасси, тем не менее, благополучно приземлился на брюхе своей «Чайки». При этом, Иван забыл выключить тумблер света и на крыльях и хвосте самолета мигали красная, зеленая и белая лампочки. Видимо, он досадил немцам в воздухе, потому что за ним увязался бомбардировщик и кружил над нашим аэродромом, пытаясь накрыть бомбой мигающий огнями самолет Бушина. Иван бегал вокруг лежащей на брюхе машины и пинал огни сапогами, пытаясь разбить каблуками лампочки, что ему вскоре и удалось. Выключить тумблер в кабине ему не пришло в голову. Такое нередко случается на войне, особенно среди еще необстрелянных людей. Иван Бушин несколько раз заезжал ко мне в Киев, по дороге к себе домой в Сочи, уже после войны. Несколько лет назад он умер. Видимо, сказалось тяжелое ранение, полученное под Белгородом в 1942 году. Иван, списанный из авиации и мучимый головными болями, долгие годы проработал на Севере, где занимался сбором оленьих пантов.

С отсутствием прожекторов на аэродроме связано одно из тяжелых воспоминаний в моей жизни. Первые дни войны наши семьи проводили в саду, в полукилометре от ДОСов, спали на земле и в наскоро вырытых траншеях, опасаясь бомбежки, которая была более, чем вероятна. Потом прямо в военный городок подали красные пульманы, были выделены грузовые автомашины, и началась погрузка наших семей со всем скарбом. Делалось это не только из соображений гуманности. Летчики не могли толком воевать и летать на прикрытие других целей, пока оставался беззащитным военный городок, в котором находились семьи.

Казалось бы, кому же взять на себя всю организационную работу по эвакуации, как не партийной организации, возникшей среди жен офицеров, которую возглавила заядлая коммунистка лет пятидесяти, председатель женсовета гарнизона, мать одного из летчиков, командира четвертой эскадрильи нашего полка, Зинкина. Но товарищ Зинкина в первый же день собрала вещи и, раздобыв машину при помощи сына, дернула в Киев, бросив своих коммунисток, среди которых была и кандидат в члены ВКП(б), моя жена, двадцативосьмилетняя Вера Антоновна Панова, зарывшая, к счастью, кандидатскую карточку позже в землю, во время продвижения эшелона по районам, находящимся под угрозой оккупации. Немцы, сами до предела политизированные, расстреливали коммунистов и евреев без суда и следствия. Позже Зинкина пыталась подсесть в этот эшелон уже в Киеве, но ее с позором выгнали. Должен сказать, что многие шибко идейные вели себя подобно Зинкиной, сын которой, срочно отозванный в первые дни войны на учебу в Москву, погиб при налете бомбардировщиков на Хутор Михайловский.

Мне удалось вырваться минут на сорок и поприсутствовать на рампе, где шла погрузка наших семей в вагоны. Грузилась только часть семей, в том числе и моя, позже оставшиеся спасались, как могли, больше вагонов не подавали. Моя семья разместилась слева от входа на двух квадратных метрах грязного пола. Все сидели на чемоданах вплотную, как в кинотеатре. Стоял плач, шум, звучали слова прощания, раздавались поцелуи, кто-то обнимался с родными, многие в последний раз. Там я в последний раз видел своего сынка Шурика. Я попрощался с семьей, жена пожелала мне победить врага, она верила, что я останусь жив, да и я сам, особенно после Китая, где прошел испытание огнем, был уверен, что немцам придется со мной повозиться. Подошел паровоз и, подцепив эти шесть вагонов, потащил их в сгущающихся сумерках на станцию «Васильков-1». Станция была перегружена составами. Туда и сюда сновали эшелоны с боеприпасами и войсками, чувствовалась паника и полный беспорядок. Не доезжая до станции, эшелон остановился, и стал ждать зеленый свет. А здесь, как на грех, налетел одиночный «Юнкерс» и при свете жиденькой луны принялся бросать бомбы по скопившимся на станции эшелонам. Как рассказывала мне позже жена, шестилетняя Жанна прятала голову в бабушкин пиджак и говорила: «Где же ты, папа, почему не прилетишь и не прогонишь немцев». А мы не могли взлететь, хотя все происходило в пределах нашей видимости, из-за отсутствия прожектора. Думаю, что все равно бы начали взлетать, но, к счастью, в Василькове была какая-то небольшая точка ПВО с крупнокалиберным пулеметом и опытным стрелком, который довольно точно бил по бомбардировщику трассирующими очередями. Немец сбросил бомбы и принялся поливать станцию огнем пулеметов, но потом наш пулемет с земли выдал несколько удачных очередей и отогнал бомбардировщика, ушедшего блудить в темноту в поисках другой добычи. Как рассказывала мне потом жена, именно в ту ночь, спасаясь по покрытым ночной росой полям, она простудила Шурика.

