Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 010. - 22 Августа 2020

Главная » 2020 » Август » 22 » Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 010.

04:27

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 010.

***

Впрочем, подобная роль, речь о Томаровском, была и довольно опасной. В случае, если народный избранник переходил границы ему дозволенного и терял чувство меры, вообразив себя властью, настоящий хозяин страны, партийный аппарат, безжалостно размазывал его по стене, укрепляя миф о собственной принципиальности. Уже в семидесятые годы одна из раздутых официальной пропагандой украинских свекловодов депутат Верховного Совета СССР поехала на служебной машине в Киев жаловаться на первого секретаря Тернопольского обкома партии. Замахнулась не по уровню. Первый секретарь обкома входил уже в особую обойму номенклатуры. Из ЦК свекловодиху вернули в родное село, не забыв сообщить в район, чтобы ей выставили счет за использованный в личных целях государственный бензин и вынесли партийный выговор. Конечно, на этом политическая карьера завзятой украинской молодицы, всем вышедшей в депутатки: и украинской статью, и румяными щеками, и бедняцким происхождением, и умением накрыть хорошие столы для гостей из разных центров за счет колхоза, да вот потерявшей чувство меры, была закончена.
Словом, и путь борьбы с системой путем интеграции в нее оказался исторически бесперспективным. Как, впрочем, и форма производства — сельскохозяйственная коммуна. Рядом с коммуной «Красный боец» была, примерно в это же время, организована коммуна «Новая жизнь» на базе крупного фермерского хозяйства Остапова, славящегося прежде своими достижениями. Коммуна получила в наследство от хозяина хорошие скотные дворы, зернохранилища, большой усадебный дом, три гектара прекрасного сада и паровую мельницу, новую английскую молотилку, много лошадей и разнообразного скота. Отстранив хозяев, за дело взялись коммунары, которые буквально за пару лет вдребезги пропили, прокурили и прогуляли образцовое хозяйство. Да плюс к этому повальный грабеж коммуны со стороны районного начальства, без конца шаставшего то за свежим мясом теленка или барашка, то за мукой или маслом. Впрочем, такая же судьба ожидала и коммуну «Красный боец» после смерти Томаровского.

Его дочь, которой пытались передать хозяйство по наследству (великолепный феодальный принцип, получивший очень широкое распространение в социалистическую эпоху) организационными талантами и политическим влиянием отца не обладала и на посту председателя колхоза долго не удержалась. Затем колхоз возглавил ее бывший секретарь партийной организации, по привычке нажимавший больше на горло и лозунги, вдребезги разоривший хозяйство. Хочу обратить внимание на интересный феномен: все люди, появлявшиеся в ахтарской округе с добрыми намерениями и желанием переделать нашу жизнь, были какими-то залетными временщиками. Едва успевали толком напакостить, как ветер истории уносил дальше это номенклатурное перекати-поле.

Такими были и руководители наших, рыбкомбинатовских ячеек партии и комсомола: товарищи Скуйбеда и Буралин. Оба освобожденные работники, отнюдь не безвозмездно радеющие за победу идеалов социализма. Они, близко к сердцу восприняв сталинский лозунг об усилении классовой борьбы по мере продвижения к социализму, организовали небольшой прообраз китайской культурной революции, гоня на ровном месте яростную волну злобы и недоверия, опираясь на молодых и глупых сбитых с толку комсомольцев. Идиотские мероприятия этой поры можно перечислять, кажется, до бесконечности. Сначала эти недоумки с фанатично горящими глазами, вечно появляющиеся в сопровождении ватаги готовой галдеть по любому поводу молодежи, намертво прицепились к мудрому человеку и прекрасному специалисту, нашему директору Яну Яковлевичу Спресли. Его вызывали на комсомольские и партийные собрания для отчета, где галдящая орава недоумков активно бралась учить его уму-разуму, вынося решения, как ему руководить и чем заниматься. Эти предшественники хунвейбинов настолько терроризировали администрацию комбината, всюду суя свой нос, что дела действительно пошли хуже, давая повод для новых требований к руководству заняться самокритикой. Я с тоской вспоминал аккуратно уложенную слоями и пересыпанную солью рыбу, которую мы укладывали в бочки еще совсем недавно. Теперь рыбу совали как-нибудь, потом прессовали, нередко переламывая, кое-как присыпали солью, перепортив продукцию. Затем, отрапортовав об успехах в социалистическом соревновании, спешили на комсомольское собрание разоблачать классово чуждые элементы. Конечно, Ян Яковлевич Спресли не выдержал всего этого идеологического психоза с примесью чертовщины и, видимо договорившись со своим руководством, перебрался на работу в «Крайрыбтрест», находящийся в Ростове. На его место приехал товарищ Штепа, который обильно курил, смачно матерился и харкал на пол прямо в своем кабинете, чем очень по вкусу пришелся ахтарским комсомольцам. Они окончательно признали его своим, когда он начал виртуозно материть их в ответ на требования разнообразных отчетов и самоотчетов.

