Главная » » Бойе 01( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

21:27

Бойе 01( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

***

Виктор Петрович Астафьев. Царь-рыба

Молчал, задумавшись, и я,
Привычным взглядом созерцая
Зловещий праздник бытия,
Смятенный вид родного края.

Николай Рубцов

Если мы будем себя вести как следует,
то мы, растения и животные, будем
существовать в течение миллиардов лет,
потому что на солнце есть
большие запасы топлива
и его расход прекрасно регулируется.

Халдор Шепли

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

Бойе

По своей воле и охоте редко уж мне приходится ездить на родину. Все
чаще зовут туда на похороны и поминки -- много родни, много друзей и
знакомцев -- это хорошо: много любви за жизнь получишь и отдашь, да хорошо,
пока не подойдет пора близким тебе людям падать, как падают в старом бору
перестоялые сосны, с тяжелым хрустом и долгим выдохом...
Однако доводилось мне бывать на Енисее и без зова кратких скорбных
телеграмм, выслушивать не одни причитания. Случались счастливые часы и ночи
у костра на берегу реки, подрагивающей огнями бакенов, до дна пробитой
золотыми каплями звезд; слушать не только плеск волн, шум ветра, гул тайги,
но и неторопливые рассказы людей у костра на природе, по-особенному
открытых, рассказы, откровения, воспоминания до темнозори, а то и до утра,
занимающегося спокойным светом за дальними перевалами, пока из ничего не
возникнут, не наползут липкие туманы, и слова сделаются вязкими, тяжелыми,
язык неповоротлив, и огонек притухнет, и все в природе обретет ту
долгожданную миротворность, когда слышно лишь младенчески-чистую душу ее. В
такие минуты остаешься как бы один на один с природою и с чуть боязной
тайной радостью ощутишь: можно и нужно, наконец-то, довериться всему, что
есть вокруг, и незаметно для себя отмякнешь, словно лист или травинка под
росою, уснешь легко, крепко и, засыпая до первого луча, до пробного птичьего
перебора у летней воды, с вечера хранящей парное тепло, улыбнешься давно
забытому чувству -- так вот вольно было тебе, когда ты никакими еще
воспоминаниями не нагрузил память, да и сам себя едва ли помнил, только
чувствовал кожей мир вокруг, привыкал глазами к нему, прикреплялся к древу
жизни коротеньким стерженьком того самого листа, каким ощутил себя сейчас
вот, в редкую минуту душевного покоя...
Но так уж устроен человек: пока он жив -- растревоженно работают его
сердце, голова, вобравшая в себя не только груз собственных воспоминаний, но
и память о тех, кто встречался на росстанях жизни и навсегда канул в
бурлящий людской водоворот либо прикипел к душе так, что уж не оторвать, не
отделить ни боль его, ни радость от своей боли, от своей радости.
...Тогда еще действовали орденские проездные билеты, и, получив
наградные деньги, скопившиеся за войну, я отправился в Игарку, чтобы вывезти
из Заполярья бабушку из Сисима.
Дядья мои Ваня и Вася погибли на войне, Костька служил во флоте на
Севере, бабушка из Сисима жила в домработницах у заведующей портовым
магазином, женщины доброй, но плодовитой, смертельно устала от детей, вот и
просила меня письмом вызволить ее с Севера, от чужих, пусть и добрых людей.
Я многого ждал от той поездки, но самое знаменательное в ней оказалось
все же то, что высадился я с парохода в момент, когда в Игарке опять что-то
горело, и мне показалось, никуда я не уезжал, не промелькнули многие годы,
все как стояло, так и стоит на месте, вон даже такой привычный пожар
полыхает, не вызывая разлада в жизни города, не производит сбоя в ритме
работы. Лишь ближе к пожару толпился и бегал кой-какой народ, гундели
красные машины, по заведенному здесь обычаю качая воду из лыв и озерин,
расположенных меж домов и улиц, громко трещала, клубилась черным дымом
постройка, к полному моему удивлению оказавшаяся рядом с тем домом, где жила
в домработницах бабушка из Сисима.
Хозяев дома не оказалось. Бабушка из Сисима в слезах пребывала и в
панике: соседи начали на всякий случай выносить имущество из квартир, а она
не смела -- не свое добро-то, вдруг чего потеряется?..
Ни обопнуться, ни расцеловаться, ни всплакнуть, блюдя обычай, мы не
успели. Я с ходу принялся увязывать чужое имущество. Но скоро распахнулась
дверь, через порог рухнула тучная женщина, доползла на четвереньках до
шкафчика, глотнула валерьянки прямо из пузырька, отдышалась маленько и
слабым мановением руки указала прекратить подготовку к эвакуации: на улице
успокоительно забрякали в пожарный колокол -- чему надо сгореть, то сгорело,
