У Золотой карги 01( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая) - 8 Октября 2018

Главная » » У Золотой карги 01( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

10:24

У Золотой карги 01( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

***

У Золотой карги

Верстах в шести выше речки Опарихи в Енисей впадает еще более
бесноватая, светлая и рыбная речка Сурниха, на которой когда-то и ограбили
Колю с Акимом желны, сожрав у них червяков.
По водоразделу Сурнихи оканчивается горный перевал. Издалека видно
бокастую горбину осередыша. Она круто обрезана водой, как бы даже
отшатнулась от Енисея, вздыбилась, свалилась осыпным каменным мысом в
Сурниху.
Закончившись на виду, перевал продолжается в воде, под ее толщей.
Бурливо, раскатисто над ним течение Енисея. Подводные гряды здешние рыбаки
называют каргами, на них и в них застревает много хламу, в хламе и камнях
лепится всякая водяная козявка, ручейник, жук-водоплав и особенно много
мормыша -- любимой пищи осетра, стерляди да и всякой другой водяной твари.
От Сурнихи до Опарихи и ниже их по течению держится красная рыба, и
потому в устье этих речек постоянно вьются чушанские браконьеры, которые
слово это хулительным не считают, даже наоборот, охотно им пользуются,
заменив привычное слово -- рыбак. Должно быть, в чужом, инородном слове
чудится людям какая-то таинственность и разжигает она в душе позыв на дела
тоже таинственные и рисковые, и вообще развивает сметку, углубляет
умственность и характер.
Законы и всякие новые веяния чушанцами воспринимаются с древней,
мужицкой хитрецой -- если закон обороняет от невзгод, помогает укрепиться
материально, урвать на пропой, его охотно приемлют, если же закон суров и
ущемляет в чем-то жителей поселка Чуш, они прикидываются отсталыми, сирыми,
мы, мол, газетов не читаем, "живем в лесу, молимся колесу". Ну а если уж
припрут к стенке и не отвертеться -- начинается молчаливая, длительная
осада, измором, тихой сапой чушанцы добиваются своего: что надо обойти --
обойдут, чего захотят добыть -- добудут, кого надо выжить из поселка --
выживут...
Вокруг костра сидят рыбаки, распустившись душой и телом перед нелегкой
работой, ждут ночи, лениво перебрасываются фразами. В костер, помимо двух
бревен, свалены крашеные двери с буквой Ж, старые клубные диваны, шкаф,
дороженные тесины -- полыхает высоко, жарко. Огонь потеребливает вечерним
ветерком, гуляющим над рекою, лица жжет мечущимся пламенем, спины холодит
сквозящим из тайги свежаком и стылостью от грязно расползшейся хребтины
льда, нагроможденной под урезом яра. Не верится, что около Москвы и по всей
почти средней России свирепствует засуха, горят там леса, умирают травы и
хлеба, обнажаются болотины, выступают и трескаются илистые донья озер и
прудов, мелеют реки, стонет и мрет от зноя живность в полях и в лесу.
В этих местах затяжная весна, по причине которой совершился страшной
силы ледоход. Матерый лед на реке удерживали холода, но в верховьях Енисея
уже начался паводок. На Красноярской ГЭС сбросили излишки воды, волной
подняло, сломало лед. Грозный, невиданный ледолом сворачивал все на своем
пути, торосился в порогах и шиверах, спруживал реку, и, ошалелая, сбитая с
ходу, вода неудержимо катилась по логам и поймам, захлестывала прибрежные
селения, нагромождала горы камешника, тащила лес, загороди, будки, хлам,
сор. В лесах и особенно в низком, болотистом междуречье Оби и Енисея по сию
пору лежат расквашенные снега. Разлив необозрим и непролазен.
Напрел гнус.
Днем я заходил в прибрежную шарагу, продирался по Опарихе -- разведать,
как там хариус, поднялся ли? В одном месте, под выстелившимся ивняком,
заметил лужицу. Мне показалось, она покрыта плесневелой водой. Я наступил,
провалился и упал -- комар плотной завесой стоял, именно стоял в заветерье,
не тот долгодумный российский комар, что сперва напоется, накружится, затем
лениво примется тебя кушать. Нет, этот, северный, сухобрюхий, глазу почти не
заметный зверина набрасывается сразу, впивается без музыки во что придется,
валит сохатого, доводит до отчаяния человека. В этих краях существовала
когда-то самая страшная казнь -- привязывать преступника, чаще
богоотступника, в тайге -- на съедение гнусу.
К рекам, на обдувные горные хребты давно пора выйти зверю, но половодье
и снега отрезали все пути в пространственной, заболоченной тайге. Гнус
приканчивает там беззащитных животных. Днями продрался к реке сохатый,
перебрел протоку, лег на приверхе острова, на виду наезжей дикой артели
известкарей. Схватив топоры, ломы, известкари подкрадывались к животному.
Сохатый не поднимался, не убегал от них. Он смотрел на людей заплывшими
гноем глазами. В сипящих ноздрях торчали кровяные пробки, уши тоже заткнуты
сохлой кровью. Горбат, вислогуб, в клочьях свалявшейся сырой шерсти, зверь
был отстраненно туп и ко всему безразличен, лишь тело его и сонно отмякшие
глаза чувствовали освобождение от казни, ноздри втягивали не пыльно
