Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница девятая. Битва на юге. 049 - 25 Августа 2020

Главная » 2020 » Август » 25 » Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница девятая. Битва на юге. 049

15:49

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница девятая. Битва на юге. 049

***

30-го августа 1943-го года наши войска освободили Таганрог, родину великого русского писателя А. П. Чехова, гуманиста и человеколюба. Именно здесь казаки Десятого Кубанского кавалерийского корпуса под командованием генерала Кириченко порубили около сорока тысяч пленных румын. Если немцев все же уважали, как противников, то к румынам относились, как к мокрицам, которых нужно скорее раздавить подошвой сапога. Часть немцев бросилась отступать к западу от Таганрога, вдоль обрывистого северного берега Азовского моря, прижимаясь к крутому глинистому обрыву. Точно такому же, как в моих родных Ахтарях, только немножко повыше. Мы получили боевое задание — устроить немцам, вырывающимся из клюва, который образует Азовский берег в районе Таганрога, торжественные проводы. Две эскадрильи нашего полка повел в бой Петя Дзюба. Забрался и я в кабину своего «Яка», честно говоря, хотелось подтолкнуть немцев в шею. Да и постановил себе не превращаться в «чистого политработника». Звание боевого комиссара было мне дорого. А вмешиваться в действия наших ребят, командиров эскадрилий, нужды уже не было. За последние месяцы они здорово пообтесались и действовали смело, уверенно и тактически грамотно. Дзюба не спешил, памятуя, что торопливость хороша при ловле блох мокрыми руками. Сначала мы прошли над кромкой Азовского берега на высоте полторы тысячи метров, внимательно рассмотрев, где именно немцы передвигаются, группами по пятьдесят-сто человек, прижимаясь к обрыву, по песчаным пляжам, с востока на запад, в сторону Мариуполя. Мы развернулись, снизились до высоты двести-триста метров, перестроились в правый пеленг и, набирая скорость, с ревом понеслись на вражескую пехоту. Секунда — и палец уже жмет кнопки гашеток пушек «Швак» и крупнокалиберного пулемета «БС». Песчаные пляжи вспороли трассы наших очередей. Немцы и румыны лихорадочно метались, бросаясь то к обрыву, то стремясь укрыться в морских волнах. Мы уложили до двухсот вражеских пехотинцев. Фактически это было массовое избиение.

Тем не менее, мы вкладывали в это дело всю душу: воевать уже смертельно надоело и хотелось поскорее перебить побольше немцев и их союзников. Миша Мазан уложил до тридцати вражеских пехотинцев. Недавно прибывший к нам в полк, ведомый Анатолия Константинова, астраханский татарин Уразалиев, говоривший, что он должен воевать с немцами, как сатана с дьяволом, держал свое слово и, подобно своим предкам, свирепым степнякам, буквально упивался, кромсая пулеметно-пушечным огнем метавшихся солдат противника. Не отставал и «Иерусалимский казак» Рома Слободянюк, имевший большой зуб на немцев, расстрелявших в Кировограде его мать, сестру и двух маленьких племянников. Нашего «казака» было, хлебом не корми, а дай ему отправить на тот свет немца или румына. Мы сделали прощальный круг над усыпанным трупами вражеских пехотинцев азовским берегом после четырех заходов, израсходовав весь боезапас.

Должен сказать, что и у меня на душе немножко полегчало, последние месяцы я был настолько зол на немцев, что просто не мог оставаться на земле. Это связано с некоторыми личными обстоятельствами, о которых я не хотел рассказывать, чтобы не прерывать цепь описания боевой хроники нашего полка. Думаю, пора немного рассказать о перипетиях моей судьбы в этом бушующем огненном вихре, для чего предлагаю вернуться читателю на несколько месяцев назад, когда мы еще стояли перед высотами Миус-фронта и Саур могилы.

Конечно, оказавшись на юге, я сразу же почувствовал мощный зов родного дома. До него-то и было рукой подать — всего какие-то десятки километров. Но боевая нагрузка была очень велика, летчики сильно уставали, нередко приходилось самому садиться в кабину истребителя — немцы, сидевшие в Таганроге, держали нас в постоянном напряжении. На всю воздушную армию нас летало два замполита: я и Верховец. Остальные тихо сидели на земле, и о них никто не вспоминал, но, попробуй «летающий комиссар» отлынивать от полетов — сразу укажут и сверху и снизу, не посмотрят, что твои коллеги в других полках всю войну наблюдают за воздушными боями с земли. Но чем больше теплело, тем больше меня тянуло в Ахтари, которые, как я знал, были уже освобождены от немцев. Очень хотелось отдохнуть душой в родных местах, хоть денек-два. Видимо, замкнулся какой-то еще один круг моей судьбы — я вернулся к местам, где родился, и не только тело, но и душа, внутренний хронометр, заведенный судьбой, требовал отдыха.

Много всяких кругов навертела судьба весной 1943-го на юге. Я вернулся в места, где пас коров оборванным пастушком, майором, в орденах, служащим в элитных истребительно-авиационных частях. Немцы, предки которых — готы, бродившие по этим местам полторы тысячи лет назад и изгнанные азиатскими кочевыми народами, снова изгонялись из этих мест яростью и многочисленностью славян. Завершался круг казачьей судьбы, славы и позора — часть казаков перешла на сторону немцев, действуя против нас по-казацки, решительно и свирепо, а значит, снова подставляя себя под тяжкий меч репрессий. Завершался рывок нашего народа к свободе. Ведь, бросаясь на немецкие позиции, добираясь до плюющихся огнем вражеских амбразур бросками штурмовых групп, во время которых до цели добирался только каждый десятый, как я это видел возле Саур-Могилы, наш народ действительно верил, что бьется за свою свободу и независимость, как писали в газетах. Но, чем больше мы побеждали, тем сильнее сжимался вновь обруч нашей внутренней неволи, тем более уверенно чувствовали себя особисты и прочие погонялыцики, уже приступавшие к разделу военной добычи. Круг замкнулся, и мы снова оказывались в неволе.

