Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница шестая. В кровавой круговерти. 032 - 24 Августа 2020

Главная » 2020 » Август » 24 » Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница шестая. В кровавой круговерти. 032

14:35

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница шестая. В кровавой круговерти. 032

То, как мне повезло во время вынужденной посадки по вине зенитчиков, подтверждалось случаем, произошедшим с уже упоминавшимся мною товарищем по довоенным прогулкам, комиссаром первой эскадрильи нашего полка Петей Скляровым или «Петей Квасником», родом из Харькова. После воздушного боя над Киевом, закончившегося безрезультатно, Петя потянул на свой аэродром возле села Савинцы. В районе села Семиполки мотор заклинило. Петя оказался точно в такой же ситуации, как и я за пару дней до этого. Впрочем, на первый взгляд казалось, что его ситуация даже благоприятнее. Самолет пришлось сажать на поле, засеянное зерновыми. Но, увы, именно эти злаки и сравнивали с пейзажем коварные песчаные горки. Самолет Пети Склярова совершил посадку на брюхо и вскоре ударился носом именно в такую горку. Петя Скляров от удара о прицел получил сильнейшее кровоизлияние в мозг и, видимо, сразу же умер. После удара самолет опрокинулся и, пролетев еще метров 25, перевернулся, совершив полный капот. Петю Склярова похоронили на кладбище села Савинцы Черниговской области.

А война катилась вперед, не зная каникул. Следующим уроком был бой с истребителями противника на малых высотах, в ходе которого мы поняли, что бить немцев можно, но вот только учиться этому нужно упорно и настойчиво. 25 июля 1941 года наша эскадрилья наносила штурмовой удар по знакомым местам — северная часть села Жуляны и наш старый Соломенский аэродром. Именно эти позиции наших войск, зацепившихся за окраины села и вырывших траншеи, упорно штурмовали немцы, продвигаясь шаг за шагом. Даже с воздуха было видно, что наша довольно многочисленная пехота, засыпаемая автоматическим огнем, стала постепенно отходить назад. Наши «Чайки» пришлись весьма кстати. Как обычно, хорошее впечатление произвела стрельба реактивными снарядами, да и густой пулеметный огонь взбивал бесчисленные струи пыли среди атакующих порядков противника. Подползавшая к нашим окопам немецкая пехота стала подниматься и отходить на исходные позиции под огнем наших пулеметов с земли, а потом и наша пехота поднялась в контратаку. Словом, штурмовка получилась удачной.

В разгар боя мы обнаружили, что к нам уже пристроились немецкие «коллеги», самолеты ME-109. Вписавшись в нашу карусель, они штурмовали наши войска, поднявшиеся в контратаку. Происходило это в том районе, где сейчас расположился Жулянский аэродром «Аэрофлота». Как только мы обнаружили непрошеных гостей, то сразу вступили с ними в бой. Немцы нас не испугались, собравшись группой, они кружились над нами, время от времени, как охотники или лисица в курятнике, заходили в середину нашего построения для атаки выбранной цели. Ничего удивительного — ведь «Мессершмитт» и наша «Чайка», это были машины совершенно разных поколений. Единственное что мы могли противопоставить стремительным атакам противника, то это атака лоб в лоб, во время которой мы прикрывались своим мотором АМ-25Б от снарядов пушки «Эрликон».
Укрыться не всегда удавалось, но и противник стремился избегать лобовых атак. Наши четыре пулемета выпускали целый рой пуль, а спереди у «Мессершмитта» находились мотор с водяным охлаждением, водяной и масляный радиатор, выведенные на плоскости. Это очень улучшало аэродинамические качества их самолетов — у наших радиаторы висели под брюхом. Но это и увеличивало возможность попадания пули. Попади одна в плоскость, и «Мессер» выходил из строя. Вскоре немецкие конструкторы учли этот недостаток и тоже перенесли радиаторы под брюхо самолета, что несколько уменьшило скорость, зато упростило обслуживание машины и увеличило ее живучесть.

Именно таким образом — лобовыми атаками — защищались мы от атак истребителей противника в бою над Жулянами. К концу боя из воздушной кутерьмы отделился истребитель противника, который совершил вынужденную посадку на Жулянском аэродроме. Немец, в самолете которого заклинило двигатель, попал в плен и вскоре генерал-майор Лакеев, тоже «испанец», еще совсем молодой человек, заместитель командира дивизии по летной части, как черт ладана боявшийся кабины боевого истребителя и предпочитавший шустрить на посылках, лишь бы время шло, привез на наш аэродром сбитого летчика — для подъема нашего боевого духа. Лакеев, уже прославившийся в дивизии как трус, хотя на его гимнастерке сияла Звезда Героя Советского Союза — небольшого роста блондин, очень задиристый и крикливый, резкий в суждениях, имел такой вид, будто он лично сбил этого немецкого летчика и будто это не он совсем недавно, по-глупому, потерял на приграничном аэродроме свою авиационную дивизию.

Ей Богу, немецкий пилот вызывал гораздо больше уважения, чем наш генерал, вот уж недаром носивший свою фамилию. Немцу было года двадцать четыре от роду. Он происходил из семьи австрийских аристократов и держался с большим достоинством и выдержкой. Красивый парень с зачесанными назад волосами, одетый в темно-серый мундир и брюки-галифе, в меховых унтах. На его мундире была вплетена в петлицу разноцветная орденская ленточка — за победы в воздушных боях во Франции и Польше, где он, как сам рассказывал, сбил пять французских и два польских самолета. Под Киев его прислали для передачи боевого опыта молодым немецким пилотам. Мы рассматривали немца с болезненным любопытством. Для разговора с ним мы позвали нашего парикмахера-еврея, знавшего немецкий язык. При виде еврея немец набычился и строго сказал: «Юда». Парикмахер побледнел и боялся подойти к немцу близко, настолько был силен психологический шок от расправ германских фашистов над евреями. В конце концов, парикмахер начал переводить, и немец через него поинтересовался, кто же его сбил, попав в масляный бак. К тому времени в Красной Армии уже восстановили институт комиссаров, очевидно считая, что в боевых условиях, как и в Гражданскую войну, он оправдает себя полностью, и политические жрецы снова уравнялись в правах с профессионалами. Зная, как немцы не любят комиссаров, наши летчики принялись указывать на меня и уверять, что именно красный комиссар угодил в его мотор. Немец набычился. Хотя на самом деле, наверное, только Богу известно, чья это была пуля. Стреляли все по всем.

