Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница седьмая. От Харькова до Сталинграда. 038 - 24 Августа 2020

Главная » 2020 » Август » 24 » Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница седьмая. От Харькова до Сталинграда. 038

22:35

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница седьмая. От Харькова до Сталинграда. 038

***

К вечеру этого же дня, когда я немного выспался, на наш аэродром привезли тела этих самых погибших коммунистов, наших товарищей — летчиков: Анатолия Швеца и штурмана одного из легких бомбардировщиков — тело пилота сгорело дотла. Это был высокий красивый мужчина, с синими глазами, похожий на Тухачевского, очень спокойный по характеру, хороший товарищ и храбрый летчик. К сожалению, не помню его фамилию. А с Толей Швецом мы воевали с самого начала. Это был коренастый, медвежьего телосложения, с толстой шеей, слегка неповоротливый, с добрым мягким характером, молчаливый, очень надежный и стойкий в бою, но, к сожалению, слегка флегматичный, редко вертевший головой в разные стороны, а главное, — не желавший понять этой своей главной ошибки, несмотря на все мои замечания, парень. Я хорошо знал Толю, одно время со своей женой — москвичкой они жили в одной квартире с моей семьей. Незадолго до своей гибели он вернулся из госпиталя, получив ранение во время одного из вылетов в конце марта. Помню, сел самолет на лыжах, а Толя не вылазит из кабины. Мы подошли к нему, а он не может стать на ноги: эрликоновский снаряд разорвался между его ног прямо в кабине и пронзил осколками мякоть. Когда мы вытащили его из кабины, то унты были полны крови. Летчики подхватили его, положив руки на свои плечи, и понесли как большого доброго мишку, сходство с которым усиливали крупные черты лица.

Если разбираться в причинно-следственных связях, то смерть Толи, конечно же, на совести Тимохи Сюсюкало, наблюдавшего с земли, как нас избивают в воздухе, но так и не поднявшего в бой первую эскадрилью. Командир первой эскадрильи Женя Мельников даже сам хотел взлететь нам на помощь, но Тимоха ему не разрешил.

Когда я в лоб спросил Тимоху о причине его поведения, то он отделался смешками да ужимочками и своей любимой поговоркой по поводу войны без потерь не бывающей, выпячивая свою геройскую грудь колесом, украшенную орденами Ленина и Красного Знамени, полученными за Испанию, которая оказалась сущими шуточками, по сравнению с кашей, заварившейся на нашей собственной земле. Мы похоронили своих друзей по всем правилам воинского ритуала, под залп салюта. После похорон кусок не лез никому в горло, и все сидели будто окаменевшие.

Но этот бой стал важной вехой в моей биографии летчика: он показал, какие нагрузки еще придется выдерживать в ходе этой войны и где предел моих возможностей. Ведь летчик должен знать свой организм, как и мотор самолета. Этот бой стал для меня своеобразной точкой отсчета — если человеку легче переносить трудности, зная, что было хуже, то и летчику легче побеждать врага, зная, что были испытания и посерьезнее.

Самый тяжелый за всю войну мой воздушный бой уходил в прошлое, и постепенно, как у нас обычно бывало, стали появляться его «истинные» герои, которые сидя на земле, оказывается знали, как и что нужно было делать. 15 мая в нашу эскадрилью, которая базировалась отдельно от штаба 43-го истребительно-авиационного полка, прибыли Тимоха Сюсюкало и Гога Щербаков. С важным видом Тимоха принялся делать разбор боя, который наблюдал с земли и указывать, что это было не так, а то не эдак. Тимоха постепенно оправился от пережитого на земле испуга и вошел в раж, устраивая нам форменный разнос.

Мы долго терпели Тимохин словесный блуд, но потом я не выдержал и все-таки поинтересовался: так почему же, собственно, не поднялась нам на помощь первая эскадрилья? Тимоха заюлил и стушевался. Окончательно загнал его в угол Вася Шишкин, который прямо обвинил Тимоху, бросившего нас в бою. Герой Советского Союза был фигурой, и Тимоха окончательно, как говорят китайцы, потерял лицо. Однако своего собутыльника решил активно поддержать батальонный комиссар Гога Щербаков. Похлопав для порядка себя ладонями по опухшей от пьянства физиономии, он подошел ко мне после разбора нашего полета и принялся, сделав серьезную мордашку, читать мне идеологическую мораль, о том, что я не обеспечил партполитработу и высокий боевой дух эскадрильи, в результате чего имеется боевая потеря, в воздушном бою погиб кандидат в члены ВКП(б), лейтенант, товарищ Анатолий Швец. Должен сказать, что демагогия подобного рода являлась обычной уздой для строптивых комиссаров. Что отвечать на возведенные в ранг закона рассуждения, подобные исследованию влияния света луны на загробный мир. Но для наших отцов — командиров денек выдался не из удачных. Мы все были взвинчены до предела и явно рвали узду. Выслушивать идеологическое му-му от пропойцы и труса, хотя и вышестоящего комиссара, у меня, чуть не погибшего в бою и готового лететь в новый бой, не было никакого настроения. Я довольно резко спросил Гогу, сколько боевых вылетов он сделал за войну и сколько провел воздушных боев с самолетами противника? Рожа Гоги сразу вытянулась. Потом он овладел собой и фальшиво захохотал, переводя разговор в русло шутки о том, что немцы наломали хвоста нашей эскадрилье. Я посоветовал Гоге не болтаться по аэродрому, а летать на боевые задания. На этом мы и расстались. Должен сказать, что это были с моей стороны опасные разговоры. Наши штабные и идеологические гниды умели и любили сводить счеты со строптивыми. У них были для этого все условия: время, неограниченная власть, демагогия, вошедшая в закон, да и безотказное НКВД, в конце концов, которому нужно было выполнить план по трусам и паникерам. Однако, всякому терпению есть предел. Кроме всего прочего, после этого разговора я понял, что повышать меня в должности будут только в самом крайнем случае, что для офицера немаловажно.

