Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница третья. Маршрут Киев-Чунцин. 016 - 22 Августа 2020

Главная » 2020 » Август » 22 » Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница третья. Маршрут Киев-Чунцин. 016

15:25

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница третья. Маршрут Киев-Чунцин. 016

***

Штурмовик-разведчик развивал скорость до ста сорока километров и, конечно, это чудо техники в случае боевых действий, предназначенное летать на бреющем полете, было не более чем мишенью. Опыт боевых действий в Испании, где их сбивали пехотинцы из винтовок, это подтвердил. Пилотировать Р-5 было очень сложно, хотя мы и умудрялись. На вооружении этого самолета был еще мелкокалиберный пулемет, семь и два десятых (шестьдесят две сотых) миллиметра, стрелявший при помощи синхронизатора через деревянный винт. Говорят, нет худа без добра, и именно потому, что на подобных гробах могли летать только первоклассные пилоты, мы имели хорошо подготовленный летный состав. «В Сибири лесу много» — смеялись наши ребята, похлопывая по фюзеляжу этот летающий дровяной склад. Тем не менее, мы изображали воинственные позы, и кинохроника показывала целые армады деревянных машин, заполняющих небо на воздушных парадах, проводимых по большим праздникам, к радости любителя таких зрелищ — гения и полководца.
Два года я пролетал на этих машинах и отлично изучил за это время топографическую карту Украины от Киева до польской границы, до которой было не так уж далеко — двести восемьдесят километров. Мы летали над красивейшими местами, иногда хулиганя: гоняясь на бреющем полете за колхозницами, работающими на полях сахарной свеклы. Чаще всего бывало, что женщины падали на землю, высоко задирались юбки к вящему удовольствию пилотов, но случалось, что отдельные отважные «зенитчицы», сбивали «сталинских соколов» при помощи брошенной увесистой свеклы и тяпок, попавших в деревянный винт. Это было чревато большими неприятностями. Ведь нам разрешали летать, снижаясь не ниже двадцати пяти метров. А вдоль польской границы тянулась линия УРов — укрепленных районов, возле которых нам предстояло обрушить на врага море огня и химических веществ, в случае начала войны. По другую сторону границы тянулись бесконечные цепочки бетонных дотов, построенных поляками. Все эти укрепления — и наши, и польские оказались напрасным трудом.

Русские, украинцы и белорусы с одной стороны, а поляки — с другой, косились друг на друга, а потомки тевтонов уже отковывали свои тяжелые мечи. Именно в районе старой границы мы и крутились в летнее время: Шепетовка, Чуднов, Житомир были знакомы мне с воздуха как свой карман. Не обходили мы своим вниманием и столицу еврейского казачества Бердичев, где великий французский писатель Бальзак имел неосторожность в одном из костелов узаконить брак с ветреной полькой. Летали много, особенно ночью. Случись нам воевать с немцами в ночных условиях, наверняка дали бы им форы. Но немцам хватало и дня. Мы постоянно выполняли полеты по маршруту, бомбардировали и обстреливали мишени, выливали условное отравляющее вещество, гонялись то за синими, то за красными на войсковых учениях. Жизнь изобиловала разнообразными ситуациями и типажами. Впрочем, некоторые случаи, казавшиеся комичными, очень четко показывали, как мы будем действовать в период войны. Как впоследствии оказалось — действовали еще хуже. А мы говорим о внезапном нападении…

Внезапное нападение по приказанию командующего Киевского Особого Военного округа командарма второго ранга Якира мы должны были совершить на станцию Калиновка Винницкой области. В июле 1936 года мы залили полные ВАПы подкрашенной синим водой, которой должны были облить станцию Калиновка, чтобы выморить оттуда захватившего ее условного противника, предположительно польских улан. Администрация станции была предупреждена о внезапном нападении и попряталась в помещение, плотно закрыв окна и удалив с самой станции и ее окрестностей всех посторонних. Поезда растянули и с интересом ожидали нашего появления.

Грозный строй деревянных боевых самолетов, состоящий из тридцати одной единицы, на выполнение ответственного задания повел лично правая рука командира Багаева, сменившего Качанова, штурман эскадрильи Михаил Ефремович Петухов, хороший штурман, которого, очевидно, черт попутал. Во всяком случае, при выходе на линию железной дороги он вместо угла под девяносто направо, взял угол под девяносто градусов налево и вывел всю эскадрилью на станцию, расположенную в пяти километрах от Калиновки и очень похожую сверху на нее. Там как раз стояли два пассажирских поезда, и публика, удивленная задержкой с прибытием на Калиновку, высыпала на перроны и другие прилегающие к станции пространства. Многие дамы ехали на курорты в Крым и Одессу из Москвы и Ленинграда и уже надели платья, в которых собирались щеголять на бульварах вдоль моря. На них-то мы и совершили свою «химическую атаку», распылив из ВАПов на бреющем полете, метров с пятидесяти, двенадцать тонн ядовито-синей жидкости. «Атаку» производили по звеньям, испортив несколько сот единиц довольно приличной одежды. Произведенное впечатление можно себе представить. На разбор атаки приехал сам Якир. Среднего роста и упитанности, очень боевой на вид, черноглазый и черноволосый молдавский еврей, который долго и пристально смотрел на наших отцов-командиров и, в конце концов, не без оснований, подвел итог своих наблюдений, тихо произнеся: «Какие же вы дурные». Якира можно было понять. Из напряженного бюджета округа ему пришлось выплатить довольно солидную компенсацию за безнадежно испорченную нами одежду. И все усилия были напрасны, во время войны хватало смертоубийственных средств и без химического оружия. А могли бы пообливать друг друга весьма основательно: ведь еще в 1924 году наши инструкторы в секретной летной школе волжского города Вольск, обучали германских пилотов, летавших на «Фоккерах», распылять химические вещества, что, конечно, было грубым нарушением Версальского договора со стороны командования люфтваффе. А Якир учился тактике в Берлине.

