Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница седьмая. От Харькова до Сталинграда. 036 - 24 Августа 2020

Главная » 2020 » Август » 24 » Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница седьмая. От Харькова до Сталинграда. 036

22:21

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница седьмая. От Харькова до Сталинграда. 036

***

Я закончил раздавать письма и отложил свои в сторону — Вера посылала мне их в дороге по мере продвижения эшелона с эвакуированными. Лучше бы мне не читать этих писем. В одном из них Вера сообщала, что в дороге умер наш сын Шурик, не проживший на белом свете даже одного года. Не стану живописать свое душевное состояние, всякий мужчина понимает, что значит рождение сына, в котором ты будто-бы повторяешь себя самого, и что значит его смерть. Это была, пожалуй, самая тяжелая для меня потеря за все время войны, и следует сказать, что именно с того дня, когда я плакал на аэродроме в Ахтырке, я возненавидел немцев уже по-настоящему, и ничего хорошего им от меня ожидать не приходилось. Шурик простудился в телячьем вагоне, в котором их везли мучительно долго, и заболел менингитом. Вера пробовала спасти сына, легла с ним в больницу, где их поместили в каком-то холодном коридоре, и вскоре сын умер. Вера похоронила его на кладбище села Красный Яр под Сталинградом. Появилась в этой великой войне еще одна маленькая, дорогая для меня, могила. Следует сказать, что такой была судьба почти всех грудных детей, уехавших в эвакуацию. Командовавшее нами быдло умело лишь вдохновлять и бросать нас в бой, как дрова, но не умело создать элементарные условия, чтобы сохранить семьи и накормить голодных, впавших в отчаяние фронтовиков, в приступе отчаяния убивавших друг друга в ресторанном зале.
Но делать было нечего — война катилась дальше, рядом каждый день погибали тысячи людей. Должен сказать, что неизвестно, чем бы кончилось появление на нашем фронте огромной бреши после удаления немецкими хирургами в генеральских погонах киевского выступа, не выручи нас родная природа. Харьков и его окрестности вдруг превратились в одно огромное озеро. Будто разверзлись хляби небесные. Холодные дожди лили не переставая. Немецкая техника увязла в грязи и продвигалась, как будто в замедленной съемке. Немцев удерживала, по сути одна распутица. Наш аэродром разместился рядом с «птичьей долиной», на дне которой протекала речушка, впадавшая в Северский Донец. По дну долины в селах Борисовка, Писаревка и Томаровка размещались огромные птицеводческие совхозы — сотни тысяч кур, гусей и уток, для пропитания жителей Харькова. Немцы продвигались по этой долине, а мы постепенно отступали на восток в сторону Белгорода, перелетая с аэродрома на аэродром, квартируясь в «птичьих селах», где объедались утятиной, гусятиной и курятиной. Это был редкий на войне случай, когда директора совхозов, буквально, совали в руки нашим хозяйственникам ящики с битой птицей — вареные куры горами лежали в летной столовой на больших блюдах. И все же поглотить всего, не оставив ничего немцам, нам не удалось, несмотря на прямо-таки геройские подвиги, совершаемые некоторыми ребятами, которые съедали по курице за один присест. За всем этим куриным пиршеством, наша, вконец разладившаяся, связь только через три дня принесла весть о падении Харькова.

Стало ясно, что дело начинает пахнуть керосином — проигрышем всей войны. Падение Харькова, за который стоило биться гораздо яростнее, чем за Киев, а его отдали как бы, между прочим, означало не просто потерю территории и престижа, а мощнейшей производственной оборонной базы и крупнейшего в этой части страны арсенала. Не погуби мы свои войска под Киевом, из-за твердолобости грузинского ишака, немцы могли бы обломать о Харьков зубы, так же, как о Ленинград и Сталинград — у города-богатыря были для этого все возможности. В Харькове я наблюдал, как день и ночь с его заводов вывозилось оборудование на восток страны. Но не знаю, сколько и чего успели вывезти.

В первых числах октября пал Белгород, недалеко от которого, на аэродроме возле села Большое Троицкое, находилась наша эскадрилья. Особой боевой работы в то время не было — нас прижимали к земле дожди и туманы, а наземные войска увязли в грязи. Километрах в трех от нашего аэродрома, на восточном берегу Северского Донца, расположился новый огромный элеватор, где хранилось огромное количество зерна, муки и крупяных изделий. Наши подожгли его с перепугу, и две недели шапка дыма стояла над величественным сооружением. Погибал вырванный у крестьян хлеб, без которого уже начали умирать с голоду в Ленинграде после пожаров Бадаевских складов. Немцы не захватили элеватор, и нашим пришлось его тушить.