сгущенный вихрь гнуса, а речной ветер, пробивающий и грязную шерсть, и поры
толстой кожи. Только кончики ушей мелко-мелко, почти неприметно глазу
трепетали, и по ним угадывалась способность большого костлявого тела
воспринимать отраду жизни. Захвостали, забили известкари сохатого -- теперь
с мясом живут, с обескровленным, полудохлым, а все же с мясом -- довольно
чебаками и окуньем пробавляться.
На закате я выдернул в устье Опарихи штук двадцать хариусов. Аким искал
в кустах имущество, лаялся. Попросил бы чего надо у рыбаков, посоветовал я.
"Ё-ка-лэ-мэ-нэ!" -- ударил себя в грудь Аким и махнул на меня рукой -- что с
ненормального возьмешь! Еще когда шли по реке, Аким обронил в воду коробок
со спичками. Я предложил подвернуть к рыбакам. Он на меня взъелся: сунься,
говорит, к лодке, да еще с незнакомым, да еще с пузатым! Я засмеялся,
полагая, что он шутит. Но когда удил, мне мелким показался хариус в устье
Опарихи, и я подался за поворот, обнаружил там бородатого мужика -- сидит,
корабликом хариусов ловит, мирный такой рыболов. По привычке городского,
чересчур общительного человека я сунулся поговорить насчет клева, но из
кустов вывалился Аким и отдернул меня безо всякой вежливости с берега.
-- Ну се ты везде суесся? -- зашипел он. -- Кержак рыбачит? Да? Харюзов
ловит? Да? Ты и ухи развесил! -- Он смотрел на меня, как на первоклашку. --
Два его брата в тальниках сохатых свежуют. Трех завалили, кровь выпускают --
не текет. Нету крови. Комар высосал. Ни-се-о-о-о. На пароходы продадут.
Городские хоть се слопают.
Аким нашел спички в железном коробке -- коробок этот с выштампованной
на нем Спасской башней я дарил когда-то Коле. Эх, Коля! Коля! Братан. Котел
и ложки Аким не сумел найти. Жарит хариусов на рожне, морду узкую от жара
воротит, от дыма щурится. Вкуснейшая штука -- рыба, жаренная на рожне, кто,
конечно, умеет ее жарить, чтоб не сжечь хвоста и брюха, а спину рыбы не
оставить сырой.
Возле костра собралось четверо ловцов -- шел подозрительный катер,
спугнул их с самоловов, вот они и валялись на камнях, пережидали. Пробовали
забавляться хариусом, но припоздали, к ночи ближе стало морочно, упало
давление воздуха, рыба перестала играть и кормиться, лишь таймень в залуке
гонял по отмели чебаков, ахал хвостом всю ночь, будто из дробовика. Кержаки
до глухого часа таились в кустах, в первовечернем, густом мороке, на двух
лодках ушли к другому берегу Енисея, ткнулись в остров, затихли -- прячут
мясо в лед.
Опрятный, чисто выбритый рыбак, степенный в движениях, походке и
разговоре, по фамилии Утробин, извлек краевую газету и от нечего делать стал
читать вслух, бросая усмешливые взгляды на слушателей: "За последние годы
многие браконьеры для большей свободы действия стали орудовать по ночам. Это
в сильной мере осложнило работу рыбоохраны. Сейчас в борьбу с ними вступили
совершенные приборы ночного видения. Вскоре ими будут оснащены все
мототеплоходы и катера Енисейрыб- вода, радиус действия этих сложных
оптических приборов достигает нескольких километров. Так что если ночной
браконьер и уйдет от преследования, то внешний его вид, лицо, одежда,
опознавательные знаки на моторке, марка мотора и другие подробности уже
будут известны работникам рыбоохраны.
А уходят браконьеры довольно часто. Моторы у них обычно сильные, иногда
даже по два на лодке. Попробуй догони!"
-- Ехали на тройке -- хрен догонишь! А вдали мелькало -- хрен поймашь!
-- самодовольно сказал лежавший за костром мужик с яростным костлявым лицом
и оловянного свечения взглядом. Он носил прозвище Командор и крутил роман с
продавщицей Раюсей.
-- Гай-ююю-гав! -- залился, задергался ногами, вороша огонь, Дамка.
-- Нэ перебивай! -- приподнялся на локте закомлистый, грузный и
отчего-то надменный мужик.
"Теперь в этих случаях будут выручать приборы ночного видения, --
продолжал читать Утробин, -- а днем фоторужья, которые тоже появились на
вооружении рыбоохраны. С каждым годом увеличиваются и транспортные средства
Енисейрыбвода. После ледохода на Енисей и его притоки для несения патрульной
службы вышли шестьдесят мощных мототепло- ходов, четырнадцать катеров,
тридцать пять моторок и более ста дюралюминиевых лодок. Весь флот приведен в
полную боевую готовность. Врагам природы не будет никакой пощады!"
Неторопливо свернув газету, рыбак убрал ее в боковой карман пиджака.
Воцарилось глубокое молчание.
-- Гоняют, как зайцев, -- сказал Дамка, который не выдер- живал
молчания больше минуты.
-- Паразитство! -- громко выругался Командор, и взгляд его совсем
затяжелел. -- "Флот приведен в боевую готовность!.." -- почему-то шамкая,
передразнил он, -- атомную бомбу изладить на нас еще не додули!..
-- Н-да-а-а! Век рыбачили, век рыбы хватало! Ныне губят ворохами,
собирают крохами... Э-эх, хэ-хэ-э-э-э-э! Бросать всю эту волынку надо, на юг
подаваться, к фруктам. Че мы тут без рыбалки, без тайги? -- спокойно
включился в беседу Утробин, хотя говорил он вроде бы всем и для всех, но
