Царь-рыба 01( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая) - 8 Октября 2018

Главная » 2018 » Октябрь » 8 » Царь-рыба 01( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

12:11

Царь-рыба 01( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

***

Царь-рыба

В поселке Чуш его звали вежливо и чуть заискивающе -- Игнатьичем. Был
он старшим братом Командора и как к брату, так и ко всем остальным чушанцам
относился с некой долей снисходительности и превосходства, которого,
впрочем, не выказывал, от людей не отворачивался, напротив, ко всем был
внимателен, любому приходил на помощь, если таковая требовалась, и, конечно,
не уподоблялся брату, при дележе добычи не крохоборничал.
Правда, ему и делиться не надо было. Он везде и всюду обходился своими
силами, но был родом здешний -- сибиряк -- и природой самой приучен почитать
"опчество", считаться с ним, не раздражать его, однако шапку при этом лишка
не ломать, или, как здесь объясняются, не давать себе на ноги топор ронить.
Работал он на местной пилораме наладчиком пил и станков, однако все люди
подряд, что на производстве, что в поселке, единодушно именовали его
механиком.
И был он посноровистей иного механика, любил поковыряться в новой
технике, особенно в незнакомой, дабы постигнуть ее существо. Сотни раз
наблюдалась такая картина: плывет по Енисею лодка сама собой, на ней дергает
шнур и лается на весь белый свет хозяин, измазанный сажей, автолом,
насосавшийся бензина до того, что высеки искру -- и у него огонь во рту
вспыхнет. Да нет ее, искры-то, и мотор никаких звуков не издает. Глядь,
издали несется дюралька, задрав нос, чистенькая, сверкающая голубой и белой
краской, мотор не трещит, не верещит, поет свою песню довольным, звенящим
голоском -- флейта, сладкозвучный музыкальный инструмент, да и только! И
хозяин под стать своей лодке: прибранный, рыбьей слизью не измазанный,
мазутом не пахнущий. Если летом, едет в бежевой рубахе, в багажнике у него
фартук прорезиненный и рукавицы-верхонки. Осенью в телогрейке рыбачит
Игнатьич и в плаще, не изожженном от костров, не изляпанном -- он не будет о
свою одежду руки вытирать, для этого старая тряпица имеется, и не обгорит он
по пьянке у огня, потому что пьет с умом, и лицо у Игнатьича цветущее, с
постоянным румянцем на круто выступающих подглазьях и чуть впалых щеках.
Стрижен Игнатьич под бокс, коротко и ладно. Руки у него без трещин и
царапин, хоть и с режущими инструментами дело имеет, на руках и переносице
редкие пятнышки уже отлинявших веснушек.
Никогда и никого не унизит Игнатьич вопросом: "Ну, что у тебя, рыбачок,
едрена мать?" Он перелезет в лодку, вежливо отстранит хозяина рукой,
покачает головой, глядя на мотор, на воду в кормовом отсеке, где полощется
старая рукавица или тряпка, култыхается истоптанная консервная банка,
заменяющая черпак, прокисшие рыбьи потроха по дну растянуты, засохший в щели
пучеглазый ерш. Вздохнет выразительно Игнатьич, чего-то крутанет в моторе,
вытащит, понюхает и скажет: "Все! Отъездился мотор, в утиль надо сдавать".
Либо оботрет деталь, почистит, отверткой ткнет в одно, в другое место и
коротко бросит: "Заводи!" -- перепрыгнет в свою лодку, достанет мыло из
карманчика лодки, пластмассовую щетку, руки помоет и тряпицей их вытрет. И
никакого магарыча ему не надо. Если пьет Игнатьич, то только на свои и свое,
курить совсем не курит. В детстве, говорит, баловался, потом -- шабаш -- для
здоровья вредно.
-- Чем тебя и благодарить, Игнатьич?
-- Благодарить? -- усмехнется Игнатьич. -- Ты бы лучше в лодке
прибрался, сам обиходился, руки с песком да с мылом оттер. Чисто чухонец,
прости Господи! -- Оттолкнется веслом Игнатьич, шевельнет шнурок -- и готово
дело -- только его и видели! Летит дюралька вдаль, усы на стороны, из-за
поворота иль из-за острова еще долго слышен голосок, и, пока не умолкнет в
просторах нежный звон мотора, полорото торчит рыбак средь лодки и удрученно
размышляет: в одной деревне родились, в одной школе учились, в одни игры
играли, одним хлебом вскормлены, а поди ж ты!.. "Шшоткой руки! С мылом!
Шшотка сорок копеек стоит, мыло шешнадцать!"
И примется хозяин лодки со вздохом наматывать шнур на скользкий от
