Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003 - 22 Августа 2020

Главная » 2020 » Август » 22 » Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

03:36

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

***

Ахтарских пекарей, выпекавших свои знаменитые караваи, сменила какая-то артель инвалидов, выпекавшая серый и липкий хлеб: сожмешь его в руке — вода капает. Да и наступили такие времена, что люди благословляли судьбу, если был хоть какой-нибудь. Беды, навалившиеся на страну, лишили людей настоящего хлеба. Уже в 1960 году я вновь побывал в Ахтарях. По просьбе тещи, Антонины Петровны, вместе с сыном Виталием, как-то съездили к Афанасию в поселок Садки, где тот работал пекарем. С детства, оставшись сиротой, он жил в семье родителей моей жены. А оказался он там таким образом: в 1933 году, спасаясь от голода, который вызвала коллективизация, жители кубанских станиц хлынули к побережью Азовского моря. Там была рыба, которую никакие продовольственные отряды вывезти не могли. Обессиленные люди приходили в станицу и нередко лежали прямо на улице. В казачьей семье Афанасия Лукьяненко умерли отец, мать, брат. Спасаясь от голода, старший брат Афанасия взял за руку младшего братишку и ушел в Ахтари. Положил его, уже опухшего от голода под забором, а сам издалека наблюдал, чтобы заметить, в какую хату его возьмут. Мимо проходила моя будущая жена Вера Антоновна, тогда комсомолка, работница рыбзавода. Опухший мальчик был очень симпатичным, Вере стало его жалко. И она привела 12 летнего, белобрысого Афанасия в свой дом. Ее мать, Антонина Петровна поохала и приняла юного голодающего в свою семью. Когда он немного отошел, то Вера Антоновна пристроила его, используя свои комсомольские связи, работать в магазин — закрытый распределитель для рыбаков на улице Красной, при колхозе «Красный октябрь». Рыбаки считались ближе к рабочему классу, да и производили продукцию, которая шла на экспорт за валюту. Все остальные в Ахтарской округе, как классово чуждые, имели полное право и свободу «врезать дуба».

Так вот, Афанасий Лукьяненко вырос и стал пекарем. Очень нужным человеком в рыбацком поселке Садки. Я приехал к нему за мукой, которую в магазине купить было невозможно. К тому времени воровство настолько вошло в плоть и кровь людей и экономического уклада, что об этом говорили открыто, даже делились опытом. На Украине это трансформировалось в крылатые слова: «Украина ридна маты — не вкрадешь, не будешь маты». Конечно же, мука, за которой мы приехали с сыном, поступала из того же самого вороватого источника. Более того, и хлеб выдавался рыбакам по каким-то своим критериям, думаю, что в обмен за краденную в колхозе рыбу. В ответ на преступное отношение государства к народу, люди отвечали массовым воровством у своего народного государства и очень тихим и очень упорным нежеланием трудиться в полную силу. Государственной мафии противостояла мафия народная.

Но продолжу рассказ. Вечерком мы сели ужинать. Афанасий открыл бутылку горькой настойки — выпили по рюмке. Пекарь ломал свой влажный хлеб, из которого хоть лепи фигурки, и объяснял, сколько нужно муки на одну буханку, чтобы и хлеб получился, и украсть можно было, и концы сходились с концами…

Дрезина тащила наш вагончик вдоль берега моря по терпко пахнувшей травами степи, где когда-то я подростком вволю попас скотину. Огромный круг кроваво-красного солнца садился в лиманы, переходящие в море. Какие-то измученные женщины грузили на остановках в вагончик огромные мешки, принесенные на собственных плечах. По их поведению было похоже, что с ворованной рыбой. Они не смущались — тогда крали все и везде — страна в это время успешно решала задачи семилетнего плана. Я смотрел и вспоминал Безрукавого. Вот уж кому не было никакой необходимости воровать муку — разве что у себя самого. И, конечно же, покончить с «несунами» да «трясунами» можно лишь, когда большинство населения ощутит себя хозяевами, а не по пророческой пословице, популярной в Ахтарях во времена Февральской революции: «Твое — мое, а мое — не твое».

А ведь намерения были прекрасные, недаром ими выстилается путь в ад. В данном случае социалистический.

Итак, летом 1918 года мы, всей семьей, молотили хлеб на току в степи. Настроение было хорошее, а работа очень приятная для крестьянина, пожинающего плоды своего тяжкого труда. Кто интересуется, адресую к повести Л. Н. Толстого «Хаджи Мурат», там это здорово описано.

