Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница десятая. Заграничный поход. 059 - 25 Августа 2020

Главная » 2020 » Август » 25 » Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница десятая. Заграничный поход. 059

19:26

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница десятая. Заграничный поход. 059

***

Совершив свою первую трофейную вылазку, я захотел иметь весь комплект удовольствий, для чего и пробрался на наш передний край: поглазеть на настоящий наземный бой. А то получалось, война заканчивается, а я, за рубежом, так ни разу не увидел, каково драться на земле. Вместе с ординарцем я добрался до переднего края наших войск на низком левом берегу Дуная в Пеште, откуда они перестреливались с немцами и венграми, засевшими на возвышенной части берега — Буде. Наши солдаты, одетые в грязные фуфайки и шинели, заросшие и неопрятные, с воспаленными глазами, все без знаков различия, засели в разбитых домах на набережной Пешта и выглядывали из-за углов стен и краев проемов окон, ведя огонь по соседнему берегу из мелкокалиберных орудий и крупнокалиберных пулеметов. Как я понял, их очень интересовали немцы, перебегавшие между домами. А немцев, в свою очередь, интересовали наши, перебегавшие на низменной части дунайского берега. Моя туристическая прогулка началась не ахти. Замызганный и обросший щетиной, командир стрелковой роты старший лейтенант лет тридцати пяти, узнав о цели моего визита, категорически сказал: «Вы, товарищ подполковник, лучше воюйте в воздухе и точнее бейте врага своими бомбами, а здесь вам делать нечего». Командир роты был категоричен, да и прав по сути. Он напоминал уверенного в правоте своих действий колхозного бригадира, с которым не поспоришь, и я, не получив даже разрешения просто побыть в траншеях, направился на другой участок — напротив большого взорванного моста, сваи которого торчали из Дуная. Этот участок нашими войсками вообще не прикрывался, видимо, пулеметы простреливали его с боков, да и для форсирования Дуная он совершенно не годился. Во мне взыграл авантюризм. Я перебежал метров пятьдесят до взорванного моста через Дунай и устроился за мощным металлическим тавром, откуда было хорошо видно противоположную сторону Дуная, занятую противником. Уж не знаю, какой черт меня туда потянул, видимо, был приятно возбужден после удачи с цивилизованным добыванием трофеев.

Передо мной был мертвый Будапешт. Вдоль всего берега Пешта все дома опустели, в их окна постоянно залетали снаряды, мины, и попадали пулеметные очереди. Очевидно, все жители прятались в бункерах или покинули опасную зону. Хорошо, что наша машина-полуторка стояла примерно в двух кварталах отсюда. Укрываясь за тавром, стоявшим вертикально, я вдруг почувствовал себя заправским пехотинцем и принялся вести наблюдение, высовывая время от времени голову. На другой стороне шел кровавый бой наших ребят с противником. Как раз по позициям немцев и венгров наносили удар наши штурмовики под прикрытием истребителей, может быть, даже ребята нашего полка висели сейчас над Будой. Снизу прекрасно было видно ошибки, которые допускали пилоты: бомбы и ракеты нередко ложились чуть сбоку вражеских укрытий, пушечные очереди — поперек траншей, а не вдоль, как следовало бы. Как заправский пехотинец, я рассматривал поле боя в бинокль, который мне одолжили местные пехотные командиры. И вдруг над моей головой в тавровую балку звонко цокнула пуля. Я понял, что немцы засекли мое укрытие, когда они принялись стрелять по конструкциям взорванного моста из мелкокалиберной пушки. Осколки жужжали вокруг и рикошетили, путаясь в искореженных конструкциях. Эх, сколько всего напрасно расходуется на войне — эта мысль всегда бередила мое крестьянское сердце: всего пять процентов боеприпасов, например, в цель, а остальные мимо. Я прижался к земле и уполз за дом. К счастью, целый и невредимый. Когда весь перепачканный добрался до нашей полуторки, то вздохнул с облегчением. Мое любопытство по поводу наземных боев и сражений было удовлетворенно на много лет вперед. Это просто чудо, что немцы не зажали меня в огневой ловушке и не достали, в конце концов, пулей или осколком.

Итак, 13 февраля Будапешт пал. Не спасли его и 51 венгерская и немецкая дивизии. 15 февраля 1945-го года наш полк перебазировался на пригородный аэродром Будафок, откуда Соин, как червь в яблоко, вгрызся в гору, возвышающуюся на южной стороне Будапешта. В ней оказались винные склады, которые указали Соину местные венгры, видимо из числа люмпенов, охотно нам помогавших. Погрузившись в кузов дребезжащей трехтонки с какими-то венгерскими алкашами, Соин прибыл к месту сбережения сокровищ Алладдина. Сломав дверь в винных подвалах при помощи заложенной в замок мины, Соин проник в винные галереи, где почти километр бродил, хлюпая по воде в сопровождении алкашей-венгров, которые, конечно же, могли его пристукнуть в любой момент. Но все обошлось, и Валик нагрузил трехтонку ящиками с бутылками венгерского шампанского, прихватив немало какого-то экстракта, о котором речь позже. Соин привез огромную кучу ящиков, которую сгрузил на аэродроме, накрыл ее брезентом и выдавал продукт только особо отличившимся, на его взгляд, сослуживцам. Несколько дней мы только тем и занимались, что наливали из бутылок, стоящих всюду на командном пункте, белое игристое вино и пили за здоровье друг друга. Да и плюс ко всему, как я уже упоминал, Соин привез немало экстракта, который употреблялся следующим образом: немного этой жидкости наливалось на дно стакана, куда затем следовало шампанское. Происходила бурная реакция, и вино нужно было поскорее проглотить, после чего следовала обильная отрыжка. Весь командный состав полка постоянно рыгал, что, конечно, было очень неудобно при разговорах по телефону.