Погожим апрельским деньком нам сообщили, что немецкая авиация, в первый день Пасхи, нанесла сильнейший бомбовой удар по моим родным Ахтарям — особенно пострадали кварталы, где жили рыбаки — вдоль берега, рыбзавод, землечерпалка. Конечно, немцы нанесли удар по важнейшей базе продовольственного снабжения наших войск — рыба из Ахтарей поступала на продовольственные склады двух фронтов. Но был в этой бомбардировке и просто элемент озлобления: кто хотя бы раз в жизни впивался зубами в азовский балык или намазывал на свежий хлеб паюсную или зернистую осетровую икру, никогда не забудет об этом, становясь своеобразным наркоманом. А наркоманы, как известно, народ злобный и завистливый, и потому немецкие пилоты бомбили мои родные Ахтари с каким-то садистским удовольствием. Эта бомбежка, как будто окончательно отсекла меня от прошлого. В числе трех с половиной тысяч погибших ахтарцев были и друзья моего детства, и родственники, и хорошие знакомые, и просто люди памятные и колоритные. Именно в тот день в огне взрывающихся бочек с бензином, которые сбрасывали немцы, и разрывах авиабомб, погибли Ахтари моего детства. Сгорел рыбный завод, который я строил и работал на нем. Словом круг замкнулся — война отсекла значительную часть моего прошлого.

Ясным апрельским днем на аэродроме в Новошахтинске зазвучал сигнал боевой тревоги. Мы решили, что с Таганрогского аэродрома поднялась большая группа «Мессеров». Но вскоре выяснилось, что нас перебрасывают на Ейский Школьный аэродром для прикрытия всего рыбного района от налетов немецкой авиации.

Так я вернулся в родные места. Едва мы приземлились в Ейске, немного подзаправив баки из запасов горючего, уже переброшенных нашей передовой группой, как я повел восьмерку истребителей на Ахтари. Был ясный день, сверкало солнце. Я увидел, что прибрежные кварталы Ахтарей исчезли с лица земли, огромным пепелищем вклиниваясь в море цветущих фруктовых деревьев, вспенившееся по всей станице. Среди обгоревших руин копались люди — доставая трупы, раненых, спасая кое-какую утварь. Когда мы прошли на высоте в 1200 метров в сторону Садок, то люди принялись разбегаться и прятаться, думая, что вернулись немцы. Прошло всего несколько часов после немецкой бомбардировки, как обычно, мы появились поздно, да и нельзя прикрыть все населенные пункты сразу. Как не крути, а летчики, подобно Господу Богу, решают судьбу людей на земле более или менее свободно, и только летчик опасен для летчика. Когда мы возвращались, развернувшись над Садками, и прошли на высоте в полкилометра, то нас уже узнали, и люди вели себя спокойно. Мое сердце щемило и болело, я посмотрел на тот квартал, где должен был находиться родовой дом Сафьянов, в котором родилась моя мама, и увидел среди обугленных обломков воронку от бомбы — прямое попадание. И все же, даже в этот момент я, впервые оказавшийся в воздухе над родной станицей, не мог не отметить, до чего же они красивые, мои Ахтарики. Это заметил и Тимофей Лобок, уже штурман нашего полка, говоривший, что населенного пункта красивее ему не приходилось видеть. Спокойное море, живописные обрывы, за которыми на гладкой степи раскинулись в идеальном порядке спланированные кварталы белых домов, утопающие в садах. Вокруг станицы уже зеленели и цвели ровные квадраты пшеницы, овса, ячменя кукурузы и подсолнуха. Урожай обещал быть хорошим. Минут пятнадцать мы барражировали над Ахтарями и вернулись на Ейский аэродром.
Не нужно объяснять читателю, в каком настроении я вылез из кабины истребителя на Ейском аэродроме. В нашем полку находился офицер из штаба воздушной армии, прикрепленный для связи — полковник. Я поговорил с ним, объяснив, что мне обязательно надо оказаться в Ахтарях, чтобы хотя бы узнать: кто жив, а кто нет. Подполковник сразу связался со штабом, и на второй день земляк-кубанец Хрюкин, никогда не демонстрировавший нашего землячества, проявил солидарность: прислал свой личный самолет «ПО-2». Летчик, молоденький лейтенант, объяснил мне, что полетим над самой землей, прячась от локаторов и немецких истребителей, которые жестко контролировали весь район, ровный, как ладонь. Мы взлетели ранним утром и минут за двадцать пять, преодолев расстояние в 60 километров, приземлились возле развалин ахтарского вокзала, который был для меня с самого детства таинственным окном в большой мир, образцом величия и красоты, откуда я не раз уезжал, порой для того, чтобы очутиться на другом материке или над городами, названия которых и не думал когда-нибудь услышать.