К тому времени в Ахтарях была довольно умно и толково начата земельная реформа. Начата не с экспроприации, а значит и не с озлобления. В Ахтарском сельсовете был земельный отдел. На учет были взяты резервные казачьи земли и земли помещиков: Малышева, Скакуна, Черного, Жилина и других. Их латифундии состояли из тысяч десятин кубанского чернозема. Например, дед Яков арендовал землю у помещика Малышева, жившего в Петербурге, но постоянно приезжавшего в свой ахтарский дом для присмотра за хозяйством. Впрочем, сам Малышев, потомок царского офицера, принимавшего участие в завоевании Кубани, за что царица и пожаловала землю, в основном подсчитывал прибыли. Хозяйством заправлял управляющий Яков Захарович — имя и отчество совпадало с именем и отчеством моего деда. Управляющий, видный, сильный мужчина из иногородних, разъезжал на большом гнедом коне с притороченным к седлу арканом — на манер американских ковбоев. Сходство усиливала и соломенная, лихо заломленная шляпа. Под бдительным оком управляющего арендовали помещичью землю десятки крестьянских семей, а там, где подтопленная плавнями земля не годилась для земледелия, по ней бродили стада коров, волов, табуны великолепных лошадей — дончаков, которых Малышев поставлял в казачье войско. За аренду деньги не брали — крестьяне рассчитывались трудом. Например, мой дед арендовал 20 десятин земли, а еще 20 обрабатывал в пользу помещика. В основном речь шла о вспашке — самом трудоемком процессе, особенно в условиях степи, где много земель были целинно-залежными.

Так вот, после Октябрьской революции земли и

прочее имущество помещика было конфисковано и объявлено госхозом, в котором трудились бывшие батраки под началом все того же управляющего Якова Захаровича. Яростная, искорежившая саму душу народа, охота за классовым врагом еще не начиналась. Но часть помещичьей земли, на которой Пановы вволю помесили грязь, в которую мгновенно превращается кубанский чернозем при первом же дожде, разделили между крестьянами. Делили по такому принципу: бери, сколько хочешь. Плата в адрес земотдела была символической. Как я уже упоминал, крестьянам пошли резервные казачьи, помещичьи земли и излишние земли богатых казаков. Всем, без различия сословия, дали землю. Хватило и на мужиков — некрасовцев и преображенцев, прибывших в 1919 году из Турции, прослышав наконец о свободе, наступившей на Родине, откуда они ушли лет двести назад под давлением религиозного гнета. Большинство некрасовцев и преображенцев были староверами, носили длинные бороды и крестились двумя перстами. Их поселили на землях помещиков Малышева и Черного, где они основали образцовые виноградарские хозяйства на базе лозы, привезенной из Малой Азии. Мы почему-то звали новых переселенцев «курдами», хотя они сами активно возражали против этого, вежливо объясняя, что к курдам, действительно живущим в Турции, не имеют никакого отношения. Потом примирились и махнули рукой. Живут они и сейчас в тех же местах, в Некрасовском, Преображенском и Потемкинском поселках Приморско-Ахтарского района. Переселенцы оказались людьми очень трудолюбивыми, предприимчивыми и ловкими. Осев на территории бывших помещичьих владений Малышева, Черного и Скакуна, некрасовцы, объединились в крепкие, родо-племенные религиозные общины, оказавшиеся впоследствии очень удачными формами борьбы за выживание с установившейся властью. Новые переселенцы показали многим аборигенам, уже несколько обленившимся в условиях привольных богатых земель, что могут дать кубанские черноземы. Об этом они не раз говорили: «Мы покажем, что может дать кубанская земля». И, действительно, показали. Обжившись за год-два — сначала построив землянки, а потом небольшие дома, переселенцы из Турции буквально завалили Ахтари арбузами и дынями, помидорами и капустой. Вскоре стали выращивать и пшеницу, составив серьезную конкуренцию местным производителям. Не обращая внимания на грязь и мелководье, отпугивающее местных рыбаков от приазовских лиманов, переселенцы отважно полезли в Пальчакивский, Карпивский и Золотой лиманы.
Мне однажды пришлось наблюдать сцену ловли сазанов зимой в Золотом лимане. «Забродники» пробили в толстом льду целый ряд прорубей и запустили через них под лед волокушу, охватив три-четыре гектара площади дна лимана. Потом дружно принялись тянуть сеть. Здесь были и «курды» — переселенцы, и наши ахтарцы. Ватага дружно тянула сеть, пока она не зацепилась. Пришлось дополнительно рубить лед, чтобы выбрать рыбу. В конце концов, забродники подтащили волокушу к поверхности большой проруби, вырубленной во льду и стали выбирать через нее рыбу «зюзьгами», сеточными черпаками, напоминающими увеличенный детский сачок для ловли бабочек. Маломерную рыбу сразу же выбрасывали в прорубь — пусть подрастает. На льду скоро образовалась целая гора медно-красных сазанов до 5 килограммов весом. Я, тогда 14 летний подросток, приехавший на лиман вместе со старшим братом 16 летним Иваном накосить камыша, попросил у рыбаков пару сазанов. Они, не скупясь, предложили взять сколько захочу. И я притащил матери четыре здоровенных мороженных сазана. Едва донес, прижимая к груди руками. Было это уже в 1924 году. Тогда еще сохранялись рыбные богатства, которые казаки берегли более 150 лет. Например, казачий атаман издал приказ стражникам, охранявшим лиманы и морские берега, вести огонь на поражение по браконьерам, выходящим на лов в неположенное время. На моей памяти несколько ахтарских рыбаков погибло таким образом.