Именно в это время наш корпус возглавил очередной «свинский» генерал-лейтенант Иван Подгорный. Да, читатель, свиньи имеют самое непосредственное отношение к получению нашим доблестным комкором очередного воинского звания. Должен сказать, что практически все деловые вопросы мы очень успешно решали с начальником штаба корпуса генерал-майором Простосердовым, деловым и умным человеком. Неплохим человеком был и начальник политотдела полковник Горбунов, старый, еще с гражданской войны, политработник, к сожалению — седина в голову, а черт в ребро, будучи уже за шестьдесят, схвативший сифилис у одной из батальонных девушек. Впрочем, это была, кажется, девушка из роты связи штаба корпуса. Лечился Горбунов по месту службы, попутно проводя среди нас партийно-политическую работу. Но это были хорошие ребята. А вот Ваня Подгорный, высокий и худой как жердь, вечно закрывавший лысину уцелевшим сбоку клоком волос, генерал-майор, был громадным козлом. Этот, мой землячок, азовец, таганрогский жлоб, обладал очень ценным для начальства качеством: сам жил и давал жить другим. Ваня честно делился награбленным с вышестоящими товарищами, и этим им очень нравился.

Под Будапештом мы заметили, что длинный, как верста, Ваня, сроду не носивший генеральской папахи, а обходившийся шапкой-ушанкой из серого каракуля, чтобы не подчеркивать свой баскетбольный рост, что-то загрустил. Из кругов, близких к нашему отважному генералу, стало известно, что аппетиты Вани разгулялись до генерал-лейтенантского звания, которое ему никак не давали. Ване бы поиметь совесть: мой ровесник, он и без того был баловнем судьбы. В отличие от нас, дураков — пилотов, которые воевали и сгорали, то в испанском, то в китайском небе, Ваня перед войной учился в академии ВВС. Потом Подгорный оказался командиром полка истребителей, но в отличие от всех, нередко боевых командиров полков, вместо наград с академическим дипломом. Боевые пилоты, нередко, пренебрежительно называли таких людей «академиками» (должен сказать, что ума у «академиков» после окончания академии обычно не прибавлялось), сами проходя тяжелейшую академию войны, месяц которой давал больше пяти «Жуковок». У кадров, сроду не нюхавших пороха, была своя затаенная любовь к «академикам», и свое представление об их ценности — так малограмотный видит в человеке, умеющем читать по слогам, большого ученого. Ваня Подгорный, так и не успев повоевать, зато успев обзавестись во время учебы в Москве немалыми связями, бодро пошел расти вверх. Конечно, боевые вылеты не интересовали такого выдающегося авиационного полководца с образованием. Но зато, когда на фронте принялись формировать авиационные дивизии, то Ваня стал командовать одной из них. Командир он был хреновый и званий и наград на фронте не заслужил, но какое это имело значение при наличии своих ребят в отделе кадров штаба ВВС Красной Армии. Когда стали формировать авиационные корпуса, то выяснилось, что, ну просто некому возглавить один из них, кроме «академика» Ивана Подгорного. Да вот беда, никак не может он проявить себя на фронте, все затирают, и поэтому Подгорный до сих пор подполковник и без особых наград. Ловкие кадровики сумели подсунуть, как говорят, кандидатуру Ивана самому Сталину, якобы видящему все насквозь.