Фронт стабилизировался по реке Северский Донец. Как обычно, немцы захватили высокую правую сторону реки, поросшую лесом, там укрепились и безнаказанно обстреливали прекрасно просматриваемые позиции наших войск, которые, не ведя активных боевых действий, несли большие потери. Всю зиму наши войска получали продовольствие с той части элеватора, которая не успела сгореть. Летне-осенняя кампания практически закончилась. Она так утомила и обескровила войска обеих сторон, что их редкие линии постреливали, время от времени, друг по другу и ограничивались действиями разведгрупп.

И вдруг снова стало слышно о героической пятой армии, которую мы оставили сражающейся к северу от Киева, под командованием генерала Потапова. Наше командование получило информацию, что дивизии Потапова и в этой ситуации не пали духом и по лесам, долинам и руслам рек упорно пробиваются к Северскому Донцу на соединение со своими. Обстановка чрезвычайно сложная — немцы долбят армию всеми видами оружия, сам генерал Потапов убит или захвачен в плен. И все же наши войска продолжают движение и уже выходят на рубеж Северского Донца. Нам было поручено сбросить командованию войск, которые, якобы, находятся уже в нескольких километрах напротив нас через реку, вымпел с пакетом, в котором был план скоординированного прорыва фронта ударами с востока и запада для выхода потаповцев из окружения. Сырым дождливым осенним днем, в первых числах октября 1941-го года, летчик нашего полка младший лейтенант Бахтин взял в кабину своего «И-16» длинный красный вымпел и вылетел на поиски потаповцев, чтобы сбросить вымпел в указанном ему районе, при условии, что он обнаружит окруженцев. Нам с аэродрома было видно, как Бахтин кружится над указанным ему районом, видимо, не находя окруженцев. По нему вели огонь со всех сторон: может быть даже и немцы, и наши. Затем завеса дождя скрыла от нас западный берег Северского Донца, и мы напрасно ожидали возвращения Бахтина. Больше ничего не было слышно и о потаповцах. Бывает предел любой силе и любой доблести, особенно когда приходится действовать в одиночку. А самого Потапова, крепкого коренастого генерал- лейтенанта, здорово помятого жизнью, что читалось на его лице, мне приходилось встречать после войны в штабе Приволжского Военного Округа, в Куйбышеве, на одном из совещаний. Это был настоящий, а не дутый, как нередко бывало, герой минувшей войны, прошедший плен и многие другие испытания, но которого при всем желании невозможно было объявить предателем или добровольно сдавшимся немцам. Потапов, бывший тогда в 1950 году заместителем командующего округом, держался скромно. Видимо ему вполне хватало того, что он уже хлебнул в жизни, и к какому-либо шуму вокруг своей особы он не стремился.

Следует сказать, что все время распутицы погода не позволяла вести активные боевые действия. Только несколько раз вылетали на разведку в «птичью долину» и по дорогам Белгород-Харьков, Белгород-Обоянь. А положение нашего аэродрома в селе Большое Троицкое было не из самых благоприятных: село далеко, а немецкая артиллерия с позиций на высоком берегу доставала летное поле. В начале октября наш полк перелетел на аэродром Левая Россошь, южнее Воронежа, а затем на аэродром Клиновец, недалеко от села Короча, выполнявшего роль районного центра. Распутица сменилась морозами, все застыло и окоченело, а для нас наступила длительная пауза в боевой работе. Эпицентр военных событий переместился под Москву. И бензин, и боеприпасы и материальную часть, и личный состав перебрасывали туда. Из эпицентра военной грозы нас вышвырнуло на ее тихие задворки. Вышвырнуло живыми, и за это спасибо. Из наших двух потрепанных авиационных полков: 43-го истребительно-авиационного полка, состоящего из 15 устаревших самолетов «И-16» и «Чаек», и 135-го легко-бомбардировочного полка в количестве 12 машин «СУ-2», а также группы «кукурузников» «ПО-2» к всеобщему смеху стяпали-сляпали 21-ую воздушную армию под командованием генерал-майора Зайцева, которого замещал во время отсутствия полковник Степичев, а начальником политотдела был батальонный комиссар подполковник Онуфриков, которого вдохновлял и направлял член Военного Совета полковник Гультяев. Приказы и наставления по вверенным войскам рассылал начальник штаба полковник Дьяков. Вся эта смехотворная руководящая надстройка, выросшая над несколькими десятками потрепанных устаревших самолетов, объяснялась очередной структурной реорганизацией, которая взбрела в голову кому-то в Москве: по этому замыслу выходило, что при каждой сухопутной армии должна создаваться одноименная воздушная, а на нашем участке оборону держала 21-ая армия, которой командовал генерал-лейтенант Гордов, низкорослый, худощавый крикун и матершинник средних лет, участник еще Гражданской войны, которому бы воевать с басмачами — немцы обижали нашего генерала — без конца его обманывали и колотили. Через несколько месяцев Сталин решил поставить под его командование, в качестве командующего фронтом, наши войска, отступавшие в междуречье Волги и Дона. Результат был печальный. Пулеметной матершины немцы опасались мало. Так вот, именно благодаря этой идиотской реорганизации, не отвечающей не только возможностям нашей разгромленной авиации, но и элементарным правилам ведения современной войны, где авиация и танки действуют большими массами, ни к кому не прикрепляясь, мы стали воздушной армией, а наши начальнички, совершенно всерьез, вообразили себя армейским командованием и принялись руководить и вдохновлять. А поскольку в армии было всего несколько десятков самолетов, то покоя от них не было.