Возвращаясь к «курдам», отмечу, что особенно рьяно скупали они строительные материалы, обосновываясь на землях вновь обретенного Отечества. Очень помогла им и советская власть, передавшая безвозмездно помещичью землю и немало имущества: скота, лошадей, сельхозинвентаря. Не знаю, как пережили они всю крутую историческую встряску, в которую попала наша страна в последние десятилетия, как отразилась на их богатейших виноградных плантациях лигачевская антиалкогольная эпопея. Но один вывод: в нашей удивительной социалистической действительности замкнутыми коллективами на родоплеменном уровне было прожить легче. Так живут цыгане, ассирийцы, татары на коренных русских землях. И только славяне-русские, поверившие в своей массе, что их ведут вперед к вершинам социализма, до сих пор хлебают горе лаптем, которые носили, кстати, хозяйственные «курды».

Именно это обстоятельство и не позволяет мне радоваться. Земли этой самой Родины обладают каким-то интересным свойством: в условиях несвободы превращать в лентяев самых инициативных и деловых людей, гасить самые благородные человеческие порывы. Уже позже мне приходилось видеть канадских фермеров, приезжавших в гости на Украину, которую покинули их предки в поисках заработка, в основном, прямо скажем, из числа не умевших приспособиться, нередко слабых и плохих работников. И вот эти слабые и плохие работники стали в Канаде и Америке зажиточными и мощными фермерами, с удивлением глядящими сейчас на изжеванных нашей житухой лучших и наиболее способных крестьян, которые остались дома. А мы толковали о новой технике и семенах, которые помогут избавиться от необходимости закупать тот мощный поток пшеницы, который слали из-за океана наши же отечественные, недавние неудачники.

А вот в восемнадцатом мы начинали работать на своей земле, и, думаю, дали бы фору канадцам и американцам. Но первыми под удар попали госхозы, образованные на помещичьих землях: их грабила как белая, так и красная кавалерия. Помещичьи дома частью сожгли, частью разорили. Однако крестьянин держался. Мой отец Пантелей Панов, например, казалось бы, осуществил вековую мечту рода: получил право на землю. Вроде бы, появилась, наконец, у нашей земли надежда стать благодатной не только для растений, но и для людей. Стали возникать производственные отношения, при которых человек получает с земли доход и потому заинтересован лелеять ее и холить. Это становилось массовым явлением среди крестьян. Ну кто мог думать, что в нашей удивительной стране символом колхозной неволи станет трактор, созданный свободными людьми и для освобождения человека.

И вот в разгар этой крестьянской воли, во время молотьбы в степи, в июле 1918 года, мы увидели в знойном степном мареве всадника с красным флажком на конце пики. Он мотался по степи от табора к табору. Суть вести, принесенной гонцом, была в том, что царские генералы идут забрать у крестьян землю. Это очень походило на правду. Мы чувствовали напряжение, возникшее среди казаков. Бродили разные слухи — даже о возможности массового поджога иногородней части станицы. Мысль о «красном петухе» не давала покоя. Именно в это время в Ахтарях образовался Четвертый Ахтарский Красный полк, в количестве трех батальонов, готовый выступить на защиту советской власти на Кубани. Потом он войдет в 10 Красную армию под командованием красного казака Сорокина, деятельность и конец которого ярко изображены в одной из книг трилогии А. Толстого «Хождение по мукам». Но пока речь шла просто о перевозке сформированных батальонов к линии фронта, которая проходила в районе станицы Тимашевская, против генералов Краснова и Корнилова.