А как умеют наши быдлячки, пришедшие к власти, расправляться с крикунами, перехватившими у партии ее острое монопольное оружие, большевистскую критику, мне было известно еще на примере ахтарского уличного оратора Егора или Йорки, Шляхова. На протяжении нескольких лет он не давал спокойно жить местной партийной аристократии, неустанно ее разоблачая с большевистских позиций. Что только не делало районное руководство, желая заткнуть Йорке рот, но он всегда так аргументированно ссылался на последнее выступление товарища Сталина, что подкопаться к нему было просто невозможно. Да и был прав по сути — наши местные начальнички демонстрировали чудеса тупости и бесхозяйственности. Народ бурчал и видел в Йорке Шляхове своего заступника, избрав его в единственный выборный орган, якобы не имевший прямой коммунистической направленности — профсоюзы, а потом, когда коммунисты с большим трудом выгнали его из профсоюзов, то ему, по желанию населения, доверили раздачу продовольственных карточек, сделав начальником соответствующего бюро. Здесь Йорка демонстрировал, ко всеобщему удовольствию, чудеса коммунистической принципиальности, отказав в выдаче хлебной карточки даже собственной матери, как неработающей. Когда наши зажравшиеся партократы убедились, что земные блага Йорку не интересуют, они просто организовали на него донос, и в 1937 году «Черный ворон» ночью подъехал к дому Шляхова, и он исчез неизвестно куда. Последнее слово все равно осталось за структурами, с которыми, с их же позиций, пытался бороться честный коммунист Йорка Шляхов. Атаки эти были бесперспективны. Какая может быть идеология у партии, живущей по законам мафии?

Действуя именно по этим законам, Тимоха Сюсюкало и Гога Щербаков, видимо, все же решили сломать рога нашей строптивой эскадрилье и ударить нас козырным тузом. 16 мая на наш аэродром прикатил сам автор «гениального» плана налета на немецкий аэродром, о наличии на котором группы Рихтгофена мы узнали от заблудившихся и плененных летчиков «Мессершмиттов». Сам Зайцев мало разбирался в тактике воздушного боя и возможностях нашей техники, как правило, строптивых летчиков не назначали на должности командующих, за редкими исключениями, наподобие Хрюкина, а делали ими начальников штабов, которые проявляли способности ловких царедворцев. Судя по манерам и ухваткам, Зайцев тоже был со стороны. Его оценки и рассуждения по поводу минувшего боя не могли вызывать ничего, кроме улыбки у всякого летчика. Он рассуждал на уровне главного биллиардиста Союза Семы Буденного. Но чисто внешне все было поставлено солидно. Зайцев проводил индивидуальные беседы с каждым летчиком, участвовавшим в бою, делая при этом строгое лицо, надуваясь и отпуская глубокомысленные замечания. По-видимому, Тимоха и Гога уже навели его на меня, как главного бунтаря и закоперщика, да и не станешь же ругать Героя Советского Союза Васю Шишкина. Потому Зайцев заявил, что я, как командир сковывающего звена, не проявил инициативы и находчивости в бою и не атаковал взлетающих с белгородского аэродрома истребителей противника, что могло бы существенно повлиять на исход воздушного боя.
Рассуждения нашего бравого генерала напоминали стратегические замыслы мальчишки, играющего в солдатики, и я не выдержал, ввязался в дискуссию, объяснив командующему, что, во-первых, возможности нашей техники абсолютно не позволяли успеть к моменту взлета «Мессеров» — чтобы опуститься с двух тысяч метров до бреющего полета, требуется немало времени. За это время уже поднявшиеся в воздух немцы посбивали бы все наши бомбардировщики, которые я не имел права бросить, согласно Боевому Уставу ВВС. Это наверняка закончилось бы военным трибуналом и расстрелом. Такие маневры, какие предлагает нам командующий, по силам лишь фантастическому кораблю каких-нибудь марсиан. Единственный выход из этой ситуации был бы пустить впереди нас, прикрывающих бомбардировщиков, нашу первую эскадрилью, оставшуюся на земле — для блокирования взлета самолетов противника, до чего стратеги из штаба армии допереть не могли. Командующий на все мои аргументы отвечал примерно следующее: «А может быть, немцы и не сбили бы наши бомбардировщики…. А может быть, вы все-таки успели — бы». О чем было говорить с этим «стратегом»? Должны были пролиться еще целые реки крови, пока на хотя бы основные посты в нашей армии были поставлены более-менее компетентные люди, а не «теоретики», привыкшие лизать задницу вышестоящим. Впрочем, я ничего другого и не ожидал от Зайцева, утверждавшего — в результате того, что я не сумел сковать десяток «Мессершмиттов», сбили наш бомбардировщик. Я вежливо напоминал этому дуралею, что немцев, огневая мощь которых превосходила мою примерно в сто раз, было в десять раз больше, но он как попугай, продолжал твердить свое.

Из-за идиотских приказов этого дурака я чуть не погиб еще в феврале, в Волчанске, когда Зайцев, прослышавший, что на станцию Волчанск прибудет эшелон с танками для поддержки наступления, о котором я уже рассказывал, решил посадить наш полк недалеко от места разгрузки, что делало его великолепной мишенью для немецкой авиации. Я вылетел в Волчанск на «ЛИ-2», вместе с пятью техниками и имуществом. Хотя лететь должен был Гога, но он, как обычно, пьяный шатался по аэродрому, рассуждая о неизбежности нашей будущей победы. «Мессера» на пару минут опоздали, чтобы сбить наш транспортник, а потом налетела девятка «Юнкерсов» и долго долбила бомбами с пикирования Волчанский аэродром и станцию, которые были у них на примете. Они разбили рампу для выгрузки танков, несколько пустых вагонов и вдребезги разнесли летную столовую, убив повара. Я как раз собирался зайти в эту столовую, чтобы дать заявку, а потом передумал. Только закончилась бомбежка, как позвонили из штаба армии и сообщили, что командующий передумал передислоцировать наш полк на аэродром в Волчанск — кто-то объяснил ему нелепость этого решения. Думал — передумал, а мне все это могло стоить головы. Как участник событий берусь утверждать, что собственные руководящие дураки были не менее грозным противником наших войск, чем немецкая армия, и многие из них вполне заслужили от Гитлера старших офицерских званий и высоких наград.