Наш комсомольский секретарь товарищ Буралин был постоянно озабочен поиском классовых врагов и распространяемого ими чуждого влияния. Конечно, мимо его бдительного ока не мог пройти скромный галстук, который я где-то достал и приспособил к вороту рубахи. Стоило мне в таком виде явиться на комсомольское собрание, как я сразу попал под уничтожающий огонь комсомольской критики, как яркий образец буржуазного перерождения комсомольца, надевшего галстук вместо распахнутой косоворотки. Было в этом истовом осуждении, наряду с классовым догматизмом, и немало ограниченности, свойственной сельскому сознанию, объявлявшему подозрительным все, что не свойственно обычаям сельской жизни. На собрании поднялся невообразимый шум: «Никто не ходит в галстуке, зачем он появился, к чему он нам такой!» Ошеломленный таким поворотом событий, я водил глазами по стенам рыбколхозовского клуба. Взгляд остановился на портрете Ленина. Вождь был при галстуке. На это я и сослался. В ответ кто-то закричал, что Сталин не носит галстука. Комсомольцы окончательно запутались, и вопрос отпал сам собой.

Чем меньше становилось рыбы, тем выше поднимался уровень критики и плодилось идеологических надзирателей, изумлявших станицу своими выходками. Во время одного из таких мероприятий попала под огонь классовой критики и моя будущая жена, комсомолка Вера Комарова. В декабре 1930 года часть лодок рыбколхоза «Красный октябрь» не успели вытащить на берег до наступления морозов. Недалеко от берега их прихватила тонкая корка молодого льда. Рыбаки, собравшиеся на берегу для обсуждения этой проблемы, солидные мужики в высоких забродческих сапогах с отворотами, не видели никаких причин для беспокойства. Лед еще немножко окрепнет, и они вырубят лодки из его толщи и перетянут на берег: не в первый раз. На том и порешили.

Другого мнения был появившийся вскоре на берегу освобожденный комсомольский секретарь рыбкомбината товарищ Буралин, среднего роста человечек лет двадцати пяти, черноволосый, еврейской наружности, впрочем, объявлявший себя татарином. Дергая носом, Буралин произнес пламенную речь перед собранными здесь же, на берегу, ахтарскими ребятами и девчатами, комсомольцами. Смысл этой речи был таков: нужно срочно спасать рыбацкий флот, брошенный во льду, может быть даже и не без умысла. Кроме всего прочего, это прекрасный случай для демонстрации самоотверженности и силы комсомола. Вообще желание спасать и пользоваться случаем, чтобы продемонстрировать, отрапортовав об этом в райком, стало обязательным атрибутом деятельности наших идеологов на долгие десятилетия. «Спасение» рыбацкого флота выглядело следующим образом: несколько десятков плохонько одетых и обутых ахтарских парней и девчат — комсомольцев под удивленными взглядами, а потом и смехом рыбаков, ломая тонкий лед и проваливаясь в ледяную воду, полезли вытаскивать рыбацкие лодки на берег. Буралин с берега, в стиле всех наших вождей, осуществлял общее руководство. Часть лодок вытащили, а остальные рыбаки, как и предполагали, вырубили изо льда через несколько дней. Зато многие комсомольцы серьезно заболели. Особенно пострадали девушки, побывавшие в ледяной воде.

Воистину, новая власть и новая идеология делали все возможное и даже невозможное, чтобы народ от нее с презрением отвернулся. И только террор, сначала явный, а потом вкрадчивый, обеспечивал на целые десятилетия лозунговое единство партии и народа. К счастью, моя будущая жена Вера Комарова, обладавшая, как я уже упоминал, самостоятельным, принципиальным, а порой даже строптивым характером, наотрез отказалась лезть в ледяную воду в своих единственных башмаках, предложив товарищу Буралину для начала показать пример самоотверженности: «Лезь сам!» За это ее активно прорабатывали на комсомольских собраниях, даже исключив из комсомола в первичной организации за недостаток комсомольского энтузиазма. Правда, райком не утвердил это решение: уж слишком большое возмущение вызывали Буралинские безумства. А сколько таких Буралиных имели возможность продемонстрировать свою дурь в те года на территории шестой части света. Самое интересное, что клеймили Веру и из-за уже начавшихся тогда наших с ней отношений. Обычную любовь между молодыми людьми, идеологические ублюдки ставили ей в вину, усмотрев мещанство. Психоз, охвативший страну, когда все и вся человеческое, если перефразировать Маркса, становилось чуждым и преступным, вторгся и в личную сферу, где наши комсомольские и партийные наставники-жрецы брались так же уверенно распоряжаться людьми, как и в чужих скотных дворах и конюшнях.