Но дураки — дураками, а воевать нужно. Мы уже столько отдали в долг немцам, что непонятно было, как будем возвращать назад. С аэродрома Клиновец мы часто летали на передовую в районе Белгорода и Обояни на бомбежку и штурмовку живой силы и техники противника. Однако, много ли навоюешь пятью устаревшими, латаными-перелатаными «Чайками», оставшимися в нашей эскадрилье. А для «И-16» работы почти не было, «Мессера» не показывались, занятые под Москвой.

Успехи наших войск в Московском сражении несколько подняли наш боевой дух. Мы отдохнули и, честно говоря, даже хотелось поскорее вновь скрестить оружие с воздушным противником. Жаль только — не было на чем. В марте нам сообщили, что на аэродром собирается совершить массированный налет авиация противника, появившаяся на этом участке фронта, и мы перелетели на аэродром Чернянка — отскочили подальше от линии фронта, откуда один-два раза в день вылетали для сопровождения 135-го бомбардировочного полка, которым командовал майор Корзинников. За время нашего пребывания в Чернянке аэродром Клиновец оборудовали для полетов в сырую погоду — поле посыпали щебнем, полученным после разборки церкви в селе Короча. Ясно было, что взлетая по обломкам камней, которые видели тысячи крещений и смертей, нам удачи не видать. Огромную, красиво построенную церковь, долго рвали динамитом, а она стояла, будто сделанная из стали. В конце концов, величественное строение порушили и засыпали обломками кирпича прямо на черноземе взлетно-посадочную полосу шириной метров 100, а длиной в километр. Весной, когда задули теплые ветры, обломки кирпича ушли в грязь, перемешавшись с землей, и весь труд пропал даром, просто испортили великолепный массив чернозема. Пришлось, наверное, после войны хлебнуть с ним горя местным земледельцам. Чернянский же аэродром пытались сохранить в рабочем состоянии в условиях распутицы другим способом: накрывая его толстым слоем соломы, надеясь, что лед под соломой будет таять медленнее. Но солома создавала парниковый эффект и лед таял под соломой даже лучше, чем в обычном поле, да и ветер разбрасывал самодельное покрытие. На период распутицы мы практически остались без аэродрома и могли вылетать только ранним утром, когда немного примораживало.
В начале марта первая эскадрилья нашего полка под командованием капитана Мельникова штурмовала колонну румынской конницы на шоссейной дороге Белгород — Харьков в районе села Казачья Лопань. «Ишачков» первой эскадрильи поддерживали наши пять «Чаек». На земле лежал глубокий снег, погода была неважной, снег трусил из облаков, видимость ограниченная до километра. Наверное, именно поэтому несколько сот румынских кавалеристов совсем не ожидали нашего появления.

Мы удачно положили реактивные снаряды по дороге, и конница рассыпалась по местности, поросшей редким лесом и кустарником. Бедные лошади увязали в снегу по самое брюхо, бились и вставали на дыбы, пытаясь спастись от разрывов реактивных снарядов и пулеметных струй. Немало «мама-лыжников», которым явно было нечего делать в российских пределах, положили мы в этот день. Но и сами понесли тяжелую потерю. Летчик первой эскадрильи Савченко, один из самых храбрых и умелых пилотов, умудрившийся во время обороны Киева, в атаке «свечой» сбить немецкий аэростат под Васильковым, о чем я уже рассказывал, и здесь атаковал врага в числе первых. После того, как он, пройдясь пулеметными струями по румынской коннице, выходил из пикирования, как обычно, вроде бы невзначай, из облаков вынырнули два «Мессера», один из которых принялся подстраиваться к Савченко. Несколько мгновений, и немец сократил, летя с упреждением, расстояние между собой и «И-16». Последовала длинная очередь автоматической пушки, и охваченный пламенем «Ишачек» полетел к земле. Так геройски погиб пилот Савченко. Мы кинулись гнаться за «Мессерами», но они сразу же вновь нырнули в облака.