Однако, боевая работа боевой работой, а мы были молоды и далеко не все женаты. Мой приятель Александр Арсентьевич Чайка, тоже командир звена в нашем отряде, очень хотел жениться. Но как-то так выходило, что чем больше Сашка к этому стремился, тем больше погружался в пучину полового разбоя. Здоровый флегматичный украинец, он все хитрил, боясь проторговаться, что и произошло с ним в конечном итоге. Уж не знаю почему, но Сашка выбрал меня поверенным и советчиком всех своих любовных похождений. Оканчивая Одесскую летную школу, он завел в Одессе невесту по фамилии Чумаченко и совсем было собрался на ней жениться. После окончания курсов командиров звеньев он ездил в Одессу-маму жениться. Сашка вернулся удовлетворенный проведенным временем, но гонорово заявил, что на недевственнице жениться не собирается. Видимо почувствовав Сашкино настроение, его невеста спрятала подальше Сашкин парадный френч, увешанный знаками авиационной доблести. Однако Сашка все равно спасся бегством, после длительной душевной борьбы, амплитуда колебаний которой проходила между выбором: китель или личная свобода, Сашка выбрал свободу. Правда, на парадных построениях эскадрильи Сашка выходил в хлопчатобумажной гимнастерке, нарываясь на замечания командования, в связи с тем, что зеленел на нашем синем фоне.

Сашка не упал духом и решил укреплять дружбу народов. Следующей его невестой была студентка Киевского института иностранных языков, полька по национальности, родом из Новоград-Волынского. Предварительно Сашка водил меня на смотрины. Тогда этот институт (или его общежитие) находился в Киеве на втором этаже большого четырехэтажного здания по улице Десятинной. Сашка познакомил меня с высокой черноглазой и черноволосой девушкой, очень спокойного и уравновешенного характера. Здесь же, в комнате общежития института, мы, усевшись прямо в регланах на застеленные кровати, потолковали с девушками, которых, кроме Сашкиной невесты, было в комнате еще пятеро, о том о сем, и я дал Сашке «добро». В общежитии некоторые девушки стали уделять мне повышенное внимание, и пришлось, дав полный газ, уходить на форсаже. Приехал старший брат Сашкиной невесты из Новоград-Волынского, который зашел ко мне на квартиру. Брат, очень основательный хозяйский мужчина, сообщил, что уже запарил квашу для самогонки и собирается колоть свинью к свадьбе. Он интересовался морально-нравственными качествами Сашки, особенно в части серьезности. Я давал Сашке самые высокие характеристики и уверял, что абы кого командирами звеньев не назначают. Кончилось тем, что свинья рассталась с жизнью, а Сашка передумал жениться. Невеста была слишком занята учебой и не могла встречаться с ним каждый день, чего очень хотелось Сашке, которому нравилось с ней целоваться. С горя Сашка подался на танцы в Дом Офицеров, где познакомился с еврейкой Фаиной, которая тоже отыскала еще не охваченный любовным пожаром кусочек Сашкиного сердца. Фаина пару дней пожила у Сашки дома, после чего он вспомнил о своих высоких нравственных принципах и заявил, что у нее воняет изо рта. Ко мне приезжал брат полячки и жаловался на несерьезность Сашки, которому я давал такие высокие рекомендации. Словом, от любовных похождений Сашки у меня звон в ушах стоял.

Попался он по адресу улица Госпитальная, одиннадцать, где жило две сестры Шевченко: старшая Вера и младшая Люба, обе готовые выйти замуж за Сашку. Их отец был очень смирный по характеру рабочий-железнодорожник, а мать — бойкая, неукротимого характера женщина, которая вела домашнее хозяйство (мне бросился в глаза большой курник) и была не дура гульнуть с понравившимися мужчинами, к чему муж относился философски. Дочери пошли в мать. Я снова ходил договариваться об устройстве семейного счастья Сашки, давая ему самые высокие рекомендации.