Судьба этого летчика в 1941 году сложилась, лучше не придумаешь. Вместе с другими пленными летчиками, а мы насбивали и пленили целых 25 пилотов, их содержали в лагере неподалеку от Броваров. Когда немцы замкнули кольцо вокруг Киева, пленные немецкие пилоты, при помощи местных предателей, разбежались. Об этом мы узнали в мае 1943 года, когда летчики уже 2-го авиационно-истребительного полка, где я был замполитом, сбили того же самого пилота и его вновь привезли к нам в полк. На этот раз наши вконец озверевшие от всего увиденного и пережитого, от потерь родных, близких, товарищей — ребята решили не искушать судьбу. На немецких пилотов мы уже насмотрелись и потому после иронических приветствий наши пилоты повели аристократа к оврагу. После краткой дискуссии, во время которой немец стоял на краю оврага, а наши ребята держали его под прицелом пистолетов, еврей Роман Слободянюк сообщил немцу, не верившему, что его расстреляют — в Кировограде фашисты убили его мать, сестру и двоих ее детей.

Немец, не теряя самообладания, видимо веря в свою звезду и в повторение счастливой случайности, заявил, что семью Слободянюка он не убивал, а значит вроде бы не причем. Конечно, семью Романа он не убивал, но мы вошли в такую фазу войны, когда конкретные виновники никого не интересовали, да и так уж повелось в истории, что за палачей отвечают солдаты. Слободянюк с первого же выстрела попал немцу между глаз. Парень оказался здоровым. Полетев в овраг, он еще долго корчился, будто пытаясь встать. Наши ребята для гарантии выпустили в него по обойме, стрельба была слышна на нашем аэродроме. Когда возвратились, сообщили удовлетворенно: «Отлетался». Такой была эпитафия пилотов пилоту. Люсин все потирал свой не настоящий нос. Он был очень зол на немцев из-за того, что под Киевом, в воздушном бою, пуля практически вырвала мякоть его носа, и в госпитале ему нарастили нос из его же собственной руки. Нос получился неплохой, вот только мерз и краснел зимой от холода. Люсин закончил войну Героем Советского Союза, а Роман умер от тропической малярии, в 1945 году, в небольшом городке, недалеко от Будапешта, оставив в нашем полку беременной оружейницу Лебедеву, на которой женился, согласно приказу, отданному по полку — доселе неизвестной истории формы заключения брака: и не церковный, и не гражданский, а военно-полевой.

К началу августа 1941 года Шипитов, который, конечно, любил выпить, но водил полк в бой, уехал учиться, а командиром полка стал уже описанный мною Тимофей Сюсюкало, панически боявшийся летать. Как на грех, в пару ему подобрался комиссар Георгий Щербаков. Отцы-командиры болтались на старте, провожая помахиванием руки взлетающие самолеты и принимая доклады от вернувшихся летчиков, которые чуть ли не в глаза материли эту славную парочку за трусость. В мои комиссарские обязанности входило пресекать такие разговоры и повышать авторитет руководства, но что здесь сделаешь, если люди говорят чистую правду? Должен сказать, что Тимоха и Гога (последнего потом разжаловали в капитаны за пьянку), попали в опасный замкнутый круг. Ведь чем больше не летаешь, тем больше боишься летать. А когда летчик-истребитель постоянно находится за штурвалом или за ручкой управления самолета, то он хорошо тренирован, бдителен, его психика выдерживает разнообразные перегрузки, а боевая интуиция обострена. Словом, истребителю, как и спортсмену или пианисту, нужны постоянные тренировки. К началу августа эпицентр киевского сражения переместился в район Окуниновского плацдарма немцев. Тактический и стратегический замысел противника был ясен нашему командованию, но сил у нас, чтобы противостоять врагу, не было: часть войск была потеряна в приграничном сражении, немало было снято с киевского направления для обороны Москвы. Впрочем, авиации в распоряжении командования фронта было пока еще достаточно, и ее бросали в бой для повышения стойкости наземных частей, заставляя выполнять совершенно не свойственные ей задачи. Камнем преткновения стал большой деревянный Окуниновский мост через Днепр в нескольких десятках километров севернее Киева, через который враг перебрасывал войска на Окуниновский плацдарм на левый берег Днепра, собираясь вырваться на черниговское шоссе, чтобы охватить Киев кольцом с северо-востока. Нам с воздуха было видно, как именно сюда перемещается главная тяжесть немецкого удара. По лесным дорогам, одна за другой, пылили германские колонны. Единственным реальным способом помешать их продвижению было уничтожение моста через Днепр, отрезав плацдарм противника. К нам в 43-й и 2-й истребительно-авиационные полки каждый день стали поступать однотипные приказы: «Уничтожить мост через реку Днепр у села Окуниново». Началась эпопея бомбежек Окуниновского моста летчиками наших полков, во время которой смертью храбрых погибли двенадцать наших пилотов, пытаясь исправить просчет, допущенный нашими войсками под командованием генерал-майора Еременко при отступлении. Сколько всего совершенно ненужного немцам взорвали и сожгли при отступлении наши обалдуи, например, тот же Киевский Сахарный Институт, а стратегически важный мост оставили. И сейчас по нему немцы без конца гнали войска, накапливая их для завершающего рывка. Командующий Юго-Западным фронтом маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный все настойчивее требовал от нас разбить бомбами Окуниновский мост. Но что мы могли сделать против такой огромной цели, на своих «Чайках», которые брали на борт две фугасные бомбы весом в 50 килограммов? Бывало, подлетаешь в августе 1941 года, к цели — Окуниновскому мосту для бомбометания с пикирования и с перепугу мурлычешь песенку: «Эх, „Чайка“, выручай-ка». Дело в том, что противник прекрасно понимая значение Окуниновского моста, надежно прикрыл его зенитным огнем, а мелкокалиберная артиллерия немцев была гораздо эффективнее наших громоздких, крупнокалиберных пушек — «клистиров». Все основные события в борьбе самолета с зениткой происходят на малой высоте и было неясно, зачем вообще наши наклепали эти огромные орудия, ведь немцы летали, в основном, на низких высотах. Впрочем, они же и нашли применение нашим трофейным орудиям для стрельбы по стратегическим бомбардировщикам союзников, идущим на огромной высоте.
Бомбежка Окуниновского моста нашими фугасными бомбами при удачном попадании заканчивалась двумя дырами в деревянном настиле, которые немцы залатывали минут через сорок. Их инженерные части тогда работали как часы. А вот нашим пилотам далеко не всегда удавалось выбраться живыми из, буквально, моря зенитного огня, который ставили немцы над мостом.