Я выбрался из кабины «По-2» и зашагал по улицам, приспособленным для движения казачьих сотен. Красивым и грозным зрелищем были эти казачьи сотни. К счастью, в моем родовом доме все было нормально, он уцелел вместе с женой брата Ивана Надеждой и их маленьким сыном Володей. Правда, они убежали на хутор Бородиновка, как и многие ахтарцы. Моя сестра Ольга с двумя девочками — Таисой и Люсей — спаслись, спрятавшись в цистерне для воды, напоминавшей бутылку с узким горлом, по кубанским обычаям врытой в землю. К счастью, прямого попадания в это их убежище не произошло, и они благополучно пересидели огненный смерч, бушующий наверху. Ольга, уже бывшая вдовой, повисла на моей шее и плакала, повторяя, что Сеня погиб — похоронка нашла ее дом. Меня окружили рыдающие ахтарские женщины, почти все уже ставшие вдовами: погиб красивый высокий армянин, муж Клеопатры Ставрун, моей двоюродной сестры, погиб мой дядя Григорий Панов, муж Марии, мужья многих соседских женщин, знакомых мне с детства. Я стоял в полном оцепенении. Было впечатление, что погибли все ахтарцы, да так, собственно, оно и было. Бушующий на фронтах огненный вихрь повернулся ко мне своей тыльной стороной в родных Ахтарях.

Я стоял и с ужасом думал: кто же после войны будет строить, ловить рыбу, воспитывать детей. Дико, но мне было как-то неловко что я стою среди этих вдов, живой и здоровый. По улицам тарахтели тележки с большими колесами, на которых в мирное время возили бочки с водой, груженые домашним скарбом. Люди уходили из Ахтарей, чтобы не попасть под следующую бомбардировку, что, кстати, не исключалось, на хутора Свободный, Бородиновку, Курды. Я прошелся вдоль линии пожарищ и в тяжелом настроении вернулся к дому, где родился. Соседи рассказали мне, что где-то в Ахтарях находится мой брат Иван, а может быть он подался с семьей на хутор Бородиновка. Иван пришел с фронта раненным, его отпустили из госпиталя для домашнего излечения и на побывку. До Бородиновки было всего семь километров — места мне знакомые, как говорят, до боли. Здесь арендовали землю мой дед и отец, здесь я пас коров и знал каждую ложбинку. Я зашагал по полевой дороге среди расцветающей кубанской степи, и будто оживало сердце, уходя мыслями в прошлое. Хутор Бородиновка, по казачьему привольно раскинувшийся в долине, состоял всего из одной улицы, но зато шириной в сто пятьдесят метров и растянувшейся на целых два километра. Мне указали дом, где остановились Пановы, и во дворе я встретил Надежду, которая сразу же с плачем сообщила мне, что Ивана недавно арестовали чекисты, которые питали к нему необъяснимую слабость. Как выяснилось, у Ивана были непорядки с документами.

Как на грех, смершевцы тоже удрали из Ахтарей на хутор Бородиновку, спасаясь от немецких бомб, но продолжали «бдить», и Иван сразу бросился им в глаза. Я обнаружил Ивана во дворе хаты, где разместились борцы со шпионами, сидящего в курятнике под охраной часового, вооруженного винтовкой с примкнутым штыком, которую он держал прижатой к груди. Сразу было видно, что фронта парень не нюхал. Обнаружив Ивана, которого содержали, как римляне гладиатора, я позвал его: «Что ты здесь делаешь, брат?» «Арестовали, бляди» — сообщил он. Иван очень независимый и любящий свободу человек, я, думаю, вызывал подозрение у чекистов уже одним своим видом. А плюс ко всему, у него на руках оказалась лишь от руки нацарапанная врачом медсанбата справка, о том, что рядовой такой-то отпущен домой для излечения и отдыха, без всяких печатей. На фронте это считали нормальным, ведь у Ивана в наличии была другая справка: огромная едва затянувшаяся рана на левой ноге, из которой даже выглядывал кусок кости, еще не обросший мясом. Казалось бы, какие еще нужны справки? Но целую ораву ловцов за шпионами — личного состава хватило бы не на одну армию, околачивающуюся в тылу, интересовали как раз не раны фронтовиков, а справки с печатями. Как на грех, довольно приличный штат СМЕРШа, удравший из Ахтарей в Бородиновку: несколько офицеров и солдат с автомобилем, возглавлял весьма противного характера капитан — кавказец. То ли армянин, то ли грузин, плюс ко всему, я не имел козырной карты — заявился к нему без погон, которые на фронте еще не выдали, там мало кто обращал внимания на такие вещи, а шпалы с петлиц, как отмененные, тоже пришлось снять. И вышло, что лишь мое командировочное удостоверение с двумя печатями свидетельствовало, что я и есть майор Панов, а особист козырял новыми погонами. У военных, как в картах, король бьет даму. Томящийся от безделья капитан даже ко мне пытался прицепиться, не зная недавнего приказа о двух печатях, вместо одной, чтобы обнаружить приблудных командированных, разжившихся самодельными документами. Его успокоил лишь мой рассказ о наших вчерашних полетах над Ахтарями.

Этот дуролом еще и устроил нам с Иваном очную ставку. Сколько не уговаривал его подойти к вопросу по-человечески, сколько ни объяснял, что на фронте на многие вещи смотрят совсем иначе, чем в тылу и обходятся без лишних формальностей, он уперся, как кавказский ишак, таращил на меня черные глаза, топорщил усы, и что-то гневно лопотал, брызжа слюной. И зачем только наши цари присоединили к России Кавказ? В конце концов, поверив моим уверениям, что мы уже не дадим немцам бомбить Ахтари, капитан погрузил на полуторку какие-то ящики, всю свою бригаду, Ивана, меня и Надежду с Володей, и мы покатили. Договорились, что Иван утром явится в здание СМЕРШа в Ахтарях, а на ночь его отпускают под мою ответственность.