Видимо, был удачно подобран момент — после очередного успеха наших войск, правда, обошедшегося в такую мелочь, как гибель десятков тысяч простофиль в небольших чинах. Всевидящий Ёська, любящий лепить ему лично преданных, говорят, пососал трубку и сказал, что это не проблема присвоить Подгорному звание генерал-майора и назначить командиром авиационного корпуса. Так Ваня оказался нашим непосредственным, высоким и очень противным начальником. Как я уже упоминал, все вопросы в корпусе нижестоящие начальники стремились решать в его отсутствие, обращаясь к начальнику штаба генерал-майору Простосердову, остававшемуся на время отсутствия Подгорного за командира, и благодаря этому дело кое-как двигалось. Особенно любил Ваня Подгорный, хорошо чуявший ветры, дующие в верхах, и умевший не обращать внимания на лозунги для дурачков, в частности, о руководящей роли партии, благодаря чему миллионы простофиль — рядовых коммунистов, на фронте лезли под огонь, а в тылу подрывались на тяжелых работах и умирали раньше срока, поиздеваться над политработниками. Помню, в Лугоже мы выпили с коллегой, замполитом полка — летчиком, постоянно летавшим на боевые задания, грудь которого украшали одни медали. Как выяснилось, моего коллегу, который, чуть не плача, рассказывал об этом, много раз совершенно заслуженно представляли к боевым орденам, но, сука Подгорный, сроду не сидевший в кабине истребителя в боевых условиях (во всяком случае никто в корпусе такого припомнить не мог), кривил свою лошадиную морду и говорил, что, коли замполит, то ему орден и не нужен — хватит медали.
Так вот, под Будапештом Ваня загрустил. Но скоро путь к генерал-лейтенантским погонам был найден. Он пролегал через венгерские свинарники. К тому времени все сколько-нибудь выдающиеся военноначальники, начиная с комбата, уже обзавелись бригадой «штыков». Это были команды отборных проходимцев и ворюг, нередко с уголовным прошлым, которые должны были, вопреки всему, все проткнуть и приволочь своему шефу, все, что он закажет. Каким образом — это было дело самих «штыков». Как всегда, бандиты и проходимцы оказались в цене, когда дело дошло до дележки пирога. Практически, это были кадры для штрафных рот, подлецы на все руки, но когда наша армия перешла границы соседних государств, на них появился спрос. «Штыки» Подгорного получили задание от шефа, и вскоре самолет «Ли-2», который улетал с Подгорным на борту в Москву, в самый разгар горячих боев в осажденном Будапеште загрузился двенадцатью огромными свиными тушами, аккуратно разделанными и обернутыми белыми простынями, двумя прекрасными немецкими пианино, несколькими бочками коллекционных венгерских вин, фотоаппаратами, радиоприемниками, великолепной мягкой мебелью, и прочим, и прочим. Сопровождал все это добро сам командир корпуса, которому взялись помогать несколько его «штыков». Результаты очень ответственного совещания, на которое, по его словам, улетел Ваня Подгорный, недели две проторчавший в Москве, были ошеломляющими: на погонах Ивана засверкала вторая генеральская звезда. Наш командир стал очередным «свинским» генерал-лейтенантом, уже Советской Армии, — говорят Сталину понравилось это наименование, придуманное Черчиллем вместо Красная Армия.

Официальным поводом для продвижения по званию нашего командира корпуса были фантастические успехи вверенных ему дивизий в воздушных боях под Будапештом. Как сообщил Ваня Подгорный в Москве, благодаря его личному мудрому руководству, мы завалили в будапештском небе 270 самолетов противника. Правда, когда мы захватили в плен командующего «Люфтваффе» (генерал прятался в канализационном коллекторе), то стремление к немецкой аккуратности и счету взяло верх над желанием угодить победителям. Генерал наотрез отказался подтвердить подсунутую ему «липу», категорически утверждая, что в его распоряжении было всего 96 самолетов, из которых 35 сбито, а 55 улетели на другие аэродромы из Будапештского окружения. Нужно учесть, что не меньше сотни самолетов записали на свой боевой счет и наши доблестные зенитчики. Но какое это имело значение, если в голодный год на многих сковородках в просторных кухнях хорошо обставленных московских квартир шипела и шкворчала так аппетитно пахнувшая венгерская свинина. Миллионы простачков уже легли в землю, добывая победу, настал час торжествовать, и самому усатому хозяину приятно было знать, что мы вгоняем в землю немецкие самолеты сотнями и тысячами, как они, еще недавно, наши. Мертвых — в землю, живых — за стол.

После своего появления в новом звании Иван решил показать нам уровень своей, уже генерал-лейтенантской, эрудированности. Утомленный после развоза свиных туш по квартирам придворных московских генералов, он, собрав нас на совещание в красивом замке какого-то графа, расположившемся возле зарыбленых прудов, томным голосом поучал командный состав корпуса, что воевать нужно доблестно, врага бить умело и наверняка, безжалостно изживая разгильдяев, трусов и паникеров. Как учить — наших деятелей учить было не нужно. Иван расхаживал на сцене довольно большого зала, выпятив тощую грудь с четырьмя орденами Боевого Красного Знамени, полученными за умелое руководство боевыми действиями авиации, и, рисуя ладонями в воздухе какие-то округлые фигуры, что-то нам втолковывал. Что именно, понять было трудно, хотя Подгорный все говорил правильно. Мы сидели, позевывая, а я вспоминал прекрасный особняк неподалеку, в котором Иван жил с симпатичной официанткой, высокой девушкой. Возле их особняка постоянно дежурил сверкающий лаком «Опель-Адмирал». Особняк охраняли огромный дог и два часовых. В этот замок Ивана Подгорного «штыки» день и ночь тащили всякое барахло. Как нам было известно, Иван продавал награбленное местным венграм, получая устойчивую, несмотря ни на что, венгерскую валюту пенго, на которую скупал золотишко: часы, броши, браслеты, кольца. Словом, для Ивана война была действительно мать родная. А его жена, к которой он не вернулся, сошла с ума.