Первого августа 1941 года из штаба 36-ой ИАД по прямому проводу мы получили приказ: «Атаковать колонны войск противника, подходящие к реке Днепр на перегоне дороги: село Радомышль — Иванково — мост у села Окуниново». Взлетели в полном составе, все 12 самолетов, вел на боевое задание Вася Шишкин, с которым я шел в одном звене, справа. На лесной дороге, между Радомышлем и Иванковым мы обнаружили вражескую колонну примерно из ста единиц. Среди автомашин выделялись пузатые наливные баки бензозаправщиков. Мы развернулись и принялись заходить на штурмовку, выбирая себе цели индивидуально. Вскоре от пусков реактивных снарядов на лесной дороге выросли канделябры разрывов, а затем взорвались четыре бензозаправщика. С земли нарастал пулеметный огонь, и несколько раз зайдя на штурмовку, мы решили удовлетвориться достигнутым. Погоня за разбежавшейся пехотой не стоила потерь, а цели на дороге были уже закрыты огнем и дымом.

К вечеру второго августа мы вновь получили боевой приказ нанести штурмовой удар по скоплению живой силы и техники противника в районе Окуниновского моста. Очередь вести группу выпадала мне. Когда мы появились над Окуниновским мостом, на него как раз вползла длинная пешая колонна немцев. Мы построились кругом и принялись утюжить мост. Немцы прыгали в воду, бежали по мосту кто назад, кто вперед, автомашины, бывшие здесь же, остановились, видимо, опасаясь подавить свою пехоту. С моста по нам уже били зенитки. И, тем не менее, первыми же пусками реактивных снарядов мы подожгли девять немецких автомашин. Потом занялись штурмовкой, порхая уже над обезлюдевшим мостом, с горящими на нем автомашинами. Постепенно цели перестали обнаруживаться, и мы били короткими очередями по лесу, где укрылся противник. Именно в этом бою погиб молодой черкес, мой ведомый, о котором я рассказывал.

На следующий день, примерно в 14.00 часов, моя боевая группа в составе семи самолетов обнаружила в районе проселочной дороги от села Окуниново на город Остер до сорока автомашин, минометные батареи на марше и небольшие группы солдат противника, очевидно, прислугу минометов. Местность в междуречье Днепра и Десны открытая, и цель для штурмовки была как на ладони. С первого же захода мы ударили по солдатам противника ракетными снарядами и обстреляли их пулеметным огнем. Немцы рассыпались по полю и залегли. Мы перенесли огонь на минометные батареи, которые перевозили грузовики. Две автомашины вспыхнуло от прямых попаданий реактивных снарядов. Сразу же мы почувствовали эффективный отпор. Крупнокалиберные пулеметы, укрепленные на кабинах, посылали в нашу сторону снопы огненных трасс. Когда видишь такую летящую трассу крупнокалиберных пуль, направляющуюся в сторону твоего самолета, то хочешь, не хочешь, подаешься в сторону, а значит, уходишь от цели. Вообще, вспоминая боевую нагрузку того лета, не могу не отметить, что она превышала все мыслимые пределы. Похоже, было, что нашими фанерными «Чайками» хотят заткнуть все дыры: разбить противника на земле и в воздухе. Этим достигалось только переутомление пилотов, гибнущих порой именно от чрезмерной усталости, теряя реакцию и быстроту мышления.

Когда мы выходили из боя, то я увидел, что одна из «Чаек», подбитая зенитным огнем противника, сделала вынужденную посадку на брюхо недалеко от поля боя на нейтральной линии между нашими и немецкими позициями. До «Чайки» было примерно 100 метров от наших окопов и сто метров до окопов врага. Конечно, немцы сразу открыли по самолету пулеметный и минометный огонь. Мины рвались в 20–30 метрах от поврежденной машины и было ясно, что, пристрелявшись, немцы вот-вот угодят в беспомощную «Чайку». Однако, сказала весомое слово наша наземная артиллерия, накрывшая немецких минометчиков. Когда дым немного рассеялся, то мы, кружившие над местом драмы, пикируя на минометные позиции и пулеметные точки противника, мешая ему прицеливаться, увидели, к своей большой радости, что наш летчик, очевидно раненный, выбрался из лежащего самолета и уходит на восток к позициям наших войск. Он бежал и падал, подымался, и снова падал, потом снова бежал. Это был пилот нашей эскадрильи младший лейтенант Николай Николаевич Новожилов. Коля добежал до наших позиций и рухнул в передовой окоп, где его подхватили наши бойцы. Он попал в медсанбат наземных войск и был отправлен на лечение в глубокий тыл. Встретились мы с Колей только через 30 лет, на встрече ветеранов 6-ой Донско-Сегедской гвардейской истребительно-авиационной дивизии, над которой шефствовал в годы войны Ростовский обком партии. Коля работал на заводе «Ростсельмаш» в отделе кадров. Жил на улице Российской 30, кв. 4. Я был у него дома, вспомнили горячие дела под Киевом летом 1941 года.

После выполнения боевого задания все мы очень загрустили. И дело не только в том, что Колю Новожилова любили в эскадрилье. Было ощущение, что, сколько мы ни бьемся, сколько ни теряем товарищей, но не можем преодолеть рокового хода событий. Нас мучили дурные предчувствия. Леша Романов сильно переживал потерю своего лучшего друга Коли Новожилова, он даже заплакал, что очень не шло к его узкому длинному лицу с крупным носом. Романов взял небольшую коллективную эскадрильскую гармошку, уселся возле землянки, заиграл и тихонько запел: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч» и еще пуще заплакал, как ребенок. Песенка эта была в ту пору очень модной. Мы постоянно слышали ее по радио и с пластинок, крутящихся на бесчисленных патефонах в исполнении идеала певицы той эпохи, кудрявой, белокурой, чуть полноватой Клавдии Шульженко. Конечно, Леша Романов плакал еще и потому, что мы уже полтора месяца не выходили из ожесточенных боев, а психика всякого человека имеет пределы нагрузки, после которых человек впадает в депрессию, и ему очень легко погибнуть. Немцы внимательно следили за подобными вещами, часто отводя своих солдат в тыл для отдыха, где создавали им прекрасные условия, а наше быдло бросало людей в огонь как дрова — пока не сгорят.