И именно в сфере интимных отношений дикие, первобытно-пещерные замашки ахтарских идеологов достигли своего апогея. Углубляя идею вождя всех народов, который живя в Кремлевском Дворце, был яростным поклонником переселения всего советского народа в коммунальные квартиры с общими кухнями, превращающими существование в настоящий ад и скотный двор, ахтарские активисты — секретарь партийной организации рыбкомбината Скуйбеда, секретарь комсомольской организации Буралин, секретарь партийной организации рыбколхоза «Красный октябрь» Грихин и секретарь комсомольской организации рыбзавода Петрис, любивший на собраниях упираться кулаками в стол, и, кажется, не знающий других слов кроме: «Я требую» и «Я настаиваю», а также примкнувший к ним мой приятель Сергей Кривозуб, решили организовать бытовую коммуну в бывшем доме Чернявского — просторном удобном помещении, что по улице Бульварной Поселились все вместе. Кто с семьей, а кто поодиночке, пригласив для образцово-показательной жизни в коммуне некоторых ахтарских девушек-комсомолок. Впрочем, далеко не все согласились, и их активно критиковали на собраниях за недооценку перспективной формы социалистического общежития, о котором ахтарская общественность высказалась сразу и определенно: «Бардак, да и только!» Этот прогноз и сбылся впоследствии. Может, поэтому и я отказался стать коммунаром — хватало дел дома, где подрастало трое младших.
Хотя идти в коммуну был прямой экономический интерес. Деньги на питание в то голодное время вносились коммунарами в общий котел и отоваривались из фондов рыбкомбината. Вне всяких норм коммунаров обеспечивали прекрасной рыбой, свежей и соленой, хлебом. В Ахтарях ходили упорные слухи, что коммунары обобществили жен и любовниц и спят с ними по очереди. Впрочем, эта версия основывалась на глубоком знании человеческой психологии. Коммунары начали пить, а кое-кто, разгулявшись на хорошем харче, действительно стал требовать углубления марксистского обобществления собственности вплоть до обмена понравившимися женщинами. Однако вкусы не всегда совпадали.

Начались драки и скандалы, возникающие из-за того, что не всех устраивали достоинства жен, полученных взамен. А Сергей Кривозуб, будучи холостяком, вообще занялся половым разбоем, забирая чужих жен. А поскольку партийный актив в те годы вооружали револьверами, то скоро дело дошло и до стрельбы. Сережке Кривозубу, прямо в постели, влепили пулю в ногу, выше колена. К счастью кость не задели — пуля прошла навылет. Его наскоро подлечили и отправили в рабфак Мосрыбвтуза — повышать квалификацию. Он повышал ее достаточно успешно, сходу связавшись с женой одного из товарищей-студентов, который в моем присутствии гонялся с ножом в комнате общежития за Сергеем. От знакомства с лезвием ножа Кривозуба спасло только то, что рамы в здании были ветхие, и он, выбив головой стекло, вынес одну из них на плечах во двор — к счастью дело было на первом этаже, а к общежитию подступал лес, прикрывавший любовные утехи Сергея, а сейчас спасший ему и жизнь. К Кривозубу и его семье мы еще вернемся — этот ловкий человек, в конце концов запутавшийся в своих ужимках и прыжках — яркий образец безнравственного приспособленца, в изобилии порожденных тем временем.

А пока закончим с ахтарской бытовой коммуной, которую после пьяной ночной стрельбы все-таки разогнали по решению райкома партии к ликованию ахтарских старых дев, многие из которых страшно хотели стать коммунарками, но не прошли по конкурсу на сексуальную привлекательность и потому затаили злобу. А самих коммунаров поснимали с ответственных комсомольских и партийных постов в Ахтарях, но как ценную номенклатуру перевели укреплять социализм в другие места. В Ахтарях остался лишь Буралин, длительное время живший на иждивении жены с тестем и очень напоминавший побитую собаку. Мне было даже интересно посмотреть, как этот грозный комсомольский бог, морально и физически испортивший столько молодых людей, заискивающе заглядывает в глаза, осторожно пожимает руку и интересуется делами «Пантелеевича», которого столько раз грозился выгнать из комсомола.

Вообще молодежь, комсомольцев буквально натравливали на всю оставшуюся часть народа, спекулируя нашей неопытностью. Порой это кончалось трагически. Уже после моего отъезда из Ахтарей рыбаки закололи «тычками» — острыми кольями — нашего комсомольца Ивана Халявку, который был одним из активистов «легкой кавалерии», созданной по решению райкома комсомола и ловившей рыбаков, несших с моря рыбу домой для прокормления своей семьи. И не скажешь, кто здесь прав, а кто виноват. Людей стравили, не оставляя им выбора.

Самое удивительное, что смерть Ивана Халявки каким-то образом, косвенно начала ставиться в вину моей будущей жене Вере Комаровой, которая, якобы, должна была обеспечить безопасность «кавалеристов», шаставших в то время по берегу. Пожилые люди, рыбаки, отцы семейств, теперь панически боялись комсомольцев — сопляков, которых еще вчера награждали подзатыльниками в случае нужды и учили уму-разуму. Произошел породивший ненависть и ожесточение с обеих сторон слом семейных структур, деформировавший отношения, слагавшиеся столетиями. К Вере, конечно, прицепились не случайно. Хотя об этом и не говорили прямо, но конечно подозревали, что она, как дочь рыбака, могла что-либо знать об обстоятельствах случившегося. Да и потом уже отрабатывалась позже доведенная до совершенства система поисков «крайнего», согласно которой в любом происшествии при помощи логической эквилибристики можно было обвинить кого угодно и в чем угодно. Комсомольские боги, в частности первый секретарь райкома комсомола Симонян, постоянно вздрючивали «кавалеристов», призывая их активнее вылавливать расхитителей рыбных богатств, а сами к берегу и подступить боялись, осуществляя все то же «общее руководство», прекрасно зная, какой ненавистью кипят рыбаки, собиравшиеся по вечерам над обрывами, покуривая и глухо толкуя о временах, когда рыбину, добытую тяжелым собственным трудом, приходится приносить иной раз пряча в мотне. Думаю, что Иван Халявка, может быть даже случайно попал под взрыв такой рыбацкой ненависти, когда вечером возвращался, проводив девушку. Очевидно его приняли за одиночного рейдирующего «кавалериста» и проткнули насквозь «тычкой» — двухметровым острым колом, которые рыбаки забивали в дно моря для расстановки сетей. Потом Ивана сбросили с обрыва.