Пытались отловить и меня, всячески рекламируя достоинства Любы — Сашка женился на Вере. Но Сашка и сам справился. Вскоре вышло так, что после веселой свадьбы в связи с приездом гостя потребовалось освободить одну из кроватей, и Любу уложили вместе с Сашкой и Верой. Утром Вера ушла на базар, и Сашка «перепутал» Любу с Верой. Эта ошибка ему понравилась, и он стал подбивать меня, чтобы я как-нибудь объяснил родителям сестер и широкой общественности, что теперь Сашка будет жениться на Любе. Я наотрез отказался от этой, явно непосильной для меня

, задачи.
Погубили моего друга Сашку все-таки бабы. Сначала карьеру: Сашка увлекся хулиганством, «штурмуя» с бреющего полета киевскую хату сестер Шевченко, сотрясая ревом двигателя маленький домик по улице Госпитальной, раньше принадлежавший железной дороге. Другим объектом его штурмовок были колхозницы на полях.

Но последней каплей стали последствия Сашкиных ночных блужданий в украинском небе. Летя ночью маршрутом Пост-Волынский — Васильков — Бородянка — Пост-Волынский по петле, длительность полета двадцать пять минут, Сашка, видимо, как обычно размышляя о бабах, не вышел на конечный аэродром, где его ждали, освещая полосу прожекторами, и улетел за сто тридцать пять километров к северу от Киева, в район Чернигова. В ожидании Сашки на Жулянском аэродроме мы подняли целый тарарам, устремив в небо лучи прожекторов, всячески мигая ими — такую иллюминацию, летчик обязательно увидел бы километров за восемьдесят, звонили во все концы. Как потом выяснилось, Сашка, сообразив, что заблудился, очень испугался перспективы залететь на польскую территорию. Опыт знакомства с польскими дамами его не вдохновил, и бравый пилот решил без оглядки смываться подальше, на восток. Не опознав Чернигов, Сашка пролетел дальше и совершил посадку на поле, изрытом канавами возле села Городня, совершив при этом полный капот и вдребезги разломав самолет, сам лишь слегка поцарапавшись — деревянные легкие самолеты имели то преимущество, что оставляли пилотам немало шансов выходить сухими из воды в подобных случаях. Спасение Сашки, висящего в упавшем штурмовике на ремнях в кабине вниз головой, организовал местный лесник, за что и был сурово наказан. Ведь нет совершенного доброго дела, которое не было бы наказуемо. В хате лесника, где Сашка приходил в себя, имелась дочь. Финал понятен: Сашка решил на ней жениться. Конечно же девушка не могла отказать бравому пилоту, шлепнувшемуся среди ночи прямо с неба. Помолвку отметили. А через несколько дней Сашка вернулся на аэродром, всеми своими повадками очень напоминая кота, съевшего чье-то сало.

А вслед за ним приехала и невеста, симпатичная девушка. Сашке повезло. В моем присутствии Сашкина лесная невеста спросила о его местонахождении командира звена Николая Шаламова, с которым у Сашки была взаимная антипатия. Шаламов сразу обрисовал ей Сашкино семейное положение, даже показал, где сидит на лавочке его беременная жена Вера. Бедная девушка ничего не сказала и молча ушла.

Когда мы сообщили Сашке, что его разыскивает невеста, он принялся приседать, вертеть головой и размахивать руками, умоляя нас сохранить тайну. Вскоре у Веры родилась дочь Эльвира, а потом Лора. В 1939 году я потерял след Сашки. Отзвук его боевой деятельности донесся до меня на Волге в районе Красного Яра в декабре 1941 года, где я встретил эшелон с семьями эвакуированных жен офицеров-авиаторов из Молдавии. Ехали в красных телячьих вагонах-теплушках, отапливаемых буржуйками. Кто-то сообщил мне, что в истребительном полку летчик Чайка сбил немецкий бомбардировщик. Я расспросил подробнее и выяснил, что речь шла о Сашке, который атаковал воздушного противника с таким же пылом, как и очередную невесту.

И конец Сашки был связан с женским полом. Весной 1943-го года полк, в котором Сашка был штурманом (сделал карьеру), участвовал в крупнейших воздушных сражениях на кубанском плацдарме. Бои велись в небе недалеко от Ахтарей. В воздушном сражении участвовало почти две тысячи самолетов. Один из летчиков полка совершил вынужденную посадку недалеко от Тимашовской. Летчик был ранен, самолет МИГ-3 из серии неповоротливых деревянных воздушных «гробов» остался цел и невредим. Забрать его откомандировали Сашку, который в близлежащей станице сходу познакомился с молодой казачкой. Именно поэтому целых три дня Сашка никак не мог взлететь. Да и взлететь было не просто: нужно было поймать момент, когда утренний морозец скует уже раскисшую почву. Для этого нужно было проснуться пораньше и, подготовив самолет к взлету, на рассвете подняться по морозцу. Однако очередная молодая жена не позволяла Сашке соблюсти все необходимые условия. Наконец тянуть было уже некуда, и Чайка решил взлетать по успевшей раскиснуть взлетной полоске. Первые четыреста метров почва была относительно твердая, и, бодро ревя своим мощным мотором, МИГ-3, казалось, вот-вот оторвется от земли, но расстояния для разбега не хватило, и скоро машина увязла по самые ступицы в кубанском черноземе. Еще некоторое время двигатель тянул, и самолет оставлял в грязи глубокие борозды, а потом пошел на скоростной капот — перевернулся. Саше Чайке раздавило голову.