Впрочем, надо сказать спасибо артистам. Множество концертных бригад, которые постоянно были на фронте, очень помогали снимать нервное напряжение от тяжелых неудач и предчувствия неминуемой смерти, охватившего тогда души миллионов молодых людей.

Меня, как комиссара, наряду с боевой работой выполнявшего и обязанности полевого коммунистического капеллана, очень обеспокоили эти слезы Алексея Романова. Ясно было, что люди на пределе, и только индивидуальной работой, ободряя и говоря по душам, боевой дух в эскадрилье не поднимешь. Ведь «тамбовский волк», Лешка Романов был из самых психически стойких и прошел жесткую жизненную школу, и уж если он заплакал… Дело в том, что когда Лешка родился в многодетной крестьянской семье тамбовского земледельца, то в смутное время подавления, без всякой жалости, прославленными красными маршалами (позже тоже без всякой жалости расстрелянными Сталиным), тамбовского восстания, он явно пришелся в семье не ко двору. И недолго думая, в семье русского мужичка посоветовались и решили выкинуть его на помойку. Здесь бы жизненный путь будущего аса и лихого пьянчуги и оборвался. Да его подобрала старая дева и решила воспитать как сына. Что и сделала. В знак благодарности Лешка полностью забыл о ее роли в своей судьбе, а на мои укоризненные замечания и предложения, хоть что-нибудь послать его приемной матери, живущей в обычной сельской бедноте, отмахивался: «Что она мне — родная?» Нашлись таки доброхоты, сообщившие Лешке, кем ему приходится эта женщина. Уж не знаю, где брали прототипы для описания идиллических черт характера русского крестьянина, писатели-дворяне, золотого века русской литературы, совпавшего с серединой прошлого столетия.

Словом, нужно было поднимать боевой дух летного состава, и я отправился в Киевский Театр Юного Зрителя. Во время переговоров с дирекцией, выяснилось, что артистов, как и всех жителей осажденного города, деньги не интересуют. Мы сошлись на том, что десяток артистов, которые все равно томились без дела — киевлянам стало не до театров, мы после концерта хорошо накормим и дадим кое-что из продуктов домой. Требование понятное — в то время Киев уже начинал голодать. Я приехал за артистами на аэродромной полуторке 6 августа 1941 года. Мы договорились, что возьмем десять человек, а явились целых двадцать, и все хотели ехать к нам, особенно просился баянист-виртуоз Митя Белозеров и маленькая женщина-цыганка, черноглазая и черноволосая, исполнительница цыганских романсов, все уверявшая, что ей не нужно никакого гонорара, кроме 200 граммов маслица. Я категорически отказался от лишних артистов — грузоподъемность нашей полуторки не позволяла взять больше десятка людей. Но как выяснилось, я был низкого мнения о нашей советской технике. Я оформил документы в кабинете у директора ТЮЗа, театр размещался в здании бывшей синагоги и, наверное, в кабинете, где я оформлял скучные бумажки, иудейские священники не раз готовились выходить к прихожанам повествовать о могуществе Бога Ягве. Закончив формальности, я на всякий случай пересчитал артистов, усевшихся в кузов полуторки. Их ровно десять… Мотор затарахтел и через разноцветный закат над Днепром по красавцу Цепному мосту мы устремились в Бровары. Я обратил внимание шофера, на то, что мотор работает с явной перегрузкой, и мы еле-еле вытягиваем на подъеме. Солдат буркнул: «Доедем». Наш народ участвует в заговорах против начальства чрезвычайно охотно и понимает друг друга с полуслова. Когда мы подъехали к Цепному мосту, освещенному мягкими лучами заходящего солнца, то немецкие дальнобойщики приветствовали нас снарядом, угодившим в тавровую балку первого пролета. Осколки с

дьявольским скрежетом пошли плясать по металлическим конструкциям, но мост, сооруженный из уральского металла британскими инженерами, не так-то легко было взять. Артисты за спиной испуганно зашумели, я оглянулся и увидел, что их стало гораздо больше — уж не двоилось ли у меня в глазах с перепугу? Но делать было нечего, и я приказал водителю дать полный газ. Ужасно завывая, наша полуторка проскочила два первых пролета, и в это время за спиной немецкий снаряд лег практически в то же самое место. Провожаемые немецким салютом, мы двинулись на Бровары. Было часов одиннадцать вечера. Артистов оказалось более двадцати человек. Была среди них и та самая маленькая цыганка, и баянист-виртуоз Митя Белозеров. Я приказал командиру комендатуры капитану Беликову подготовить дополнительно еще десять порций. Однако и этого оказалось мало. Летчики сразу перезнакомились с актрисами и сели ужинать все вместе. Вася Шишкин приказал коменданту выдать трехдневную норму водки, которую списать на будущие ужины летчиков. Наша тесная столовая, освещаемая светом свечей и коптилок, сделанных из гильз, наполнилась шумом и смехом. Продуктов не хватало на всех, но водки и джема было в достатке. Летчики прижимались к актрисам, и получалось: в тесноте, да не в обиде. А мы еще собирались кормить всех по графику: сначала артистов, а потом летчиков с техниками.
Концерт получился на славу — лучше я в жизни не видел. Митя Белозеров по заказу наших ребят играл великолепные вещи с настоящим мастерством и вдохновением. Вася Шишкин сидел возле него и, грустя, заказывал мелодии. Цыганские романсы теребили душу, а главное — мы совсем забыли о войне, тяжкие мысли о которой не оставляли нас на протяжении последних полутора месяцев. В заключение летчики и приезжие артистки рассыпались по Броварскому лесу, уйдя в сторону Колпинских болот собирать грибы. Было три часа ночи, и эскадрилья полностью потеряла боеспособность, все расползлись, а ведь наутро могла поступить команда на взлет. Я, как комиссар и организатор мероприятия, стал беспокоиться и поделился своими сомнениями с Васей Шишкиным. Он, улыбаясь, отвечал: «Ничего, Митя, полетим вдвоем, а ребята пусть немного отдохнут». К счастью, наутро была нелетная погода. Эскадрилья в полном составе собралась на аэродроме лишь к девяти часам утра. Прощание со жрицами искусства получилось более, чем теплым, и мы принялись готовиться к боевому вылету — после обеда распогодилось.