пожар, слава Богу, на соседние помещения не перекинулся, машины
разъезжались, оставив одну дежурную, из которой неспешно поливали чадящие
головешки. Вокруг пожарища стояли молчаливые, ко всему привычные горожане, и
только сажей перепачканная плоскоспинная старуха, держа за ручку спасенную
поперечную пилу, голосила по кому-то или по чему-то.
Пришел с работы хозяин, белорус, парень здоровый, с неожиданною для его
роста и национальности продувной рожей и характером. Мы с ним и с хозяйкою
крепко выпили. Я погрузился в воспоминания о войне, хозяин, глянув на мою
медаль и орден, сказал с тоской, но безо всякой, впрочем, злости, что у него
тоже были и награды, и чины, да вот сплыли.
Назавтра был выходной. Мы с хозяином пилили дрова в Медвежьем логу.
Бабушка из Сисима собиралась в дорогу, брюзжала под нос: "Мало имя меня, дак
ишшо и пальня сплатируют!" Но я пилил дрова в охотку, мы перешучивались с
хозяином, собирались идти обедать, как появилась по-над логом бабушка из
Сисима, обшарила низину не совсем еще выплаканными глазами и, обнаружив нас,
потащилась вниз, хватаясь за ветки. За нею плелся худенький, тревожно
знакомый мне паренек в кепочке-восьмиклинке, в оборками висящих на нем
штанах. Он смущенно и приветно мне улыбался. Бабушка из Сисима сказала
по-библейски:
-- Это брат твой.
-- Колька!
Да, это был тот самый малый, что, еще не научившись ходить, умел уже
материться и с которым однажды чуть не сгорели мы в руинах старого игарского
драмтеатра.
Отношения мои после возвращения из детдома в лоно родимой семьи опять
не сложились. Видит Бог, я пытался их сложить, какое-то время был смирен,
услужлив, работал, кормил себя, часто и мачеху с ребятишками -- папа, как и
прежде, пропивал все до копейки и, следуя вольным законам бродяг, куролесил
по свету, не заботясь о детях и доме.
Кроме Кольки, был уже в семье и Толька, а третий, как явствует из
популярной современной песни, хочет он того или не хочет, "должен уйти",
хотя в любом возрасте, на семнадцатом же году особенно, страшно уходить на
все четыре стороны -- мальчишка не переборол еще себя, парень не взял над
ним власти -- возраст перепутный, неустойчивый. В эти годы парни, да и девки
тоже, совершают больше всего дерзостей, глупостей и отчаянных поступков.
Но я ушел. Навсегда. Чтоб не быть "громоотводом", в который всаживалась
вся пустая и огненная энергия гулевого папы и год от года все более
дичающей, необузданной в гневе мачехи, ушел, но тихо помнил: есть у меня
какие-никакие родители, главное, ребята, братья и сестры, Колька сообщил --
уже пятеро! Трое парней и две девочки. Парни довоенного производства,
девочки создались после того, как, повоевав под Сталинградом в составе
тридцать пятой дивизии в должности командира сорокапятки, папа, по ранению в
удалую голову, был комиссован домой.
Я возгорелся желанием повидать братьев и сестер, да, что скрывать, и
папу тоже повидать хотелось. Бабушка из Сисима со вздохом напутствовала
меня:
-- Съезди, съезди... отец всеш-ки, подивуйся, штоб самому эким не
быть...
Работал папа десятником на дровозаготовках, в пятидесяти верстах от
Игарки, возле станка Сушково. Мы плыли на древнем, давно мне знакомом боте
"Игарец". Весь он дымился, дребезжал железом, труба, привязанная врастяжку
проволоками, ходуном ходила, того и гляди отвалится; от кормы до носа
"Игарец" пропах рыбой, лебедка, якорь, труба, кнехты, каждая доска, гвоздь и
вроде бы даже мотор, открыто шлепающий на грибы похожими клапанами,
непобедимо воняли рыбой. Мы лежали с Колькой на мягких белых неводах,
сваленных в трюм. Между дощаным настилом и разъеденным солью днищем бота
хлюпала и порой выплескивалась ржавая вода, засоренная ослизлой рыбьей
мелочью, кишками, патрубок помпы забивало чешуей рыбы, она не успевала
откачивать воду, бот в повороте кренило набок, и долго он так шел, натужно
гукая, пытаясь выправиться на брюхо, а я слушал брата. Но что нового он мог
мне рассказать о нашей семейке? Все как было, так и есть, и потому я больше
слушал не его, а машину, бот, и теперь только начинал понимать, что времени
все же минуло немало, что я вырос и, видать, окончательно отделился от
всего, что я видел и слышал в Игарке, что вижу и слышу на пути в Сушково. А
тут еще "Игарец" булькал, содрогался, старчески тяжело выполнял привычную
свою работу, и так жаль было мне эту вонючую посудину.
Я раскаиваться начал, что поехал в Сушково, но дрогнуло, затрепыхалось
сердце, когда возле одиноко и плоско стоявшего на низком берегу барака
