Уха на Боганиде 02( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть вторая) - 8 Октября 2018

Главная » 2018 » Октябрь » 8 » Уха на Боганиде 02( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть вторая)

13:36

Уха на Боганиде 02( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть вторая)

***

Котлы
привезены с магистрали -- в баню, для тех, что строят самую большую железную
дорогу на Севере. Но в баню котлы не попали, понадобились в Боганиде, и их
приспособили под варево. И сколько вкусной еды переварено, перекипячено в
этих котлах! Попадали в котлы и гуси, и утки, и олешек, случалось, в него
заныривал. Скольких людей насытили, оживили, напоили, силой налили и
взрастили эти котлы!
Касьянка управилась с делом, вскинула лохматую голову, которая чудом
держалась на дудочке ее тонкой шеи, всмотрелась в даль, вслушиваясь при этом
напряженно. Кругом все замерли, не дышут -- Касьянка самая уловчивая на ухо.
-- Е-е-э-э-эду-у-ут! -- облегченно, со взрослой, бабьей радостью
выдохнула она, расслабляясь всем телом.
-- Идут! Идут! Идут!
Ребятишки, а за ними собаки с лаем бросались бежать по чисто вымытому
приплеску, оставляя на нем следы, распугивая чаек, навстречу рыбакам. Дети
запинались, падали, собаки похватывали их за ноги и рубашонки, те с хохотом
отбивались от них. Старшие ребята, сдерживая порыв, оставались возле стана,
у них дела.
На скорую уж руку Касьянка еще раз ополаскивала свежей водой
колокольную глубь котла. Уронив посудину набок, парнишки выливали воду и,
продев в проушины котла железный лом, тужась, багровея, перли чугунную
посудину к тагану, вздевали на крюк. Тем временем Касьянка торопливо
обихаживала себя, мыла руки с песком, ломаной гребенкой собирала в кучку
беленькие жидкие волосенки, форсисто их подвязывала отцветшей косынкой и
снова, ругаясь и ворча на "нестроевую команду": "Погибели на вас нету!
Навязались-то на мою головушку!" -- той же вехоткой, которой обихаживала
котлы, оттирала руки и лица малышей. Поплясывая от боли и жжения, малые изо
всех сил крепились, не хныкали, Касьянка делала дело, ворча, раздавая шлепки
направо и налево, не забывала, однако, вытягивать шею, будто сторожкая
линялая куропатка на ягодниках.
-- Токо-токо Стерляжий мыс прошли, -- с досадой роняла она, -- и че
скребутся, спрашивается? Лентяи, ох лентяи пошли мужики! Имя бы токо вино
жрать да блудничать. Никуда оне больше не годятся!..
-- Че ты понимас? -- возражал ей Акимка, -- Рыбы много! Тяжело. А ты:
музыки, музыки...
-- Ну, если рыбы много, дак тогда конешно... -- милостиво соглашалась
Касьянка.
В рыбоприемнике -- в нем, как в конторе: счеты с костяшками, зеленая
книжка квитанций, даже календарь на стене есть, еще весы, ящики, много
ящиков, бочки с солью, носилки с железной сеткой, чаны с тузлуком, в который
бросают рыбу, если за ней долго не приходит катер с большой стройки; к
рыбоприемнику этому, отделенному от артельного стола расстоянием, -- иначе
мухота одолевает едоков, гремя ключами, подвешенными к поясу, гребся
приемщик Киряга-деревяга -- большой человек.