И вот, в последний раз в жизни я сидел в родном доме, беседуя с Иваном, моим старшим братом и другом, с которым мы с детства вместе бились за жизнь всей нашей семьи, оставшейся без отца, а, как известно, ничто так не сближает людей, как перенесенные невзгоды. Надежда зажарила нам яичницу с салом из десяти яиц, горела керосиновая лампа, и Иван тихонько рассказывал мне о всех тех тяжелейших фронтовых мытарствах, которые ему пришлось пережить.

Человек сильного, решительного характера, Иван с самого начала до конца защищал Севастополь и после гибели всех офицеров возглавил минометную роту. Когда Манштейн все-таки проломил оборону севастопольцев, и стало ясно, что на подводных лодках будут спасены лишь единицы, штабисты, особисты, да командование, Иван вместе со своими товарищами попал в плен. Как обычно, на растерзание оставляли фронтовиков с передовой, серую рабочую скотину. Колонну наших пленных гнали через поля крестов над погибшими немцами и румынами. Иван не без удовлетворения посматривал в ту сторону, будучи уверенным, что и его миномет, без устали паливший почти восемь месяцев, внес свою лепту. По его словам, мелькнула мысль, что где-то здесь немцы их и расстреляют, чтобы не занимать дополнительными могилами новое место. Иван думал об этом почти равнодушно, настолько тяжелой усталостью налились его тело и душа. На передовой он находился почти без смены. Несколько раз их пытались подменить мобилизованными здесь же неподалеку крымскими татарами, но они всякий раз переходили к немцам, сдавая им линию окопов. Такие вот ангелочки, ныне реабилитированный народ. Это без описания их зверств по отношению к партизанам, цыганам, евреям и прочим.

Однако Ивана не расстреляли, видимо их конвоировала не фронтовая часть, обычно полная яростного озверения. Погрузив в вагоны, их повезли в сторону Ростова. На станицу Батайск налетели наши бомбардировщики, и один из них, ночник, попал прямо в вагон с боеприпасами из немецкого эшелона, стоявшего на путях. Среди адского грохота рвущихся боеприпасов Иван сумел бежать. Он добрался до Ахтарей, и почти неузнаваемо изменившийся, долго не брившийся и по стариковски сгорбившийся, пристроился в колхозную бригаду, работавшую километрах в четырех от Ахтарей, под руководством нашего родственника — Константина Ставруна. Так Иван пересидел до освобождения Ахтарей, после чего его мобилизовали и отправили на Малую Землю, где ему, уже рядовому пехотинцу, конечно, не пришлось подобно главному комиссару малоземельцев Лене Брежневу, отсиживаться в землянке, дергая за сиськи корову, которую солдаты приспособили для подземного житья-бытья. Иван сам ужасался, сколько немцев они положили там. Потом Иван оказался в таманских плавнях, где наши и вражеские позиции разделял канал всего метров в пятнадцать шириной с земляными насыпями по берегам, устроенными для подачи в плавни пресной воды из реки Кубань. После войны очередному дураку-преобразователю природы захотелось перекрыть этот канал и другие естественные доступы пресной воды в приазовские плавни — показалось красивым, если по полноводной Кубани будут плавать пароходы. Плавни осолонели, рыба погибла. Пришлось снова строить канал.
А тогда, в 1943, на одном его берегу лежала наша замученная пехота, а на другом немцы, пополненные кубанскими казаками, перешедшими на их сторону — братоубийственный конфликт, начало жертв которого положили иногородние, порубленные казаками в 1918 году, на их похоронах я присутствовал еще пацаном, продолжался, совершая круги и приобретая все новые качества. Ужасная гражданская рознь, подобно какой-то чуме, продолжала опустошать Россию. Казаки, лежавшие в окопах по ту сторону канала, часто кричали нашим своими звонкими и сильными кубанскими голосами: «Эй, сталинские холуи! Переходимте к нам — здесь есть что выпить и закусить!» Голодный Иван, уже не первые сутки лежавший в грязи и очень обозлившийся от доли справедливости, имевшейся в критике земляков, связал несколько гранат и, будучи сильным и длинноруким, ловко перебросил их через канал. Судя по крикам и стонам — бросок был удачным. Но в ответ сразу полетел целый град гранат-лимонок. Один из этих рубчатых эллипсовидных шаров упал на ложе винтовки, которой Иван прикрывал ногу, лежа на боку. Граната немного покрутилась на полированном дереве и, необыкновенно счастливо, для Ивана, взорвалась. Ивану вырвало лишь огромный кусок мяса из голени, обнажив кость. Иван сильно заматерился, и попытался отползти в тыл. Ему взялся помогать солдат, выполнявший обязанности санитара. Однако, не успел он обмотать бинтом раненую голень Ивана, как рядом разорвалась другая граната, осколок которой попал точно в глаз санитару, убив его наповал. Кое-как, с грехом пополам, прижимая к кости оторванные от нее осколками обрывки собственного тела, Иван перевязал ногу, и уполз по траншеям подальше от передовой.

В медсанбате, переполненном изуродованными людьми, обалдевший от всего этого врач, уверенный, что все равно им всем крышка, нацарапал Ивану справку на листе школьной тетрадки, с которой тот и добрался, когда немножко отлежался, в Ахтари. Тут его и сцапал проклятый особист.