Был он из-под Кировограда, высокий, плотной комплекции украинец, хороший спортсмен-гимнаст, добрый, хороший парень, обуянный простительной, в общем-то, слабостью к женскому полу. Вечная ему память. Прах его лежит на кубанской земле, недалеко от моих родных Ахтарей. После освобождения Киева я заглянул к его жене. Вера, Люба и младшая сестра Надя во время оккупации очень активно контачили с немецкими офицерами, работая официантками в одном из ресторанов в центре города. Свою дружбу с немцами они объясняли выполнением особых заданий нашего командования. Они объясняли, что работали на нас. Что ж, может быть, и угробили какого-нибудь немецкого приюта, задумавшего взлетать после бурной ночи, темпераментные сестры. Все может быть. Вера очень интересовалась деньгами Сашки, которые якобы остались где-то в его полку. Не знаю, отыскала ли она что-нибудь. Словом, как говорят в авиации:

«Бабы, карты и вино — враги известные давно».

Мой друг Сашка споткнулся на первом.

Но вернемся в 1936 год. Вдоволь налетавшись на Р-5, пока авиаконструкторы не убедились, что, сколько ни зализывай формы этого деревянного самолета, в штурмовик его все равно не превратишь, нас вооружили «новой техникой» — самолетом 3-«С». Это означало скорострельный, скоростной, скороподъемный. Сначала мы обрадовались, что получаем грозную машину, которая наконец-то устрашит врага, но потом присмотрелись и с удивлением узнали в грозном 3-«С» слегка модернизированный Р-5. Самым существенным усовершенствованием были четыре пулемета ШКАС, попарно на крыльях. Пулеметы выпускали по тысячу триста патронов в минуту — страшно было давать длинные очереди, потому что возникали задержки. Нужно было выпускать за одну очередь пуль по двадцать, что при их мелком калибре, конечно же, не приносило особого вреда неприятелю. Да и целиться было очень неудобно, как говорили летчики: «стрелять из-за угла». Впрочем, если уж очень приноровиться к этой машине, то можно было добиваться приемлемых результатов. На полигоне под Броварами, где мне приходилось атаковать строй макетов, ситуация: «рота на походе кинулась в разбежку», удавалось поражать из пулеметов и бомбовыми осколками более двадцати мишеней из сотни. Результат был хороший, но конечно, на войне повторить его не удавалось — люди несколько подвижнее манекенов. В фюзеляже самолета, перед летчиком, была вмонтирована камера с кассетами — в каждой по десять мелких бомб. По второму варианту туда же подвешивали кассеты с химическими боеприпасами. Прицел ЛН-5 — летчик-наблюдатель, который стоял на правом борту самолета, не обеспечивал высокой точности бомбометания, определяя лишь основные параметры для его расчета: скорость самолета, высоту полета, правильный расчет по цели, предполагаемый угол падения бомбы. Из современной техники был разве что электрический бомбосбрасыватель. Скорость возросла аж на десять километров и достигла ста пятидесяти в час. Мотор М-17-Ф был чуть помощнее. Но, конечно, все это выглядело просто смешным, если учесть, что немецкие летчики в то время активно осваивали цельнометаллические самолеты из алюминия, вооруженные пушками «Эрликон». Скорость их машин уже выскакивала за пять сотен километров в час. Так что не нужно строить себе иллюзии, дело не только во внезапном нападении — мы отставали хронически.

Как всегда, это стало очевидным после пролития большой крови. Должен сказать, что для летчика, собственно говоря, мирного времени не существует, его жизнь постоянно под угрозой. А уж воевать мы начали задолго до Отечественной войны. И первые уроки были порой не менее тяжелыми, чем в июне-июле 1941 года. Обстановка в Европе накалялась на глазах, и становилось ясно, что наши вожди не могут найти иных решений вопроса, кроме лобового столкновения с державами оси: «Берлин — Рим — Токио». Началось в Испании. Не стану останавливаться на подробностях испанской эпопеи — они известны. Весной 1936 года из Белоруссии на помощь республиканцам в Испанию ушла штурмовая авиационная бригада, вооруженная самолетами 3-«С». Немного очухавшись от внутренних «трудностей», наше родное большевистское руководство бралось толкать вперед воз мировой революции, как всегда толком не разбираясь, куда толкать и надо ли толкать вообще. Толкать пришлось ребятам из белорусской штурмовой бригады — точной копии нашей, не попавшей в Испанию только по случаю. Штурмовики «белорусов» разобрали и погрузили в ящик. Потом на пароходе доставили в Испанию. Дебют был под Сарагосой и Картахеной, где обломала себе зубы в свое время наполеоновская армия, в которую входили и польские уланы. Эффект был потрясающим: когда впервые над цепями наступающих фалангистов появилась армада больших ревущих самолетов, то они с низкой высоты, действительно, как кур принялись расстреливать пехоту Франко. Однако у всякого потрясающего эффекта есть и своя обратная сторона. Уже через несколько недель немцы и итальянцы доставили в Испанию скорострельные мелкокалиберные зенитные пушки и счетверенные пулеметы. В нескольких последующих боях наша штурмовая бригада, состоящая из ста пятидесяти самолетов, была почти полностью уничтожена противником. Отсутствие брони на машинах, которую наши военные теоретики, видимо, считали излишней роскошью, и малая скорость не могли быть компенсированы знаменитыми тремя «С». Лозунгами не навоюешь. Погибло много прекрасных пилотов, очень пригодившихся бы нам самим.