Низовской енисейский уроженец, он в войну из снайперской винтовки бил
фашистов "токо в башку!" -- заверял Киряга-деревяга. Один раз он ночь
напролет просидел на железнодорожной водокачке, немчуры нащелкал -- счету
нет! Однако шибко заколенел наверху -- ветрено и морозно было, шла зима
сорок второго года. Торопился утром Кирюшка скорее в землянку, попер
непротоптанной дорожкой, напрямки, через заснеженное поле. Ему махали
флажком, орали, но он, остяк дурной, упрямый, никого не слушал. Скорее
"домой", скорее, чтоб отогреться и показать винтовку, всю в зарубках на
прикладе -- столько с водокачки он фашистского воронья нахряпал. Да увидел
проволочки в снегу, к проволочкам печатки мыла привязаны. Зачем мыло в снег
набросали? Больших денег на базаре мыло стоит. Война! "А-а, -- догадался, --
немецкий самолет мыло вез фрицам умываться, по нему из зенитки наши как
дали, так все мыло и высыпалось". Кирюшка решил одну печатку мыла поднять,
чтоб тоже умываться по утрам, да только собрался наклониться, зацепился
большим валенком за проволоку, и тут ка-ак ахнет! "Глаза узкие, косые, нисе
перед собою не видят, токо в бок широко глядят, голова совсем не соображала
-- заколела на водокачке, и об одном голова только думала: скорее до
землянки добежать, горячей каши поесть, водки выпить, иначе бы он
остановился и подумал: како мыло? Зачем и кто бросит тако дорого
имуссество?"
Оторвало Кирюшке не только ногу до колена, но и повредило то, что не
надо. У Кирюшки и раньше борода не шибко росла, а после госпиталя он совсем
голый лицом сделался. Еще до войны Кирюшка учился в игарской совпартшколе,
грамоту знает. С грамотой, даже если у тебя деревянная нога и другая нога
без пальцев и вся начинена железом, которое ходит, шевелится в нем, не дает
спать, -- все равно не пропадешь, начальником будешь. Да вот беда, хворает
часто рыбный начальник, нарывают на побитых ногах красные шишки, и криком
кричит тогда Кирюшка, бабы льют ему спирт в рот, чтобы оглушить боль. Один
раз выкатился из него осколок. Кирюшка его всем показывал -- маленький, на
уголь похожий осколочек. "Может, последний?" -- с надеждой в голосе
спрашивал Кирюшка.
Кроме того, что Киряга-деревяга является завом рыбоприемного пункта, он
еще депутат Плахинского поссовета, возит оттуда почту, показывает кино,
когда праздники или выборы, и говорит речи на всех собраниях.
-- Я се могу! -- бил себя в грудь кулаком Киряга-деревяга.
-- Кое-се, да не се! -- поддразнивали его бойкие бабы- резальщицы.
Киряга-деревяга, если пьяный -- в слезы иль с кулаками на народ, когда
трезвый -- бацкал дверью пункта и уходил жаловаться Касьянке. Касьянка
больше всех людей понимала и жалела Кирюшку. "Ребенков делать, -- говорила
она, -- всяк дурак сумеет! Тут и ума никакого не надо, а вот кино показывать
или речь сказать -- пущай попробуют! Тут их нету! А орден красный! А медаль,
на которой танк нарисован, "За отвагу!" называется, у них есть? А значок с
красным флагом, гвардейский, весь в золоте! Он красивше еще ордена! А
грамота -- благодарность, самым главным генералом написанная: "За
уничтожение метким огнем врагов социалистической Родины!" Это у них есть?!
Да ничего у них нету! Оне только лаяться, табак курить да водку жрать
мастера! Ни стыда, ни совести! Поучились бы у грамотного человека
уму-разуму! Повоевали бы с его! Кровь попроливали бы за Родину! Как токо
язык поворачивается? Чирей бы имя на такой поганый язык, вот бы ладно
было!.."
-- Хасьянка! -- оглушенный потоком собственных заслуг и добродетелей,
тряс головой Кирюшка. -- Сто со мной сотворили проклятые фасысты? Я бы твоим
отцом бы-ыл...