Через пару месяцев куда-то девался из нашей эскадрильи и лейтенант Петя Киктенко. В паре с Мишей Деркачем, который был ведущим, они проводили разведку на шоссе Белгород — Харьков. Миша оглянулся — нет ведомого. В последние месяцы Петя Киктенко не раз подходил ко мне с жалобами на слабое здоровье, из за которого он не может летать, и мы нередко оставляли его на аэродроме, направляясь на боевые задания. Но больше всего Петя сокрушался о судьбе своей молодой жены, оставшейся где-то в селе неподалеку от Днепропетровска, откуда Петя был родом, впрочем, как и Миша Деркач. Не знаю, что случилось с Киктенко, но он был настолько подавлен своими переживаниями и постоянно находился в состоянии такой депрессии, что легко предположить — улетел к своей жене. Если я не прав, то думаю, Бог и история меня простят.

В начале марта 1942 года наша эскадрилья попрощалась со своими «Чайками» — оставалось всего три машины. Добрая часть моей летной боевой биографии связана с этой, не очень казистой на вид, воздушной этажеркой, оказавшейся довольно эффективной в боевых условиях. Но все в жизни проходит, ушло и время наших «Чаек». На фронт начали поступать современные штурмовики, которые нужно было прикрывать, а тягаться с «Мессерами» «Чайке» было явно не по силам. Тимоха Сюсюкало сообщил, что перегнать «Чайки» из 21-ой воздушной армии в 5-ую воздушную армию под командованием полковника Горюнова, базирующуюся в Донбассе, километрах в 150 от нашего аэродрома, доверено мне. Я поблагодарил за доверие и стал собираться в путь.

Со мной летели Миша Деркач и Петр Киктенко. Это было за несколько дней до таинственного исчезновения Петра — даже если он позже перелетел линию фронта, стремясь встретиться с женой, ей — Богу, не знаю, со всей ли яростью его осуждать. Парень уже несколько месяцев был под огнем, насмотрелся смертей товарищей, а сколько сволочи, незнакомых со смертной тоской фронтовика, сидевшей в тылу, и готовой нас осудить и судить, даже никогда не слышало свиста пули, мирно проводило время возле своих жен. Хочу быть правильно понятым: тыл тяжко трудился и страдал, наравне с фронтом, но, сколько там было «окопавшихся», нашедших свою тепленькую норку в огромной административно — идеологической системе. Шут гороховый, будущий Генеральный секретарь нашей партии Костя Черненко, тоже где-то околачивался, вдохновляя на подвиги замученных тыловых баб.

Но я отвлекся — прощальный полет наших трех «Чаек» проходил маршрутом на аэродром Валуйки. Весеннее солнце уже весело разъедало лежащий на полях снег, небо первозданно голубело. Предчувствие весны, как по мне, еще лучше ее самой. Деркач и Киктенко, два молодых парня с Днепропетровщины, резвились в воздухе, как два шаловливых щенка. Летя по сторонам моего самолета, они совершенно забыли, что мы летим вдоль линии фронта, где шарят «Мессера» — то переворачивали самолет вверх брюхом и летели в таком положении, то заваливали его на крыло, то меняли дистанцию между мною, прокладывающим курс, и своими машинами. Это был прощальный полет наших «Чаек», в котором ребята демонстрировали все возможности этой маневренной машины. Я показывал им кулак, но в душе особенно на них не сердился, будто чувствовал, что эти молодые, полные жизни и народного юмора хлопцы, им было всего по 21 году — один вскоре погибнет, а другой исчезнет бесследно.

Аэродром в Валуйках принял в то время довольно крупные авиационные силы. Здесь базировалась авиационно-штурмовая дивизия полковника Забалуева, оснащенная в основном «Чайками», которые мы сдавали им, чтобы эти самолеты в большой массе было легче обслуживать, так же поступали и другие авиационные части Юго-Западного фронта, и несколькими штурмовиками «ИЛ-2», уже начавшими прибывать на вооружение небольшими партиями. Здесь же был и штаб 5-ой воздушной армии, которой командовал полковник Горюнов, через несколько лет вышедший в большие авиационные командиры. Я с интересом посматривал на летчиков дивизии Забалуева — знаменитых «забалуевцев», которые гордо вышагивали по летной столовой, позванивая звездами Героев Советского Союза. Дивизия попала на вершину очередной пропагандистской волны, которую по приказу из Кремля поднимала наша пропаганда, желая поддержать порядком упавший боевой дух Красной Армии. По-прежнему проводился тезис, что причина наших поражений, отнюдь, не в неумелом командовании и слабой технике, а в том, что одни — герои, а другие нет. Многие позволяли оболванить себя этой пропагандой, и драка в харьковском ресторане была в ее русле. На Юго-Западном фронте учебно-показательной стала штурмовая дивизия Забалуева. Где-то под Харьковом, в конце января 1942-го года, немцы проводили частную наступательную операцию по захвату одной из узловых железнодорожных станций. Видимо, не добившись успеха и оказавшись в невыгодном тактическом положении — продвинувшиеся части было сложно снабжать и поддерживать огнем артиллерии и ударами авиации, германское командование решило отвести свои войска назад, чтобы не тратить даром порох перед решающим весенним наступлением. Таким образом, немцы отступили, что по тем временам было редчайшим случаем. А именно в этом районе, штурмуя отступающие порядки противника, действовали «забалуевцы». Им и приписали немецкий отход, который наша пропаганда превратила в беспорядочное, чуть ли не паническое бегство. И теперь ребята — штурмовики, поверившие в свои редчайшие доблести, прямо-таки не знали, что делать со своей славой, о которой несколько недель трубили все газеты. Одиннадцать летчиков дивизии, согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР получили Золотые Звезды.