Как обычно, погиб парень, далеко не из самых худших, попавший между жерновами мельницы классовой ненависти. Это было неудивительно в тех условиях, когда прибрежная зона в Ахтарях превратилась фактически в прифронтовую, насыщенную страхом и ненавистью. Именно сюда рыбаки упорно выносили краденную рыбу, а многочисленные комиссии и проверки, а нередко и любители забрать себе улов под видом контролеров, ловили их. Помню, как приходил домой отец моей жены, рыбак Антон Алексеевич Комаров. По пути от берега до дома, всего метров триста, его, несшего в штанах судака, трижды проверяли. А одна из добровольных контролерш, хищная баба лет тридцати пяти, вариант «Ротатой Марфы» времен коллективизации, даже предложила снять для проверки штаны. И лишь естественное мужское возмущение, спасло моего тестя. Естественно, он пришел домой, обливаясь холодным потом. Ничего не скажешь, в светлое будущее привели ахтарских жителей их новые наставники. А рыбы становилось все меньше.

Не лучше обстояло дело с хлебом и прочей провизией. Зимой 1929–1930 годов почти всех ахтарских лошадей забрали у хозяев из теплых конюшен и согнали в общие дворы, один из которых находился на улице Красной, возле пекарни артели инвалидов. Поставили длинные ряды кормушек-ясел, привязали этих лошадей, стоящих на мерзлой земле, и принялись кормить их сухой пшеничной соломой. Посаженные на голодный паек, присыпаемые снегом, увязающие в навозной жиже по самое колено, а значит, не имея возможности даже прилечь, бедные животные гибли сотнями, вопреки коммунистической теории, распространяемой в Ахтарях колхозным руководством, что хорошая лошадь не ложится, а все время стоит. Не знаю, где видели таких лошадей ахтарские теоретики колхозного строительства. Люди, хозяева лошадей, видя, как голодные и непоенные, от холода погибают их домашние животные, по каким-то диким непонятным соображениям обреченные на все это, нередко плакали. Но что они могли сделать — сами практически обращенные в бессловесную скотину? Таким образом, к весне, полторы тысячи лошадей из трех тысяч, собранных в колхозные дворы, оказались на скотомогильнике, а теплые хозяйские конюшни всю зиму пустовали. Оставшиеся животные были крайне истощены: ни о каком севе с их использованием, не могло быть и речи. Но пропагандисты колхозного строя не падали духом. Одного из наших комсомольцев в срочном порядке избрали председателем колхоза в районе «курдов». Вскоре он от беды и разрухи и в страхе перед поисками «крайнего» пропал бесследно, оставив записку, в которой сообщал, что «утек». А ведь еще весной нам так красиво рассказывал, что потеря лошадей — это сущая чепуха: скоро на полях заворчат сотни тракторов, которых ни зерном, ни сеном кормить не нужно.

Действительно, к весне из Ленинграда в район поступило целых два трактора «Интернационал», которые вспахивали по три гектара в день — примерно, как десяток коней, а их угробили целых полторы тысячи. Кроме того, трактора поступили без всяких запасных частей и попали в руки лихих кубанских парней, имевших смутное представление о возможностях техники. Вскоре оба они с поплавленными подшипниками стояли у забора колхозного двора, зарастая бурьяном, а пахать два ахтарских колхоза взялись на доведенных до ручки за зиму лошадях. Пахали удивительно небрежно: неглубоко, с огрехами. Ахтарские крестьяне только диву давались: ясно было, что кроме прекрасного урожая бурьяна, на этом поле ожидать ничего не приходится. Так колхозным «производством», где люди не были разбиты на бригады и звенья и толпами бродили с самого утра, направляемые на работу огулом, были заложены основы тяжелейшего голода последующих лет. Десятилетиями наша история объясняла причины голода кулацким саботажем и происками врагов. Но, повторяю, лучших врагов, чем мы сами, нам не сыскать. Плюс ко всему, в то время, как урожай резко уменьшился, планы хлебозаготовок, которые бралась рьяно выполнять целая орава будто с цепи сорвавшейся номенклатуры, рекрутируемой из люмпенов, резко возросли.