Касьянка зажимала тряпицей бывшему боевому снайперу нос, сморкаться ему
приказывала, и он, что дитенок, сморкался, подставлял лицо, чтоб девочка
утерла ему слезы. Обихаживая Кирягу-деревягу, Касьянка заверяла, что он и
так им все равно что отец, даже еще лучше. И она, Касьянка, никогда его не
бросит. Сделается Кирюшка-фронтовик старый и совсем больной от ран, она его
обшивать, обмывать и кормить станет.
-- Ой, Касьянка! Ой, глупая! -- закатывалась мать, тыча пальцем в
Кирягу-деревягу, -- он оте-ес?! Совсем ты маленькая девоська, нисе, нисе в
семейной жизни не разумес!
Киряга-деревяга не соглашался, лез в спор:
-- Хасьянка пускай девочка, а ума больше, чем у тебя, ветренки
безголовой...

Спустившись на берег, Киряга-деревяга уединился в рыбоприемник, где у
него было уютно; на стене, ровно в клубе, висела почетная грамота, плакаты с
нарисованной рыбой и консервными банками, стенгазета под названием "За
ударный лов" -- нарисовал ее один приблудившийся в Боганиде вертлявый
парень, от коллективной работы он увиливал, заботился лишь о культурном
досуге артели да обжучивал рыбаков в "очко", раздевая до порток. За
пакостное дело: уманил маленькую девочку заезжего охотника-эвенка на
кладбище, пытался надругаться -- был люто бит и отправлен под надежную
охрану.
Широко распахнув дверь рыбоприемника, так, что на стенах шевельнулись
плакаты и Почетная грамота, на столике в углу распахнулась книжка с
накладными и сдунуло на пол черный листок копирки. Киряга-деревяга
хозяйски-придирчиво осмотрелся и, тюкая деревяшкой по настилу, сделал
один-другой проход, проверяя вверенное ему "помессэнье".
-- Хасьянка! Акимка! Ко мне! Бегом! -- строго, точно полковник в кино,
затребовал он. Касьянка сорвалась и не побежала, прямо-таки полетела на
длинных птичьих лапках к большому начальнику. Аким фыркнул, пожал плечами,
давая понять ребятам, что никакой ему не указчик Киряга-деревяга, однако
тоже последовал в рыбодел. Строго и важно осмотрев ребят, как бы оценивая
взглядом, можно ли доверить такому народу ценности, Киряга-деревяга достал
из-под стола берестянку с солью, баночку с лавровым листом и
перцем-горошком.
-- Припас берегите, не валите горстями-то! -- строго наказывал большой
начальник, -- когда иссе плавлавка придет?
-- Без тебя знаем! -- бойко отшивала большого начальника Касьянка.
Обнажая коричневые от табака зубы, Киряга-деревяга грозил ей пальцем:
-- Шибко много говорис, однако!
-- С вами, с мужиками, не говори да не следи, дак и толку никакого не
будет...
Киряга-деревяга обезоруженно махал рукой:
-- Иди ус, тараторка! А ты, Акимка, в рыбоделе мети! Стобы как зеркало!
-- Поменьше соли на пол бухайте! Зеркало тогда будет...
-- И этот туда же! Ну никакого почтенья к старсым! -- взъедался
Киряга-деревяга, и, вывалившись на берег, глядел своими, все еще снайперски
зоркими глазами вдаль: -- Вот и насы! -- извещал он с облегчением.
И тут же из-за мыса одна за другой появлялись низко осевшие от груза
лодки и неводник. Вставали они, грузные, далеко от берега. Артельщики,
разламываясь, нехотя перешагивали через борта лодок в мелководье, тащили
лодки за уключины и борта ближе к берегу, чтоб недалеко рыбу и сети таскать.
Навстречу, разбрызгивая холодную воду, спешили помощники-парнишки, кто во
что одетый, тоже хватались за борта, вытаращив глаза, помогали вроде бы
тащить, на самом же деле волоклись за лодками, заплетаясь в одежонке и
больших обутках, рушась в воду, плюхаясь в ней и взвизгивая от обжигающего
холода.