Скучные рассусоливания Подгорного подходили к концу, мы порядком проголодались, да и сам Иван, видно, считал, что мы уже налюбовались блеском его генерал-лейтенантских погон, для демонстрации которых, как я понял, нас и собрали. Все предвкушали хороший обед, о котором нас заранее предупредили. Тем более, что наш начальник политотдела дивизии Леха Дороненков, которого все звали «товарищ „Д“, изобретение Алексея Бритикова, нашего отважного пилота, Героя Советского Союза, получившее очень широкое хождение в корпусе, за что мы, в свою очередь, получили немалую головомойку от Гейбы, Суякова и Подгорного, товарищей „Г“, „С“ и „П“, что наводило на мысли о разных бранных словах, настрелял рыбы, плавающей в пруду, из охотничьего ружья, и мы думали, что, по крайней мере, без свежей жареной рыбки не останемся. Тем более, что когда заходили, то увидели на столе, перпендикулярно стоящем в торце, добрые вина, разнообразные закуски, молочного поросенка на большом блюде, целиком зажаренных индеек и уток. „Гульнем“, — подумали многие командиры и замполиты полков, у которых словоблудие товарища „П“ распалило аппетит. Однако, нам подали салатик из вареного красного буряка с кусочками селедки, потом еще какое-то овощное блюдо с крошечными кусочками жирной свинины. В итоге, старшие по званию обжирались и подымали тосты за присвоение очередного звания нашему доблестному комкору, а мы сохраняли здоровье, пережевывая вареный бурячок и запивая его лимонадом. Один командир полка даже плевался: „Да это оскорбление! Зачем нас сюда позвали? У меня в полку стол ломится!“. Но Ваню Подгорного, сидящего вдалеке за перпендикулярным столом с командирами дивизий, это, по-видимому, не смущало. Редкий жлоб был Ваня Подгорный, мой землячок-азовец.

О Ване я еще расскажу немало интересного, а пока наш полк перебрался на полевой аэродром Татабанья, тоже недалеко от Будапешта. Бои шли в районе города Дьер, где мы снова прикрывали наших конников, упорно идущих вперед по глубокой грязи. Правда, немцы сопротивлялись без прежнего ожесточения. Предчувствие конца войны висело в воздухе, во всю прогреваемом венгерским солнышком. Всем чертовски не хотелось умирать. Местные жители без конца спрашивали нас: „Когда же закончится война?“ Мы бы сами не против знать, конец ли это. А может Сталин согласится с выкладками Жукова, тоже не чуждавшегося трофеев, о которых мы не знали, но могли догадываться: для установления советской власти на берегах Атлантики нужно и всего-то пустячок: еще два миллиона погибших бойцов нашей армии. Но пацифистские настроения лезли отовсюду. Казалось, только наше командование ничего об этом не знает. 5 марта 1945-го года нам приказали сдать наши, еще вполне ничего, хотя и потрепанные, самолеты „ЯК-1“ двум братским полкам: 31 гвардейскому и 73 гвардейскому, а самим убыть для получения новой материальной части, самолетов „ЯК-3“ в румынский город Бузэу. Предстояло ехать по маршруту: Будапешт — Цеглед — Мезетур — Арад — Сибиу — Брашев — Бузэу. Поезда в конце войны тащились по путям с большими передышками и опозданиями, и в Бузэу мы добирались целую неделю, окончательно разложившись в дороге. Вокруг все только и говорили о мире, да и нам самим война смертельно надоела. Так хотелось мира, покоя, встречи с семьями. Был момент, когда я пожалел, что не поехал на рапиде. Это скоростной поезд — один вагон и один локомотив, мчится от Будапешта до Бухареста по карпатским горам и долинам всего шесть часов со скоростью 150 километров, ныряя с гор и возносясь на вершины. Все бы ничего, да мы испугались: не подсунет ли немецкая разведка бомбу под колею, и поехали кружным путем — обыкновенным поездом. Но здесь взорвалась мина в лицо смелого летчика лейтенанта Ветчинина, который, упившись до умопомрачения вином, бутыли которого нам по дороге всовывали в раскрытые окна вагонов, принялся устраивать митинг на станции Плоешти. Собрав вокруг себя толпу румын, многие из которые понимали по-русски, Ветчинин принялся орать, что воевать больше не собирается, поскольку ему все это надоело. Этот худенький и щуплый паренек разбушевался, как пацифистский Илья Муромец. С большим трудом мы посадили в вагон разбушевавшегося Ветчинина, и пока я занимался Смоляковым, тоже до умопомрачения набравшимся в своем купе, Ветчинин на малом ходу сумел выпрыгнуть из поезда и покатился по большому склону насыпи, после чего окончательно исчез в густой темноте весенней ночи.