После гибели белорусской бригады осенью 1936 года, была подана команда грузиться на пароходы и нам. Мы стали разбирать самолеты и грузить их в самолетные ящики — местом погрузки на пароход была назначена Одесса. Комиссар эскадрильи Орлов ежедневно толковал нам о необходимости выполнить интернациональный долг, двинуть вперед дело мировой революции, чтобы помочь испанскому рабочему классу одержать победу. Комиссару было легче, летать он не умел, да и не стремился. Более того, был в воздухе полнейшим раззявой. Как-то на учениях, напросившись ко мне в заднюю кабину 3-«С» в качестве штурмана, он просмотрел в районе Умани, где действовал конный корпус Криворучко, трубы кирпичного завода и, подними я голову на пару мгновений позже, мы бы обязательно в них врезались, идя курсом, проложенным столь выдающимся политработником, который шел проторенным путем всех комиссаров, вечно напрашивающихся в заднюю кабину моего самолета. Впрочем, удалось мне в том полете и добиться «выдающегося успеха»: на винницком шоссе в районе Гайсина с бреющего полета я вылил двести литров ядовито-синей жидкости на тачанку с пулеметом «Максим», на которой ехал в сопровождении музыкального взвода сам командир конного корпуса Криворучко. Как мне рассказывали позже, комкор при этом выхватил шашку и, размахивая ею в воздухе, кричал в адрес штурмовика: «Зарубаю!»
Итак, мы собирались в Испанию. Однако разобрать самолет в полевых условиях — дело непростое. Хотя мы и работали днем и ночью, но, погрузив на платформу всего десять самолетов вместо тридцати, опаздывали с выполнением приказа на две недели. Никогда не будь чересчур усердным при выполнении приказа, потому что его обязательно отставят. Этот железный армейский принцип спас нашу бригаду, которая должна была погрузиться на пароход раньше, чем танковое подразделение на теплоход «Комсомолец». Но «Комсомолец» из-за нашего опоздания ушел раньше и был потоплен в Средиземном море одним из надводных кораблей испанского флота, перешедшим на сторону Франко. Словом, оказалось, что мы можем так дотолкать вперед мировую революцию, что останемся без боевой техники, которая создавала хоть видимость мощи Красной Армии.

Отправку нашей бригады в Испанию отменили. Зато мы поехали на приволжский аэрохимполигон Шиханы, недалеко от города Вольска, где нам демонстрировали на лошадях, бычках, козах, баранах, собаках смертоубийственное действие настоящих боевых отравляющих веществ. Ими были: иприт, люизит и синильная кислота. Животные помирали в момент после наших атак. Мне было их жаль.

Нам выдали резиновые костюмы, в которых мы буквально спаривались на жаре. Все кроме штурмана Березенко, увальня из Шполы, Черкасской области, вечно жевавшего сало, которое неторопливо нарезал даже во время полета. Хорошо людям, имеющим слабость. Но кроме слабостей у Березенко был и здравый смысл. При подготовке к отъезду нашей эскадрильи в Испанию, позже отмененном, он заявил мне, как командиру звена, что никуда не поедет, поскольку ему там делать нечего. Свою землю он будет защищать, а в Испании испанцы пусть сами разбираются. Поднялся невообразимый шум — ведь мы все ехали «добровольно», хотя нас об этом никто не спрашивал. Но Березенко стоял на своем, хотя его «прорабатывали» с утра до вечера в начальствующих кабинетах, на разнообразных собраниях и сходах. Я удивлялся твердости характера этого человека, которого у нас называли даже «предателем». От такого психологического нажима, можно было на край света убежать.

Березенко спасла отмена отъезда в Испанию после гибели белорусской бригады. Честно говоря, облегченно вздохнули многие, даже наши многочисленные генералы, которых в нашей огромной эскадрилье, чтобы подчеркнуть элитарность авиации, было, хоть пруд пруди. Когда о поступке Березенко доложили Якиру, то он прокомментировал его следующим образом: «Надо найти в нем человека». Следуя этому туманному указанию командующего округом, Березенко откомандировали болтаться при гарнизонной библиотеке, а мы полетели в Шиханы заправлять емкости под плоскостями ипритом и загружать бомбоотсеки кассетами со стеклянными шариками с синильной кислотой, о действии которой нас предупреждали: один вздох — мгновенная смерть. Вот и думай, где найдешь, где потеряешь, проявляя верность интернациональному долгу.