Без таких пауз в нашей летной работе можно было бы вообще сойти с ума. Люди, постоянно балансирующие на грани смерти, хотят хоть немного пожить по-человечески. И это фронтовое веселье, когда поднимаешь летные сто грамм с человеком, который, возможно, завтра на своем самолете горящим факелом полетит к земле, эти последние в жизни многих задушевные разговоры остаются в памяти на всю жизнь. Где уж здесь бороться с пьянством после летной работы. Любил «расслабиться» и мой боевой командир, и еще очень молодой человек Вася Шишкин. Впервые я познакомился с ним в 1936 году, когда мне пришлось облетывать и вводить в строй двух молодых летчиков, приехавших с курсов командиров звеньев в нашу штурмовую эскадрилью: Шишкина и Горбунева. У Шишкина сразу все получалось, чувствовалась авиационная струнка, а Горбунев все никак не мог приземлиться в указанном месте. Я, бывший тогда опытным командиром звена, подсказал командиру отряда Михайлову, что к нам лучше взять Шишкина. Так и сделали. Некоторое время он летал четвертым летчиком в моем звене из-за отсутствия вакансий. После первых удачных полетов Вася, как полагается, выставил в летной столовой два пузатых графина с пивом — этого добра и даже водки у нас было всегда достаточно, нужно было только знать время и место. Таким образом, мы отпраздновали вступление Васи Шишкина в летный строй.

В боевой работе Вася был надежным человеком, но вот беда, если он уезжал в Киев, то ожидать его возвращения в тот же день было бесполезно. Приходилось мне по несколько раз в день водить группы на барражирование и штурмовки, сильно переутомляясь. Я укорял Васю, но он всегда объяснял, что в Киеве есть масса проблем и, честно, не увиливая, весь следующий день водил группы на боевые задания, а я отдыхал. Во время одного из таких исчезновений Васи я познакомился с его «проблемой». Вася пропадал всю ночь, а наутро я застал его спящим в домике аэродромной команды. Я принялся воспитывать проснувшегося Васю, он оправдывался, натягивая к подбородку одеяло и вдруг, к своему удивлению, в разгар своей педагогической речи я обнаружил, что из-под нижнего края одеяла выглянуло четыре ноги. От удивления и страха, что Вася вдруг превратился в Кентавра, я запнулся на полуслове. Но к лишней паре ног нашлась, для полного комплекта, взлохмаченная голова. «Проблему» Васи звали Асей.

Четвертого августа 1941 года в эскадрилью поступил приказ: произвести воздушную разведку войск противника в районе Радомышль — Окуниново — Остер. К этому времени в боях и штурмовках наш 43-й истребительно-авиационный полк потерял почти половину летчиков, и было произведено переформирование: из четырех эскадрилий сделали две — наша, оставшаяся на аэродроме в Броварах, из третьей сделалась второй. Мы с Васей Шишкиным стали, соответственно командиром и комиссаром второй эскадрильи, а первой командовал капитан Евгений Петрович Мельников — хороший боевой парень, живший одно время до войны со своей семьей — женой Нелей и маленьким сынишкой, в одной коммунальной квартире с нами в доме № 3 в Василькове. После войны он был командиром дивизии.

Задание, полученное нашей эскадрильей, было ответственным — от нас требовали послать самых лучших летчиков. И хотя вылетать совместно командиру и комиссару не рекомендовалось, чтобы в случае чего не обезглавить эскадрилью, но мы решили лететь вместе, поскольку идеально понимали друг друга в бою, а это уже половина успеха. Как делают опытные и умелые солдаты, перед вылетом мы разработали несколько вариантов развития событий во время нашей разведки: встречу в полете с истребителями противника, использование облачности по маршруту для маскировки, использование солнца для ослепления противника, уход от преследования, используя рельеф лесистой местности и т. д. Словом, продумав все, что можно было предугадать, примерно в 15.00 часов, мы, набрав высоту три тысячи метров, парой пересекли Днепр в районе Вышгорода и взяли курс на запад. В районе севернее Радомышля, мы снизились на высоту до 1000 метров, направляясь на восток к селу Окуниново вдоль проселочной дороги, отмечая на своих картах расположение и движение войск противника. Время от времени с земли по нам били зенитки. Но нам везло, и мы благополучно проскакивали. Картина на земле была не из веселых. Немцы упорно проталкивали свои войска на левый берег Днепра, где расширяли Окуниновский плацдарм. На марше мы насчитали, примерно, до двух дивизий пехоты, до двухсот танков, и трехсот автомашин всех назначений. Весь район сосредоточения немецких войск был хорошо прикрыт подвижными зенитными средствами.

С воздуха замыслы немецкого командования читались, как в открытой книге. Мы обращали внимание друг друга на особо интересные места и объекты руками или эволюцией самолета, делая крен или кивок носом на объект. Наш полет проходил с юга на север, и солнце, сияющее за спиной, неплохо маскировало наши машины, мешая зенитчикам прицелиться.

Вообще, в нашу задачу не входила штурмовка, более того, разведчикам она даже запрещалась, но в междуречье Днепра и Десны мы не выдержали. На обочине главной дороги, идущей от Окуниновского моста к Остру, росли два больших дерева с роскошной зеленой кроной, куда, как мы издалека заметили, спешили упрятаться в холодке до двух рот солдат противника, пять автомашин и несколько десятков мотоциклов «БМВ» — великолепного подвижного оружия с тремя седоками, оснащенного пулеметом. Наряду с мощнейшим мотоциклом «Цюндап», чем-то смахивающим на трактор, «БМВ» принес множество бед нашей пехоте, особенно, когда фронт приходил в движение и большие массы людей находились на марше, а это случалось постоянно.