Тем временем Хрущев нарисовал Сталину план разгрома Харьковской группировки противника и освобождения города. Логика рассуждений Никиты Сергеевича весьма смахивала на логические построения нашего авиационного стратега. Все в этом плане было прекрасно, но вот только было непонятно, каким образом наши войска, в случае атаки с флангов, отобьют наступление немецких танковых группировок? Очевидно, и усатый стратег, и его будущий преемник, по лысой голове которого Еська любил постучать курительной трубкой, демонстрируя его умственные возможности, надеялись на нечто эдакое… А наши армии, укомплектованные во многом среднеазиатской пехотой, начали наступление на Изюмо-Барвенковском направлении, к югу от Харькова. Вторая группировка, севернее Харькова, наступала на село Муром, имея задачей выйти на шоссе Белгород — Харьков. В первые три дня войска имели успех. Уж не знаю, то ли сказалось превосходство в живой силе, то ли внезапность, то ли коварные немцы специально загоняли побольше наших в мешок, но наши войска уверенно пошли вперед, охватывая Харьков. В эти дни мы постоянно вылетали на сопровождение наших легких бомбардировщиков 135-го полка, наносивших удары по боевым порядкам противника, а также для проведения воздушной разведки. Южная группировка стремительно преследовала врага, продвинувшись на сто одиннадцать километров, и захватила Красноград. Честно говоря, меня это даже тревожило: немцев было не узнать, уж очень быстро и легко они отступали. Но наше командование, опьяненное собственной пропагандой, легко клюнуло на эту, не очень хитрую, приманку. Как известно, все это закончилось таранным ударом двух немецких танковых группировок из района Краматорска, вырезавших образовавшийся в их фронте аппендицит. В меньшем масштабе повторилась трагедия Киевского котла. Время шло, но наше командование ничему не училось. Опять повторились тяжелые бои в окружении (выходили отдельными группами), разгром и плен. Сгинул в этом новом адском котле и добрый приятель Васи Шишкина Миша Розенфельд, фронтовой корреспондент, писавший о боевых подвигах наших воинов. Земля ему пухом. Никаких шансов уцелеть у него, конечно, не было: немцы в подобных случаях заставляли всех пленных расстегивать штаны и внимательно рассматривали их приборы на предмет обрезания. Впрочем, может быть Мише поначалу удалось затесаться среди среднеазиатов, религия которых, как и иудейская, требовала исполнения такого обряда.

В нашем фронте вновь образовались огромные бреши, в которые устремились немецкие войска. Именно в это время бесследно пропал Киктенко. Казалось, повторяется ситуация лета 1941 года. Наши войска отчаянно сопротивлялись, но, теснимые противником, теряли позицию за позицией. Мы пытались им помочь, работая с аэродромов «подскока» в районе Изюма и Барвенково. Однако, фронт продолжал рушиться. Курская группировка немцев, состоящая из нескольких пехотных и танковых дивизий, прорвала наш фронт и пошла на Воронеж. В то же время из района Волчанска и Валуек немцы успешно продвигались на восток к Дону. На ровной местности, нам, летчикам, как на стратегической карте, отлично был виден замысел противника — организовать нашим войскам огромный котел в междуречье Дона и Северского Донца, где находились тогда почти три четверти сил Юго-Западного фронта. В этом котле могло оказаться больше войск, чем даже в киевском окружении. Война прикатила на земли, которые лет сто назад покинули мои предки по линии Пановых и двинулись на благодатную Кубань. Но Воронеж оказался крепким орешком. Немцы жестоко бомбили город и круглосуточно обстреливали его из дальнобойной артиллерии, но так и не сумели захватить. Действуя по принципу ручья в весеннее половодье, ищущего слабое место, противник резко повернул свою механизированную группу в долину Дона и пошел на юг. Таким образом, мешок не получился, и наш полк вместе с войсками Юго-Западного фронта выскочил из междуречья Северского Донца и Дона, заняв оборону по восточному берегу последнего. Таким образом, хорошо было хотя бы то, что уже не все у немцев начало получаться, а мы не всегда стали сами лезть в организуемые ими «котлы». На восточный берег Дона вышли несколько наземных армий и несколько сот танков, занявшие там оборону. Фронт временно стабилизировался, и наш полк получил приказ сдать свои оставшиеся одиннадцать самолетов «И-16» другому авиационному полку, а экипажам убыть в город Урюпинск, Сталинградской области, для получения новых самолетов «ЯК-1». Это, конечно, была еще не та техника, на которой было любо-дорого бить немцев, как, например, «ЯК-3» или «ЯК-9-У», но все-таки превосходившая устаревшие довоенные модели — «Чайку» и «И-16», на которых мы провоевали первый, самый тяжелый год войны.