Нет, положительно, эту войну пора было кончать. Через три дня ободранный и обшарпанный Ветчинин явился в полк с повинной, заявив, что во время своих скитаний, а он выпрыгнул с поезда километров за девяносто от Бузэу, снова проникся беспредельной ненавистью к врагу и готов бить его до победного конца. К счастью, зная, что ребята психуют, в дивизии не стали давать ход нашей шифровке, где сообщалось об исчезновении Ветчинина, и он, кавалер трех орденов Боевого Красного Знамени, не был зачислен в дезертиры, и после войны работал секретарем обкома комсомола в Днепропетровске, откуда был родом. Он был единственный сын у матери, которую пожалела кровавая страда

. К сожалению, мне потом рассказывали, что как почти все славянские герои, не зная, что делать со своей славой и уцелевшей жизнью, Ветчинин спился.
А в Бузэу кипела работа. Похоже было, что наш тыл за месяц до конца войны наконец-то понял, что нужно фронту. 10 апреля поступил первый железнодорожный эшелон, нагруженный ящиками, в которых транспортировалась боевая машина, о которой мы мечтали всю войну. Самолет „ЯК-3“, наконец-то, отвечал всем требованиям, предъявляемым к фронтовому истребителю, Мы поняли это, как только наши инженеры и техники собрали и отрегулировали первые машины, и мы начали облетывать их в воздухе. Самолет был легким, хорошо аэродинамически зализанным, имел мощный двигатель, давал горизонтальную скорость до 540 километров, впрочем, я выжимал и 580, больше, чем „Мессер“, был вооружен пушкой „Швак“ и крупнокалиберным пулеметом. Словом, мечта летчика, а не истребитель. Испытывая его на всех режимах полета над аэродромом Бузэу, я думал: если бы эта машина была у нас в первые годы войны, скольких бед избежала бы наша армия. Те пилоты, которых мы потеряли в 41-ом под Киевом — им приходилось пикировать на скорострельные немецкие пушки на деревянных гробах, творили бы на „ЯК-3“ настоящие чудеса. Ведь это были великолепно обученные профессионалы, имевшие по много лет летной практики, и днем, и ночью, а не эти сырые ребята, только что из летных школ, которые летали уже на более или менее пристойной технике. Как грустно сложилась судьба моих друзей — пилотов 1941-го! Я несколько раз взлетал на „ЯК-3“ над аэродромом в Бузэу, наслаждаясь полетом на этой машине, которая будто играла в воздухе. Она была как будто создана для пилотажа в воздушном бою. Дашь боевой разворот и уже набрал метров 800, раза в три быстрее, чем на „Ишачке“. Когда преследуешь противника на пикировании, то скорость набирается так быстро, что противник будто сам лезет в твой прицел. К 20 апреля мы получили все двадцать четыре „ЯК-3“, собрали их, облетали, и готовы были к перелету в Чехословакию, которая оставалась, прикрываемая необыкновенной прочности обороной на Дукле, одним из еще не расшатанных до основания немецких редутов, до которых у наших все не доходили руки. Мы знали, что будем прикрывать наши войска, пробивающиеся через Чехословакию на Вену.

Приказ все не поступал, а здесь подвалила встреча с августейшей особой. На аэродром Бузэу вдруг прикатила кавалькада блестящих лимузинов. Король Румынии Михай принял предложение нашего командования посмотреть новые образцы нашей авиационной техники. Высокий, длинный и худой, как жердь, похожий на Подгорного, совсем еще молодой парень, Михай имел несколько вылетов на „Мессершмиттах“ — окончил немецкое летное училище. Профессия пилота тогда была необыкновенно престижна и сразу характеризовала мужчину и правителя с положительной стороны. Теперь наши, видимо, задались целью продемонстрировать Михаю, что он недаром прибился к советской стороне, имеющей боевые самолеты, которые немцам и не снились. Видимо, этот визит был одним из ходов какой-то хитроумной политической игры, которую наши вели с Михаем. Предстоял показательный воздушный бой „ЯК-3“ и „МЕ-109-Ф“, пилотируемого румынским летчиком, сильным, толстым мужчиной. Конечно, стрельбы не предвиделось, и основным маневром должен был быть заход в хвост друг другу. Разумеется, румыны выделили для имитации самого лучшего пилота, да и мы, чтобы не ударить в грязь лицом, посадили в кабину „ЯК-3“ признанного аса, командира второй авиационной эскадрильи Анатолия Константинова. Его я не без оснований считал одним из своих учеников, который остался жив в первых, самых опасных для молодого пилота боях, будучи моим ведомым. Я благословил Толю и пожелал ему „наломать“ румыну хвоста. Михай был настроен оптимистически и заявлял, что „Мессершмитт“ по всем швам бьет наш „ЯК-3“. Он упорно не хотел верить, уж не знаю почему, что у нас появился новый самолет. Имитация боя проходила на высоте в три тысячи метров. Условия: приближаться друг к другу не ближе ста метров на горизонталях и вертикалях — время боя 20–25 минут. Должен сказать, что аэродром Бузэу имел очень интересные очертания — таких я не встречал ранее нигде, да и после тоже. В середине квадрата полевого аэродрома размером два на два километра размещался пункт управления полетами. Можно было взлетать сразу с четырех сторон аэродрома, что очень улучшало его пропускную способность, хотя и требовало повышенного внимания и бдительности. И вот над этим аэродромом закружились в воздушном бою два истребителя. Легко и точно маневрируя в глубоких виражах, Константинов без труда оказался на своем „ЯК-3“ в хвосте у румына. Тот бросил свой форсированный „Мессер“ в пикирование, а потом перевел его на вертикальный маневр, делая мертвые петли и боевые развороты, в чем всегда был силен наш Толя, именно в этих позициях и положениях подбивший добрый десяток „Мессершмиттов“. И потому, сколько румын не хитрил и не маневрировал, пытаясь зайти в хвост нашему „Яку“, но тот постоянно оказывался у него самого в хвосте, чего румыну не удалось сделать в ответ. Это подтвердила лента кинофотопулемета, стоявшая на самолете у румына. Король Михай стоял на командном пункте аэродрома, широко, как журавль, расставив ноги, и с недоумением, легко читаемым на его лице, наблюдал за поединком, о чем-то переговариваясь с офицерами своей свиты. Ясно было, что будь бой настоящим, Константинов уже раз десять поджег бы своего противника. Видимо, сам летчик, король Михай, крутивший головой на своей длинной шее, поглядывая вверх, прекрасно понимал это. Пилоты снизились до высоты тысячи метров, и преимущество Константинова стало особенно очевидным. Король махнул рукой, и соперникам передали по радио, что они могут садиться. Михай не стал дожидаться посадки истребителей, с недовольным видом уселся в лимузин, и кавалькада укатила. Когда противники приземлились, то румынский летчик, который вылез из кабины „Мессера“, вытирал рукой мокрое от пота лицо. От него валил пар, но, тем не менее, румын хотел сохранить свое лицо и демонстративно показывал своему технику на двигатель, отчитывая за плохую работу мотора. Тот делал виноватое лицо, но когда летчик отвернулся, то заулыбался технику самолета Константинова и показывая на „ЯК-3“, поднял большой палец в знак одобрения.