Это было только начало тяжелого мученического пути наших семей по просторам России. Удивительно, какие мучения и унижения пришлось пережить нашему народу под властью всегда правых и непогрешимых, не умевших организовать простых вещей, шарлатанов и демагогов. Сколько нам пришлось хлебнуть горя и унижений, даже там, где им, казалось бы, и взяться было неоткуда. Примерно к часу ночи вагоны подцепили к какому-то пассажирскому составу, машинист которого не стал ждать никаких сигналов, а сам погнал эшелон в Киев. Ждать распоряжений от дезорганизованного начальства было бесполезно. А в Киеве все-таки было немало зениток. Дальше дело пошло веселее, эшелон пересек Днепр и устремился к Конотопу, где только что авиация противника разбомбила такой же эшелон с семьями военных, прямо у путей лежали убитые женщины и дети, был раскидан скарб, горели вагоны. Через Конотоп эшелон проскочил по уцелевшему пути и через сутки-двое был уже в районе Белгорода, в спокойных, по тем временам, местах. И хотя наши семьи ехали в ужасных антисанитарных условиях, но они были в безопасности и так ли, сяк ли, могли прокормиться. Конечно, основная часть имущества пропала, будучи оставленной в квартирах, но кое-какие вещи для обмена на еду и деньги в семьях все же были. Кроме того, в этот эшелон были выделены продукты с военного склада: мука, сахар, крупы. И как ни тяжело было нашим семьям, вдоволь хлебнувшим страданий на этом пути по развороченной войной стране, но когда нам сообщили, что эшелон пересек Днепр, на душе у летчиков повеселело, и мы взялись за свою основную работу. Неуязвимость немцев доводила нас до белого каления. Нужно было искать методы борьбы с ними в любых условиях. Вроде бы начали появляться какие-то надежды, связанные с четырьмя рейками, которые мы не знали, зачем, были прикреплены к каждой нашей нижней плоскости.

Утром, 24 июня 1941 года, к нам, на Васильковский аэродром, прибыла автомашина, загруженная ящиками с доселе невиданными секретными боеприпасами. На второй машине приехала группа инженеров по вооружению. После короткой беседы, нам, летчикам, летающим на самолетах «И-153», показали новые боеприпасы «PC» (реактивные снаряды). Инженеры по вооружению подвесили два таких снаряда на мой самолет, на котором мне предстояло взлететь, и на высоте двух тысяч метров над нашим Васильковским аэродромом произвести показательный пуск реактивных снарядов. Конечно, я волновался и переживал: дело было совершенно незнакомое и неизвестно, как поведет себя новое, по слухам, грозное, оружие. Однако других желающих лететь не нашлось, и выпало командиру эскадрильи — воод