Перед химической атакой на бедных животных, среди них было даже два верблюда, привязанных в степи к вбитым в землю кольям, «химики» очень осторожно заправили наши ВАПы. Мы обрядились в знаменитые резиновые костюмы, надели противогазы, перчатки и прочую химзащитную амуницию. Обливаясь потом и едва не задохнувшись от жары и без всяких отравляющих веществ, мы взлетели, что само по себе было чудом — один летчик упал в обморок даже на земле. Сделали круг и зашли в створ стоящих по ветру животных. Метров с двадцати летнабы открыли ВАПы, и отравляющие вещества полились. Распылением этой дряни занимались одновременно три звена, которые шли этажеркой по высоте, с большими промежутками, метров на тысячу. Я видел, как бедные животные пытались оторваться от привязи, корчились в судорогах. Один верблюд стоял спокойно. Потом погибших животных нам не без гордости показывали наши химнаставники. Как обычно, колоссальное количество времени и средств уделялось именно тому виду оружия, которое нам в войну совершенно не потребовалось. Да и не могло потребоваться на этой, преимущественно маневренной войне. Ведь фашиста нельзя было привязать как верблюда. Даже окрестные волки плевать хотели на всю нашу химическую мощь: спокойно пожирали отравленных нами животных и просили еще. А когда одному волку, позже убитому охотниками, облили ипритом лапы (или он запачкал их, бегая по отравленной местности), то это не произвело на это хищное животное, которое вполне можно сравнить с представителями германской армии, особого впечатления. Лапы были поражены язвами, но волк бегал и пожирал животных.

Прежде чем перейти к теме репрессий, напомню, что мы занимались всей этой химической галиматьей жарким летом 1937 года. А затем Красная Армия погрузилась в период, ослабивший ее до предела, в то время как все армии в Европе набирали силы. Здесь же, в Шиханах, я впервые в жизни был свидетелем ареста начальника политотдела нашей бригады, товарища Немировского.

Это произошло в большом общежитии казарменного типа, где летчики в огромных помещениях спали на солдатских койках. Вообще, все дикие неудобства быта летчиков, которые, казалось, нам создавали нарочно, объяснялись необходимостью привыкнуть к суровым военным условиям. Но до войны еще было не так уж близко, а летчики убивались и разбивали машины уже сегодня. Да и как иначе, кормили нас на полигоне в Шиханах, в основном, супом-брандахлыстом. Да плюс полная невозможность толком отдохнуть после утомительного дня полетов на ужасной жаре, в резиновых спецсредствах, в условиях работы с отравляющими веществами, которых хочешь или не хочешь, а нанюхаешься. Ложишься с тяжелой головной болью. Да еще было внедрено «техническое новшество»: в авиационный бензин Б-70 добавляли четыре кубосантиметра продукта Р-9 (свинцовой смеси как антидетонатора), что способствовало надежной работе мотора. Зато это очень не способствовало хорошей работе моторчика, который расположен у летчика, впрочем, как и у всякого мужчины, ниже пояса. Некоторые ребята, из тех, что много летали, надышавшись этой дрянью, на всю жизнь становились импотентами. Это становилось причиной многих человеческих трагедий. Но об этом в своем месте. Вдобавок эта дьявольская смесь еще мешала и спать, взвинчивая до предела нервную систему. Да плюс храп, ночные крики летчиков, которых душили кошмары, хождение на ночные перекуры. Просыпаешься с той же больной головой, с которой ложился. А ведь в твоих руках не просто ручка управления самолета — в них жизнь. Некоторые льготы при ночлеге имели лишь наши отцы-командиры, разместившиеся в комнатке при входе в казарму, напротив на редкость вонючего туалета.

Именно в эту комнатку и устремились душным вечером три чекиста в военной форме с красными петлицами, которые делали их похожими, среди наших голубых значков отличия, на снегирей среди синиц. Сквозь дощатую перегородку, отделявшую комнату от общего зала, было слышно все происходившее. В комнате находились: начальник политотдела бригады Немировский, командир эскадрильи Багаев, комиссар эскадрильи Орлов и начальник химслужбы майор Жидков. Впрочем, Багаев и Орлов тоже были майорами — носили две шпалы. Чекисты обыскали комнату. Как было ясно из их реплик и что подтвердилось впоследствии, в поисках материалов, свидетельствующих о причастности Немировского, которому уже предъявили ордер на арест, к разветвленному заговору военных, ставящих своей целью свергнуть советскую власть и разгромить компартию. Вроде бы даже и прилетел он в нашу эскадрилью, на полигон Шиханы, именно для этого. Но нам-то было известно, что полный еврей Немировский, хороший, добродушный и коммуникабельный мужик, прилетел к нам в задней кабине Р-5 одним днем позже, чем все остальные, чтобы заделать прореху финансовых раздолбаев, которые не успели выдать нам командировочные деньги, без которых в условиях Шихан вообще можно было завыть волком. В чемоданчике Немировский привез семь с половиной тысяч рублей командировочных для раздачи личному составу эскадрильи. Кроме того, ему хотелось присутствовать на химических учениях нашей эскадрильи в Шиханах, что тоже характеризует его с лучшей стороны. Но, как известно, ежовская братва, в основном охотилась за лучшими. Чекисты нашли у Немировского чемоданчик с деньгами, и в воспаленном мозгу этих недоумков, даже не поинтересовавшихся, умея лишь хватать, причиной появления Немировского на полигоне, созрела версия о доставленных крупных суммах для финансирования заговора. Командир эскадрильи Багаев еле забрал у них чемоданчик с деньгами. У Немировского сразу же, без всякого суда и следствия, которые считались излишней буржуазной роскошью, сняли и срезали знаки различия, забрали часы и документы, среди которых — партийный билет, посадили в машину и увезли. Вся эта сцена произвела на нас о