Над страной нависала тень голода, но жизнь брала свое. В 1930 году, когда мне исполнялось двадцать лет, я начал ухаживать за своей будущей женой Верой Комаровой. Произошло это в годы «великого перелома», до основания подорвавшего наше сельское хозяйство. Добро бы создали мощную индустрию. Но ведь большинство заводов, закупленных за счет миллионов крестьянских смертей, в 1941 году попали в руки к немцам. Думаю, во многом именно из-за того, что крестьяне не очень-то хотели воевать за сталинский режим, а ведь они, по-прежнему, составляли костяк нашей армии. Трудно ожидать боеспособности от людей, которым наплевали в душу. Пожалуй, самое ужасное во всей этой истории, повторяю, бессмысленность принесенных жертв. Где-то я прочитал следующее, резонное на мой взгляд, рассуждение: мы выиграли войну с половиной нашей индустрии. Значит, с точки зрения обороноспособности, темпы индустриализации могли быть в два раза ниже и люди были бы живы.

С людьми получилось как с двумя добрыми конями, которых свели с нашего двора в колхоз. Пока в колхозе трудился Иван, они еще имели более или менее приличный вид, но когда Ивана призвали служить на Каспийский флот, на варварский, невиданный в цивилизованных странах в мирное время срок — четыре года, то кони совсем запаршивели. Голодных и ободранных, их заставляли тянуть воз при помощи кнута, пока эти славные животные не погибли. А что кони — то же самое случилось с людьми.
Кубанские хлеборобы всегда очень весело жили на своей теплой и плодородной земле. Помню, до коллективизации, стоит закончиться трудовому дню и опуститься солнышку, как на одном из наделов, на току или возле хутора, сразу заиграет гармошка, и зазвучат девичьи голоса, как призывной сигнал над степью. На эти голоса сразу потянутся со всей окрестности молодые парни, едва успевшие отдохнуть и перехватить стакан доброй кубанской сметаны или литр-другой настоящего цельного молока с куском душистого пшеничного хлеба. И эти гуляния затягивались порой до утра. Быстро складывались молодые семьи: никому не нужно было давать брачное объявление.

Первым последствием прошедшей коллективизации стала умолкшая кубанская степь. Тоскливая тишина на десятилетия повисла над землей, казалось бы, созданной для радости. Безграмотные давилы из Кремля, казалось, выдавили из народа саму душу.

Летом тридцатого года, нас, комсомольцев рыбкомбината, верную опору нового строя, послали на обмолот колосовых в один из ахтарских колхозов. На току, недалеко от Ахтарей, в районе нынешнего аэродрома, бодро стучала паровая молотилка. Да еще мы, комсомольцы — рабочие, которых кормили более или менее рыбой да пичкали коммунистическими перспективами, сохраняли запас бодрости, радуясь солнышку и запаху трав после сырых лабазов, весело перебрасывая снопы пшеницы на элеватор-транспортер молотильной машины. А колхозников, среди которых было немало знакомых и даже родственница, сестра жены деда Якова — Дидюк (не помню имя), я поначалу даже не узнавал, настолько изменились люди. Все выглядели как после тифа. Не разговаривали между собой, сберегая силы, двигались очень медленно и экономно, на все реагировали апатично, выглядели истощенными, одежда в лохмотьях. Наверное, впервые после нашествия татар Россия видела такими своих крестьян. Время научило нас разным хитростям и болезненной запасливости и предусмотрительности. Потому, идя на работу в степь, я прихватил с собой кусочек хлеба и пару помидор. Как ни смешно это выглядело — ведь обильно кормить людей в период жатвы всегда было делом принципа и чести для хозяина. Но когда я увидел этих «хозяев», то понял, что правильно сделал. Ко времени обеда моя родственница Дидюк, выполнявшая роль кухарки по совместительству, подошла к кипящему котлу с водой, возле которого я к своему удивлению не заметил никаких припасов, взяла ведро, наполненное мукой почти черного цвета, и принялась засыпать эту муку в кипящую воду, помешивая большой деревянной ложкой. Примерно через полчаса образовался котел клейстера и нас позвали на обед.

Мы с удивлением смотрели на это варево, а колхозники, молча, по-деловому, подставляли под черпак котелки и металлические тарелки, отходили в сторону и с безучастными лицами хлебали этот клейстер, первые две ложки которого, кажется, слепили все мои внутренности. Скупой дед Яков показался мне просто Лукуллом, по сравнению с авторами этого колхозного рациона. Хотя чего удивляться: вся страна превратилась в огромную тюрьму, соответственно и кормили.

Меня выручили помидоры и кусочек хлеба. Прочие разделались с клейстером и снова молчаливо и безучастно, кое-как и лишь бы, приступили к работе. Голодный, я едва дотянул до конца рабочего дня — уже не говорю об остальных. На закате солнца весь намолоченный хлеб был строжайше учтен, погружен на подводы и отвезен на государственный ссыпной пункт в Ахтари, который охраняли солдаты. Я шел домой, едва волоча ноги и с тяжелой тоской думал, что надолго замолчала кубанская степь.