я-то чувствовал -- до моего сведения доводятся соображения.
-- Контора пышэ, бухгалтер деньги выдае! -- махнул рукой грузный мужик
и, распускаясь большим своим телом и напрягшимся было нутром, начал
укладываться возле огня, хрустел каменьями, вдавливая их боком и локтями в
супесь.
-- Это сто за рузье тако? -- подал голос Аким. В сложных оптических
приборах он не разбирался, зато привычное слово "ружье" на него
подействовало крепко.
-- Такое! -- вскинулся Командор. -- Направят на тебя и пронзят!
-- Не мают права! -- завозился на камешнике и подал голос здоровенный
мужик.
-- Выживают с реки, с леса! Скоро со свету сживут!..
Разговор возбуждался, переходил в спор, сыпались матюки. А я все
пристальней вглядывался в публику, собравшуюся у костра, стараясь ее понять,
запомнить, разобраться в ней.
Перво-наперво бросался в глаза Командор, которого я видел на реке еще в
прошлый свой приезд. Фамилия его тоже Утробин -- распространенная по Енисею,
он приходился братом тому рыбаку, который только что читал газету, но
решительно ни в чем -- ни в облике, ни в характере с ним не совпадал.
Когда-то, какими-то ветрами занесло на Енисей уроженца горного Кавказа, и
вот из колена в колено выкукливался или штамповался тот неведомый джигит и
шествовал в будущее, стойко сохраняя свой яростный облик. От залетной
кавказской птицы, скорее всего от беглого чеченца, приросла веточка к роду
Утробиных -- у Командора и другое прозвище есть -- чеченец. Весь из мускулов
и костей, резко, по отдельности везде проступающих, брови в два пальца
шириной, черно прилепленные на крутые бугры лба, срослись над переносицей.
Из-под бровей с постоянным напряжением и вызовом сверкали резкие глаза, но
неухоженный курчавый волос, клубящийся на голове Командора, и чуть
размазанные губы, видать, от матери доставшиеся чеченцу, вялые и с лицом его
не совпадающие, смягчали облик клешнястого, порывистого человека. Он не
говорил, он выкрикивал слова и при этом сек собеседника молнией взгляда, и
может, от дикого вида его иль из-за трубки, а то и от должности -- он и на
самом деле плавал командиром стотонной совхозной самоходки, вспоминался
певец пиратов, флибустьеров и прочей шоблы: "Стоит он высокий, как дуб,
нечесаны рыжие баки, и трубку не вырвать из зуб, как кость у голодной
собаки!.."
Вечером, когда лодка Командора ткнулась в Опариху и, поддернув ее, он
отправился к костру, я увидел мокрый мешок на подтоварнике, в нем скреблись
друг о дружку стерляди, все в лодке было разбросано, склизко, необиходно, на
корме к беседке прислонено ружье со стволами, окрапленными ржавчиной. Грех
большой трогать чужое ружье, но я не удержался, открыл его, вынул патрон --
на меня из медного ободка гильзы отлитым на фабрике зраком смотрела
свинцовая пуля. "Для чего ж в тихую летнюю жару с ружьем-то?" --
поинтересовался я, вернувшись к костру. Командор дернулся, резанул меня
взглядом и тут же заскучал.
-- Да мало ли? -- молвил он, зевая. -- Арестант набежит... Утчонка
налетит...
-- На яйца утчонка садится.
-- Это у вас там она садится, а мы ей тут садиться не даем, у нас, в
стране вечнозеленых помидор и непуганых браконьеров...
-- Гай-ююю-гав! -- угодливо залился, задергался Дамка. И остальные
рыбаки откровенно надо мной посмеялись. Аким, улучив момент, снова зашипел
на меня:
-- Че ты на их залупаесся?.. Мотри!..
Командор свалился на спину, закинул руки за голову, недвижно уперся
взглядом в небо -- гложет Командора горе. Сильный, независимый, он не
признавал его, не ждал, не думал о нем, и потому оно обрушилось на него
врасплох.
Прошлым летом, в эту же пору, в прозрачный и мягкий день Командор вышел
на самоловы. Ветерком чуть морщило воду, но тут же все успокаивалось.
Енисей, входящий в межень, уработавшийся, наревевшийся за весну, погулявший
во хмелю половодья, довольный собою, убаюканный глубокой силою, широтой и
волею, сиял под солнцем. С берега, из лесов, дымчато мреющих вдали, наносило
парким духом болот, холодком последнего снега, в самой уж глухой глуши
дотаивающего. Тлен прошлогодней травы, закисающих болот и умершей хвои
плотно прикрывало ароматами новоцветья. На смену сыплющимся на угреве
жаркам, свернувшейся медунице слепило золотом курослепа, по оподолью кустов
и каменных гряд шел в дудку дедюльник -- так в здешних местах по-детски
ласково называли медвежью пучку. Воздух что карамелька. Накатывая с берегов,
он обволакивал тело под рубахой, приятно его молодил, наполнял радостной
истомой, позывал к ленивым и щекотным воспоминаниям: местная белотелая
красавица, подсеченная взглядом "чеченца", дула когда-то припухшими губами
ему на ноги -- сдуру опрокинул ведро с ухой. Теперь "красавица" "дует" его
мужицкими матюками. Но что было, то было: сердце, ломящее жжением, отходило
от слабого бабьего дыха, опадал жар снаружи, возгорался внутри и, невзирая
на боль, хотелось сгрести в беремя молодую жену и чего-нибудь с ней
сотворить...