Вася Шишкин не выдержал и показал мне рукой на скопление немцев под двумя деревьями и будто поставил жестом — ладонью вниз вопросительный знак, что означало: «Пиканем?» Кивком головы я выразил согласие. Цель была идеальной. Немцы, думая, что мы их не заметили, вели себя тихо и не мешали нашей атаке зенитным огнем. Положив большой палец правой руки на пулеметную гашетку, я, вслед за Шишкиным, внезапно перешел с левого разворота в крутое пикирование и с дистанции в 600 метров открыл пулеметный огонь из всех четырех стволов. До выхода из атаки успел дать три длиннющие очереди. Видимо, мы целили неплохо, потому, что немцы, как ошпаренные, рассыпались из-под деревьев во все стороны и когда мы, выйдя из пикирования на высоте в 200 метров, уходили на восток, и я внимательно всмотрелся в атакованную цель, то увидел немало немецких солдат, лежащих вокруг деревьев. Мы могли спать спокойно — хоть немного поквитались с врагом, хотя, как известно, на передовой убивают друг друга обычно приличные люди, а все подлецы сидят в штабах и в руководстве государств. Так что наш боевой азарт, конечно, следовало немного корректировать. К вечеру того же дня мы, очевидно, по результатам своей же собственной разведки, получается, что сами писали слова и сами заказывали музыку, получили очередную благодарность и боевое задание, в котором могли сложить голову. Мы были направлены командованием для штурмовки скопления войск противника возле Окунинова. На этот раз Вася Шишкин привел эскадрилью к цели на бреющем полете и атака получилась внезапной. Мы удачно пустили реактивные снаряды и долго утюжили приднепровские леса, где прятались немцы, пулеметным огнем. Этот район накапливания войск противника, всегда представлял прекрасную мишень, хотя немцы и надежно прикрывали зенитным огнем свои войска.

Тем временем поток грузов и эшелонов с ранеными бойцами и эвакуированными киевлянами, идущий через днепровские мосты, все нарастал. Немецкая артиллерия из района

Голосеевского леса била по ним теперь круглосуточно. Немцы хорошо рассчитали координаты и били с высокой точностью. К счастью, переменчивые днепровские ветры постоянно корректировали немецкую стрельбу и тяжелые снаряды чаще всего ухали в пучину седого Славутича, поднимая взрывами пузырящиеся бугры. Нужно было опять охладить пыл немецких артиллеристов хорошим штурмовым налетом, на который мы вылетели всем своим поредевшим полком, который вел на штурмовку командир первой эскадрильи Женя Мельников. Денек выдался не из счастливых. Когда мы пролетали над Днепром, произошел случай, который специально повторить было бы наверняка невозможно, но на войне такие случайности сплошь и рядом. Траектория полета немецкого снаряда идеально совпала с маршрутом нашего «И-16»-го и над самым Днепром наш «Ишачек» буквально разлетелся в щепки от попадания немецкого снаряда, метившего по мостам. К сожалению, не помню фамилию погибшего летчика. Снаряд попал прямо в мотор и мощный воздушный взрыв даже закачал весь строй самолетов. К сожалению, наша разведка навела нас на артиллерийские батареи, когда они не вели интенсивную стрельбу, и штурмовка вышла по квадратам, но, тем не менее, почти сутки немцы не обстреливали днепровские мосты.
Почему я пишу эти мемуары? Наверное, еще и потому, что хочу, чтобы летчики новых поколений получили крупицу боевого опыта из рук в руки, а не по трескучим описаниям штатных беллетристов. Наверное, еще и потому, что за свою жизнь оценил убойную силу печатного слова. Как и артиллерия и пулеметный огонь, оно нередко бьет по своим. Так во второй половине августа 1941 года во фронтовой газете «Красная Армия» была опубликована статья командира 92-го истребительно-авиационного полка, состоявшего из трех самолетов: двух «И-16» и одного «И-15», после разгрома, учиненного немцами полку в районе Черновиц. В боях этот бывший полк, по причине своей малочисленности, почти не участвовал — командованию было не до него, и ребята практически отдыхали на аэродроме в районе Остра, за исключением тех, которых перебросили на пополнение в нашу эскадрилью. Наверное, именно поэтому, не слишком-то утомленный боевой работой, командир Иван Иванович Красноюрченко, халхингольский Герой Советского Союза, получивший Звезду после многочисленных жалоб в вышестоящие инстанции, вдруг загорелся боевым задором и согласился написать в газету такую провокационную ахинею. Я неплохо знал Ивана Ивановича, был на его похоронах в середине семидесятых годов, на Байковом кладбище, но ту статейку ему забыть не мог. Конечно, существует немало оправданий: заставил политотдел, не ожидал таких последствий, не я, так другой, но все-таки это оправдание лишь наполовину. С оптимизмом небитого еще новобранца, Иван Иванович утверждал в своей статье, что немцам не видать Киева как своих ушей и у Красной Армии есть все средства и силы, чтобы показать им «кузькину мать» или от ворот поворот. Потому статья так и называлась: «Киев был и будет советским».

Мы в этом не сомневались, но вот вылетая постоянно на боевые задания, видели то, чего сидя на аэродроме в Остре, конечно же, рассмотреть было невозможно: скорее всего, в данном, 1941 году, дела сложатся по другому. Сил и средств отразить врага становилось все меньше, он снова полностью забирал инициативу. Сжималось кольцо вокруг Киева. Крупная группировка противника как метастаза киевской осады вырастала в районе Кременчуга, вторая — в районе Чернигова, Конотопа и Бахмача, Ясно было, что если немцы рванут, то кольцо замкнется. Не нужно было иметь чересчур большого ума, чтобы понимать это.

Причины гибели наших войск в Киевском котле известны: интересующихся могу адресовать к мемуарам маршала Жукова, где он неплохо рассказывает, как благодаря ослиному упрямству Сталина, и слушать не желавшего о сдаче Киева, немцы захлопнули в мышеловке нашу полумиллионную группировку, вместе с десятками тысяч грузовиков, сотнями танков и неисчислимым количеством всякого военного имущества. Но наши войска были в руках тупоголового, злобного дьявола, а ведь мирное население, в частности евреи, могли бы спастись. Тем более, что развитие событий он, видимо, предвидел, не желая самому себе в этом признаваться. Сталин отозвал с нашего фронта своего любимчика и прославленного героя Сему Буденного, видимо не желая, чтобы его имя было связано с сокрушительным поражением, поставив практически на заклание командующего генерал-полковника Кирпоноса, толкового человека, но, увы, скороспелого генерала, пришедшего к финалу уже проигранного сражения. И в этой обстановке появилась крикливая статья Красноюрченко, сбившая многих киевлян с толку — люди носили ее по квартирам и показывали друг другу. А доверие к печатному слову тогда было абсолютным.