Но самое грустное в сказании о „ЯК-3“, которого нам так не хватало в войну, то, что он, будучи самым совершенным творением конструкторов винтокрылых машин, так и не успел повоевать, а вскоре пошел на металлолом. Обидно, что судя по мемуарам Яковлева, эта машина могла появиться на фронте, как минимум, на год раньше. Но холуи, недруги Яковлева, поспешили доложить через Берию прямо в уши Ёське, что под Сталинградом „Яки“ горят!». Я не раз писал о причинах больших потерь нашей авиации в Сталинградском сражении: в основном это было разгильдяйство и неопытность пилотов. Тем не менее, на очередную великолепную машину яковлевской серии упала тень. Работали над альтернативными истребителями «ЛАГ» и «ЛА». Они оказались неудачными, но именно благодаря этой задержке мы получили красавец «ЯК-3» тогда, когда он уже был не нужен. Вот так помогал «великий стратег» воевать своему народу. Как говорят: «Спаси меня, Боже, от друзей, а с врагами я сам справлюсь». Какое-то количество опального истребителя все-таки успели выпустить, и четверка «ЯК-3» была уже и раньше в распоряжении командующего пятой воздушной армии Горюнова под кодовым наименованием «Меч» — ее бросали в бой в случае неблагоприятного для нас развития воздушного боя. «Меч» всегда стоял на взлете. ***

26 апреля наш полк покидал Бузэу. Курс — фронт. Мы летели по маршруту: Дробета — Турну — Будапешт. Пролетая над Бухарестом, мы приветствовали столицу союзной Румынии покачиванием крыльев. Я в Бухаресте в жизни не был, но с воздуха он мне понравился. Хорошо распланированный город, весь в зелени парков. Много старинных красивых домов со шпилями. Мой «ЯК» под номером 25 летел с правой стороны командирского звена, а слева летел штурман полка майор Тимофей Лобок. Как водится, в качестве лидера полк вел командир подполковник Платон Смоляков. Когда мы шли на отрезке маршрута Дробета — Турну — Северин, то излучина Дуная сбила с толку Платона, и он начал отклоняться от маршрута, меняя компасный курс примерно на 25 градусов. Дело в том, что Дунай, пробираясь среди гор, делает несколько очень похожих изгибов, и Платон перепутал ближний изгиб с дальним, где нас ждал аэродром посадки. Тимофей Лобок сверился с картами и по радио стал подправлять Платона. Тот рявкнул что-то вроде «Не мешай!». Мы продолжали лететь неправильным курсом, зато сохраняя авторитет командира. Но зная, что такой курс добра не принесет, пришлось вмешаться мне, как замполиту. Я нажал кнопку передатчика радиостанции и, понимая, что Платон полез в бутылку, очень вкрадчивым и доброжелательным голосом принялся говорить ему: «Платон, Платон, ты ошибаешься. По нашему курсу должна быть точкой дальняя излучина Дуная, а не та, куда тебя тянет». Платон буркнул: «Понял» и исправил курс.

Когда мы первые сели на аэродроме в Будапеште, то Платон, по своей обычной привычке, нахохлившись и раскорячившись, как курица в дождь, приседая на своих кривых ногах, махал руками, как курица крыльями, сопереживая каждому садящемуся самолету, будто ладонями ровно усаживая его на посадочную полосу: «Садись! Садись». Как видим, к своим обязанностям командира полка Платон относился очень серьезно. Обычно, когда Платон «усаживал» полк, он долго жаловался на боль в руках и ногах после этой ответственной и тяжелой работы. Едва мы дозаправили свои самолеты на Будапештском аэродроме, как пошел дождь — пришлось задержаться. На Будапештском аэродроме постоянно базировался истребительный полк ПВО, состоящий из девушек-пилотов, летающих на самолетах «ЯК-1» и «ЯК-7». Минут через пять после посадки наши ребята уже познакомились с пилотессами и вели с ними задушевные разговоры. Пилотессы были необстрелянные, а наши ребята — грудь в орденах. Но хотелось показать товар лицом и девушкам тоже. Когда дождь н