Так вот гонец, появившийся в степи, оповещал всех иногородних о том, что нужно немедленно собраться в Ахтарях — помочь перевезти на подводах Четвертый Ахтарский полк к линии фронта. Должен сказать, что большего для исполнения приказания и не требовалось. Как и во времена Великой Французской революции, раздел земли сразу превратил широкие массы крестьян в отличных солдат новой армии новой власти. Помню, как толковали дед Яков с отцом и его сводными братьями: наверняка право на землю получат в первую очередь те, кто поможет советской власти с оружием в руках. Потому когда мы вернулись с поля в Ахтари, улицы были заполнены крепкими кубанскими мужиками — иногородними и гужевым транспортом. Отец погрузил новобранцев на свою телегу — ход, т. е. арбу, освобожденную от боковин, на днище которой могло усесться, свесив ноги, несколько человек. Вышло так, что отец, на войну особенно не рвавшийся, повез свежеиспеченных красноармейцев из Ахтарей в район станицы Тимашевская, да так и остался с полком. Хорошо помню, как пылили ходы, нагруженные новобранцами, по кубанским дорогам. Сотни подвод прошли мимо нашего надела в степи, где мы, уже без отца, трудились на посевах. В облаках пыли вились красные знамена. Наверное, не было крестьянина в сознании которого красное знамя не увязывалось бы с собственной землей. Тем грандиознее и циничнее был обман крестьянства через одиннадцать лет.

Полк ушел, а мы остались в тревожном ожидании. Из станицы ушли и почти все казаки, влившиеся в белую армию.

Собственно, напряжение в отношениях между казаками и иногородними нарастало с осени 1917 года. Уже тогда мне пришлось наблюдать на Ахтарском вокзале, куда пацаны приходили встречать прибывающие поезда, своеобразный, в казачьем духе, способ разрешения какого-то политического спора. Стоящий в кучке иногородних казак вдруг выхватил шашку и, отчаянно матерясь, принялся гоняться за одним из собеседников.

Минут пять преследовал казак иногороднего. В конце концов тому удалось скрыться, но казак еще долго изрыгал проклятья в адрес «гомселов — иногородних», грозясь всех порубать. Руки чесались у многих казаков. И летом 1918 они перешли к делу.

После ухода Четвертого Ахтарского полка казаки принялись ходить по дворам иногородних и по указанию появившегося откуда-то атамана грабили потихоньку семьи: забирали седла, швейные машинки, упряжь, охотничьи ружья. А вскоре в станицу привезли трупы одиннадцати ахтарских иногородних, ушедших воевать к красным и зверски порубанных казаками в степи между Приморско-Ахтарской и Ольгинской. Их похоронили на площади возле старой церкви. Самой церкви давно уже нет, а памятник, как написано, борцам за свободу, сооруженный в 20-е годы, стоит и поныне.
С этого и началось — почва для возникновения ожесточенной гражданской войны, вскоре охватившей всю Кубань, была подготовлена. На меня — пацаненка, особое впечатление произвело зверство, с которым казаки зарубили иногородних: были отсечены головы, руки, вспороты животы.

С тех пор в моем сознании все, даже самые жестокие, карательные акции советской власти против казаков, носили оправданный характер. Хоронили порубленных и пострелянных иногородних по христианскому обряду, и очень уважаемый ахтарский поп, отец Николай отслужил панихиду по убиенным. Церковь еще пыталась быть нейтральной, держась в стороне от кровавой карусели, набиравшей ход.

Из семьи Пановых выступили на стороне советской власти и ушли на фронт в поисках земли и свободы пятеро мужчин: мой дед Яков Захарович, имевший тогда 50 лет от роду, мой отец Пантелей Яковлевич и три его сводных брата Владимир, Иван и Павел. Ушли за землю, за волю и за вдруг воскресший лозунг времен Великой Французской революции: Свободу, Равенство и Братство. На улицах распевали песню, называвшуюся «Марсельезой»: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног». Скоро ее переиначили: «Отречемся от старого мыла и перестанем в баню ходить». Вообще, читая позже романы из жизни Франции конца 18 столетия, я находил много параллелей с событиями конца второго десятилетия нашего века на Кубани.