увидел я косолапенького, уже седого человека, чисто выбритого, с пятнышками
усов-бабочек под чутко и часто шмыгающим носом. Нет, пока еще никто и ничто
не отменило, не побороло в нас чувство, занимающее место в сердце помимо
нашей воли. Сердце прежде меня почуяло, узнало родителя! Чуть в стороне, на
зеленом приплеске топталась все еще по-молодому стройная женщина со сбитым
на затылок платком. К реке, навстречу боту "Игарец", в изнеможении
остановившемуся на якоре, но все еще продолжающему дымить во все дыры,
взбивая желтенький дымок пересеянного ветрами песка, мчались ребятишки,
обутые и одетые кто во что, за ними с лаем неслась белая собака...
Телеграммы в Сушково мы не давали, да она сюда и не дошла бы, Коля,
ездивший поступать в игарскую школу и там случайно подцепивший меня,
выскочил на берег и, частя, захлебываясь, кричал, показывая на трап:
-- Папка! Папка! Гляди, кого я привез-то... Отец затоптался на месте,
заколесил ногами, засуетился руками, сорвался вдруг, легко, как в молодости,
побежал навстречу, обнял меня, для чего ему пришлось подняться на цыпочки,
неумело поцеловал, чем смутил меня изрядно -- последний раз он облобызал
родное чадо лет четырнадцать назад, возвратившись с великой стройки
Беломорканала.
-- Живой! Слава Богу, живой! -- По лицу родителя катились слабые,
частые слезы. -- А мне кто-то о тебе писал или сказал, будто погиб ты на
фронте, пропал без вести, ли че ли...
Вот так вот: "не то погиб, не то пропал без вести, ли че ли..." Эх
папа! Папа...
Мачеха все так же отчужденно стояла на приплеске, не двигаясь с места,
чаще и встревоженней дергалась ее голова.
Я подошел, поцеловал ее в щеку.
-- А мы правда думали, пропал, -- сказала она. И не понять было:
сожалеет или радуется.
-- Я женат. У меня своя семья. Заехал повидаться, -- поспешил я
успокоить родителей и, почувствовав ихнее да и свое облегчение, обругал
себя: "Все ищешь, недотыка, то, чего не терял!"
Ребятишки, лесные, диковатые от безлюдья, не сразу, но привыкли ко мне,
а привыкнув, как водится, и прилипли, показывали удочки, самопалы, тащили на
реку и в лес. Коля не отходил от меня ни на шаг. Вот кто умел быть душевно
преданным каждому человеку, родне же преданным до болезненности. За братом
тенью таскался кобель по кличке Бойе. Бойе или Байе -- по-эвенкийски друг.
Коля кликал собаку по-своему -- Бое, и потому как частил словами, в лесу
звучало сплошняком: "е-е-е-о-о-о".
Из породы северных лаек, белый, но с серыми, точно золой припачканными
передними лапами, с серенькой же полоской вдоль лба, Бойе не корыстен с
виду. Вся красота его и ум были в глазах, пестроватых, мудро-спокойных,
что-то постоянно вопрошающих. Но о том, какие умные глаза бывают у собак и
особенно у лаек, говорить не стоит, о том все сказано. Повторю лишь северное
поверье: собака, прежде чем стать собакой, побыла человеком, само собою,
хорошим. Это детски наивное, но святое поверье совсем не распространяется на
постельных шавок, на раскормленных до телячьих размеров псин, обвешанных
медалями за породистое происхождение. Среди собак, как и среди людей,
встречаются дармоеды, кусучие злодеи, пустобрехи, рвачи -- дворянство здесь
так искоренено и не было, оно приняло лишь комнатные виды.
Бойе был труженик, и труженик безответный. Он любил хозяина, хотя
сам-то хозяин никого, кроме себя, не умел любить, но так природой назначено
собаке -- быть привязанной к человеку, быть ему верным другом и помощником.
Суровой северной природой рожденный, свою верность Бойе доказывал
делом, ласки не терпел, подачек за работу не требовал, питался отбросами со
стола, рыбой, мясом, которые помогал добывать человеку, спал круглый год на
улице, в снегу, и только в самые лютые морозы, когда мокрый чуткий его нос,
хоть и укрытый пушистым хвостом, засургучивало стужей, он деликатно
царапался в дверь и, впущенный в тепло, тут же забивался под лавку, подбирал
лапы, сжимался в клубочек и робко следил за людьми -- не мешает ли? Поймав
чей-либо взгляд, коротким взмахом хвоста просил его извинить за вторжение и
за псиный запах, в морозы особенно густой и резкий. Ребятишки норовили
чего-нибудь сунуть собаке, покормить ее с руки. Бойе обожал детишек и,
понимая, что нельзя малым людям, так нежно пахнущим, учинять обиду отказом,
но и пользоваться их подачками ему не к лицу, прижавши уши к голове, смотрел
на хозяина, как бы говоря: "Не польстился бы я на угощение, но дети ж
неразумные..." И, не получив ни дозволения, ни отказа, однако угадав, что
хозяин хоть и не благоволит баловству, однако ж и не перечит, Бойе вежливо