шеломляющее впечатление. Что нам было думать? Ведь Москва уже передавала информацию о раскрытии разветвленного заговора во главе с Тухачевским и Якиром.
Видных военных арестовывали одного за другим. А теперь, получалось, дошла очередь и до более мелкой сошки. Комиссар Орлов сразу же объявил, что Немировский арестован как враг народа, и многие закричали: «Наказать его!» А вскоре это ошеломляющее впечатление несколько поблекло под воздействием другого: при взлете штурмовика, ВАПы которого были залиты люизитом, штурман по ошибке нажал кнопку, и четыреста литров отравляющего вещества с пятнадцати метров высоты вылились на наш аэродром. Мы убегали кто куда, ориентируясь против ветра.

Однако репрессии напоминали о себе снова и снова. По возвращении в Киев нас встречал командир бригады Бахрушин, с которого к тому времени, как и со всех офицеров Красной Армии, автоматически сняли одно звание, оставив нашему командиру один ромб.

Было очень заметно, что командир весьма угнетен, ходит с поникшей головой, да и никогда раньше не встречал он нас после перелетов. Бахрушин приказал командиру эскадрильи товарищу Багаеву собрать весь летный состав на зеленой лужайке, где мы уселись в кружок. Он сам тоже уселся в центре круга, подогнув ноги по-турецки. Мы очень уважали своего командира, который в свои неполных сорок лет командовал штурмовой бригадой, состоящей из ста восьмидесяти самолетов: штурмовиков и истребителей. Это был высокий, стройный и красивый человек, похожий на артиста Черкасова в молодости. Отличный летчик, разбиравшийся во всех тонкостях нашего ремесла, что всех очень подкупало. Помню, мне было поручено руководить перегонкой четырех Р-5, тогда новой техники, дело было в 1935 году, из Качи в Киев. Семьсот двадцать километров, немалое по тем временам расстояние, мы преодолели по маршруту Севастополь — Армянск — Кировоград — Умань — Киев. Более четырех часов проболтавшись в воздухе, мы все очень хотели по малой нужде, а здесь к стоянке подъехала машина командира бригады. Он расспросил нас как да что и, спрашивая была ли вынужденная посадка, внимательно осматривал колеса самолетов, в которые при посадке в поле обычно забиваются стебли растений и прочая зелень. Знание этой детали сразу показывало настоящего летчика.

Бахрушин сидел среди нас в задумчивости и крутил большими пальцами сложенных в замок рук. Негромким голосом он сообщил нам, что в бригаде неприятности: кое-кто арестован. В частности главный инженер бригады, еврей Орлицкий, участник Гражданской войны, командир отряда поляк Нелуп, и один из командиров отряда, подчинявшегося Днепровской флотилии, летавший до этого во Францию, молодой красивый и образованный человек, знавший французский язык. При последнем сообщении по моей спине пробежал холодок. Ведь в 1936 году мне пришлось быть дежурным по гарнизону, когда на наш аэродром сел самолет Р-5, на борту которого находился французский авиационный атташе — цветущий блондин лет тридцати пяти, одетый в прекрасный шерстяной комбинезон светло-серого цвета, подстриженный под бокс, который на ломаном русском языке поинтересовался, где можно здесь на аэродроме принять душ или ванну. О такой роскоши мы и мечтать не могли. От наших летчиков вечно пованивало потом и ароматом портянок, личный состав, как обычно, почесывался. Французский атташе был удивлен таким уровнем гигиены. Пришлось под бдительным оком особиста бригады, пронизывающего нас взором метров с десяти, а до этого с полчаса накручивавшего меня по поводу прилета «шпиона», организовать французу поездку в Соломенские бани, где он вымылся с большим удовольствием. Франция тогда считалась относительно дружественной нам страной, но как бы ни пришили чего…

К тому времени шпиономания и поиск «врагов народа» уже приобрели характер массового психоза: никто никому не доверял, и все всех боялись. Иной раз даже себе не верили. Осведомители расплодились — будто судаки на добром нерестилище. Например, на меня постукивал штурман моего же экипажа Дорофеев, а до этого мой же штурман Кравченко. Видимо особисты, используя зависть штурманов к летчикам, сделали их своими агентами для контроля за пилотами, которым ничего не стоило одним поворотом руля перелететь в Польшу. А Дорофеев так усердствовал, что даже особист эскадрильи, как-то втихаря, было и среди них немало приличных людей, предупредил меня, чтобы я был поосторожнее с неугомонным Агафоном, которого особисты послали подслушивать, а он еще и подсматривал, и постукивал, решив обязательно упечь меня в места не столь отдаленные, что было тогда достаточно просто.