Потрясенный всем пережитым, видя сколько наших людей уже погибло, Иван сомневался в возможности нашей победы — все думал, что Гитлер обдурит Сталина. Так и вышло — через сорок лет. Я уверял его, что победа будет за нами — ведь гоним же уже немцев более шестисот километров, от Сталинграда до самого Азовского моря. В разгар нашей беседы явился хороший знакомый всей нашей семьи Федор Кошевой, экспедитор рыбного завода. Федя сообщил, что хотя холодильники разбомбили, но осталась бочка паюсной икры — осетровой и севрюжьей. Если я хочу, то могу по дешевке, двадцать рублей за килограмм, купить, сколько потребуется. Я полез в карман и обнаружил в нем сто рублей. Их хватило на четыре с лишним килограмма великолепной черной икры, которую мне завернули в пергамент.

С этой икрой подмышкой я, вместе с Иваном, и явился наутро в расположение смершевцев. У меня созрел следующий план: вручить проклятому кавказцу икру и договориться с ним, что я забираю Ивана воевать в свой экипаж — как раз тогда пошел такой почин и нашим догматикам, пришлось таки признать полезность родственных связей. Родственники вместе воевали лучше, чем случайно собравшиеся люди, хотя это и противоречило теории человека-винтика, человека-кирпичика. Зная нравы кавказцев, я решил вручить капитану пергаментный сверток с икрой, при помощи которого надеялся заполучить Ивана, который мог бы, в качестве механика самолета, уцелеть до конца войны в нашем полку. Но проклятый шпионолов залупился не на шутку. Он заявил, что икры у него хватает, а Иван должен был быть отправлен на пересыльный пункт, откуда его определят в часть. Видимо, этой скучающей банде нужны были показатели деятельности, и раненый солдат, отправленный раньше срока во фронтовую мясорубку, мог стать плюсом в их работе. Сколько я ни нажимал на кавказца, он уперся как ишак. А возле ахтарского вокзала уже приземлился тот самый «ПО-2», который меня привозил. Иван провожал меня до самого самолета. Еще перед самой посадкой в кабину я постоял, взвешивая ситуацию: а не забрать ли мне Ивана с собой в порядке самодеятельности, но уж очень противным на вид был смершевец, да и у нас в полку особистом работала очередная выдающаяся сволочь, алкоголик, целыми днями слоняющийся в поисках дармовой выпивки, так и сдохнувший от стакана этилового спирта, старший лейтенант Лобошук. Начни они направлять на меня донесения с двух сторон, это могло бы плохо закончиться. А смершевец-кавказец записал все мои координаты.

Мы договорились с Иваном, что он при ближайшей оказии сообщит мне свой адрес, а я постараюсь выцарапать его под тем самым предлогом — создание фронтового семейного экипажа. На том и расстались — с тяжелым сердцем. Через несколько месяцев Иван прислал мне письмо, как выясняется не первое, где сообщал, что устроился неплохо: пекарем полевой хлебопекарни, и имеет все шансы уцелеть до конца войны. Очевидно, так бы оно и было, не направься Иван собирать трофеи. Примерно в это время мне приснился сон, что Ивана укладывают в кузов грузовика с опущенными бортами и он говорит мне: «Прощай брат!» Сон был вещим — брат Иван погиб.

Иван помахал мне рукой и «ПО-2», тарахтя, принялся разбегаться для взлета. Я оглянулся — маленькая фигурка брата все более отдалялась, пока не исчезла вовсе. Икру, которую я привез, с удовольствием съели наши ребята-летчики. Иван Павлович Залесский отхватил нам с ним кусок весом примерно в килограмм, и мы, наверное, еще месяц закусывали ею фронтовые сто граммов. Залесский буквально смаковал ее, говоря, что ничего вкуснее в жизни не ел. Очень возможно, что это был первый и последний деликатес, который ему пришлось попробовать в своей жизни.

Немцы оккупировали Ахтари всего несколько месяцев: заняли в августе, а ушли в феврале. Помню, как Залесский, отмечая на карте передвижение линии фронта сообщил мне: «И твои Ахтари освободили». Оккупацию ахтарцы пережили без тяжких испытаний. В станице была небольшая немецкая комендатура, которая, в основном, перекачивала продовольствие для нужд своей армии из колхозов, которые немцы разгонять не стали, как очень совершенную форму экспроприации плодов труда подневольного люда. Мой тесть Антон Алексеевич Комаров исправно добывал для немцев рыбу, под чутким руководством в недавнем прошлом активиста колхозного движения, постоянно настаивавшего на всех собраниях, что должно быть именно так, как требует партия, одного из трех братьев Ларионовых и дочери уже упоминавшегося мною крупнейшего ахтарского ссыпщика зерна Варварова. Его дочь, девушка, игравшая на пианино в летнем саду, жена коммуниста Носова, неплохо знала немецкий язык и, разумеется, не питала симпатий к советской власти. Она распоряжалась всем в Ахтарях, разъезжая на тачанке. Советская власть в большом количестве создавала себе врагов, а потом жестоко с ними боролась. С приходом наших, дочь Варварова с большой группой кубанских казаков ушла вслед за немцами. А во время знаменитого апрельского налета бомбардировщиков противника на Ахтари, сбрасывавших, наверно, из-за недостатка бомб, и металлические балки, немцы затопили и бельгийскую землечерпалку, исправно служившую еще с начала столетия на очистке ахтарского канала, купленную ее отцом.

Когда я опубликовал в одной из львовских газет первую часть этого повествования, то объявился внук Варварова, профессор Львовской консерватории. Он рассказал мне о крестном пути кубанцев, которым немцы поручили охранять железнодорожные тоннели в Альпах, а союзники, взявшие их в плен, вернее, сначала интернировавшие, передали нашим. Кубанцы оказались в лагерях в Кемеровской области. Назад вернулись лишь единицы. Но это уже другая тема. Как только не бросал по миру, сталкивая в злобном противостоянии, русских людей нерешенный земельный вопрос и отсутствие свободы у себя на родине. Кровь лилась потоками, а дело стояло на месте.