ушевить личным примером. Даже я, боевой летчик, волновался, думая о том, сработает ли электрическая сеть самолета, и не сорвется ли раньше времени предохранитель, как сработают ветрянки ударника, и не оторвется ли реактивный снаряд при взлете. Но вот получены последние инструкции от старшего инженера нашей 36-ой истребительно-авиационной дивизии, и я благополучно взлетел в воздух. Набрал высоту в 2000 метров и, заходя с востока на запад, установил СВР — переключатель пуска снарядов, похожий на телефонный диск, на пуск по одному с каждой плоскости — серия 1. Потом включил тумблер электросети и, пролетая над Васильковским аэродромом на высоте 2000 метров, нажал на пусковую кнопку, которая разместилась на баранке ручки управления самолета. Произошла мгновенная вспышка и реактивный снаряд улетел по прямой от моего самолета на дистанцию примерно в 2000 метров, где и разорвался, оставив после взрыва облако черного дыма. Во время второго захода, на высоте примерно в 1000 метров, я выпустил второй снаряд — с тем же эффектом. Настроение летчиков нашей эскадрильи повысилось. Эти 72-миллиметровые снаряды, а на штурмовиках даже 132-миллиметровые, мы успешно применяли всю войну. А немцы, полагаясь на мощь своих пушек, изготовили подобные только к самому концу войны. Итак, наша «Чайка» брала на свои нижние плоскости восемь реактивных снарядов.
Двадцать пятого июня 1941 года во второй половине дня, по прямому проводу, проведенному на старт нашей эскадрильи, мне позвонил командир дивизии, Герой Советского Союза, полковник Зеленцов и сообщил: «На ваш Васильковский аэродром с юго-запада летят четыре бомбардировщика „Хенкель-111“». Боевой приказ был записан в журнал учета боевых вылетов адъютантом эскадрильи В. И. Шлеминым. Мы подвесили к нашим самолетам реактивные снаряды и завели моторы. Через пять минут с наблюдательного пункта, который разместился на крыше ангара, мне сообщили, что противник с юга заходит на наш военный городок, где еще находились наши жены и дети. Я дал сигнал взлета, через пять минут мы уже набрали нужную высоту и взяли курс на юг, на встречу с врагом, которого вскоре обнаружили. Самолеты противника шли на высоте около ста метров над землей, курсом на наш гарнизон. Каждый такой самолет, как мы знали, нес до трех тонн бомб. Медлить было нельзя, и, развернув свою группу истребителей из восьми самолетов, я повел ее в лобовую атаку на врага, приказав поставить регуляторы ракетного огня на пуск по две ракеты — дистанция взрыва 2000 метров. Каждый летчик должен был, исходя из этих данных, строить свою атаку. Наши группы стремительно сближались. Самолеты противника летели развернутым фронтом, не подавая никаких сигналов, типа: «свой» или «чужой», установленной на этот день пуском ракеты красного цвета. Это был один из приказов, который до конца войны в бомбардировочной авиации никто не выполнял, уже не знаю, почему. Как только дистанция сближения составила 3000 метров, я открыл огонь и произвел пуск реактивных снарядов, что послужило сигналом и для других моих летчиков. Мы пускали реактивные снаряды серией по две ракеты через каждую секунду. Как я и рассчитывал, прикинув скорость нашего сближения и время полета ракеты, первые реактивные снаряды стали рваться примерно в ста метрах перед бомбардировщиками. После этого пристрелочного залпа следующий накрыл цель, черные разрывы образовались над самыми самолетами противника, а уже последний залп пришелся метров на 150 сзади них. В момент нашей атаки бомбардировщики начали сильно раскачиваться с крыла на крыло, и пилоты делали отворот вправо — на восток. Через какую-то долю секунды мы разошлись с ними на встречных курсах. Самолеты были покрашены в темно-синий цвет, без каких либо опознавательных знаков, которые с началом войны зачем-то закрасили на наших машинах. Мы сделали боевой разворот на 180 градусов и начали их преследование, обстреливая из пулеметов. Бомбардировщики дали полный газ и вскоре оторвались от нас. Две машины дымили, оставляя длинные черные шлейфы. Все они тянули к востоку. Мы продолжали преследование до Днепра километров около 60, пока я не подал команду возвращаться на свой аэродром. После посадки, я, как командир группы истребителей, выполнившей боевой задание, позвонив по телефону, доложил на командный пункт 36-ой истребительно-авиационной дивизии о результатах атаки противника. Выслушав мой доклад, наш бравый командир полковник Зеленцов обругал меня за то, что я не сбил ни одного самолета противника, которые сбивать, сидя на командном пункте, как известно, несколько легче, и подвел итог: «Плохо ты воюешь».