В этих краях я оказался за время войны второй раз. Первый раз в октябре 1941-го года, когда разыскивал свою семью — тогда наш полк стоял на аэродроме Левая Россошь, возле Воронежа. Как раз крестьяне окрестных колхозов передали нашему летному полку фронтовые подарки: гусей, сало, окорока, вареных и жареных кур, хотя, наверняка, и у самих было не густо. Уже срывался снежок, и эти продукты могли долго храниться. Я знал, что где-то поблизости находится моя эвакуированная семья, и решил попытаться встретиться с женой и дочерью, по которым очень соскучился, а заодно и подкормить их. Я обратился к командиру дивизии Янсону, который уверял, что он прибалт, но вскоре исчез на пилотируемом им самим легком бомбардировщике 135-го полка в неизвестном направлении, еще раз подтвердив, что у немцев в Прибалтике глубокие корни. Я получил разрешение и принялся снаряжать небольшой польский кукурузник ПВС-26, на котором, если читатель помнит, Алексей Романов вылетал из киевского котла. Вместе со мной стал собираться инженер полка Наум Маркович Шустерман, тоже разыскивающий свою семью. Мы загрузили в кабины несколько гусей, пару окороков, куски сала, десяток кур. Но, к сожалению, мне не повезло с самого начала. Знаменитый механик Мозговой, который по поручению Шустермана готовил наш самолет к полету, не позаботился слить грязь из стеклянных отстойников топливной системы. Минут через тридцать полета, когда мы находились над поросшим лесом глубоким яром, мотор зачихал, давая перебои. Я оглянулся на смертельно перепуганного Наума и принял решение возвращаться на аэродром. Еле-еле дотянул до посадки и сразу же обнаружил причину неисправности. Механик Мозговой, чья расхлябанность чуть не стоила нам жизни, стоял с индифферентным видом и что-то бормотал в свое оправдание. Можно было конечно залепить ему в ухо, но в следующем полете он мог напакостить специально. Мы плюнули и на следующий день вылетели снова. На этот раз мы благополучно добрались до Борисоглебска, где Шустерман встретился с семьей. А я знал, что моя семья в поселке Красный Яр, Сталинградской области, где аэродрома не было. Оставив самолет на местном аэродроме, где у меня нашлись знакомые — в городе Балашове Саратовской области, я поездом добрался до поселка Красный Яр. Здесь меня ожидало главное разочарование, выяснилось, что на квартире у почтового работника, украинца по происхождению, адрес которого у меня был, моих не оказалось. Целые сутки я предпринимал все, чтобы найти хоть какие-нибудь концы: послав две безответные телеграммы с оплаченным обратным ответом на юг и на север в эвакуационные пункты в Куйбышеве и Сталинграде, где моя семья могла пройти по учетам, опросил десятки людей, кто-то из которых мог что-то знать, и все безрезультатно. Делать было нечего. Я сходил на маленькую могилу к Шурику, где постоял и поплакал. Затем отдал все свои мясные ресурсы, которых моим хватило бы на целую зиму, без всякого энтузиазма понаблюдал, как хозяйка принялась распоряжаться ими, а тощий хозяин взялся за обе щеки наворачивать сало и копченого гуся, и двинулся на вокзал. Стояли жестокие морозы, а в вагоне было примерно так же, как и вне его. Немного подумав, я пристроился в подручные к кочегару паровоза — меня приняли на эту льготную должность, учитывая мое летное происхождение, фронтовое прошлое и огромные летные очки на кожаном шлеме. До самого Балашова я грелся, подкидывая уголь в топку паровоза и осваивая секреты «огненной подушки» топки паровоза. В Балашове откуда-то появился заместитель нашего начальника штаба по разведке, старший лейтенант, с которым я и полетел на нашем польском трофее в условиях минимальной видимости — до пятисот метров. С неба сыпал снежок. Но учить меня летать в любых условиях было не нужно, и через некоторое время мы приземлились на своем аэродроме.
И вот судьба снова гнала меня в те места, с которыми были связаны не самые лучшие воспоминания. Именно здесь, в древних степях над Волгой, недалеко от бывшей столицы Золотой Орды, снова должна была решиться судьба России, и нам предстояло основательно выяснить с немцами свои весьма запутанные отношения. Ведь нельзя сказать, что и они на Волге были совсем чужие — из этих мест только что выселили сотни тысяч их единокровных братьев, поволжских немцев.

А события на фронте приобретали все более крутой оборот. Немцы быстро пошли на Кавказ. Не стану перечислять перипетии стратегической обстановки. А пока лишь отмечу, что немцы снова захватили Ростов, и весь участок фронта от Воронежа до Ростова заполыхал огнем и пришел в движение, покатившись к Волге. Постепенно от Ростова и Воронежа немецкие силы сконцентрировались в направлении к Сталинграду и, повторяя успехи казачьей армии генерала Краснова, принялись теснить нас по ровной, как стол, степи, в районе большой излучины Дона. Наши разрозненно бросали в бой дивизию за дивизией, сгоравшие в топке набравшего динамику немецкого наступления. В огне этих событий предстояло сгореть многим моим родственникам и землякам. Почти все призывники из Ахтарей попали под Сталинград. Здесь сложил свою голову мой дядя Григорий Панов, командир пулеметной роты, и муж моей единственной сестры Ольги Пантелеевны, Семен Платонович Ивашина, командовавший стрелковой ротой, а также муж моей двоюродной сестры Клеопатры, армянин, носивший украинскую фамилию.

Семен Ивашина сначала был ранен и потерял три пальца на правой руке, оторванные пулей, но остался указательный. И вот, бесчисленная банда тыловых врачей и военных комиссаров, ведавших пополнением фронта, ссылаясь на то, что указательный палец уцелел, а значит, стрелять может, снова послала его на фронт. Вторая пуля угодила Семену в рот и наискосок вышла возле шеи. Но и этого оказалось мало. И Семена, снова подлечившегося и снова во главе стрелковой роты, фронтовая должность, которая могла тягаться по убыли офицерского состава только с должностью командира взвода, снова поставили под огонь в районе Сталинградского завода «Красный Октябрь», откуда живым не выходили. Не исключается, что я, не раз летавший над огромным столбом дыма, стоявшим над «Красным Октябрем», попадал в поле зрения своего друга и родственника Семена Ивашины.