Своего тестя я в Ахтарях не застал. Антон Алексеевич в феврале любезно попрощался с немецким комендантом, покидавшим Ахтари, обещая еще вернуться. За несколько десятков километров от станицы его поймали наши, видимо, обозленные, фронтовики, к которым в руки было лучше не попадаться, и без долгих разговоров расстреляли. А после апрельского налета, во время которого тесть уцелел чудом, направившись вместе с младшей дочерью Полиной к средней дочери Серафиме, жившей довольно далеко от берега, разговляться, Антон Алексеевич рванул в отступление: вскоре оказался на Волге у своей дочери, а моей жены, Веры. Всю семью спас мой офицерский аттестат и кое-какое барахлишко, оставшееся еще с Китая. Мы разминулись с тестем в Ахтарях буквально на пару часов.

Так слетал я на родину. На душе лежал камень. Хорошо хоть вскоре выпал случай отвести душу. Нам передали приказ подняться в воздух всем полком для сопровождения полка штурмовиков, идущих на боевое задание со стороны Ростова. Мы подстроились к «Горбатым» между Ростовом и Таганрогом. Оказывается, разведка навела их на 18 небольших, тонн по четыреста водоизмещением, румынских судов, идущих колонной в сторону Таганрога с грузом боеприпасов для своих войск. Эти небольшие транспортные суда были неплохо вооружены зенитными пулеметами и пушками «Эрликон». Они шли, прикрываясь берегом, без авиационного прикрытия — дело было к вечеру. Мы застукали их километрах в десяти от Таганрога. Штурмовики накинулись на румынские суда, как ястребы на уток. Не обращая внимания на довольно плотный зенитный огонь, сразу уложили ракетные снаряды на палубы четырех судов, от которых вскоре остались лишь масляные пятна на сонной поверхности Азовского моря. Остальные повернули к берегу. Мы набросились на них все вместе: и штурмовики, и истребители. На третьем заходе по нам начала бить зенитная артиллерия с берега. Не обращая внимания на этот огонь, мы дырявили румынские суда, пока все они не остались полузатопленными на песчаных таганрогских отмелях. Эта была славная, результативная и приятная работа, очень облегчавшая душу. Один из кораблей взорвался, выбросив целую шапку пламени, перемешанного с дымом — видимо, вез порох.
Но я немножко отвлекся и рассказал о своих личных делах. А в августе 1943-го года нам предстояло освобождать Донбасс. Через двое суток после прорыва Миус-фронта наш полк расположился на полевом аэродроме Чистяково, недалеко от Сталино. Преследуя немецкие истребители над Сталино, мы видели, как поджигают и взрывают здания города отступающие немецкие и румынские войска. Это зрелище добавляло нам злости. И потому, когда в первых числах сентября летчики нашего полка, прикрывавшие бомбардировщиков, встретили в воздухе южнее Сталино истребители противника, то атаковали их со всей душой. Ребята сбили три «Мессера» и один «Лаптежник» — «Ю-87» из числа тех, которые сопровождали немецкие истребители. Бомбардировщика завалил лейтенант Анатолий Николаевич Орлов. На этом боевая удача этого хорошего летчика, прошедшего в нашем полку от Сталинграда до Сталино, исчерпалась. Его самолет подожгли «Мессера» и он, покинув его, опустился на парашюте в расположение наших войск, на самой передовой. Казалось бы, все хорошо, но черт попутал приземлиться прямо на башню нашего танка и очень неудачно сломать при этом ногу. Орлова отправили в госпиталь сами танкисты, и мы больше не видели этого смелого летчика и хорошего товарища.

Но были и нечаянные радости. Например в полк заявился Григорий Иванович Тавадзе, сбитый немцами и попавший к ним в плен. Мы его уже и не чаяли увидеть. Оказалось, что после пленения, в одной из тюрем города Сталино его, вместе с пятью другими нашими пленными летчиками, усиленно обрабатывали предатели. Ребятам предлагали воевать на стороне немцев — летать на их самолетах. У немцев явно ощущалась во всем нехватка. Тавадзе выбрал правильную тактику: врубил дурачка. Он постоянно жаловался, что не понимает многого из того, что ему говорят. Действительно, Тавадзе неважно разговаривал по-русски, но понимал все прекрасно. Тем временем наши войска принялись штурмовать Сталино. В возникшей суматохе немецкая охрана на мгновение ослабила бдительность, спряталась в бомбоубежище при появлении наших пикирующих бомбардировщиков. Летчики выбежали из амбара, в котором их содержали, и стали думать, что делать дальше. К счастью, они не поддались первому порыву, а поступили разумно, спрятавшись в мусоре под тем самым амбаром, где их содержали. Немцы искали их по всей округе, а они лежали, притаившись буквально у них под ногами. Вскоре немцы рванули наутек, а на улицах появились наши танки.