После горячки скоротечного боя меня стали мучить сомнения: почему бомбардировщики ушли в район Пирятина и Прилук, где базировались наши бомбардировщики ДБ-ЗФ? Как всегда, интуиция говорила правду, и в душе моей воцарилось смятение и ожидание каких-то больших неприятностей. Я позвонил по телефону на командный пункт дивизии и рассказал о своих сомнениях. В обычной, хамской манере, считавшейся в Красной Армии признаком хорошего командного тона, Зеленцов сообщил, что я плохой воин и командир, у которого только и могли возникнуть сомнения по поводу того, были ли атакованные самолеты немецкими «Хенкелями». Я проглотил эту горькую пилюлю и стал понемногу успокаиваться, уж очень много безапелляционной уверенности, свойственной дуракам, желавшим отличиться, было в тоне Зеленцова.

Мы начали латать наши машины, в которых было до 20 пробоин от огня бортовых пулеметов противника. Но к вечеру меня позвали к телефону, и с командного пункта дивизии сообщили, что мы атаковали свои ДБ-ЗФ, шедшие с боевого задания на свою базу в Прилуки. Результат наших «подвигов», совершенных по наводке командовавших идиотов, были следующими: два стрелка-радиста получили осколочные ранения, один бомбардировщик сильно искорежен, а три прочих подлежат капитальному ремонту. По приказу командира 36-ой истребительно-авиационной дивизии, который послал нас атаковать «противника», я был отстранен от командования эскадрильей и вызван в Киев на командный пункт дивизии для расследования «ЧП».

Утром 26 июня 1941 года я сдал командование эскадрильей старшему лейтенанту Михаилу Степановичу Бубнову и прибыл в Киев на командный пункт дивизии, который разместился в полуподвальном помещении на улице Полупанова, 15. Характерно, что с самого начала образования Красной Армии отношения между подчиненными и начальниками в ней приобрели самый хамский и жлобский характер, лишенный всяких признаков морали, чести, совести или достоинства. Начальник должен был быть всегда прав, а подчиненных всегда следовало представлять дураками и тупицами, несущими всю тяжесть ответственности за все неудачи. Зеленцов, действовавший в лучших красноармейских традициях и прекрасно понимавший, что его рыло полностью в пуху, принялся искать выход в том, что принялся грубо и вульгарно кричать на меня, оскорбляя и угрожая судом военного трибунала, а также расстрелом за то, что я атаковал строй своих самолетов.

Должен сказать, что все эти малопочтенные качества надежно держали Зеленцова на плаву в нашей доблестной и хамской армии. После войны мне пришлось видеть Зеленцова на курсах командиров дивизии в академии Монино, в звании генерал-майора, глубокомысленно рассуждавшего на ходу с коллегами о чем-то серьезном.

Однако испугать меня, уже обтесавшегося в боевых условиях, к чему стремился Зеленцов, было не так легко, и я, не теряя присутствия духа, довольно резко напомнил ему, что я выполнял его приказ, зафиксированный в журнале боевых действий нашей эскадрильи. Это могут подтвердить и другие летчики. Зеленцов продолжал орать, утверждая, что я его неправильно понял, а потом понес обычную ахинею, по поводу того, что нужно думать, соображать, мыслить. Во время всего этого скандала в комнату вошел неизвестный генерал-политработник, слышавший наш разговор и приказавший Зеленцову отпустить комиссара Панова. К вечеру, голодный как волк, я возвратился в свою эскадрилью.

А на следующий день, 27 июня, возвратился из Черновцов наш командир Вася Шишкин и я, естественным путем, приступил к своим комиссарским обязанностям. Конечно, не очень приятно было вспоминать, что совсем недавно тебя твои же начальники оболгали и обругали, и даже не поинтересовавшись, ел ли что-нибудь летчик, который добирался до Киева и обратно на попутных машинах и которому завтра снова в бой, выгнали из штаба. А Вася Шишкин рассказал страшные вещи. Новый, современный самолет, который он должен был пригнать в нашу часть для переучивания, сгорел вместе с прочими, построенными крыло к крылу на аэродроме города Черновцы, в первый же день войны. «Мессершмитты» пикировали по ним, как на учениях, били из пулеметов и пушек системы «Эрликон», совершенно беспрепятственно внося поправки, ориентируясь по пулеметным и пушечным струям, в результате чего попадали по бакам, полным горючего, и скоро превратили весь аэродром в большой пылающий костер.