Но все эти грозные события были еще впереди, а пока наш полк два дня пробыл на хорошо знакомом аэродроме Левая Россошь, откуда на автомашинах был переброшен на железнодорожную станцию Бутурлиновка, поместье воеводы Бутурлина, немало повоевавшего вместе с войсками Богдана Хмельницкого. Из Бутурлиновки мы на поезде переехали на станцию Урюпинск Сталинградской области, где к нам к середине июня начали поступать «ЯК-1», изготавливаемые на бывшем Саратовском комбайновом заводе, перешедшем на выпуск самолетов. Мы, не теряя времени, приступили к изучению новой материальной части, и к 13 июля 1942 года почти все летчики нашего полка уже вылетали на «ЯК-1». По всем существующим нормам нам предстояло около двух недель осваивать новую технику: произвести по десять вылетов по кругу и на пилотаж, два-три полета на стрельбу по конусу и по наземным мишеням. Однако, пришлось учиться пилотировать и стрелять уже в бою. Как только вышестоящее командование узнало, что мы поднимаем в воздух «ЯК-1», как уже к вечеру 13-го июля поступил приказ из штаба 16-ой воздушной армии Сталинградского фронта, куда переместился эпицентр сражений на всем советско-германском фронте и где многое решалось, предписывающий нам немедленно перелететь на полевой аэродром «Совхоз Сталинградский». Наш полк опять оказался не просто на быстрине военных событий, а в их ревущем огненном смерче. Уже к вечеру 14-го июля 1942-го года мы доложили в штаб 16-ой воздушной армии о выполнении приказа. Наш полк вошел в 220-ую, будущую Первую Сталинградскую истребительную дивизию, которой командовал полковник Утин, а начальником политотдела был товарищ Топоров. Уже на следующее утро мы встретились с «Мессершмиттами» в районе станции Иловля, где немцы переправлялись через Дон по понтонным мостам. Над переправой стояла такая же густая завеса зенитного огня, как и над Окуниновским мостом. Мы, в основном, прикрывали группы штурмовиков «ИЛ-2», начавших появляться на фронте и уже чувствительно обрушивавших на немцев огонь реактивных снарядов и пушек. К Сталинграду подходили две ударные немецкие армии: 6 общевойсковая и 4 танковая. Их прикрывали отборные авиационные соединения. Огненный ком немецкого наступления катился по степи в сторону Сталинграда. События носили характер натянутой струны и мелькали, как в калейдоскопе.

Несмотря на все усилия наших войск, геройские контратаки и упорную оборону, что нам прекрасно было видно с воздуха, они катились по степи, как перекати-поле при сильном ветре. Все попытки блокировать немцев, переправляющихся через Дон, как и усилия наших войск на Окуниновском плацдарме, были тщетны.

Как обычно, немцы обошли наиболее сильную группировку, удерживающую Воронеж и, найдя слабое место, вырвались на степные просторы, создав двойное преимущество в силах. Да плюс ко всему высокая подвижность немецких соединений. Нам с воздуха было прекрасно видно, как они, при помощи сотен и тысяч большегрузных грузовиков, умело маневрируют резервами, сосредотачивая пехоту и танки на стыке наших частей, затем наносят авиационно-артиллерийский удар и переходят в наступление. И уж не знаю, чем объяснить, возможно, знаменитым сталинским приказом 0227, запрещающим какие-либо отступления, но к исходу каждого дня боев немцы оказывались на возвышенностях, а наши в низине. Нам бы отойти на следующую гряду холмов и создать устойчивую оборону, но отступать было нельзя ни на шаг под угрозой расстрела. Утром немцы снова концентрировали силы и опрокидывали наших, удерживающих невыгодные позиции, терявших в ходе отступления и командные высоты, на которых можно было закрепиться. Думаю, если бы ход сражения доверить квалифицированным командирам, то толку было бы гораздо больше, чем от душераздирающего сталинского приказа, обрисовавшего весь трагизм нашего положения, все наши колоссальные потери, учреждавшего заградительные отряды, стрелявшие по отступающей пехоте, расстрелы перед строем без суда и следствия и призывавший повысить ответственность командиров и комиссаров за порядок в воинских частях и подбор в них кадров. Приказ появился, а наши войска продолжали отступать. Мы знали, что в тылу нарастает ропот на нашу армию. Конечно, в тылу рассуждать было легче. В отличие от того, о чем трубила наша пропаганда, немцы по-прежнему были сильнее, более мобильны и лучше руководили войсками. По-прежнему у них была прекрасная связь и бесперебойное снабжение войск. В этом, а не в большей или меньшей храбрости, обычно заключается секрет успеха на войне. Храбрости нашим солдатам было не занимать. Нам с воздуха было прекрасно видно, что пехота дерется самоотверженно. Немногочисленные танки армии Москаленко, действующие в излучине Дона, не отсиживаются в холодке, а без конца в бою, но, что могли сделать наши солдаты, если в решающий момент и в решающем месте они обычно сталкивались с подавляющим превосходством оснащенного и экипированного врага. Маленькая деталь: я обратил внимание, что между наступающими немецкими цепями, параллельно им, постоянно разъезжают грузовые машины и очень крепкие вездеходы небольшой грузоподъемности. Я поинтересовался у наших наземных командиров, что это за транспорт, и они сообщили: у противника принято постоянно раздавать своим наступающим солдатам горячий кофе и бутерброды, а раненых эти же машины сразу подхватывают и увозят в сторону ближайшего госпиталя для оказания медицинской помощи. Насколько увереннее идет солдат в бой при такой о нем заботе. Наши же стриженные ребята, которых толпами бросали в бой, очень часто сутками довольствовались глотком теплой противной воды из фляги, да ржаным сухарем и истекали кровью в степи в случае ранения. Ну и, как обычно, немцев на этой ровной как стол донской степи оказалось просто больше — их генералы снова обманули наше командование. Немецкое наступление тремя огромными огненными смерчами, пыль и дым от которых поднимался почти на полтора километра вверх, катилось по степи с трех сторон. По ходу движения немецких войск горели села и поля созревшей пшеницы, разрывы снарядов выбрасывали вверх удушливые облака тротилового дыма. Одна группировка двигалась от Ростова через Котельниково на Жутово, вторая — от станицы Тормосино, третья — катилась вдоль Дона со стороны Воронежа. Все они стремились к Сталинграду. Наше командование, наконец, поняло, что Сталинградское направление стало главным и решающим, и принялось активно подбрасывать, откуда могло, свежие дивизии, пытаясь притупить острие немецкого наступления и отвлечь удар на другие направления.
В излучине Дона все эти сражения выглядели с воздуха, как медленное движение по выжженной степи огромных, медленно вращающихся смерчей. Мы, летчики, почти не работали по наземным целям, потому что в большой излучине Дона поле сражения в первые же минуты закрывалось плотной пеленой пыли и дыма и определить своих и чужих было практически невозможно, тем более, что пехота дружно приветствовала всякий самолет с двух сторон. В свое время под Киевом у меня буквально из-под носа ушло несколько большегрузных немецких грузовиков, полных пехоты, которая, как казалось, восторженно приветствует мой самолет. Не так-то легко было различить в дорожной пыли, чьи это грузовики с пехотой, и только после посадки техники показали мне пять пробоин в моем самолете от пуль «приветствующих» меня. Разберись я вовремя — наделал бы мяса реактивными снарядами. Но летчик, в каком-то смысле должен действовать по врачебному принципу: «не повреди» — лучше упустить врага, чем ударить по своим.