Дня за три до появления этой статьи ко мне обратился солдат, парикмахер-еврей, тот самый, который служил переводчиком в нашей беседе со сбитым немецким летчиком, с просьбой дать ему трехдневную увольнительную, чтобы вывезти свою семью на попутных машинах на восток, подальше от Киева. Я дал ему трехдневную увольнительную, и он действительно отправил свою семью, далеко за пределы будущего киевского котла. Но, прочитав оптимистическую статью Ивана Красноюрченко, сочиненную явно не без влияния заезжего корреспондента и теплого застолья, наш парикмахер вернул семью в Киев. Эта статья сделала тем более черное дело, что людям мучительно не хотелось покидать обжитые квартиры в красавце-городе и начинать мытарства на новых местах. Очень многим это стоило жизни. Все-таки мудрая книга Библия, которую мой дед называл «Всем книгам книга, выше человека». Ведь ясно сказано: «Не солги». Как просто и как очень не просто, одновременно.

В первой половине августа мы продолжали упорно штурмовать колонны противника, подходящие к Окуниновскому мосту, неся потери — техники едва успевали устранять повреждения в самолетах. Бились как о глухую стену — без конца пускали ракеты и строчили из пулеметов, но немцы упорно осуществляли свой стратегический замысел. Хорошо помню вечерний вылет, когда я со своей группой из шести «Чаек», на дороге Окуниново — Остер застукал колонну артиллерии противника. Передвигалось до сорока пушек на конной тяге. Зрелище было удивительное. До сих пор немцы пользовались только автотранспортом. Мы перешли в правый пеленг и прицельно положили реактивные снаряды, которые рвались в расположении пушек, а после ракетных пусков принялись утюжить пулеметным огнем живую силу. Наша группа буквально растерзала передвигающуюся немецкую артиллерию и, конечно, больше всего досталось невиновным: умным и добрым животным — лошадям, которых я любил с детства. Дорога была буквально завалена их трупами.

В горячке боя, порой ничего не видишь вокруг себя, тем более, когда по тебе бьют зенитки противника. В этом бою вражеских зенитчиков подавляли Вася Шлемин и Миша Деркач. Они уничтожили четыре огневые точки и обеспечили нам идеальные условия для штурмовки.

Уже выходя из боя, я с удивлением обнаружил, что хотя боевых потерь вроде бы и не было, одного самолета не хватает. Мы еще, на всякий случай покружились над полем боя, но нигде не заметили сбитую «Чайку». Я просмотрел бортовые номера самолетов и обнаружил, что не хватает младшего лейтенанта Евладенко. Впрочем, пропажа довольно быстро обнаружилась, Вася Шлемин указал мне рукой на север. Там одна из наших «Чаек» крутилась неизвестно зачем, делая глубокие и мелкие виражи на малой высоте над густым лесом. Это и был младший лейтенант Владимир Сергеевич Евладенко, предпочитавший держаться подальше от всякого опасного шума-гама. Стоило нам лечь на курс к своему аэродрому, как Евладенко постепенно догнал нашу группу самолетов и стал в боевой строй. Когда мы приземлились на аэродроме в Броварах, то наши ребята окружили Евладенко, и дело стало попахивать самосудом.

Я построил группу и приказал Евладенко отчитаться о проделанной боевой работе. Евладенко вышел на пять шагов из строя и повернувшись лицом к нему, принялся безбожно врать, сочиняя по поводу барахлящего мотора. Мы проверили мотор — работает нормально. Однако, Евладенко продолжал выкручиваться. Тогда ребята предупредили его, что еще один такой случай, и они сами собьют его в воздухе, списав на немцев. На следующее утро Евладенко сообщил о своей серьезной болезни и сказал, что летать не может. Мы отправили его в штаб полка, и больше он к нам в эскадрилью не возвратился, о чем мы совершенно не сожалели. Не дай Бог иметь такого ведомого — надеяться на него, а противник свободно заходит к тебе в хвост. К сожалению, на войне не обо всем скажешь прямо и не все докажешь. Непросто было доказать, что Евладенко трусит, нельзя было и прямо сказать еврею-парикмахеру, который именно в этот день, вернувшись в часть, докладывал мне о том, что вернул семью в Киев, — какую большую глупость он совершил — я просто довольно жестко сказал ему, что сделано это напрасно. Примени я более крепкие выражения, могли бы обвинить в раздувании паники — за комиссарами чекисты осуществляли особый надзор. Судьба Евладенко сложилась не совсем удачно, как для такого шустрого и хитрого человека. Впрочем, должен признать, что далеко не всякому удается постоянно преодолевать в себе мощный голос инстинкта самосохранения, но одно дело минутная слабость, а другое — система. Сколько я ни беседовал, как комиссар, с Евладенко, убеждая, что самое безопасное место в гуще сражения, но он упорно твердил, что у него двое детей и он намерен остаться живым. Отмечу, что у людей, взявших себе такое в голову, это получалось плохо. Евладенко попал в госпиталь, а после исследования снова в полк, конечно, другой. Через пять месяцев я встретил его в Воронеже, куда прилетел за самолетом, вышедшим из ремонта. Уж не знаю, как Евладенко раскрутился на два ордена Красного Знамени, но они сияли на его груди, а у меня, к тому времени, был только один. Постукивая ногтем указательного пальца по эмали ордена, Евладенко принялся обвинять меня, что его напрасно изгнали из эскадрильи, как труса, что он уже сбил пять самолетов противника. Я ответил ему, что возможно один какой-нибудь зазевавшийся он случайно и сбил, но что касается труса, у меня нет основания брать слова обратно.
К лету 1943 года Евладенко оказался в штате 9-го гвардейского авиационного полка «асов», под командованием моего старого знакомца Льва Львовича Шестакова. В одном из боев Евладенко, которого Шестаков лично по радио наводил на атаку немецкого бомбардировщика, отставшего от строя после бомбардировки наших войск на Миус-фронте, отказался выполнить боевой приказ, и Шестаков выгнал его из полка. В конце концов, немцы сбили Евладенко. Много раз я спрашивал его: «Зачем же пошел в летную школу, если боишься воевать? Авиация совсем не то место, где можно пересидеть войну».