А люби меня, детка,
Покуль я на воле-э-э-э,
Покуль я на воле-е,
Я тво-о-о-ой... --

затянул Командор, довольный тем, что ветерок такой сладкий подувает,
что телу и душе под рубахой хорошо, что краевое рыбнадзоровское судно "Кура"
укатило в низовья Енисея, вода высветляется, теплеет, стерлядь начинает идти
к каргам, а тут ей для забавы самоловчики-красавчики. Играй, дурочка, играй,
в жизни все с игры начинается!..
Умеет ли плакать рыба? Кто ж узнает? Она в воде ходит, и заплачет, так
мокра не видно, кричать она не умеет -- это точно! Если б умела, весь
Енисей, да что там Енисей, все реки и моря ревмя ревели б. Природа, она
ловкая, все и всем распределила по делу: кому выть-завывать, кому молча жить
и умирать. Поиграет крючочками-пробочками стерлядочка, гоп за бочок -- и в
мешочек! Ребятишкам на молочишко, дочке туфли к выпуску. Дочка -- слабость
Командора. Все лучшее с лица папы позаимствовала: черные лихие брови,
кучерявые темные волосы, пронзительно-острые глаза с диковатым отцовским
блеском, а от матери -- северную бель тела, крутую шею, алый рот и вальяжную
походку. Хар-рашо! Дочь -- это очень хорошо! Вот кабы она всю жизнь при доме
была, так нет, найдется хлюст какой-нибудь, умыкнет-уманит -- закон все той
же природы. Что поделаешь? Не она первая, не она последняя. Авось попадется
хороший парень в зятья, рыбачить вместе станут, выпьют когда на пару.