-- Куда лезете, чертенята косопузые! Испростынете к дьяволам!
-- Нис-се-о-о-о!
Ноги ломит, пальцы судорогой сводит, сердчишко заходится, но все равно
суматошно, весело на берегу парнишкам, удаль хочется показать и старание, а
главное, скорее заглянуть в лодки, сколько поймано рыбы, выведать.
-- От, хорос-ссо-о-о! -- сдержанно сообщают они друг дружке. Орать и
прыгать нельзя -- от северян-промысловиков взято спокойствие, притворное
равнодушие к добыче, иначе сглазить, озевать можно удачу, потому-то с
ненавязчивым, взрослым достоинством парнишки лишь мимоходно интересуются
допрежь Киряги-деревяги, который стоит в стороне и, как положено большому
начальнику, в колотухе не участвует, марким трудом себя не унижает. -- Кака
седни шла рыба, товарис-сы? Таймень, нельма, муксун или красна?
Рыба на виду. Здешний малец с люльки ведает ее по виду, по вкусу, по
названиям, ребята постарше и приемную цену, и сортность, и мерность рыбы
знают. Но такой уж в Боганиде укоренился обычай: как бы ни устали
артельщики, как бы и чем они раздосадованы ни были, на ребятишек сердца не
держат, радуясь их радости, возбуждаясь их шумом и колготней, они не
большому начальнику, а им, малым людям, охотно, вперебой докладывают, какая
шла сегодня рыба, где попадалась лучше, где хуже, и что задевы ни одной не
угодило, сети целы, работа шла без сбоев, как по маслу. В заключение
бригадир или дежурный артельщик, сдвинув шапчонку на нос какому-нибудь
мальцу, извещал:
-- Не-эльма, ребятушки, на ваш загад впуталась! Небольшенькая! Коло
пудика!
Тут уж где выдержать? Кто подпрыгивал, ремками тряхнув, кто в ладоши
ударял, кто цокал языком, а Касьянка хвалила:
-- Ну и мужики у нас! Ну и рыбаки! Нигде больше таких фартовых нету!..
Начиналась разгрузка рыбы. Киряга-деревяга вступал в роль, форменным
полковником делался, командовал напропалую. Никто его, конечно, не слушал,
потому что и без него всем известно, чего кому делать. Но большой начальник
все равно метался по берегу, дырявил гладкий приплесок кругляком деревяги,
ронял кепку, махал рукой, показывая, куда чего и в чем нести.
Дежурный артельщик сдачей рыбы не занимался. Он сразу же отделялся от
бригады, разжигал приготовленное под котлами кострище. Быстро, бездымно
брались огнем натесанные щепки. Лизнув желтым языком сахарно-белую щепу,
пламя отемняло торцы поленьев и начинало с треском их разгрызать,
протачиваться по щелям. Минуту-другую дежурный сидел на корточках, забыв про
свою cлужбу, устало смотрел в огонь, дотягивая цигарку, затем потряхивался и
заглядывал в налитые водой котлы, в одном из которых плавали листья лавра и
по дну черным крапом темнел перец, отчетливо видный в не растворившейся еще
горке крупной соли, -- пробная порция приправ; заправка и доводка ухи до
полного вкуса произойдет после.
Вывалив из корзины на приплесок еще живых, но уже вяло пошевеливающихся
стерлядок, дежурный крепко зажимал голову крупного, пьяно бунтующего налима
и через жабры вынимал крылато развернутую, медово-желтую печень, по-здешнему
-- максу. Большой начальник, принимая рыбу, "не замечал" тряпично просевшие,
сморщенные, только что вроде бы разрешившиеся родами, пузы пятка налимов --
нарушение, конечно, без максы налим никакой цены не имеет, но поперек артели
не пойдешь, артель -- сила. Управившись с мелочью, дежурный цеплял нельму за
крышку жабры, волок ее, сорящую по песку серебром чешуи, в воду и острым
ножом тонко прочеркивал нежно-белый упругий живот рыбины.