Тем временем наша эскадрилья получала все больше боевых приказов на штурмовку моста у села Окуниново. Двадцать пять раз атаковали мы это сооружение, всякий раз, прорываясь через море зенитного огня: по нашим подсчетам било никак не менее двухсот стволов. От огня зенитной артиллерии над мостом образовывалось черное облако дыма, пронзаемое вспышками от разрывов зенитных снарядов. Чтобы лечь на боевой курс для атаки моста, нам приходилось каждый раз обманывать противника: маневрировать на горизонталях и вертикалях, менять направление и боевой строй.

После очередного вылета моя группа возвращалась на свой аэродром в Бровары. Пролетая в километрах десяти южнее Окуниновского моста, я заметил в лесу большое скопление автомашин, перевозивших понтонный парк. Я специально сделал круг над этим лесом и насчитал до шестидесяти передвижных массивных сооружений. К сожалению, мы летели со штурмовки без боезапаса и не могли атаковать эту прекрасно различимую цель. Я хорошо рассмотрел огромные черные лодки понтонов, лежащие килями кверху на прицепах грузовиков, как будто в лес вломилось стадо слонов и расположилось там на отдых. Сразу после посадки я доложил по телефону в штаб дивизии майору Мельнику о скоплении переправочных средств противника в районе Окуниновского моста. Как обычно, наше командование действовало по принципу: инициатива наказуема. Я не успел еще отдышаться после штурмовки, как мне было приказано парой самолетов вылететь на разведку для уточнения места нахождения немецкого понтонного парка. Вместе с Мишей Бубновым мы вылетели на то же место и не обнаружили в том лесу никаких понтонов. Не будь дураками, они сразу поняли, чем чреват круг, который совершил над их лесом советский истребитель, завели двигатели и были таковы. Лесов вдоль Днепра, где можно было замаскироваться, хватало. После нас на разведку вылетели Вася Шлемин и Миша Деркач — с тем же результатом.

Я уже говорил, что нашим дуракам, которым доставляло огромное удовольствие, да и было проще и удобнее, бороться со своими, хоть не давай данных разведки. Эти штабные крысы и кабинетные борцы с «врагами народа» упорно представляли немцев дураками, не реагирующими на изменение обстановки, обязанными подчиняться стихам Демьяна Бедного и указаниям товарища Сталина.

Из штаба дивизии мне без конца звонили, приставая с дурацкими вопросами: «Куда подевались твои понтоны?» Нашим дуракам, дай кому, что приклеить, даже сделали моей собственностью целый немецкий понтонный парк! Другие голоса в телефонной трубке ныли: не перепутал ли я чего и не ввожу ли командование в заблуждение? От всех этих разговоров у меня возникло томительное желание посылать этих моих телефонных собеседников на три буквы. Но здесь лично прикатили два офицера из штаба дивизии — один из них особист — контрразведчик и стали, как дерьмо к штанам, цепляться ко мне с вопросами, что же я все-таки видел, и куда оно тогда подевалось. Особенно старался чекист, человек с шустрой мордашкой, пронзительными водянистыми глазками и ехидной гримасой на этой мордашке, все норовивший пристально заглянуть ко мне в глаза и нывший: «Понтоны, понтоны, а где они? Вы, товарищ комиссар эскадрильи, путаете не только нас, но и вводите в заблуждение вышестоящий штаб». Чувствовалось, что этому стукачу, наконец-то, представился случай отличиться, и он очень старался.

А увиденное мною не могло не наводить наше командование на тревожные размышления. Еще один мост, наведенный рядом с Окуниновским, яснее ясного указывал на направление удара противника: с севера по Черниговскому шоссе. Но из-за мании недоверия, пронизывающей в нашей армии все и вся, моему сообщению не хотели верить, и все искали дополнительных подтверждений. Наконец, специальный самолет-разведчик СБ-1 таки нашел и сфотографировал немецкие понтоны, примерно в шестидесяти километрах севернее того места, на которое я указывал. Считай мне повезло, иначе наши идиоты, действительно, могли объявить каким-то вредителем, сбивающим с толку командование. 10-го августа 1941 года мы получили боевой приказ нанести штурмовой удар по понтонам врага. Эскадрилья вылетела в полном составе, но в указанном месте понтонов не обнаружила. Очевидно, понтонным парком руководил опытный командир, умело маневрировавший среди приднепровских лесов и грамотно уходивший от ударов нашей авиации. Но мы решили не отступать и, покружившись над проселочными дорогами по многочисленным следам протекторов на песке, отыскали в небольшом лесу часть замаскированного парка. Понтоны были замаскированы вдоль дороги на расстоянии примерно двадцати метров друг от друга под деревьями. Ракетными снарядами мы били по каждому понтону в отдельности и уничтожили семь из них. Этот успех был единственным. Целых девять дней после той штурмовки мы разыскивали немецкий понтонный парк, но он будто в лесной зелени растворился.

Тем временем командование фронтом в очередной раз решило ликвидировать Окуниновский плацдарм, захваченный противником на левом берегу Днепра и восстановить линию фронта на север от Киева по реке Днепр. В середине августа 1941 года наши войска начали довольно успешное наступление на Окуниновском плацдарме, которое поддерживала наша вторая эскадрилья штурмовкой и бомбометанием. Чувствовалось, что наша пехота с каждым днем приобретает боевые навыки борьбы с врагом, и тем более горько, что именно эти части, уже, получившие неплохой боевой опыт и закалку, притершиеся в боях, из-за тупости и своенравного характера грузинского ишака, скоро пропадут в киевском котле. Наши войска совсем было прижали немцев, готовясь сбросить их в Днепр, но германское командование сосредоточило на противоположном высоком правом берегу Днепра, в лесу, большую артиллерийскую группу, которая находясь вне досягаемости советских войск, вела интенсивный артиллерийский обстрел наших наступающих частей, нанося им большие потери в живой силе и технике. Наши хилые штурмовки артиллерийских позиций врага, совершаемые на фанерных «Чайках», всякий раз наталкивались на плотную стену автоматического огня. Постоянно работала по артиллерийским позициям врага и наша артиллерия. Однако, орудия немцев, прекрасно замаскированные в лесах правобережья и находящиеся на возвышенности, оставались неуязвимыми. Читать дальше ...

Источник : https://coollib.com/b/161230/read#t1

О произведении. Русские на снегу. Дмитрий Панов

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 001

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 002

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 004

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 005

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 006

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 007

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 008

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 009

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 010