емного прекратился, одна из летчиц поднялась в воздух опробовать мотор своего «Яка». Исполняя фигуры пилотажа, она задумала «блеснуть» и удивить мир, чтобы утереть нос фронтовым летчикам, как тогда говорили, «смаленным волкам». Налетавшись в зоне пилотажа, летчица опустилась на высоту метров в тридцать и, пролетая вдоль нашей стоянки, сделала «бочку». Да так низко, что едва не зацепила землю крылом. До катастрофы оставалось метра полтора, а учитывая, что маневр производился с заносом хвоста, то дивчина смело могла идти ставить свечку своему небесному покровителю. Ошибка состояла в том, что она «передала ногу», из-за чего чуть не врезалась в землю. У меня, как и у всех прочих, мурашки пробежали по спине. Пилотесса едва не «блеснула» навечно. Посмотрев этот безграмотный лихой пилотаж, я решил подойти к девушке, когда она сделала посадку и зарулила на стоянку по соседству с моим самолетом, чтобы предупредить, чем может закончиться в следующий раз ее «бочка» в таком исполнении.
Девушка была в звании лейтенанта, а я подполковник, и потому, когда она выключила мотор и сняла шлем с очками с разгоряченной головы, первым делом поинтересовался ее фамилией, собираясь потом прочитать маленькую лекцию об основах пилотажа. Но курносая, черноглазая, воздушная мадонна за словом в карман не полезла: «Иди ты на хер! Сами с усами!». Я понял, что имею дело со своеобразным типом людей, которых я бы назвал «бутафорскими фронтовиками», которых в войну развелось немало. Эти люди, мужчины и женщины, отпускали длинные чубы до глаз, пришивали ленточки за несуществующие ранения, густо дымили махоркой, смачно плевались, виртуозно матерились во всеуслышанье, громогласно повествовали о своих боевых делах, но когда дело доходило до разбора, то выяснялось, обычно, что это «комнатные» фронтовики. Впрочем, не исключается, что пилотесса сама была так перепугана своей «бочкой», что находилась в состоянии нервного стресса. Тем не менее, я приказал ей выйти из самолета и доложить как положено старшему по званию. «Чеши подальше отсюда!», — был непредусмотренный в воинских уставах ответ. Это возмутило меня до предела, и я направился на командный пункт полка к командиру женской авиационной части, грудастой майорше. Вскоре она в сопровождении замполита привела ко мне нарушительницу, и та извинилась за свое поведение. Весь этот случай показывал, что я перестал разбираться в тонкостях женской психологии и забыл о том, что с бабами лучше не связываться. Недаром мой тесть говорил: «Бабы дуры, бабы дуры, бабы бешеный народ!». И еще называл своих домашних женщин «осами».

Первого мая наш полк приземлился на полевом аэродроме села Носислав, что в десяти километрах от столицы Моравии, города Брно. Праздник был нам не в праздник. В этот день мы узнали, что умер наш боевой товарищ майор Роман Слободянюк — «Иерусалимский казак». Роман, настоящее имя которого было Рувим, умер от тропической лихорадки, которую, судя по всему, притащили в Венгрию, где он заразился, немецкие солдаты, сражавшиеся в корпусе Роммеля в Африке. Вот как в мире все взаимосвязанно.

Когда мы уезжали с аэродрома Татабанья в Бузэу за новой техникой, то Роман не поехал с нами — плохо себя чувствовал, у него была высокая температура. Мы думали, что Слободянюк просто простудился, и оставили его выздоравливать. Но дела пошли совсем в другом направлении. Как рассказывали нам врачи, температура при тропической лихорадке была настолько высокой, при полном отсутствии эффективных лекарств у наших медиков, что печень Романа буквально распалась на части. Слободянюка похоронили недалеко от села Татабанья, а мы, осваивавшие «ЯК-3» на аэродроме в Бузэу, даже ничего не знали об этом. Навечно ушел еще один «киевлянин», прошедший вместе с уцелевшими ветеранами весь наш крестный путь, включая Сталинград. Хороший летчик и товарищ, награжденный тремя орденами Боевого Красного Знамени и многими медалями. Пусть будет ему пухом венгерская земля. Его жена, оружейница Лебедева (мы «обвенчали» их приказом по полку) осталась беременной и уехала к родным на восток. В тылу ей предъявили претензии за «нагулянного» ребенка — родился мальчик, похожий, по ее словам, на отца, с вьющимися волосами, и мы выслали ей все документы, подтверждающие ее фронтовой брак, разновидность ранее не предусмотренная законом, согласно которым Лебедевой и назначили пенсию за погибшего мужа. ***