Аким и все парнишки постарше сортировали рыбу, стараясь не наступить и,
не дай Бог, плюнуть на невод -- уловистость снасти испортишь, -- и краешком
глаза наблюдали, как обстоит дело с ухой, чего в нее попадет сегодня, и,
переглядываясь меж собой, показывали большой палец, заметив, какую дородную
нельмищу полосует дежурный. Отрезав из-под нежного подкрылка свежий, соком
истекающий кус, дежурный артельщик иссекал его на полене в кубики, раздавал
мальцам вместо сладости, и те охминачивали за обе щеки свежую рыбу так
быстро и жадно, что на губы их выдавливался жир.
Забулькало, заворковало в котле, аж в костер сплеснули. Огонь приутих,
зашипел и тут же воспрянул, треснул, приподнялся, достал выпуклое дно котла,
уперся в него гибким всходом и раскрылся ярким цветком, в середке которого
темнела маковица чугунного котла. Ребятишки, которые босые, совсем еще
хилоногие, облепили огневище и кто в него сучок, кто щепочку совал, стараясь
посильным трудом заработать себе еду и даром греясь большим артельным огнем.
Всякий народ перебывал в Боганиде, но не было случая, чтоб кто-то
погнал ребят от костра, укорил их дармоедством. Наоборот, даже самые лютые,
озлобленные в другом месте, в другое время, нелюдимые мужики на
боганидинском миру проникались благодушием, милостивым настроением,
возвышающим их в собственных глазах. Конечно, артельщики маскировались и
грубоватой шуткой, и незлобивым ворчанием, но ребятишки -- зверята чуткие,
их не обманешь, они понимали, что все это просто так, для куражу, что
дяденьками овладело сердечное высветление; оно приходит к человеку, который
делает добро и удовлетворяется сознанием -- он еще способен его делать и не
потерян, значит, для семьи, для дома, для той, другой, утраченной жизни.
Понимая некоторую стесненность ребят -- как-никак нахлебники, артельный
народ всячески старался занять малый народ делом.
-- Луку! Хто за луком!
И ребятишки со всех ног бросались к лодкам, в носу одной из них
находили беремя дикого луку, завернутого в плащ, -- возле Боганиды лук
выщипывали, выводили еще с весны, и рыбаки привозили его с дальних тоней.
-- А хто же у нас тут главный по соли? -- оценивающим взглядом обводил
дежурный благоговейно замерших ребятишек. Каждый хотел бы быть главным по
соли или хоть по перцу, но не смел высунуться наперед других связчиков, лишь
ел дежурного взглядом, безгласно крича: "Я! Я! Я!" -- Н-нет, товаришшы
дорогие, мужики удалые! -- разводил руками дежурный: -- Соль, перец -- дело
тонкое, жэншыне только и подвластное! Куда-а нам против Касьянки? Она и в
работе удала -- с огня рвет, и посолит, как отвесит, чика в чику, на всякий
скус... -- Передав берестянку с солью ног под собой не чувствующей
белобрысой девчушке, дежурный отстранялся от котла, как бы сняв с себя
всякую ответственность, переложив тяжкий груз на другого, более сведущего в
сложном поварском деле, человека, определив себе и "мужикам" работу грубую,
менее почетную -- вычерпывал с парнями воду из лодок, обирал шахтару,
соскабливал и смывал с подтоварников рыбью чешую и слизь, прополаскивал
фартуки, рукавицы, рыбацкую спецовку.
-- Да не забредайте глубоко-то, не забредайте! Испростынете! Кто лечить
будет? -- строжился дежурный, а то и бригадир, остепеняя в раж вошедших
парней. Да куда там? Чем больше им говорят, тем пуще они хлобыщутся в воде,
напропалую лезут в нее -- у берега-то мутно, чешуя, рыбьи потроха, возгри,
сукровица сгустили воду и супесь на заплесках. Читать дальше ...