Под Сталинградом сошлось многое: и личные амбиции диктаторов, и стратегически важный путь по Волге, ведущий к бакинской нефти, и неизбежное падение боевого духа нашей армии в случае потери города. Должен сказать, что в излучине Дона, где мы весь месяц сдерживали наступление немцев, прежде чем они вышли к Сталинграду, пожалуй, впервые за всю войну у нас стало возникать ощущение чувства слияния своей судьбы с судьбой России. Без всяких сталинских приказов становилось ясно, что мы обороняемся на последнем рубеже, и если фронт лопнет под Сталинградом, то дальше хаос и развал страны. Уже в излучине Дона все мы это прекрасно понимали. Речь шла уже не о судьбе партии или диктатора, а о судьбе России и, пожалуй, впервые с начала войны так ярко проявился именно национальный характер славян, которым будто бы свойственно самим ставить себя на грань гибели, а потом побеждать вопреки всему.

В один из жарких дней начала августа, к вечеру, я, избранный к тому времени секретарем партийного бюро полка, вел бюро, на котором мы распекали начальника штаба полка Мирошникова, который выпивал и гонялся за поварихами и официантками, а ведение штабной документации отложил на второй план. Это вносило некоторый сумбур в функционирование нашей части. Мирошников, как водится, оправдывался, клялся исправиться, а когда приходилось вовсе туго, просто тупо молчал, что, как я заметил, является самым прекрасным методом обороны в подобных случаях. Мы выговаривались, спускали пар и даже начинали искать за Мирошникова выход из ситуации, смягчая тон, а он все лишь глаза на нас таращил. В разгаре этой проработки я решил немного сбавить тон, и опасаясь повторения случая с заместителем начальника штаба по разведке, франтоватым майором Гуляка, который, не так давно заразившись гоноккоком Нейсера (триппером), с перепугу взял и застрелился. Авиатор, покончивший с собой из-за такого пустяка, был подтверждением тому, как напряглись наши нервы. Этот случай и стал одной из основных претензий к начальнику штаба, который ничего внятного пояснить не мог по поводу своего помощника, с которым они были два сапога пара. Третьим к ним примыкал комиссар полка Гога Щербаков.

В разгар наших венерических разборок на командном пункте полка затрещал телефон. Наземное командование, на участке которого мы дислоцировались, срочно просило помочь: немцы только что навели понтонную переправу возле поселка Иловля и уже начали переправлять на восточный берег Дона свои войска, отгоняя сильным артиллерийским огнем с противоположного берега нашу пехоту. В воздух поднялись четыре штурмовика «ИЛ-2», сидевших на соседнем аэродроме неподалеку от нашего, и нужно было их прикрыть от «Мессеров», которые барражировали над переправой. Для прикрытия штурмовиков поднялась первая эскадрилья в составе четырех самолетов во главе с командиром Женей Мельниковым на «ЯК-1» и два наших «Яка», пилотируемых Леней Полянских и Иваном Фадеевым. Штурмовики удачно поработали, разорвав ракетами и пушечным огнем понтонную переправу, а основной удар истребителей противника пришелся на наших ребят, на которых «Мессера» накинулись, как разъяренные осы. В сумерках над Доном закрутился яростный хоровод дерущихся истребителей. Бой закончился два на два: загорелись и рухнули два «Мессера», а вслед за ними машина Лени Полянских и летчика первой эскадрильи, очень неказистого на вид, худого, ходящего развинченной походкой, но очень веселого и юморного, первого комика и весельчака полка, парня по фамилии Мамка. Леня Полянских, на которого, честно говоря, я еще немного обижался за тот бой под Белгородом, сбил «Мессера» и дрался так отважно, что после его падения, немцы, на чьей территории упал горящий «ЯК-1», приказали похоронить его со всеми почестями, как героя. Меня мучила совесть, что я не полетел с ребятами, а погряз в пучине партийно-политической работы, которая засасывала меня все глубже, а Вася Шишкин, как я заметил, после получения Звезды Героя, стал заметно терять интерес к боевым вылетам, видимо, считая, что и с одной Золотой Звездой ему после войны будет житься неплохо.