Но в наших частях существовал совершенно идиотский порядок — умереть за Родину могли лишь «чистые». А Тавадзе побывал в плену, и его отправили на проверку в тыл. Там долго мурыжили, а потом приняли решение, глупее которого трудно придумать: Тавадзе прислали к нам в полк, но запретили ему летать. Бедный грузин слонялся по полку без дела, имея тысячу возможностей угнать любой самолет к немцам, если бы пожелал. Но его вроде бы и не обвиняли, и не доверяли до конца, перестраховывались. Немцы поступали гораздо разумнее, предлагая нашим летчикам, попавшим в плен, воевать на западном фронте против «Летающих крепостей»: они совали в огонь кого попало, а наши тыловые холуи привередничали. После войны Гриша Тавадзе работал в гражданской авиации, в аэропорту Кутаиси, и к счастью, не дожил до времени, когда грузин стал снова стрелять в грузина. К тому времени относится довольно забавный эпизод, произошедший в отношениях между ведущим Анатолием Константиновым, «Сокол-1», и его ведомым Уразалиевым — позывные «Сокол-2». Во время воздушного боя мы прекрасно слышали на командном пункте разговор летчиков. Константинов все пытался добиться от Уразалиева, постоянно утверждавшего: «Я здесь», где именно он находится. Наконец, хитрый татарин признался: «Я здесь, под брюхом вашего самолета, спрятался, мал мала испугался». На командном пункте, да и в воздухе, все долго смеялись.

Дело было в середине сентября, именно эскадрилья Константинова, вылетевшая для прикрытия наших войск, наступавших западнее Сталино, сцепилась с двенадцатью самолетами «МЕ-109-Ф». До появления наших немцы резвились, расстреливая пулеметно-пушечным огнем нашу конницу, которую встретили на марше. Константинов успел разделить свою эскадрилью на ударную и сковывающую группы и бросил ее в воздушный бой. Вскоре два «Мессершмитта» уже дымили: один был на счету самого Константинова, а другой — младшего лейтенанта Гриши Котляра. Именно в этом бою Уразалиев прятался под своего ведущего. После посадки мы не стали упрекать его или поносить. Почти всем был знаком страх молодого летчика, попавшего в серьезную переделку. Мы просто объяснили Уразалиеву, что как раз внизу больше всего шансов быть сбитым. До самого конца войны он отлично воевал и, лично сбив четыре «Мессера», не раз бывал награжден. Очень важно не затюкать человека, а, простив ему страх и растерянность, дать проявить лучшие качества. Конечно, здесь нужна мера. Ведь может попасться и потребитель, который поймет доброе отношение, как слабость. Сразу после войны Уразалиев уволился из армии, многие из фронтовиков делали так, думая, что на гражданке, куда они вернутся победителями, их ожидает торжественная встреча. Но их ожидали скудные пайки, тяжкий труд и мизерные зарплаты. В конце своей жизни больной Уразалиев, у которого умерла жена, а вторая с трудом кормила его самого с двумя детьми от первого брака, остался почти без средств к существованию.

Мы, ветераны полка, пытались ходатайствовать по поводу пенсии для Уразалиева перед его бывшим ведущим, а тогда генерал-полковником авиации, командующим Бакинским Военным округом ПВО Анатолием Константиновым. Наш бывший комдив Гейба написал Константинову письмо. Не знаю, чем там у них закончилось, но вскоре Уразалиев умер в нищете. А ведь еще при его жизни вышло постановление о материальном содержании фронтовиков, независимо от армейской выслуги лет. До этого получалось, что любой тыловик, отсидевший на табуретке задницей положенный срок, получал пенсию, а изувеченный офицер-фронтовик, независимо от его заслуг, но не имеющий срока выслуги, загибался в нищете. Типичная ситуация для наших порядков, установленных дураками для безгласой скотины. Толстожопые военкоматовские чиновники, совсем разжиревшие от взяток, приносимых заботливыми родителями призывников, конечно же, тоже не удосужились пригласить летчика-фронтовика и сообщить, что ему положено. Думаю, мог бы ему еще раньше помочь и его ушедший в руководящие дали ведущий, с которым у них так по разному сложились судьбы. Но не помог, наверное, не по злобе, а просто у нас так принято — всякий спасается в одиночку. А ведь на фронте не раз спасали жизнь друг другу.

После тяжелых боев в Донбассе наши войска быстро пошли вперед, и наш полк оказался на полевом аэродроме возле села Чаривное, действительно очаровательного, небольшого села, утопающего в цветении вишневых садов. В жизни не видел больше вишен, однако, наша жизнь в этом прекрасном селе не заладилась. За несколько дней до этого здесь остановились наши конники из Десятого Кубанского кавалерийского корпуса, упрятавшие лошадей в вишневых садах. Но немцы раскусили эту маскировку и авиация нанесла сильнейший штурмовой и бомбовой удар. В вишневых садах осталось разлагаться несколько сот лошадиных трупов. Невыносимое зловонье распространялось по округе. Ни о какой еде речи идти не могло, летчики худели на глазах. Солдаты из нашего батальона аэродромного обслуживания отволокли убитых животных при помощи тракторов и машин в овраг, в паре километров от аэродрома, но это помогло мало. Останки бедных животных при транспортировке разваливались на части. Вонь стала еще более невыносимой. Мы вынуждены были перелететь на новый аэродром возле села Николаевка.