Итак, мужчины под командованием солдата царской армии, портового рабочего Зоненко и красного комиссара Шевченко ушли. Правда, дня через три, некоторые из них, пожилые и молодые, возвратились в станицу. Среди них мой дед Яков и сводный брат моего отца — Павел. Однако это не спасло нашу семью в глазах оставшихся в станице казаков, начавших восстанавливать свою власть, от клейма «краснюков». Репрессия совершалась на излюбленный казачий манер — путем ограбления. В наш двор заявился казак Корж, бывший друг нашего отца, хорошо осведомленный о материальном положении семьи. Недаром говорят: «Боже спаси нас от друзей, а с врагами мы сами справимся». Это появление было обставлено шумными, рассчитанными на психотическое воздействие, эффектами: подъехав к воротам нашего двора, Корж поставил коня на дыбы и тот ударом груди распахнул ворота. Со свистом и гиканьем, Корж принялся гарцевать по двору и даже выстрелил вверх из винтовки. Потом громовым голосом потребовал выйти для переговоров всех, кто есть в доме. Мать ушла куда-то по хозяйским делам. Вышла наша старая прабабушка Татьяна, беззащитная 95 летняя старушка, бывшая крепостная, перед которой свобода вдруг предстала в образе казачьего разбойника, потребовавшего выдать ему швейную машинку и кавалерийское седло. Корж кричал: «Я знаю, у Пантелея было седло!» Из этого я могу сделать вывод, что казаки все же пытались придать этому мародерству видимость законности: мол, изымали оружие и седла, которые можно использовать в военных делах. Но вот почему Корж настойчиво требовал выдать ему швейную машинку, знаменитой фирмы «Зингер»? На этот вопрос я затрудняюсь ответить. При всем желании швейную машинку «Зингер» не переделать в пулемет «Максим». Конечно же седло, ружье и швейная машинка, самое ценное, что было у нас в доме, были надежно запрятаны под полом в коридоре.

За свою долгую жизнь не раз убедившись, что лучший способ обороны — наступление, прабабушка Татьяна, подобно отважному тореадору, вышла на схватку с лихим казаком. Маленькая сгорбленная старушка отчаянно фехтовала палкой перед носом коня, заставляя животное шарахаться и, не обращая внимания на манипуляции казачьей шашки, которой тот размахивал, крестила Коржа «грабителем», «опричником» и «татарским супостатом» — крепко въелись в историческую память русского народа эти зловещие персонажи. Но казак упорно махал острой саблей и орал: «Порубаю!» Думается, что необходимость идти на компромисс прабабушка Татьяна усвоила задолго до разработки теории компромиссов вождем пролетарской революции. В конце концов, Татьяна вынесла Коржу пуховую подушку от седла и швырнула ее в голову казака. Тот не стал кичиться славными боевыми традициями казачьего войска: схватил подушку и был таков. Схватка эта надолго осталась в моей памяти. Мы, малые дети, сидевшие в доме ни живы, ни мертвы на протяжении всего поединка, восхищались своей прабабушкой и мечтали, что когда вырастем, то обязательно отомстим казакам. Слишком многое в нашей истории делалось без учета вот таких детских намерений, которые, в конце концов, становятся реальностью. Насилие и злоба, приправленные рабством, очень ожесточили наш народ, не способствуя появлению представлений о существовании справедливых законов. Слишком долго на Руси сила была законом. Выбираться из этого представления народа о сущности права очень и очень нелегко.

А тем временем события разворачивались явно не в пользу красных. Примерно одновременно с визитом Коржа казаки ночью зажгли большой амбар, вагонов на сто зерна, принадлежавший одному из крупных ссыпщиков. Людей, которые бежали тушить пожар, казаки не допускали. А из окружающих Ахтари плавен и камышей наутро, когда пожар, пылавший всю ночь, начал стихать, валом повалили многие из казаков, исчезнувших вдруг из станицы: заросшие, грязные, искусанные комарами и очень злые. На черных барашковых папахах с перьями выделялись белые ленты.

Итак, Рубикон был перейден. Ахтарцы окончательно разделились на красных и белых, пролилась первая кровь. С тех пор жилось в станице всем иногородним и, как сейчас принято говорить, русскоязычным не очень уютно. Эти люди — почтовые служащие, рабочие, учителя, врачи, рыбаки, ремесленники, торговцы, мелкие хозяева, объединенные при всем своем разнообразии отсутствием собственной земли, проживали вдоль берега Азовского моря, отдельно от казаков. Другая, приблизительно половина населения, жила в северной части Ахтарей, на «Казаках». Вышедшие из плавен и камышей, куда было спрятались от советской власти, уйдя в «зеленые» с оружием в руках и, скрипя зубами от злости, казаки установили в Ахтарях еще более свирепую диктатуру.

Иногородним стало известно, что атаманы поменьше рангом без конца пристают к станичному атаману Бутко с предложением: под хороший верховой ветер пустить «красного петуха» в сторону берега, где живут иногородние, а людей, спасающихся от пожара, перестрелять в отместку за то, что их родные и близкие ушли в составе 4-го Ахтарского красного полка. И отнюдь не гуманизм заставлял Бутко удерживать своих головорезов, потомков вольных запорожцев, успешно превратившихся в угнетателей и деспотов. Материальная действительность еще раз продемонстрировала свою первичность и превосходство над идеологическими догмами. Среди иногородних проживало немало казаков. Здесь был культурный центр станицы: церковь, три школы, больница, лавки и магазины, железнодорожная станция, морской порт, рыбные промыслы. Пришлось казакам для устрашения иногородних только проехать по станице эскадроном, примерно в сто пятьдесят всадников с обнаженными саблями в руках. Они прогарцевали по пыльным улицам, распевая при этом веселую песенку: «Огурчик соленый, редиска молодая, не надо нам свободы, а дайте Николая».