Я с удивлением присматривался к этим, вдруг надувшимся, парням. И не без обиды про себя думал: ведь наша эскадрилья прошла адское горнило киевской обороны, потеряла в боях более половины летчиков, а нас, уцелевших чудом, наградили только орденами Красного Знамени.

Ну, да ладно, все еще впереди. И я отправился в летную столовую, где сначала чуть не уселся за стол, предназначенный для высшего руководства. Впрочем, вскоре от этого стола ко мне подошел офицер и попросил явиться к завтракавшему командующему воздушной армии. Я подошел и представился. Горюнов поинтересовался, куда девалась четвертая «Чайка», которую мы должны были пригнать. Пришлось сообщить, что эту машину сжег механик Мозговой, который в зимнее время следил за тем, как подогревается ее мотор нагревательной лампой, похожей на большой примус. Мозговой был знаменит тем, что, видимо, следовал старинному украинскому анекдоту, согласно которому есть смысл мыться только летом, а зима — сколько там той зимы, стоит подождать, пока на прудах растает лед. Естественно жить в одной казарме с Мозговым было не слишком-то удобно, но он упорно придерживался той точки зрения, что вряд ли стоит ходить в баню — ведь все равно будешь грязный.

Пришлось мне, в качестве комиссарской нагрузки, водить Мозгового в баню и следить, как он с ворчанием снимает свою черную, как земля, нательную рубашку. Так вот, этот Мозговой, бывший вообще великим разгильдяем, оставил лампу, согревавшую мотор «Чайки», под прикрытием брезента, вернее утепленного чехла, и самолет загорелся. Мы, было, кинулись его тушить, но обнаружили, что на крыльях «Чайки» висят ракеты, полный комплект — восемь штук. Пришлось подождать, пока самолет догорел. К счастью, ракеты не взорвались. Мозговой «дорого» заплатил за свое разгильдяйство — военный трибунал осудил его на десять лет. Впрочем, никто не знает своей судьбы. Свое наказание Мозговой отбывал по месту службы в нашем авиационном полку — куда можно было послать фронтовика дальше фронта, где, того и глядишь, сложишь голову.
К вечеру я вернулся в хату, где на постеленной на пол соломе мы собирались ночевать. За тридцать рублей я купил у хозяйки большой кувшин молока на ужин. И только отвернулся, как мои бравые асы Петя Киктенко и Миша Деркач подняли вокруг кувшина невообразимый шум, вплоть до драки. Выяснилось, что они конкурируют в борьбе за вершок — сливки, собравшиеся в горловине кувшина. Пришлось мне принимать Соломоново решение: я взял ложку и поболтал ею в кувшине, основательно перемешав молоко.

В конце марта 1942-го года на наш аэродром Клиновец, где мы совсем уже было наладили спокойную размеренную жизнь, внезапно нагрянула девятка «Ю-88», которые застукали наши самолеты сидящими на земле. На аэродроме в этот момент находилось штук двадцать «И-16», частично новых, частично после капитального ремонта на Воронежском авиационном заводе, полученных нами взамен «Чаек». «Юнкерсы» сыпанули бомбами на нашу стоянку и, удивительное дело, хоть бы один «Ишачёк» при этом пострадал. Бомбы, вырывшие воронки и перемешавшие землю со снегом, легли куда угодно, только не по цели. В этом смысле механик Мозговой оказался гораздо более опасным врагом нашей доблестной авиации, чем девятка «Юнкерсов». Никогда не знаешь в жизни, кто окажется твоим самым опасным врагом. Впрочем, как правило, это бывают свои. В тот день «Юнкерсам» не повезло еще раз. По маршруту движения бомбардировщиков — с севера на юг, зенитчики, прикрывающие наш аэродром, установили недавно полученные орудия мелкокалиберной зенитной артиллерии. Эти неказистые пушчёнки яростно плевались в небо тридцатисемимиллиметровыми снарядами — автоматическими сериями по пять штук. Это оружие оказалось чрезвычайно эффективным. Почти не было выпущенной обоймы, в которой хотя бы один снаряд не попадал в цель. Так и в тот раз: один из снарядов угодил в мотор «Юнкерса» и горящий бомбардировщик приземлился возле села Яблунево. Самолет сгорел, а экипаж был пленен.