Следует сказать, что все эти Звезды и шум вокруг них, очень плохо действовали на их обладателей. Вася, например, уже под Берлином, даже направился к маршалу Жукову выпрашивать вторую Звезду, правда, неудачно, а уж цифра сбитых им лично немецких самолетов после войны росла в геометрической прогрессии. Вася — мой боевой друг, но истина дороже, да и типичен этот пример для наших авиационных героев.

Так погибли Леня Полянских и наш главный весельчак и анекдотчик Мамка, над рассказом которого о выходе из киевского котла под видом какого-то сельского недоумка и простачка, на которого он весьма смахивал — никто, не зная его, не подумал бы, что он летчик, сбрасывая боевые стрессы, рвал животы весь полк. Мамка, который уверял, что его отвисшую нижнюю губу изуродовал конь копытом, выходя из окружения, даже пристроился одно время к технику немецкого самолета на аэродроме в качестве подсобного рабочего, собираясь угнать «Мессер». Так бы и вышло, обучи нас наши вышестоящие начальники, мучимые манией секретности, хотя бы запуску двигателя вражеского истребителя. Мамка пытался подсмотреть как это делает немецкий летчик, но тот заметил и, почувствовав что-то неладное, прогнал его. С гибелью Мамки на аэродроме стал еще реже звучать смех.

Переправа под Иловлей продолжала надувать нарыв немецкого плацдарма на восточном берегу Дона, и весь наш полк перебазировался на площадку полевого аэродрома неподалеку, откуда мы, по несколько раз в день поднимались сопровождать штурмовики, разрывавшие своими огневыми ударами понтоны — в конце-концов, немцы бросили это дело и перестали наводить переправу именно в этом месте. Каждый день мы встречались над переправой с «Мессерами», с которыми крутились над Доном в огненных хороводах. Скоро мы заметили, что вниз по Дону от Воронежа сюда приземлились наши старые знакомцы «группа Рихтгофена». Да, II-ZG-1 авиагруппа была, тут как тут. Мы узнали их по рисункам на их «Мессерах»: огромный крокодил заглатывает краснозвездного «Ишачка», или наш самолет, охваченный прицелом. Были и другие: драконы, акулы с разинутыми пастями, очень часто осы, и прочие устрашающие атрибуты. Острый глаз летчика запоминал и узнавал эти рисунки. А скоро мы сбили один самолет противника, летчик которого попал в плен, уже возле Сталинграда на восточном берегу Волги, и он подтвердил, что группа Рихтгофена, тут как тут — базируется на аэродроме в районе Абгонерово и возле села Плодовитое, а другая часть — на аэродроме Воропоново, возле самого Сталинграда. Это означало, что именно сюда смещается направление главного немецкого удара, и наши потери в воздушных боях сбитыми истребителями снова будут составлять один к пяти в пользу немцев.

Именно в это время прорвала наш фронт и начала стремительно двигаться со стороны Ростова группировка противника под командованием генерала Паулюса. Пытаясь парировать удар, наше командование подбрасывало в район прорыва все, что только могло. Мы получили в первые дни августа 1942-го года боевой приказ — срочно перебазироваться в район полевого аэродрома Жутово, — ровной площадки, обрамленной звенящими седыми ковылями и зарослями полыни. Только успели расположиться — я вылетел первым на «ЛИ-2» с передовой группой в составе 12 человек: шести полковых девушек-солдаток и шести офицеров, как неподалеку от аэродрома, со стороны железнодорожной станции, расположенной на реке Аксай, загрохотало. Оказалось, что немцы снова прорвали фронт, и танки пошли на наш аэродром. Первым предвестием предстоящего отступления, как обычно, было лихорадочное движение грузовиков к фронту и от фронта на большой скорости в облаках пыли. Батальон обслуживания, который должен был прилететь вслед за нами или даже раньше нас, куда-то запропастился, и вся моя команда, разместившаяся в хатах села Жутово, казачьего донского села, скоро стала изнывать от голода. Я хотел купить кое-что из съестного, хотя бы молока, но артиллерийские вспышки, всю ночь освещавшие горизонт, и все нарастающий гул орудий явно не способствовали уверенности местных жителей в стабильности советского рубля. Да и не очень-то жаловали военных местные жители — донские казаки, для многих из которых Красная Армия так и осталась вражеской, еще со времен Гражданской войны. Чтобы выяснить обстановку, я направился на железнодорожную станцию и попросил телефонистку связаться со станцией Котельниково, со стороны которой звучала канонада, но телефонистка сообщила мне, что Котельниково уже занято немцами. Следовало делать выводы.
Вскоре наступила ночь и, пользуясь прохладой и темнотой, в сторону Котельниково прошли два полка нашей пехоты. А под утро колонна зеленых трехтонок, к которым были прицеплены пушки с длинными стволами — новенькие противотанковые орудия, видимо, только с конвейера, привезла в Жутово курсантов Сталинградского артиллерийского училища. По селу зазвучали свежие молодые голоса. Ребята, вчерашние десятиклассники, подобранные один в один, франтовато носящие военную форму, принялись рыть округлые углубления для своих пушек, которые они устанавливали в три ряда, один за другим, с промежутком метров в двести, стволами на запад в сторону Котельниково. Я, как летчик, подобно кошке, падающий на четыре лапы и сразу определяющий, где бы ни оказался, стороны света, выяснил это по солнцу.

Я подошел к окапывающимся ребятам и с удовольствием смотрел на их свежие лица, полные отваги, на чистые, даже отглаженные, гимнастерки и слушал их слова, полные молодого задора: «Пусть придут немцы, мы им покажем». Все это было так не похоже на вид и настроение солдат — фронтовиков: грязных, измученных, небритых, в пропыленных гимнастерках, пугливо поглядывающих на небо в ожидании немецкой авиации. И в то же время я с грустью смотрел на этих ребят, прекрасно представляя, какой огненный смерч на нас накатывается. Самое грустное, что в немецких танках могли сидеть такие же немецкие молодые ребята, у которых также не было другого выбора.