Какая дивная-а па-агода ды-ы-ы
Распростерла-а-ася-а-а в лу-уга-ах...

Пел и думал Командор все, что ему в голову приходило или что ветром
надувало, и в то же время по тетиве самолова перебирался, крючки от шахтары
и мусора освобождал. На струе, на стрежи на самолов чего только не
нацепляется: тряпье, собачьи намордники, сапоги, туристские панамы и трусы.
А то было -- ужас вспомнить -- зажали разбойники инспектора рыбачишек -- ни
дыхнуть, ни охнуть. Ночью с фонариком приходилось ловушки проверять. В
августе темнынь -- глаз пальцем коли -- не видно, а стерлядь, стерлядь прет!
Азарт, конечно. Вдруг что-то грузное поволоклось, заплавало на самолове.
Осетр! Умаялся, упехтался, дергает слабо. Сердце послабело, руки послабели,
едва тетиву держат. Перевел дух рыбак, осилился, повел добычу -- слаб, слаб
осетр, но с таким ловчее управляться. Неуторканный, он те задаст такого
шороху! Совсем перестало дергать, тяжело по-прежнему, но не дергает. Вот и
всплыло что-то, но не трепещется. "Запоролся осетер! Уснул. Сдох. Ах ты,
переахты!.." -- Командор осветил фонариком: ба-а-атюшки-светы! Утопленник!
Зубы оскалил, глазницы пусты, носу нет -- рыбой, выдрой иль ондатрой
выедено... Ладно, нервы в порядке -- с перепугу запросто мог вывалиться из
лодки -- в потемках, среди реки, один! Вот как она, рыбка, достается! Вот
он, фарт добытчика! Зажмурясь, отцепил Командор малого -- и поплыл тот снова
"за могилой и крестом". Неловко все же покойника покойником именовать, да
еще утопшего. Малым назовешь, вроде бы и хоронить не обязательно, вроде бы
шуткой все обернулось -- нечаянно встретились, непринужденно расстались.
Однако малый-то уплыл, но смута на душе осталась -- нехорошо, не
по-христиански он с ним обошелся. Земле надо было предать. Неловкость еще и
оттого, что поверье вспомнилось: "Плывет если по реке утопленник ногами
вперед -- пару ищет!" А как он плыл -- головой? Ногами? Увидь в потемках!
Теперь чуть чего тяжелое заслышится на самолове -- в сердце колотье, в
коленях слабо -- опять малый?..

Хы-хмуриться не надо, Лада!
Хы-хмуриться не надо, Лада!
Ды-для меня твой смех -- отрада...