Пригревало солнце, земля постепенно освобождалась от снега, и ясно было, что вскоре военная гроза снова забушует в полную силу. Судя по тону нашей пропаганды, наше командование было настроено воинственно и верило, что, получив кое-какую технику и пополнение, Красная Армия с наступлением весны пойдет вперед, громя врага. Это не совпадало с настроениями фронтовиков, которые чувствовали, что немцы по-прежнему очень сильны, отнюдь не собираются мириться с неудачей под Москвой, и обращаться с ними нужно крайне осторожно. К сожалению, в стратегическом плане взяла верх залихватская точка зрения, призывавшая наступать на противника, сторонником которой был и Сталин. Если бы наши войска к весне 1942 года организовали глубоко эшелонированную оборону и использовали накопленную технику в контрударах, то, как показал дальнейший опыт, толку было бы гораздо больше. По-моему, вся наступательная эйфория, охватившая наше высшее политическое руководство, да и часть командования весной 1942, объяснялась скорее страхом перед врагом. Видимо, наш Юго-Западный фронт продолжал считаться второстепенным, Сталин концентрировал лучшие войска неподалеку от Москвы. Поняв эту его слабость, немцы перенесли главный удар на юг. Об отношении к нашему фронту я могу судить еще и потому, что почти все пополнение, поступавшее к нам зимой и весной 1942 года, особенно в пехоту, состояло из дивизий, укомплектованных из жителей среднеазиатских республик. Трагедия этих людей — восточных дехкан, трудолюбивых, покладистых людей, со всеми свойственными им достоинствами и недостатками, явно не приспособленных к условиям современной войны, плохо обученных, не привыкших переносить суровые российские холода, — еще заслуживает отдельного описания.

В феврале 1942 года, засидевшийся без дела и без геройских подвигов командующий 21-ой наземной армии генерал-лейтенант Гордов, видимо, желая направить победный рапорт в столицу, задумал операцию местного значения — досадить немцам, перерезав железную и шоссейную дороги Обоянь — Белгород — Харьков, которые выполняли у немцев роль рокадной дороги. Операция с самого начала была обречена на провал. Было ясно, что немцы не примирятся с подобным вклинением в свои боевые порядки, и найдут способ срезать этот выступ местного значения. Но наши спецы, маршал Тимошенко во фронтовом масштабе, и, видимо, кто-то в Москве, поддержали инициативу бравого генерала. К фронту потянулись пехотные дивизии. Бесконечными колоннами шла среднеазиатская пехота, бойцам которой вся эта война триста лет была не нужна. Наступление должны были поддерживать несколько десятков танков Т-34, и американского производства, по-моему, «Матильда», тракторы перекатывали огромные емкости с горючим, сваренные в виде огромного перекатывающегося колеса, тянули кое-какую артиллерию. Эти ресурсы поберечь бы на весну, но, видимо, рассчитывали, что немцам воевать зимой несподручно. Может быть, так оно и было бы, не отличись бравые фронтовые шофера, порой весьма смахивающие на разбойников с большой дороги. Дело в том, что на станцию Новый Оскол к моменту наступления было подвезено несколько тысяч пар хороших черных, добротно вываляных, валенок. Эта обувь в ходе боев в зимние холода ценилась гораздо дороже любого оружия. Шоферюги, перевозившие валенки из вагонов в среднеазиатские дивизии, пользуясь безропотностью и плохим знанием русского языка их бойцами, да и многими командирами, умудрились пустить «налево» и пропить большинство этих валенок. Признаться, я был поражен, когда в селе Клиновец к нам стали стучаться в дверь избы, где мы, летчики, квартировали, пехотинцы-среднеазиаты, обутые в кирзовые сапоги и ботинки с обмотками. При морозе градусов 25-ть, зима выдалась холодная, это была верная смерть. Хозяин, старик Кривенко, вышел из избы и сообщил пехотинцам, что у него квартируют летчики и для пехотинцев места нет. Мы думали, что пехотинцы найдут себе другое помещение для ночлега, но в село вошла большая воинская часть, и все было уже занято. Солдаты, видимо, бывшие в состоянии глубокой депрессии, к которой прибавился восточный фатализм, принялись устраиваться во дворе под навесом — настлали соломы и пытались согревать друг друга теплом своих тел. Скоро хозяин обнаружил, что пехотинцы не шевелятся, а кое-кто из них уже и не подает признаков жизни. Он обратился ко мне, и мы с Мишей Бубновым, при помощи хозяина, принялись заносить среднеазиатов в избу. Мы настлали соломы на полу в крошечных комнатках и стали укладывать солдат штабелями. Через несколько часов они стали подавать признаки жизни, а к утру ожили. На рассвете к нам зашел их командир, русский по национальности, благодарил за то, что спасли его солдат, и сообщил, что человек пятьдесят пехотинцев из его части, так и не найдя пристанища, замерзли насмерть. И это без всяких боев. Я поинтересовался у одного туркмена, что он чувствовал, замерзая возле нашей избы. Он сказал, что ему было хорошо и очень хотелось спать. Так природа проявляет к замерзающим людям милосердие, которого они не находят у себе подобных. Такие вот были эпизоды в великом сказании о дружбе советских народов, которым нас десятилетиями потчевали.