Приходилось мне потом видеть, слышать, читать немало сказок и легенд о колхозном строе. Дебелые московские актрисы изображали то смеющихся во весь рот кубанских казачек, то счастливых молдаванок, то сельских тружениц Севера, вдруг становящихся, прямо от колхозного изобилия — членами правительства. От нарисованного изобилия, кажется, распухали обложки поваренных книг: окорока, балыки, караваи, блюда с икрой, самые разнообразные фрукты. Кое-кто из живших в городах и занимавших «командные посты» все это дегустировал, прославляя великого вождя, в очередной раз снижавшего цены. Были фильмы о колхозах, в которых добрый дядя председатель разбрасывал своим колхозникам благодеяния: в основном простоватым покладистым парням, одетым в хромовые сапоги гармошкой и кепки с широким и длинным козырьком, да восторженно охающим миловидным белокурым девушкам в ситцевых платьях. В постановках московских театров красовался упитанный сеятель зерна. Но правда была другой. Жестокая правда о невиданном крепостном праве, в которое загнали русского крестьянина изуверы в наглухо застегнутых френчах. Великий народ оказался в руках кучки корыстных еврейско-кавказских коммунистических сектантов-мракобесов. Это очень хорошо подметил французский писатель Андре Жид, который, к возмущению усатого дяди Сталина, вообразившего, что совсем прикормил французишку, вдруг написал беспощадную книгу о последствиях коллективизации для России. Кстати, хочу объяснить свою позицию по национальному вопросу. Я убежденный интернационалист, пусть и не всегда пролетарский. Но вот не понимаю, почему я должен стыдливо обходить в своих мемуарах, в которых взялся писать правду, тот очевидный факт, что в числе подручных Сталина русских можно было по пальцам перечесть, да и те использовались, в основном, на вторых ролях? Когда я пишу о еврейско-кавказской банде в Кремле, то отнюдь не присоединяюсь к пресловутой «Памяти», а лишь говорю, как было.

И вот на фоне всей этой исторический драмы я стал присматриваться к девушке из рыбацкой семьи, не так давно перебравшейся из Темрюка в Ахтари, Вере Комаровой, старшей дочери рыбака Комаря, чем немало огорчил свою бедную мать, строившую сложные, порой многоходовые варианты моей выгодной женитьбы. Должен сказать, что семья Комаровых оказалась в Ахтарях весьма своеобразно. Мой тесть, Антон Алексеевич, мужчина среднего роста, обладатель висящих усов, маленьких голубых глаз, блондин с крупным славянским носом с горбинкой, не страдал особенным пристрастием к активной трудовой деятельности или исполнению каких-либо обязанностей, в том числе и семейных. Рано начав свой трудовой путь, с четырнадцати лет в море, среди рыбаков, он проникся глубоким отвращением ко всякой суете и если его жизнь входила в зону относительного покоя, как лодка в тихую гавань, то Антон Алексеевич имел привычку, махнув на все рукой, предаться нирване. Видимо, семейная жизнь отца трех дочерей с женой, имевшей крутоватый характер, сильно его утомила. И потому когда жесточайший шторм погнал его лодку от родного села Черный Ерик, что под Темрюком на реке Кубань, прямо в Ахтари, километров за сто, и выкинул ночью под грохот огромных волн на песчаную косу возле ахтарского маяка, то Антон Алексеевич решил не противиться судьбе.

Пристроился на постой к вдове Петрак по улице Братской и потихоньку занялся рыбной ловлей в колхозе «Красный Октябрь», не подавая семье никаких известий. Он принадлежал к породе русских людей — «мыслителей», хорошо описанных Гоголем, которые и мыслить не научились, имея к тому природную склонность и делать ничего не хотели, потому как всю жизнь бывали заняты — пробовали мыслить. А моя теща с тремя дочерьми, решившая, что ее муж погиб, переживала примерно такое же время как наша семья зимой 1921 года, когда дед выкуривал нас из хаты голодом и холодом. Хорошо, что на помощь подоспел «дедунька», Петро Анисимович Бондаренко — принес кое-какого харча и тридцать рублей денег. Так семья дотянула до весны. А там и Антон Алексеевич, которому все в этой жизни быстро надоедало, видимо надоел постой у вдовы, подал о себе весточку. Моя теща, видимо решив, что если гора не идет к Магомету, то Магомет должен пойти к горе, погрузилась с двумя младшими на пароход и прибыла в Ахтари. Скажем, ради справедливости, что в Ахтарях была хорошая рыбалка, и место для жизни, по своим климатическим условиям, получше, чем в Темрюке: еще и это могло привлечь деда Антона. Да и возможность украсть больше рыбы — в Темрюке был всего один маленький причал на реке Кубани, который властям легко было держать под контролем. Но, повторяю, как бы там ни было, но семья Комаровых начала приживаться в Ахтарях. Сестры моей жены, Серафима и Павлина, были тогда еще маленькие, и их появление прошло мимо моего внимания. Вера приехала, закончив восьмой класс школы в городе Темрюке. И я сразу обратил внимание на черноглазую, с длинной гривой черных кудрей, девочку, лет четырнадцати, пришедшую со сверстницами в городской сад.