Стремление народа к свободе стало вступать в обычную фазу: неумение ею воспользоваться, отказ от свободы. Многое из этого мы наблюдаем и сегодня. А ведь могли и казаки неплохо устроиться в той действительности, которая начинала складываться. Ведь поначалу и наша революция шла по пути Великой Французской: делала все больше людей цивилизованными собственниками. Думаю, всерьез были сказаны и ленинские слова о «строе цивилизованных кооператоров». Однако именно ожесточенное сопротивление, в частности казачье, помогло перевести поезд нашей революции на внеэкономические рельсы террора, реквизиций, производственного рабства. Наша революция стала в результате той упряжью, которая так затянула бока народу, что лошадка едва не отдала богу душу. Хотя, конечно, нечего сваливать все на сопротивление революции — у людей, внедривших рабскую уравниловку и внеэкономические методы, несомненно, был свой политический интерес. Во-первых, они просто не умели править иначе. Не той была культура и уровень образованности у клики вчерашнего налетчика. Люди, не сделавшие бы в нормальном цивилизованном обществе никакой карьеры, жили как арабские эмиры из сказок «Тысяча и одной ночи» в стране, которую превратили в огромный концлагерь, исказив праздник революции.

Тем временем на фронте дела у красных шли неважно. Против достаточно неорганизованного красного ополчения выступали профессионалы. И если зимнее наступление Корнилова красным войскам удалось отбить благодаря своей многочисленности и энтузиазму матросов, то летом город все же пал. Красные войска, действовавшие на Кубани, в том числе Четвертый Ахтарский полк, вынуждены были спасаться из мешка, в котором оказались. Потерпев поражение, они отступили в сторону степей, а потом еще дальше на восток, к Царицыну и Астрахани. В приволжских степях уже в 1918-19 годах сложилась фактически та же ситуация, в которой оказалась наша армия летом 1942 года. Более мобильный противник, в Гражданскую — казацкая конница, а в Великую Отечественную — немецкие танки и мотопехота, перехватили инициативу и гнали по ровной степи более многочисленного, но не умевшего организоваться. Именно здесь начал формироваться уже в 1918-19 годах, полководческий почерк «великого стратега», Иосифа Сталина, уложившего в степях более шестидесяти тысяч красноармейцев. Ленин даже попенял ему за такую расточительность. Но Еська только посмеялся в усы над нереальными требованиями теоретика, совсем оторвавшегося в женевском далеке от российской действительности. Впрочем, могу подтвердить, что на вершине революции, в апогее Гражданской войны, народ почти ничего не знал о Сталине. Тогда ярко сверкала звезда Троцкого: «Ленин Троцкому сказал — вся Россия наша». Эту песенку, отражавшую суть понимания произошедших перемен и роли личности в истории, распевали на ахтарских улицах.
В январе 1919 года мой отец, Пантелей Панов, попал в плен к белым казакам. Кстати, успехи белых я лично во многом объясняю наличием у них национальной инициативы. Они шли под национальными знаменами, во главе с русскими генералами против армии, которой руководил местечковый еврей, никогда сроду не воевавший и который сделал карьеру, по-глупому гробя людей, а также террорист — грузинец. Противоестественность этого, как и подавляющее превосходство лиц нерусской национальности в политическом руководстве страны, очевидны. Разве не удивительно, что Ленина и его правительство охраняли латыши? И потребовались самые жестокие меры, чтобы, воспользовавшись ошибками противника, например, объявленное белыми возвращение земли помещикам, с другой стороны — запугивание народа, массовые расстрелы, практиковавшиеся Троцким, лживые обещания отдать землю крестьянам, чтобы сделать Красную Армию боеспособной. Пример Наполеона только подтверждает, что инородец, оказавшись у власти, без малейших колебаний рассматривает этот народ как всего лишь строительный материал для воплощения утопических догматов или своих честолюбивых устремлений.