снимал с детской руки замусоленный осколочек сахару или корочку хлебца, чуть
слышно хрустел под лавкой, благодарно шаркал языком розовую ладошку, попутно
и лицо, да и закрывал поскорее глаза, давая понять, что он насытился и взяла
его дрема. На самом же деле за всеми наблюдал, все видел и слышал.
С каким облегчением кобель вываливался из избяной утесненности, когда
чуть теплело на дворе. Он валялся в снегу, отряхивался, выбивая из себя
застойный дух тесного человеческого жилья. Подвявшие в тепле уши снова
ставил топориком и, озырнувшись на избу -- не видит ли хозяин, бегал за
Колькой, цепляя его зубами за телогрейку. Колька был единственным на свете
существом, с которым Бойе позволял себе играть, да и то по молодости лет,
после отрекся от всяких игр, отодвигался от ребятишек, поворачивался к ним
задом. Если уж они совсем неотвязны делались, не очень чтобы грозно, скорее
предупредительно, заголял зубы, катал в горле рык и в то же время давал
взглядом понять, что досадует он не со зла, от усталости...
Без охоты Бойе жить не мог. Если отец или Колька по какой-либо причине
долго не ходили в лес, Бойе ронял хвост, лопоухо опускал голову, неприкаянно
бродил, никак не мог найти себе места, даже повизгивал и скулил, точно
хворый.
На него кричали, и он послушно смолкал, но томленье и беспокойство не
покидали его. Иногда Бойе один убегал в тайгу, подолгу там пропадал. Как-то
припер в зубах глухаря, по первому снегу вытропил песца, пригнал его к
бараку и до того загонял бедную зверушку вокруг поленницы дров, что, когда
на гам и лай вышел хозяин, песчишко сунулся ему меж ног, отыскивая спасенье
и защиту.
Бойе шел по птице, по белке, нырял в воду за подраненной ондатрой, и
все губы у него были изорваны бесстрашными зверьками. Он умел в тайге делать
все и соображал, как не полагалось животному, чем вбивал в суеверие лесных
людей -- они его побаивались, подозревая нечистое дело. Не раз спасал и
выручал Бойе Кольку -- друга своего. Тот однова так забегался за
подранком-глухарем, что затемняло в тайге и замерз бы лихой охотник в снегу,
да Бойе сперва отыскал, затем привел к нему людей.
Было это ранней зимой, а по весне Колька приволокся на глухое озеро
пострелять уток. Бойе обежал лесом озеро, прошлепал но мелкому таю,
остановился на обмыске и замер в стойке, глядя в воду. "Чего-то узрел!" --
насторожился Колька. Бойе приосел в осоке, пополз к урезу берега, вдруг
пружинисто взметнулся, бултых в воду! "Вот дурень! -- улыбнулся Колька. --
Засиделся около дома, балуется". Но Бойе тащил что-то в зубах, бросил на
берег, отряхнулся. Колька приблизился и опешил -- в траве каталась щучина
килограмма на два. Бойе ее лапой прижал, ухмыляется.
Услышав этакое сообщение, папа хотел дать охотнику порку за вранье, но
Колька настоял сходить еще раз на озеро, потом, мол, лупцуй, если набрехал.
Когда Бойе выпер вновь из воды щучину, папа, которого вроде бы ничем уже
было не удивить на этом свете, развел руками: "Чего за свою бурную жизнь не
перевидел, -- говорит, -- приключений каких только не изведал, однако
подобного дива не зрел еще. Бестия -- не кобель! Раньше бы меня повесили
вместе с собакой на лиственнице, або утопили обоих -- за колдовство,
привязавши к одному камню..."
В ту пору часть буксирных пароходов ходила еще на дровах. Надолго
причалив к берегу у Сушкова, суда запасались топливом, которое тут зимами
ширкал наезжий люд, все больше ссыльный.
Был Бойе большой любитель встречать и провожать пароходы. Однажды он
забежал на буксир, отыскивая отца, подавшегося разведать насчет выпивки, и,
пока хозяин искал горючку или пиво, а кобель искал хозяина, деляги с буксира
поймали его на поводок. Никогда не кусал Бойе людей и не знал, что иной раз
укусить их следовало бы. Пароход набрал дров, загудел и наладился
отваливать. Тут и хватилась семья -- нет кормильца и сторожа. Покричали его,
позвали -- не откликается. Заревели ребятишки в голос, мачеха заревела --
пропадать без собаки. Папа чалку не отдает. Капитан штрафом грозится за
задержку судна. Ругались, ругались пароходные люди, но все же подали трап.
Весь буксир обошел, обшарил поднабравшийся папа -- нет собаки. И тогда он
решительно крикнул:
-- Ко мне, Бойе!
И тут же из машинного отделения буксира раздался рыдающий голос кобеля.
Конфуз и паника были на пароходе, потому что папа рвался пальнуть из ружья
по рубке капитана, но семья висела на нем, отымала ружье. Папа все же
пальнул дробью вослед кораблю, да не достал, тот уже был далеко от берега. Читать далее...