Судя по его рассказу, я сделал вывод, что немцы намного посильнее и понаглее японцев, которые никак не могли разбомбить нашу эскадрилью на аэродромах в Китае. На обратном пути Вася попал в хаос отступления наших войск на восток и был полон душераздирающих впечатлений. Да и нам не пришлось долго ждать. Уже первого июля 1941 года мы получили боевой приказ на выполнение совершенно не свойственной нам задачи: нанести бомбовый удар по колонне танков противника, почему-то оказавшейся в районе того самого села Кочерово, недалеко от города Брусилов, где был наш аэродром «подскока». Приказ этот передал заплетающимся языком тот же командир дивизии Зеленцов. Должен отметить, что наши командные кадры, ошеломленные разницей между довоенными фильмами и действительным развитием событий, получили сильнейший стресс, который глушили подобно папуасам, дорвавшимся до огненной воды, большими порциями водки. Во время разноса, который устроил мне Зеленцов, от него тоже несло спиртным. Я даже не выдержал и спросил, как он может напиваться в такое время, находясь на посту командира дивизии. На что Зеленцов ответил

мне аргументацией бытового алкоголика: «А что особенного — я обедал!»
Но приказ есть приказ, и мы начали продумывать, как превратить нашу, явно не приспособленную для этого, «Чайку» во фронтовой штурмовик. Выяснилось, что мы можем подвесить на наш самолет по две бомбы ФАБ-50 — фугасная авиационная бомба, пятидесятикилограммовая, или две АО-25 — авиационная осколочная двадцатипятикилограммовая, и бомбить ими противника с пикирования. О том, что наши деревянные машины будут разлетаться в клочья при первом же удачном попадании пушек противника, думать не хотелось. На боевое задание эскадрилья вылетела в количестве 12 самолетов под командованием Василия Ивановича Шишкина. Бомбы предстояло бросать без прицелов, которых не было на наших «Чайках», на глазок. Появившись над хорошо знакомым нам селом Кочерово, мы действительно обнаружили, что по нему, как тараканы по столу, усеянному огрызками, расползлись немецкие танки: одни стояли на улицах, другие заняли позиции в садах и огородах, где экипажи их наскоро маскировали. Должен сказать, что боевая техника противника под самым Киевом произвела на нас ирреальное впечатление. Только что нас приучали к мысли, что в случае начала войны наши танки пойдут грозным маршем — гремя огнем, сверкая блеском стали под командованием Климки Ворошилова, куда прикажет товарищ Сталин. А выяснилось, что через несколько дней после начала войны немецкие танкисты по-хозяйски устраивали свои машины неподалеку от Киева. По команде Васи Шишкина мы перестроились в правый пеленг на высоте примерно 1000 метров и начали бросать с пикирования бомбы по танкам противника — все занимались этой боевой работой первый раз в жизни. Не стану врать — я не видел, чтобы хотя бы одна наша бомба поразила цель — это было мудрено при таком техническом уровне исполнения. Зато нам досталось — с танков велся сильный зенитный огонь. Стоило нам отлететь километров на десять от цели, как один из наших летчиков, Владимир Евладенко, покинул самолет и на парашюте опустился на землю. На следующий день он возвратился в эскадрилью, доложив, что его подбила зенитка. Хотя, честно говоря, эта версия вызывала у нас сомнение. Было хорошо известно, что младший лейтенант Евладенко не большой любитель летать, а теперь он стал «безлошадным».

Следующие два дня мы барражировали над Киевом, так и не встретив бомбардировщики противника. А уже третьего июля 1941 года наша третья эскадрилья получила боевой приказ произвести воздушную разведку войск противника в районе шоссейных дорог: Киев-Ирпень-Житомир-Новоград Волынский. Это было серьезное боевое задание с большим объемом работы. На него вылетели двое: я, как командир группы, и старший лейтенант М. С. Бубнов. Метеорологические условия были неважными: облачность 8-10 баллов при высоте облаков 1100 метров. Местное время 16 часов.