Как известно, девушки из другого села всегда привлекают больше внимания. Ахтарские красавицы успели здорово примелькаться, и простые жизни их были известны мне вплоть до деталей. Кроме того, Вера показалась мне дочерью состоятельных родителей — девочка из какого-то другого, более устроенного и упорядоченного мира. Думаю, что сказалось и разница характеров: она была взрывной, а я спокойным и уравновешенным. Видимо поработала и мать-природа, всегда стремящаяся перемешать блондинов с брюнетами и шатенов с серо-буро-малиновыми. Говорят, сказал свое слово и гороскоп. Я был немало удивлен, встретив таинственную незнакомку из городского сада в комитете комсомола рыб-колхоза «Красный Октябрь» — единого с рыбкомбинатовским, где она обсуждала с секретарем Гришей Синегубом вопрос вступления в ряды Ленинского Союза Молодежи. Года два мы были просто товарищами по комсомольской организации. Как-то Вера поинтересовалась, почему я пропускаю комсомольские собрания? Я ответил, что в здании ШКМ — школы крестьянской молодежи, открылись курсы по подготовке в рыбный техникум, который собираются открывать в Ахтарях. Вера заинтересовалась моим сообщением и, как я понял, тоже захотела записаться на эти курсы.
Через несколько дней вечером, уже после начала урока, она зашла в класс, извинилась и попросила разрешение присутствовать в качестве новой слушательницы. Нас было в классе человек двенадцать, в основном парни. Вера осмотрела всех не спеша и придирчиво, как это делают симпатичные девушки, понимающие, что имеют возможность выбора и остановилась на пустующем месте возле меня. Спросила разрешение и присела. Как позже выяснилось — надолго.

Конечно же, после занятий я отправился ее провожать, а вскоре уже носился за ней по всей станице от берега к вокзалу и от вокзала к берегу. Моя возлюбленная оказалась очень быстроногой, подвижной, с настроением, которое менялось гораздо быстрее, чем неустойчивая приморская погода. Комари или Комаровы были тоже очень смешанной семьей с присутствием элемента кавказской черкесской крови. По семейным преданиям, кто-то из предков-казаков то ли украл, то ли купил, то ли просто увез по добровольному согласию девушку-черкешенку во время одного из столкновений казаков с горцами, и она стала его женой — продолжательницей рода. Присутствие восточной или южной крови было заметно в моей жене и теще очень явственно: большие темные глаза, вороные черные волосы, решительные движения и поступки. Когда теща, в минуты семейного конфликта раскрывала свои большие глаза, сверкавшие гневом, то робкий Антон Алексеевич, провозгласив: «У бисова душа — черкесяка!», стремился поскорей выскочить из хаты. К осени тридцатого года я познакомился со своими будущими тещей и тестем: нельзя было без конца стоять на сыром ветру у забора или сидеть на промокшей лавочке.

Жили Комаровы скромно, даже бедно: снимали старую хату из двух комнат у Гунченко, а заработки деда в рыбколхозе известны. Самой богатой вещью в доме был маленький стол, накрытый газетой, где лежали Верины учебники. К осени мы закончили курсы по подготовке в техникум и поступили на первый курс вечернего обучения.

Дело явно шло к свадьбе, потому что учеба, как вы понимаете, перемежалась с прогулками и поцелуями. Это явно ломало планы моей матери. Реальными кандидатурами были дочери Парфиловых — Дуся и Настя. Парфилиха с моей матерью даже называли друг друга «свахами». Настя Парфилова была выше меня ростом и старше на один год. Добрая, но безграмотная девушка, лупившая меня палкою в малолетстве, что уже в юношеском возрасте заставляло относиться к ней очень настороженно.

Мама рисовала следующую перспективу: нам с Настей дают корову и построят дом. Были и другие кандидатуры — подружки матери стремились устроить судьбу дочерей, а моей бедной матери очень льстило, что она, наконец-то, оказалась в центре внимания своих подруг, ранее относившихся к ней свысока. Речь шла о Тосе Бут (не путать с нашими соседями) — ничего не скажешь, красивой смуглой девушке с каштановыми волосами. Рассматривалась Фрося Чистоклетова, наша соседка через улицу, девушка с изумительно красивыми черными глазами и волосами, но к сожалению со вздернутым курносым носом, сестры Лысаки.

Кроме всего прочего, женскую ахтарскую общественность видимо возмущало, что стоило подрасти парню, как он попал в руки приезжей. Кроме того, из бедной, неизвестного происхождения, рыбацкой семьи. В селах вообще очень плохо приживаются новые люди. О них рассказывают небылицы, пускают сплетни и слухи. Это же произошло и с Комаровыми. Еще и через несколько десятилетий многие обязательно прибавляли к их фамилии обозначение «темрючане», а значит, вроде бы не ахтарские, потому моя мать была категорически против нашего брака. А это не улучшало отношений между моей будущей женой и матерью. Домой к нам Вера не заходила, но время от времени я выносил ей из дому что-нибудь из съестного: то кусочек колбасы, то кусочек сала с хлебом, а иной раз и пирожки, испеченные матерью. Антон Алексеевич Комаров и его жена Антонина Петровна возлагали все надежды на рыбацкую удачу и чем-либо еще: он кроме рыбной ловли, а она воспитанием детей, заниматься не умели, да и не желали. Если так еще можно было жить раньше, когда при удаче одним своим уловом рыбак мог обеспечить семью чуть ли не на год, то теперь, в колхозе за этот улов платили копейки, а продашь на сторону — огромный тюремный срок. Потому, как ни воровал дед Антон по-мелкому, пряча судак в штаны, семья жила впроголодь. Нужна была какая-то постоянная производственная активность, очень утомительная, конечно, для не привыкших к ней людей.