В 1919 году Гражданская война достигла уже крайнего ожесточения. Отца, вместе с другими пленными красными, казаки били и пытали. Потом часть пленных, очевидно, признанных командирами и комиссарами, расстреляли, а других, среди них и Пантелея Панова, заперли в холодном сарае. А стоял январский тридцатиградусный мороз. Спас случай. Отца узнал служивший в белой армии врач из Приморско-Ахтарской по фамилии Содомский. Еще до Первой мировой войны, в 1910–1912 годах они вместе ездили охотиться на уток. Видимо, врачу удалось договориться с часовыми и освободить отца. Содомский выдал отцу справку о том, что казак Пантелей Панов едет на вольное излечение домой в станицу Приморско-Ахтарскую. От Царицына до Ахтарей, на едва двигающихся поездах, отец добирался две недели. Прибыл домой в конце января 1919 года. По дороге заболел возвратным тифом и потому сказал, войдя в дом: «Вот я и добрался домой. Пусть хоть дети знают, где лежат мои кости». Ему было всего 36 лет.

Отца положили в большой комнате, которая называлась «залом». Он болел девять дней. Все время бредил и метался в жару. Помочь практически было нечем. Вызывали врача, он давал какие-то пилюли, но чувствовалось, что сам мало верит в их действие. Мать клала на лоб отца мокрое полотенце, как могла ухаживала за ним. Но чувствовалось, что дело плохо. Тем более, что мы слышали церковный колокол, звеневший почти без перерыва: хоронили умерших от тифа. Даже на фронте тогда погибало больше солдат от этой болезни, чем от пуль и осколков. Дня за четыре до смерти отца к нашему дому подошел казак — явился, чтобы арестовать и отвести отца в казачье управление на допрос. Однако крупная надпись мелом на воротах и дверях дома «ТИФ» отпугнула его. Болезнь, уносившая множество людей, внушала суеверный ужас. Дня за два до смерти отец, исхудавший, измученный болезнью, нашел в себе силы встать. Мы, дети сразу подбежали к нему. Он гладил по головкам меня и старшего брата Ивана, показал рукой во двор, стоя у окна: «Вот, все что нажил, будет ваше». Потом в 1932 году все это имущество: сарай и крытый оцинкованным железом амбар, вмиг разобрали шустрые, вновь испеченные колхозники. Цинковое покрытие сарая и амбара, которое мать не успела перенести на крышу дома, пошло, несмотря на ее протесты, на ведра — поить колхозных лошадей. Не мог думать отец, как обойдется власть, за которую он погиб с единственно надежным жизненным якорем, оставляемым им детям. Впрочем, разве он один: наша революция безжалостно пожирала своих детей. Сколько красных партизан ушло под конвоем, чтобы не вернуться, в Сибирь, в период раскулачивания. Так что, возможно, в 1929 году, действительно произошел контрреволюционный переворот, ликвидировать последствия которого мы взялись лишь в конце 80-х годов.

Так вот, вспышка энергии отца, когда он стоял у окна, гладя по головкам сыновей, была у него последней. Дня через два, часов в восемь вечера, мать, сидящая возле больного и накладывавшая ему на голову компрессы, заметила, что бред стал все чаще прерываться паузами и отец затих. Мать выбежала в соседнюю комнату, где собрались мы, дети, сдавленным голосом сказала: «Отец скончался», и зарыдала. Мы гурьбой собрались возле нее.

С этой минуты и начался период жесточайших лишений, испытанных нашей семьей. Что значит остаться без отца мы поняли хотя бы даже по тому, что не могли его похоронить целых три дня. Дед Яков не пришел ни во время болезни отца, своего сына, ни после его смерти. Соседи помогли достать досок, мастер сколотил гроб. Единственной опорой моей матери была в те дни ее сводная сестра, моя крестная и наша соседка Мария Ефремовна Ставрун. И вот в морозный зимний день, при сильном февральском холодном ветре, мы провожали отца. Четверо мужчин несли гроб на полотенцах: сначала в старую церковь, где отец Николай отслужил панихиду, а потом на кладбище: всего километра два. Шли, как полагалось по обычаю, с непокрытыми головами, и муж Марии Ефремовны — Константин Ставрун, примерно ровесник моего отца, сильно простудился и долго болел после этого. Провожали отца несколько десятков земляков из числа соседей и родственников. Когда прощались с отцом у могилы, то появился дед Яков. Самым тщательным образом порезал ножницами, которые достал из кармана, хороший костюм, в котором хоронили отца: в то время нередко разрывали могилы и раздевали покойников. Потом дед сунул отцу под лацкан пиджака синюю царскую пятерку: уладить загробные дела. Провожающие бросили по горсти земли на гроб, опущенный в могилу. На могиле поставили плохонький крест, что не помешало, впрочем, примерно через год, в холодную и голодную зиму двадцатого года кому-то украсть его на дрова.