Прикрываясь облачностью, мы шли по заданному маршруту. В разрывах облаков видели, что по всей трассе разведки движутся колонны войск противника, с запада на восток в сторону Киева. Только я насчитал до 900 танков и 2000 автомашин противника. Кое-где немцы двигались в три ряда: по асфальту автомашины с живой силой, а по обочинам танки и гусеничные спецмашины. В районе Радомышль-Кочерово наши войска перегородили шоссе Киев-Житомир лесными завалами и вели наземный бой с врагом. Разведка была «удачной».

Как я уже говорил, 6 июля 1941 году в наш Васильковский авиагарнизон был подан железнодорожный эшелон из 12 товарных вагонов для эвакуации наших семей на восток страны. В перерыве между боевыми вылетами летчики и техники эскадрильи помогли погрузиться семьям в железнодорожные вагоны, а также погрузить жалкий скарб — личные вещи, которые они захватили в далекий неизведанный путь мытарств и бедствий.

Я уже не раз писал об идиотизме ситуации, когда мы, летчики, налетавшие сотни часов ночью в мирное время, после начала войны не могли использовать это свое умение из-за отсутствия прожекторов, которые исчезли неизвестно куда. Самолеты противника по ночам бомбили наши объекты, а мы, истребители-«ночники», беспомощно наблюдали за этим с земли. Впрочем, и на земле хватало «развлечений». Стоило нашим семьям покинуть ДОСы, как жители села Каплицы, которое было через дорогу от военного городка, ринулись грабить наши квартиры. Сокрушая двери и окна, они тащили все, что им попадалось под руку. Когда я утром пришел в свою квартиру, желая переменить нательное белье, то обнаружил в ней только клочья разорванной бумаги, которую шевелил вольный ветер, проникавший сквозь распахнутые, сломанные топорами окна и двери. Украли много дорогих для меня, как память, да и просто нужных вещей. Украинское крестьянство явно вспоминало времена Махно и Петлюры, когда тянули все, попадающее под руку, и забывало о том почтении, с которым всегда приветствовало армию «москалей», которую сейчас нещадно гнали новые завоеватели. Ради интереса, упомяну украденное из моей квартиры: пар десять прекрасного шелкового белья, привезенного мною из Китая, отличный кожаный диван, ножная швейная машинка, летный американский комбинезон, подаренный мне мадам Чан-Кай-Ши, два приемника СВД-9, прекрасно работавших, стулья, столы, никелированные кровати. Расторопности и трудолюбию крестьян села Каплица можно было только позавидовать. Они, приносившие нам молоко, картошку, кур, яйца, прекрасно знали, где что можно взять. Честно говоря, было обидно. Но в действиях крестьян был несомненный практический смысл — дня через два городок заняли войска противника.

Уже 8 июля 1941 года немцы заняли село Звонковое на реке Ирпень, что километрах в десяти западнее железнодорожной станции Васильков-1. Нужно было произвести разведку обстановки. На нее вылетели младший лейтенант Влас Куприянчик и младший лейтенант Губичев, которые с воздуха установили линию боевого соприкосновения наших войск с войсками противника. Выяснилось, что Киевское училище НКВД вело бой с немцами на западном берегу реки Ирпень. Шишкин проинформировал об этом командира полка Я. В. Шипитова и попросил разрешения перебазировать нашу эскадрилью на аэродром Вильшанка. Ведь нам был прекрасно слышен идущий неподалеку бой, днем был виден дым от разрывов снарядов, а вечером зарево. Немцы могли в любой момент ворваться на наш аэродром. В тот же день мы перелетели в Вильшанку. Перед вылетом нам хорошо было слышно, как на станцию Васильков-1 несколько раз врывались немецкие мотоциклисты, и поднимался невообразимый шум — курсанты отбивали немцев. Почти никто из пятисот этих молодых ребят-курсантов не уцелел. Читать дальше ...

***

Источник : https://coollib.com/b/161230/read#t1

***

О произведении. Русские на снегу. Дмитрий Панов

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 001

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 002

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 004

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 005

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 006

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 007

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 008