***

*** ПОДЕЛИТЬСЯ

***

*** Старшой... Зимовка, Виктор Астафьев

*** Из книги (В.Астафьев."Царь-рыба")Страницы книги

*** ... Из книги 02(В.Астафьев."Царь-рыба")Страницы книги

*** Иллюстрации художника В. ГАЛЬДЯЕВА к повествованию в рассказах Виктора Астафьева "Царь-рыба"

*** Бойе 01

*** Бойе 02

*** Бойе 03

*** Капля 01

*** Капля 02

*** Не хватает сердца 01

*** Не хватает сердца 02

*** Не хватает сердца 03

*** Не хватает сердца 04

*** Дамка 01

*** Дамка 02

*** У Золотой карги 01

*** У Золотой карги 02

*** Рыбак Грохотало 01

*** Рыбак Грохотало 02

*** Царь-рыба 01

*** Царь-рыба 02

*** Летит чёрное перо

*** Уха на Боганиде 01

*** Уха на Боганиде 02

*** Уха на Боганиде 03

*** Уха на Боганиде 04

*** Уха на Боганиде 05

*** Поминки 01

*** Поминки 02

*** Туруханская лилия 01

*** Туруханская лилия 02

*** Сон о белых горах 01

*** Сон о белых горах 02

*** Сон о белых горах 03

*** Сон о белых горах 04

*** Сон о белых горах 05

*** Сон о белых горах 06

*** Сон о белых горах 07

*** Сон о белых горах 08

*** Сон о белых горах 09

*** Нет мне ответа

*** Комментарии

***

---

***

Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин.
Коля, Валя, и Ганс любили Природу, и ещё – они уважали Пушкина.
Коля, Валя, и Ганс, возраст имели солидный – пенсионный.
И дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, Александра Сергеевича, как известно – день рождения...