Как-то меня даже вызывали в контрразведку и предъявили летную карту, склеенную из четырех листов, которая отображала весь район, досягаемый радиусом действия нашего самолета. Эта карта была обычной десятиверстовкой, весьма основательно устаревшей, которую можно было при желании найти в любом географическом атласе царского времени, тем не менее она считалась секретной к середине тридцатых годов двадцатого столетия. Секретность вообще носила характер какого-то психоза. Даже образцы военной техники противника, которую нам-то уж надо было знать, какие-то засекреченные идиоты считали секретными, и в начале войны нам было непросто разобраться, чей самолет появился в воздухе или чей танк пылит по дороге. Тем более, что от нас прятали и образцы собственного вооружения, в частности бомбардировщиков СБ-1 и ДБ-3, бомбардировщики же не знали истребителей и потому в первые дни войны нередко принимали «Мессершмитты», заходящие к ним в хвост, за наши истребители сопровождения ЯК-1, которые на них смахивали.

Всему этому идиотизму, по-моему, было лишь одно объяснение: огромный карательный, контрразведывательный и репрессивный аппарат хотел кушать. А при длительном бездействии и отсутствии врагов, а также колоссальной кучи секретов, которые нужно хранить, зачем он тогда нужен? Так вот, для особистов, мордашки которых выражали высшую степень серьезности, наконец-то нашлась работенка — предъявили мне карту, появление которой, как я думаю, стало плодом тайного брака постукиваний Агафона Дорофеева и любви к провокациям, свойственной нашим доблестным чекистам. Как выяснилось позже, карту эту якобы отобрали наши сверхбдительные пограничники у шпиона, пытавшегося пересечь советско-польскую границу. А принадлежать она должна была вроде бы мне, продавшемуся польской дефензиве и выдавшей ей такой выдающийся секрет, известный в Варшаве еще со времени вхождения ее в Российскую Империю. Почему именно мне? Да потому, что я имел привычку обозначать запретную для наших полетов двадцатикилометровую полосу вдоль советско-польской границы, зарисовывая ее красной тушью. Так же было сделано на «шпионской» карте, которую мне предъявили в особом отделе бригады, комнате на первом этаже штабного здания с решетками на окнах, со стены которой над железным шкафом на меня строго смотрел «железный Феля» товарищ Дзержинский. Особистов было трое, и чувствовалось, что они готовы меня повязать.

В сложной обстановке я стараюсь сохранять спокойствие и не торопиться. Потому внимательно рассмотрел фальшивку. Сразу было видно, что карту из четырех кусков склеил человек, сроду не пользовавшийся ею в воздухе, видимо Агафона к этой ответственной работе не допустили. Иначе, какой бы авиатор стал наклеивать листы друг на друга снизу вверх, что обеспечивало порыв карты при движении на ней карандаша, вычерчивающего маршрут. Я пользовался бледнорозовой тушью, а на фальшивке, якобы отнятой у мифического шпиона, зона вдоль границы была закрашена тёмнокрасной: то ли Агафон не обратил внимание на такие мелочи, то ли наши особисты, в силу природной тупоголовости просмотревшие всех шпионов, Пеньковского в частности, орудовавших у нас в тылу, не доперли. Кроме того, карта не была по-штурмански «поднята». Не были обозначены дороги, многие из которых изменили свою классификацию с царского времени, например, одноколейки стали двухколейками, шоссейные дороги были расширены и улучшены. В таких случаях сбоку наносилась красная линия. Был еще ряд изменений, произошедших за сорок лет со времени составления карты, которые мы наносили вручную.

А главное: штурман нашей эскадрильи Михаил Ефремович Петухов, обливший дам на станции синей жидкостью, свое дело знал и человеком был организованным и искушенным. Он установил правило, согласно которому при выдаче карты летчику указывал на уголке ее обратной стороны дату выдачи, фамилию летчика и ставил свою подпись. Когда карта приходила в негодность, то летчик, тоже на уголке обратной стороны писал об этом: «Карту сдал» и получал новую.

Всего этого не было на карте, предъявленной мне «охотниками за шпионами», да и сложена она была по-дурацки, кое-как. А всякий уважающий себя летчик или штурман сложит карту «гармошкой», чтобы всегда удобно было отыскать нужный район, сидя в тесной кабине. На все эти неувязочки я и указал опростоволосившимся любителям провокаций из особого отдела. Они сокрушенно мотали головами и разочарованно покряхтывали, видимо соображая, что даже для организации толковой провокации нужно хорошо потрудиться и иметь некоторые знания. Без труда не вытащить и рыбки из пруда, а не то, что слепить шпиона. В конце нашей содержательной беседы, в ходе которой я сообщил шпионоловам некоторые данные на уровне курсанта первых месяцев обучения в летной школе, они бросили свой последний козырь, поинтересовавшись: откуда, собственно, у меня фамилия Панов? Не имеет ли она отношения к польским белопанам, которые угрожают из-за кордона Стране Советов? Сославшись на неосведомленность, я не стал углубляться в свою родословную. Потом вызвали главного штурмана эскадрильи Петухова, который подтвердил все мною сказанное. И пацаны отцепились. Да и мелковатой я был рыбкой. Им предстояла ловля покрупнее. Их план по шпионам можно было выполнять не за счет какого-то командира звена штурмовиков.

***

Источник : https://coollib.com/b/161230/read#t1

***

О произведении. Русские на снегу. Дмитрий Панов

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 001

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 002

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 004

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 005

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 006

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 007