Иной раз я думаю: сколько поколений будет объедаться наш народ, даже если получит ровное и стабильное снабжение всеми необходимыми продуктами? Ажиотажный спрос, которым славится наша торговля, пришел к нам и из глубины столетий и из недавних десятилетий, когда над человеком, подобно его первобытному предку, постоянно висела угроза голодной смерти. «Главголод» — такое почетное наименование дал Сталин Постышеву, посылая его на Украину.

Жил я себе и не тужил, подумывая о женитьбе на любимой девушке, хотел стать рыбным спецом, построить хороший дом и прожить спокойно жизнь в родных Ахтарях. Не знал я, что кто-то свыше уже поплевывает на пальцы, чтобы перевернуть эту страницу моей жизни раз и навсегда, что доживаю я в родной станице последние деньки и никогда больше не вернусь сюда жить постоянно. Хотя подумывал об этом, но далековато все-таки увели меня от ахтарской тишины и покоя тропинки моей судьбы — как ножом отрезало. И можешь вернуться, а знаешь, что оставаться здесь ни к чему. Ни близких не осталось, ни дела серьезного. Ушли мои ахтарские дела… Будто растаяли под жарким дыханием неистовых лет. Пришлось мне искать свободу совсем в других краях.

В самом конце декабря 1930 года меня вызвали в заводской комитет профсоюза, все того же «Союзпищевкуса», и сообщили, вернее объявили, что поступило две путевки для учебы в столичном Мосрыбвтузе, и принято решение послать меня на учебу. Председатель профсоюза Матвей Сидоренко, старый красный партизан, напутствовал: «Поезжай на учебу, а вернешься — будешь директором нашего рыбзавода». Выезжать нужно было уже через пять дней — первого января 1931 года. Но ведь я был главным кормильцем семьи. Как проживут без меня мать, сестренка и двое братьев? На семейном совете долго судили-рядили, пока мать не сказала, что как-нибудь перекрутимся, а на учебу ехать надо. Тогда над всей страной звучало веление новых дорог и зов к освоению неизведанного, в институты шел массовый призыв рабочих от станка. Устранив с очередным потоком репрессий последних образованных людей, взялись, в массовом, ударном порядке, создавать новых. Невеста Вера сначала заплакала: уедешь, больше не встретимся, но потом согласилась, чтобы я поехал на учебу. Итак, мне выпадала дорога. Впервые в жизни. За пять рублей я купил фанерный чемодан типа «баул», в который, через боковой карман двадцать на двадцать сантиметров, сам чемодан не открывался, положил пару стиранного белья, больше не было, десяток соленой тарани, пару рыбца и судака, которые мне, расщедрившись, выписали на заводе. Благодатные времена Ивана Ивановича Котельникова, когда наша проходная была свободно проницаемой, канули в Лету. Охрана стояла хоть и голодная, но, под страхом отправки на Колыму, очень бдительная. В отдельный мешок мама уложила булку хлеба, большие кубанские пирожки-лапти с картошкой, горохом и тыквой, фасолью. Родня, кто что мог, принесли сала, еще пирогов и рыбы. Собралось полмешка продуктов, очень пригодившихся мне в Москве. А вот теплой одежды, которой у меня не было, в столице очень не хватало. Все мое теплое обмундирование состояло из новой формы рабочего холодильника, выписанной мне по указанию Яна Яковлевича Спресли: мохнатой шапки-ушанки, ватных штанов и фуфайки, а также юфтовых сапог с теплыми носками и портянками. Эта одежда и выручала меня в московские морозы. Не было у меня ни пальто, ни костюма, ни рубашек.

Проводы кого-либо в Ахтарях — событие неординарное, веселящее скучные будни. Пасмурным вечерком, на перроне ахтарского вокзала, к полному моему удивлению, образовался целый круг людей, пришедших меня проводить. Собралась родня, товарищи по комсомолу, просто рабочие рыбкомбината, конечно, Вера с отцом — Антоном Алексеевичем. Погомонили, пошумели, даже немножко пошутили, а там и поезд дал первый предупредительный гудок об отправке. Я принялся пожимать всем руки. Прозвучал второй гудок, под который я попытался поцеловать невесту, которая меня довольно решительно оттолкнула. На станции ударил колокол, я вошел в тамбур вагона, и вместе с третьим гудком поезд отъехал от перрона. Еще некоторое время я видел машущие руки и улыбающиеся лица людей, которые вроде бы даже завидовали мне — ведь, как известно, хорошо там, где нас нет. А я очень тревожился, не выйдет ли замуж моя невеста, которую я оставляю — даже сердце сжималось от тоски. Поезд потащил меня по ровной степи на Тимашевскую. Зима была бесснежная. Скоро красно-кирпичные строения ахтарского железнодорожного вокзала слились с пеленой сумерек. В двадцать лет я начинал новую страницу своей жизни.

***

Источник : https://coollib.com/b/161230/read#t1

***

О произведении. Русские на снегу. Дмитрий Панов

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 001

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 002

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 004

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 005

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 006

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 007