К моменту нашего появления под Брно, битва за город подходила к концу, но 2, 3 и 4 мая 1945-го года мы еще вылетали на прикрытие наших наступающих войск северо-западнее Брно, где немцы пристраивались их бомбить, нанося немалые потери. Вообще, немцы так прижились в Чехословакии, которой правили с 1939-го года, что вроде бы даже не собирались уходить отсюда: дрались в полную силу. Я вылетел в составе восьмерки под командованием заместителя командира полка по летной подготовке Миши Семенова. Недалеко от Брно мы встретились с двенадцатью «Мессерами», которые, прикрывая свои бомбардировщики, шли двумя группами по шесть самолетов каждая. Миша Семенов приказал по радио четырем нашим самолетам звена Лобка набрать высоту три тысячи метров и, оказавшись над противником, атаковать «Мессеров» с пикирования. Так мы и сделали — я летел в составе этого звена. С левым боевым разворотом мы резко набрали высоту примерно в тысячу метров над самолетами противника и перевели «Яки» в пикирование. Атака оказалась необыкновенно удачной: лейтенанты Ковалев и Уразалиев подожгли сразу два «МЕ-109-Ф». После удачной атаки с верхней полусферы, наше звено сделало боевой разворот и снова ушло на набор высоты, снова оказавшись в трех тысячах метров над землей. Немцы явно не оценивали опасности нашего маневра, видимо, рассчитывая боевые возможности наших самолетов, исходя из характеристик «ЯК-1». Но это был качественно другой самолет, его мотор на целых 400 лошадиных сил превосходил мотор «МЕ-109-Ф», и «ЯК-3» имел гораздо лучшие летно-тактические качества. Мы уже били «Мессеров» по всем швам. Пока мы набирали высоту, второе звено во главе с Семеновым завязало воздушный бой на вертикалях со второй шестеркой. Скоро еще один «Мессер», оставляя дымный след, потянул к земле. Немцы поняли, что происходит что-то не то, и стали каждый сам по себе уходить с поля боя. Мы повисали у них на хвостах и легко догоняли в горизонтальном полете, что было для немецких пилотов первым таким сюрпризом за всю войну. Я догнал «Мессера» — мощный мотор моего «Яка» сотрясался на полном газу, примерно за минуту сократил расстояние и взял самолет противника в прицел. С дистанции примерно в 80 метров нажал пушечную кнопку. «Швак» не подвела и безотказно сработала, равномерно выпуская снаряды по цели. Самолет противника загорелся и принялся круто отворачивать влево, но потом, когда пожар на борту усилился, летчик сразу катапультировался и благополучно спустился на желтом парашюте, а самолет с пикирования врезался в землю и сгорел.

Это был мой последний воздушный бой, последний «Мессершмитт», тринадцатый по счету, среди тех самолетов противника, о которых, положа руку на сердце, могу сказать, что сбил лично. Знаю, что наш читатель избалован звонкими цифрами, переваливающими за сотню вражеских самолетов, сбитых Кожедубом и Покрышкиным. Что ж, скептически усмехаясь при описании некоторых подвигов наших асов, не стану лишний раз подвергать сомнению боевые дела этих ребят, начавших воздушные игры с немцами уже в 1943, когда правила были полегче и попроще. Скромно сообщу только свой реальный результат, весьма неплохой, по-моему. А тому, кто посчитает его чересчур скромным, посоветую, хотя не дай Бог ему этого, да и невозможно это в реальной действительности, сбить хотя бы один современный металлический самолет, пилотируя деревянный мотылек типа «И-16». А мне это удавалось. И я этим горжусь. И как считаю, на законных основаниях.

8 мая мне позвонили из политотдела дивизии и сообщили, что война с Германией закончена. Гитлеровская армия капитулировала. Дело было ночью, и я стоял на аэродроме Носислав недалеко от командного пункта полка и не знал, что мне делать: смеяться или плакать? Наутро я организовал и провел полковой митинг, поздравив весь личный состав с Днем Победы. Что творилось в тот день в войсках, уже много раз описано профессиональными писателями, и я ничего к этому добавить по существу, конечно, не могу. Все вокруг кричали: «Ура!». Все стреляли в воздух из пистолетов. Пускали ракеты. Радовались и плакали. Вспоминали погибших в бою близких и родных.

События 9 мая 1945-го года, отмечающегося сейчас, как День Победы, запомнились мне следующими фактами: на нашем аэродроме все веселились, но над ним, грозно ревя моторами, прошли три полка бомбардировочной дивизии, и скоро земля вдали тяжело ухнула. Бомбардировщики возвращались назад — они ходили без всякого прикрытия истребителей, потеряв один самолет, сбитый зенитным огнем противника. Бои шли неподалеку, где продолжала обороняться РОА — Русская Освободительная Армия под командованием генерала Власова. Я вспомнил душный летний день в Чунцине шесть лет назад, пиво из Гонконга, которое мы пили с Власовым в его резиденции — главного военного советника в Китае, в советском посольстве, его наставления: «Ты за все отвечаешь, комиссар»… и вздохнул. Вот где довелось встретиться: на другом континенте, в конце другой войны, по разные линии фронта. Сколько всего прошло за эти шесть лет… А русские продолжали свою давнюю кровавую гражданскую рознь — уже на чужой земле. Читать дальше...

***

Источник : https://coollib.com/b/161230/read#t1

***

О произведении. Русские на снегу. Дмитрий Панов

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 001

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 002

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 004

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 005

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 006

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 007

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 008