Не лучше сложилась судьба и пехотинцев, которые остались живы той ночью. В лютую стужу, без валенок, разворованных шоферней, без особой артиллерийской и танковой поддержки, их бросили в атаку на немецкие пулеметы. Километров пятнадцать они наступали по глубокому снегу. Немцы подпустили их к железной дороге, в насыпи которой оборудовали хорошо спрятанные артиллерийские позиции, и положили в снег густым артиллерийским огнем. Среднеазиаты лежали в тридцатиградусный мороз, в глубоком снегу, без валенок, засыпаемые немецкими снарядами. Следуя своим религиозным правилам, они бросались ко всякому убитому, нередко это, очевидно, были родственники, и начинали молиться возле него.

Пунктуальные немцы, наблюдавшие всю эту картину в цейсовские прицелы и бинокли, сразу накрывали такие кучи артиллерийскими снарядами. Мало кто из тех пехотинцев вернулся с поля, которое назвать полем боя у меня не поворачивается язык, скорее поле массового убийства, главными авторами которого, как ни грустно говорить, были свои же. Невиданно жесток, даже без нужды, бывает русский человек к инородцам. А потом еще удивляется, что его не везде любят и привечают. Конечно же, наступление превратилось в массовое бегство, и вскоре наши войска отошли на прежние позиции, потеряв тысяч пятнадцать убитыми. Вот здесь и гадай, то ли жестокость и разнузданность, нередко свойственная русским, породила Сталина, то ли Сталин стал одним из ее творцов. После провала этого наступления, когда поступила кое-какая информация, в войсках был зачитан, тепло встреченный всеми, приказ Сталина № 0198, согласно которому все лица, виновные в хищении войскового имущества, что привело к срыву боевых операций, расстреливались перед строем. Так поступили с семью фронтовыми шоферами, толкнувшими налево валенки. Глубже ковыряться не стали потому, что наверняка пришлось бы расстреливать многих дядь в солидных воинских званиях, без участия которых такая крупная «Панама» была бы не под силу фронтовым шоферюгам. Как обычно, нашли стрелочников и исполнителей. А добраться до организаторов было не так просто. Кое-кто восхваляет строгость времен Сталина. Истинная брехня. Крупн

ая рыба и тогда, если можно так выразиться, выходила сухой из воды. Сталинский приказ действовал до конца войны, и немало всякой мелкой рыбешки попалось на его крючок.
С мартовскими лучами солнца, судьба совершенно неожиданно бросила и на меня свой теплый луч. Во время выступления с докладом перед личным составом батальона обслуживания, я обнаружил, что один из офицеров, секретарь партийной организации батальона Корчагин, оказался моим старым знакомым, ахтарцем. Мы отвели душу, вспоминая свою родную Кубань. Этот батальон аэродромного обслуживания, командиром которого был майор Прокопович, дал вскоре о себе знать летчикам нашей боевой эскадрильи — выяснилось, что все девушки из его состава болеют «скобелем» — банальной чесоткой. А самое главное, что они воспринимают это как одну из обычных фронтовых тягот и даже не собираются лечиться. Я спросил одну, без конца почесывающуюся, молодую особу: «В чем дело?» Эта девушка, работающая поваром в летной столовой, беззаботно ответила: «Болеем чухоницей». Как известно, «чухоница» передается при рукопожатии. Уж не знаю, видимо, наши летчики здоровались с девушками за руку, но скоро зачухался весь личный состав эскадрильи, в том числе и я, ни с кем кроме летчиков за руку не здоровавшийся. Уровень культуры нашего личного состава был таков, что многих пришлось отлавливать и лечить от чесотки принудительно.