Мы вернулись в свою стылую, пропахшую карболкой хату. Нас оставалось семеро: прабабушка Татьяна, мать Фекла Назаровна, одиннадцатилетний старший брат Иван, я, в ту пору девятилетний, шестилетняя сестра Ольга, четырехлетний брат Василий и трехмесячный Николай. Практически без всяких средств к существованию. Здесь мы и узнали, что такое настоящая нищета, что такое человеческая жестокость и равнодушие к слабому. Эти пороки, связанные с низким уровнем культуры и бедностью народа, сделали такой ожесточенной и длительной классовую борьбу в нашей стране. Ведь было у нас немало родственников, но практически все в трудную годину от нас отвернулись. В первую очередь, конечно же, родная советская власть. Сколько помню, семье погибшего красноармейца не выплатили ни копейки помощи, зато усиленно прижимали налогом наши робкие попытки прокормиться.

Мы были оставлены на милость ближайших родственников, если не принимать во внимание слабенькое хозяйство, которое было по силам вдове с пятью детьми на руках. Более того, после смерти отца начался поэтапный, растянувшийся на годы грабеж нашей семьи со стороны нашего деда и дядьев — его сыновей. Невольно верилось, что бога нет. Ведь все эти люди носили на груди символ христианской доброты и смирения — крест. Мать сразу после смерти отца обратилась к богу: «Бог, если ты есть на свете, как ты мог оставить меня вдовой с пятью детьми?». И потому мои религиозные чувства с самого начала жизни подвергались слишком большим сомнениям, чтобы быть прочными. Нет у меня особой надежды и на ту роль духовного вождя, которую кое-кто пытается отвести церкви в деле возрождения России. Честное слово, давайте лучше надеяться на свой свободный труд. Не мучила меня совесть, когда вместе с другими комсомольцами распевал на ахтарских улицах частушку: «Эх ты Бог, ты наш Бог, чего ты ботаешь? Ты на небе сидишь — не работаешь».

Через несколько месяцев после смерти отца к нам заявился дед Яков, сообщивший, что пришел за своим добром. Это добро он почему-то совершенно произвольно определил, как комплект сбруи для лошадей: хомуты, вожжи, барки, дышла. Прабабушка Татьяна пыталась прогнать с нашего двора очередного грабителя, выступившего на этот раз в обличьи ее собственного сына, направляемого, как нам было известно, женой Варварой. Не знаю, осталось бы что-нибудь вообще в нашем доме, если бы прабабушка, размахивая палкой и называя супостатом, пришедшим грабить сирот, не выгнала деда, всегда не любившего моего отца Пантелея, как человека удачливого в делах, хорошего хозяина. Дед отматерил отборной бранью свою собственную мать, что, помню, поразило меня до глубины души и удовлетворился добытой упряжью. Потом приходили грабить уже в 1921 году, после смерти прабабушки Татьяны, дядьки, сводные братья моего отца, Павел и Григорий. Забрали постель — все старенькое и изношенное, на которой умерла прабабушка, саму койку, иконы, висевшие в углу. Но, пожалуй, самой ощутимой потерей для нашей семьи была стеклянная пирамида, увенчанная крестом, внутри которой были виды Иерусалима. К ней прилагалась так называемая «панорама»: проектор, через увеличительное стекло которого можно было рассматривать разнообразные библейские сюжеты, изображение апостолов, святых и угодников, а также Иерусалимских церквей и соборов. Эти предметы были высокочтимы в нашей семье. Их привезли из самого Иерусалима, куда прабабушка Татьяна и прадед Захар совершили в начале века паломничество. От Кубани до святых мест было не так уж далеко, и Захар с Татьяной шли туда пешком. Путь пролегал через Северный Кавказ, Абхазию и турецкие владения. Это путешествие было, пожалуй, самым заметным событием в жизни моих предков. К нему готовились всю жизнь, откладывая золотые и серебряные монеты. Так вот, эти реликвии унесли из нашей хаты дядья-грабители. А сколько воспоминаний о прабабушке и отце было у нас с ними связано.

Размышляя сегодня о владельце частной собственности, думаю, следует обеспечить максимум правовых, гуманитарных и моральных гарантий, дабы не допустить возрождения дикого стяжателя, ослепленного алчностью и злобой, которых мне немало приходилось видеть даже среди своих родственников.
Прабабушка Татьяна же сохранилась в нашей памяти как яркий пример умения не теряться в сложных обстоятельствах. Она много нам рассказывала о том, как Пановы шли от рабства в поисках свободы, как защищались в пути от кавказских горцев и как важно в жизни не теряться и уметь за себя постоять.

***

Источник : https://coollib.com/b/161230/read#t1

***

О произведении. Русские на снегу. Дмитрий Панов

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 001

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 002

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 004

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 005

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 006

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 007