-- Придумают же! -- покрутил головой Командор. -- Ладу какую-то? -- Но
ни песня, ни бодрость духа уже не справлялись с угнетением, наплывающим
всякий раз при мыслях о "малом". "Может, выпить для успокоения и полной
услады сердца? Краснуха же прокисает!"
Как ни зырила, как ни шарила по карманам жена, он все же трояк от нее
утаил. "Стро-о-огая баба, зараза! У ей шибко не разгуляешься. Но с нашим
братом иначе и нельзя! Вон в поселке одном, сказывают, мужик с бабой как
взялися, так все и пропили: и дом, и корову, и лодку с мотором, ребятишек по
миру пустили. Мужик мешок картошек на семена за десятку купил, баба за
пятерку его загнала, бутылку принесла. Вместе выпили -- мужик бабу бить.
Бьет и плачет! Бьет и плачет! Потом они вместе плакали. Картина! Потом они в
алкоголичку подались. Моя туда же, алкоголичкой стращает. Люта баба, люта!
Ну да ведь и мужичок ей достался! Олютеешь с ним!.. Х-хы-хмуриться не надо,
Лада! Лы-лучше "Солнцедару" жахнем!.." -- Командор захлестнул на уключину
тетиву, подался на нос лодки, к багажнику, распинывая на стороны рыбу,
банки, барахло всякое. "Солнцедар" лил в рот прямо из горлышка. Есть кружка,
котел, ложка -- все есть, он рыбак основательный, но из горла как-то удалее
пьется, может, и похабнее? Вино без задержки катилось по кишкам, током
пробивало все члены и спутанные провода жил.
Выпил -- и опять за дело, бодрее на душе стало, работа спорится. Оно,
вино-то, хоть и зараза, конечно, однако ж сила в ем содержится могучая. А
кругом благодать! Берега по ту и по другую сторону реки зелены, вода вся в
солнечных крошках, пароход или костерок вдали дымится, чайки летают. Вот
она, радость. Вот она, жизнь! Нет, не понимал он и никогда не поймет
городскую рвань: живи от гудка до гудка, харч казенный, за все плати...
Стоп! Что такое?!
Командор обеспокоенно вытянул шею. Ну точно, лодка катит, нос
приподнят, волна крутая по берегу валит. За мысами кроется лодка, жмется к
приплескам, в тень от лесов. Значит, отремонтировал рыбинспектор технику, на
службу вышел! "У-у, зар-раза! Все, все как есть вокруг создано для
удовольствия жизни, так на тебе: то комар, то мошка, то рыбнадзор -- чтоб не
забывался человечишка, помнил о каре божьей!.."
Командор наклонил голову, будто поддеть кого на кумпол собирался, круче
обозначилась на его лице всякая кость. Глаза, и без того холодные, вовсе
остыли, зубы до хруста стиснулись. Недопитую бутылку он ткнул в багажник,
давай скорее работу делать. Настроение покоя, благодушие, остатки его еще
крутились внутри, но вечная тревога, беспокойство и злость спешно занимали в
душе свои привычные места, теснились во тьме ее. Однако Командор перебирался
по хребтовине самолова без паники, хотя и спешно. Середину самолова прошел,
крючки не очень забиты, пожалуй, успеет ловушку досмотреть и обиходить.
Работает Командор и в то же время следит за лодкой рыбнадзора, мощности свои
учитывает, запас горючего: бачок полон, мотор новый, в лодке один, а тех,
халеев-то -- так по-хантыйски рыбачьих разбойников зовут -- в самое место --
двое: рыбинспектор Семен всегда с сынишкой на поиск выходит. Натаскивает иль
боится? Натаскивает! Не шибко пугливый Семен, иначе давно б уж помер.

Й-ехали на тройке -- хрен догонишь!
А вдали мелькало -- хрен поймашь! --

рычал себе под нос Командор со злорадной дрожью, не позволяя, однако,
особо отвлекаться: допусти оплошность -- изувечишься, руку насквозь
просадишь крючком -- Семен больничные оплачивай! Лодки сближались.
Рыбнадзоровская дюралька шла наискосок от берега. Мотор на ней поношен,
стар, но пел нынче ровно, бодро, струил серенький дымок за кормою. Перебрали
мотор, подлатали рыбхалеи. Командор озабеспоко- ился -- не близко ль
надзорную власть подпустил? "А-а, знай наших! Счас оне увидят фокус-мокус!
Счас я им покажу землевращенье!.."
Бутылка, которая недопитой осталась за сегодняшний день, -- третья.
Утром с соседом пол-литра белой выпили, закрасив ее крепкой заваркой. Так
вот за столом сидели чинно-важно, попивали "чаек". Баба пришла, носом повела
-- нос у ей, что у сибирской лайки-бельчатницы -- верхом берет! "Че-то рожи
красны?" Тут что главное? Скорей кати на нее бочку, ошеломляй! "Ты поработай
с мое на воде, на ветру, дак у тя не токо рожа красна будет!.." Когда за
дровами ходил, из поленницы вынул утаенный на всякий пожарный случай
"Вермут", и его "уговорили" до капли, наголо. Не пробрало. Пожрать ладом так
и не пожрал, чего-то хватанул на ходу, картошек холодных вроде, прихмелел,
вот и охватило удальство, захотелось Командору на глазах рыбхалеев допить
"Солнцедар"! Запрокинуть голову и, побулькивая горлом, выпятив тощее брюхо,
изобразить артиста. Однако ж тут не театр, тут тебе такой аплодисмент дадут
-- не прочихаешься. Нынешний браконьеришко что сапер на войне. Только и
разницы меж сапером и браконьером, что тому медаль дадут, а этому штраф либо
срок. Читать дальше ...