А фронт катился к юго-западу. Наше командование, как обычно, желая выжать все из наступательного порыва наших войск, видимо, решило ворваться в Крым. Потому в конце сентября мы оказались на аэродроме возле небольшого городка Верхний Токмак, откуда сделали три боевых вылета в район Мелитополя, где мы скоро и оказались — на аэродроме села Юрьевка недалеко от линии фронта, проходящей по реке Молочная. Мы опять стояли перед высоким противоположным берегом реки, который противник неплохо укрепил. Конечно, это был не Миус-фронт, но даже возвышение на десять-двадцать метров обрывистого берега позволяло противнику идеально простреливать наши позиции, и сулило нашим войскам при штурме многочисленные жертвы. Крым всегда был трудным орешком для любой армии, даже подступиться к нему не просто. Именно их, этих мест, татары долгими столетиями опустошали Украину и Россию. Именно здесь от зноя и жажды не раз несла колоссальные потери русская армия. Именно здесь, согласно преданию, погубил свою огромную армию, одетую в медные латы, персидский царь Дарий, которого заманили вглубь засушливых степей хитроумные скифы.
Мы отдыхали и пытались привести себя в порядок. Было от чего устать — от Миуса мы прошли почти полтысячи километров, завоевав за это время господство в воздухе над освобожденным Донбассом. Наша воздушная армия провела около трехсот больших воздушных боев, почти все с выигрышем, и сбила до трехсот немецких самолетов. Впрочем, учет сбитой немецкой техники — дело затруднительное. В степях, неподалеку от родины знаменитого анархиста Махно — возле Гуляй-Поля, мы не раз встречали обломки немецких самолетов, бомбардировщиков и истребителей, видимо не дотянувших до своего аэродрома после встреч с нами. Впрочем, и наш полк потерял во время боев над Донбассом шесть самолетов. Погибло несколько прекрасных молодых летчиков. Особенно, чисто по-человечески, мне было жаль высокого молодого пилота со щеточкой усов под носом, которого в полку звали Мартин Иден — из-за сходства с министром иностранных дел Великобритании, не раз прилетавшим в Москву на переговоры. «Мартин Иден» был веселый парень и хороший пилот. Он прекрасно играл на пианино и в Ейске, раздобыв инструмент, устроил концерт в местном клубе, виртуозно управляясь с клавишами. Возле клуба собралась толпа людей, соскучившихся по веселым мелодиям. Этого парня сбила на Миус-фронте зенитка противника. Он сел в расположение немцев. После продвижения наших войск мы нашли самолет, а судьба пилота так и осталась неизвестной.

Играла смерть и с моей комиссарской головой. Старуха будто шутила, как хулиган гладит, порой, по голове ребенка, демонстрируя к нему свое расположение. С новым пополнением в наш полк пришел крепкий, медвежьего вида, молодой парень. На его голову не нашлось кожаного летного шлема, а вторая голова такого размера была в полку только у меня. Парень попросил мой шлем и я, не собиравшийся в тот день вылетать в бой, дал ему его. Самолет парня не вернулся из полета над Саур-Могилой, где небо бушевало металлом и огнем. Я раздобыл себе другой шлем и совсем было забыл об этой потере. Но уже после войны тыловики напомнили — роясь в моем вещевом аттестате, обнаружили числящийся за мной шлем. Пристали, как дерьмо к штанам, и объяснить этой тыловой сволочи, что мой шлем пропал вместе с молодым парнем, в первом же боевом полете сложившем свою голову за ту самую Родину, интересы которой интенданты оберегали на складах, ей Богу не хотелось. Молча уплатил сто пятьдесят рублей, немалые по тем временам деньги, и как будто побывал на поминках своего боевого товарища, погибшего, в уже далеком 1943-м, над давно безмолвной Саур-Могилой.

Так старуха-смерть будто заигрывала со мной: то мой планшет, помеченный фамилией, окажется в разбившемся самолете, то шлем, за мной числящийся, окажется на голове погибшего пилота. Но меня судьба решила для чего-то приберечь. Может быть для того, чтобы я попытался рассказать о погибших товарищах?

Но я отвлекся. Итак, мы отдыхали и готовились к новым боям, в местах, где еще недавно славянское крестьянство под руководством неустрашимого батьки Махно пыталось совершить рывок к свободе. Рывок этот пришелся не ко времени. Верх взяли начетчики, решившие, не без выгоды для себя, повести к счастью, свободе, как они ее понимали, великий народ, одев на него кандалы и цепи. В очередной раз головы славян кружились от предвкушения полной абсолютной воли, они видели чудные сны, но просыпались в цепях. Рвавшиеся к власти еврейские и кавказские вожачки сумели сплести такую сеть из репрессий, постановлений и инструкций, а русский мужик настолько доверчиво взялся им помогать, что птичка народной свободы опять оказалась в клетке.

На рубеже реки Молочной по высокому противоположному берегу закрепилось до двадцати дивизий, той самой шестой немецкой армии, воевать с которой мне, казалось, было предназначено вечно. Именно на ее позиции в конце сентября начал наступление наш Четвертый Украинский фронт, под командованием Толбухина и представителя ставки маршала Василевского. Главный удар наносился на правом крыле фронта силами пятой ударной армии генерала В. Д. Цветкова, сорок четвертой армии В. А. Хоменко и второй гвардейской армии генерала Г. Ф. Захарова. Вспомогательный удар, южнее Мелитополя, осуществляла 28-я армия генерала В. Ф. Герасименко. В резерве находилось 51-я армия генерала Крейзера — выхоленного, боевого и решительного еврея. Опять оглушительно била артиллерия, потом немецкие позиции долбила авиация, а потом поднимались в бой и шли на немецкие пулеметы цепи нашей плохо одетой, в обмотках и грубых ботинках с заклепками, многострадальной пехоты. Как обычно, немцы хорошо укрепились, и мы несли большие потери, продвигаясь незначительно. Только к девятому октября 28-я армия вклинилась в немецкую оборону и начала бои за Мелитополь, обходя его с юга. Читать дальше ...

***

Источник : https://coollib.com/b/161230/read#t1

***

О произведении. Русские на снегу. Дмитрий Панов

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 001

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 002

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 004

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 005

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 006

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 007

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 008