Но война войной, а обед по расписанию. Это расписание для команды, руководимой мною, было нарушено уже почти на 36 часов, именно столько длился наш невольный пост. От голода в животе бурчало все сильнее. Вдруг на полевую площадку аэродрома в Жутово приземлился «ЯК-1», из соседней дивизии 16-ой воздушной армии, пилот которого передал мне записку от Тимохи Сюсюкало. В ней сообщалось, что грандиозный замысел: для отражения немецкого наступления посадить в Жутово полк истребителей и большую группу штурмовиков под командованием командира корпуса полковника Степичева, который приезжал для рекогносцировки аэродрома, и мы ходили с ним по летному полю, провалился. Становилось ясно, что немцы быстрее захватят Жутово, чем мы успеем обжить местный аэродром. Тимоха, в своей записке, предлагал мне возвратиться на аэродром в район Иловли. Наш «ЛИ-2», привезший всю команду, вместе со штабной документацией и некоторым инвентарем, сразу же улетел обратно, и выполнение распоряжения Тимохи означало стосорокакилометровый марш, по огромной дуге с заездом в Сталинград. Никакого транспорта в моем распоряжении не было, а вести свою группу по ужасной жаре и пыльным степным дорогам, которые простреливались немецкой авиацией, пешим ходом, было бы просто безумием. Да и измученных, голодных людей далеко не уведешь. Было ясно, что программа — минимум предполагает необходимость добыть обед, а программа — максимум заставляет дождаться ночи. Если, конечно, немцы раньше не ворвутся в Жутово, и нам не придется вступить в бой, используя несколько автоматов и пистолеты, которые были в наличии.

Я всегда замечал, что голод обостряет изобретательность. Ясно было, что деловая жизнь села Жутово концентрируется на железнодорожной станции, где был небольшой зерновой элеватор тысяч на пять-восемь тонн, наполовину полный зерном нынешнего урожая. На станции меня ожидал приятный сюрприз: команда девушек-солдаток, вооруженных трехлинейками, охраняла продовольственный склад. На путях стояло вагонов двадцать с продовольствием: разгружались мешки с огромными черными каменной твердости сухарями, здесь же резался скот, мясо которого грузили на машины и отвозили полевым кухням полков, державшим оборону на передовой. Надо сказать, что к этому периоду войны фронтовая норма, если ее удавалось получить, была уже достаточно солидной и составляла дополнительный стимул для пребывания солдат, буквально умиравших с голоду, в резервных полках, на передовой. Как всегда, Сталин зрил в корень. Весь этот продовольственный оазис возглавляла женщина — офицер, старший лейтенант интендантской службы, очень строгой наружности с длинными густыми волосами. Вдохновляемый бурчащим от голода желудком, я сразу же определил тактику и, подойдя к продовольственной Пенелопе, лихо козырнул и шутливо представился, отметив про себя, что мои две шпалы на петлицах — майор, которого мне присвоили в Короче (батальонный комиссар соответствовал этому званию), и комиссарские звезды на рукавах произвели некоторое впечатление, равное двум мешкам сухарей. Их начальник склада согласилась отпустить мне после объяснения обстановки. На мясо моего обаяния явно не хватало. Но я не отступал, продолжая тары-бары и ища брешь в обороне противника. В конце концов, старший лейтенант поинтересовалась, есть ли в моей команде парикмахер? Зная, что прическа имеет самое непосредственное отношение к сердцу женщин, я сразу заявил, что, кроме пилотирования самолетов и политико-воспитательной работы, парикмахерские ножницы являются моей третьей специальностью, что обеспечило моей изголодавшейся команде полную корзину говяжьих субпродуктов: бычью голову, хвосты, потроха и требуху, а также бычье сердце, полученное благодаря пути, найденному к сердцу строгой интендантши. Пока девушки моей команды варили в котле наваристый суп, я, при помощи огромных потемневших от старости ножниц, найденных где-то в селе, стриг продовольственную начальницу и ее подчиненных. Постриг двоих, отхватив волосы высоковато, но они остались довольны. Не имея опыта, я больше нажимал на антураж: раздобыл белую простыню, которой накрывал своих клиенток и устрашающе щелкал ножницами как заправский парикмахер. Третья девушка садиться на табуретку отказалась, и я отправился в расположение своей команды.

Не успели мы похлебать наваристого супа с размоченными в нем сухарями, как нам сообщили, что на аэродром прибыл и располагается наш батальон обеспечения — БАО. Я встретился с его командиром и пояснил обстановку. Комбат сразу сообразил, что к чему, и приказал загружать машины, готовясь к отъезду в обратную сторону — до приезда в Жутово он явно не знал о новом приказе командира полка. Когда я поинтересовался, собирается ли он прихватить с собой мою команду с ее имуществом, то выяснилось, что в его планы это явно не входит.

Вдруг, будто нервная судорога пробежала по селу — на горизонте, в ровной степи, километрах в пяти от Жутово потянулись пыльные шлейфы и задвигались черные точки — подходили немецкие танки. Расшвыряв наши стрелковые подразделения по сторонам, и оставив их потрясенными и дезорганизованными, немецкий танковый клин пробил оборону и стремительно катился по степи к Сталинграду. Зазвучали протяжные команды артиллерийских начальников на позициях, занятых курсантами. По окраинам села стали ложиться первые снаряды танковых пушек, а в ответ забухала противотанковая артиллерия курсантов. Вообще, раз уж бросили в бой будущее нашей армии, курсантов, молодых ребят, которым через полгода предстояло стать командным костяком нашей артиллерии, то дело явно пахло керосином. Читать дальше ...

***

Источник : https://coollib.com/b/161230/read#t1

О произведении. Русские на снегу. Дмитрий Панов

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 001

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 002

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 004

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 005

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 006

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 007

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 008

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 009