Пригревало солнце, и боевые действия все более оживлялись. Было ощущение раскручивания какого-то гигантского маховика, неумолимо набиравшего обороты. В конце апреля 1942-го года наш полк перелетел с аэродрома Чернянка на аэродром возле села Великая Михайловка, где сейчас разрабатываются залежи Курской Магнитной Аномалии. Именно здесь погиб Миша Деркач. Это был один из самых смелых и перспективных летчиков нашей эскадрильи. Своенравный характер и энергия били у него через край. Лучше бы их обращать в адрес немцев. Но, согласно славянской традиции, эти прекрасные качества частенько обращаются против себя самого. 20-го апреля 1942-го года мы, двумя звеньями «И-16», сопровождали на бомбежку семерку легких бомбардировщиков СУ-2 135-го полка. Правое звено вел я, а левое Миша Деркач. Наше командование получило информацию, что на небольшую железнодорожную станцию на нашем участке фронта подошел немецкий эшелон. Мы зашли на бомбежку удачно, даже несмотря на то, что летчик — раздолбай-бомбардировщик, шедший крайним справа, вдруг ни с того ни с сего, видимо перепутав рычаги, сбросил бомбы в чистом поле. Остальные шесть машин отбомбились точно по станции, над которой выросла шапка желтого дыма. Редкая удача — нас никто не обстреливал, и не пытались догнать истребители противника. Все бы ничего, если бы не то, что произошло еще при подлете к линии фронта, когда мы шли на бомбежку. Звено, ведомое Деркачем, вдруг резко снизилось и полетело над самой землей на бреющем, потом вновь поднялось и стало на положенное ему место, так повторялось несколько раз. Миша явно лихачил. Закончилось все это лихачество плохо. Самолет Деркача ударился о землю и перевернулся. Летчик вылетел из кабины и отлетел метров на семьдесят.

С тяжелым настроением летели мы дальше на боевое задание, даже удачная бомбежка не радовала. Вернувшись на аэродром Чернянка, я принялся отчитывать ведомых Деркача: зачем выделывали все эти фигуры? Они объяснили, что следовали за командиром, а тому, видно, некуда было девать молодую удаль. Я собрал команду и на полуторке выехал на место катастрофы самолета Деркача. Как ни странно, но «Ишачек», перевернутым лежащий на лесной поляне, подлежал ремонту, а Мишу Деркача мы поблизости не нашли. Местные жители рассказали, что его подобрали проезжавшие артиллеристы и отвезли в госпиталь в село Короча Белгородской области. Я внимательно осмотрел место катастрофы. По-моему, она произошла из-за того, что Миша, не рассчитав высоту буквально на полметра, принялся винтом своего самолета молотить верхушки деревьев. Я и раньше замечал, что в случае таких катастроф лес будто бы засасывает машину летчика. Обследовав двигатель Мишиного самолета, я увидел, что оборваны провода, ведущие к двум свечам зажигания. В принципе, это могло быть объяснением маневров Деркача, возможно, он проверял исправность своего самолета и, убедившись в непорядке, решил сесть, да неудачно. Путаясь в вершинах деревьев, самолет резко потерял скорость, а значит, все свои аэродинамические свойства и управляемость. Вырвавшись из лесного массива, он резко ткнулся носом о землю. Да плюс ко всему Миша, нарушив инструкции, не пристегнулся в кабине самолета двойными ремнями, которые могли бы спасти ему жизнь. Как бы там ни было, но предчувствие подсказывало мне, что вряд ли я увижу живым нашего чубатого молодого упрямца. К сожалению, так и вышло. В госпитале села Короча, который располагался в средней школе, врач, человек с каким-то отрешенным лицом, сообщил, что после того, как Мишу привезли артиллеристы, он прожил всего два часа. Умерших в этом госпитале далеко хоронить было не принято — братская могила была здесь же во дворе. Я заплатил какие-то деньги и три местных жителя за полчаса вырыли во дворе отдельную могилу, пробовали соорудить гроб, но не было, из чего. Плотно укутали Мишу в брезент и опустили на дно его последнего пристанища. Немного погрустили у свеженасыпанного холмика и поехали воевать дальше. Перед самыми похоронами Миши к нам подошел врач, и явно обрадовавшись оказии, сообщил, что в госпитале только что умер какой-то диверсант и, чтобы не возиться, просил похоронить его вместе с Деркачем. Мы наотрез отказались. Если эти строки когда-нибудь попадут на глаза Мишиным родственникам, то они будут знать, где он похоронен. В то время посылать сообщение о его гибели, что входило в мои комиссарские обязанности, было некуда — Днепропетровщина была оккупирована немцами. Читать дальше ...

***

Источник : https://coollib.com/b/161230/read#t1

***

О произведении. Русские на снегу. Дмитрий Панов

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 001

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 002

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 004

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 005

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 006

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 007

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 008