бензина и копоти маховик, с некоторой пристыженностью и досадой в душе на
свою неладность, а если прямо сказать -- на недоделанность. ...
Само собой, ловил Игнатьич рыбу лучше всех и больше всех, и это никем
не оспаривалось, законным считалось, и завидовать никто ему не завидовал,
кроме младшего Утробина, который всю жизнь чувствовал себя на запятках у
старшего брата, а был с мозглятинкой -- гнильцой самолюбия, не умел и не
хотел скрывать неприязни к брату и давно уже, давно они отурились друг от
друга, встречались на реке да по надобности -- в дни похорон, свадеб,
крестин. Игнатьич имел лучший в поселке дом, небольшой, зато самый красивый,
с верандочкой, с резными наличниками, с весело выкрашенными ставенками, с
палисадником под окнами, в котором росли малина, черемуха, цветки ноготки,
мохнатые маки и неизвестные здешнему народу шаровидные цветы, корни которых
похожи на брюковки. Привезла их из Фрунзе и приучила расти в суровом
чушанском климате жена Игнатьича, работавшая бухгалтером на одном с мужем
предприятии.
Слух был, что у Игнатьича лежит на книжке семьдесят тысяч старыми.
Игнатьич слухи эти не опроверг, болтливую работницу сберкассы, выдавшую
"тайну вклада", не одернул, но счет свой перевел в Енисейск. И притихла
работница сберкассы, старалась на улице с Игнатьичем не встречаться, если
разминуться все же не удавалось, опускала глаза и, торопливо пробегая,
навеличивала: "Здрасте, Зиновий Игнатьич!"
У Игнатьича стояло возле Опарихи три конца. Чуть на отшибе от
фарватера, чтоб не получилось, как у Куклина, не нашел бы темной осенней
ночью лодку нос парохода и не клюнул бы ее. Однако и в сторонке от стрежи
дивно брал стерлядей Игнатьич. Младший братан -- чеченская каторжная рожа --
окружал концы старшего брата своими концами. Сокрушенно покачав головой,
Игнатьич поднимал тяжелые якорницы, переставлял самоловы выше по реке и
снова брал рыбу уловисто.
Командор не отступал, давил братца и таки вытеснил его за Золотую
каргу, почти "в поле чисто". И отступился, полагая, что теперь-то братец шиш
обрыбится. Но на новом месте пошла на самоловы Игнатьича стерлядь хотя и
реже, зато самая отборная, мельче килограмма, считай, не попадалось. И
тронуло суеверные души чалдонов подозрение: "Слово знает!" Командор увидел
как-то лодку брата, самосплавом идущую по реке, и покажись ему, что старший
ехидно усмехнулся. Командор схватил ружье, щелкнул курками. Игнатьич
побледнел, подобрался. "Опусти ружье, молокосос! В тюрьме сгною..." --
"Не-на-ави-и-ижу-у-у! -- взвыл Командор и, отбросив ружье, затопал сапогами,
топтал рыбу так, что хрястало под подошвами: -- Сгинь! Пропади! Застрелю!.."
-- "Хар-рош! Ох, хар-р-рош! Ни ума, ни заклику, как говорится! Не зря
мать-покойница каялась, не зря, что в зыбке не прикинула тебя подушкой..."
-- Игнатьич плюнул и умчался не оглядываясь.
Но даже молчаливая фигура старшего Утробина за рулем -- вызов
Командору, скорготал он зубами, клялся про себя нащупать самоловы очесливого
братца и осадой, измором, нахрапом ли выжить его с реки или загнать в такой
угол, где ерш -- и тот не водится.
До войны в низовьях Енисея серединой лета эвенки, селькупы и нганасаны
ставили по берегу чумы и ловили подпусками -- переметами красную рыбу,
наживляя на уды кусочки подкопченных над очагами вьюнов. Очень лакомы,
видать, эти кусочки, коли дурило-осетрище хватает их вместе с почти голым
крючком. К цевью уд бойе всегда навязывали тряпочки, берестинки, ленточки.
Но они везде и всюду любят делать украшения, и на одежду свою нашивают
всякую всячину, и на обувь, однако из-за тряпочек этих, из-за нюха ль
совершенно верного брали они рыбу центнерами. Наезжие артельщики, по
сезонному договору промышляющие рыбу, возле тех же песков или островов
паслись, но возьмут двух-трех осетришек, стерляди на варю -- и вся добыча. И
тогда, переломив стыд и сердце, начинали они притираться своими наплавами к
снастям бойе. "Почто так делаш? Рыпы плават мноко. Засем по реке колесиш,
засем снасти путай!?" Кочевали с места на место бойе, теряя дорогое
промысловое время, но рыбу брали и брали, а наезжие, тика в тику бросившие
переметы туда, где рыбачили инородцы, вынали голые крючки.
И таким-то дубакам, как в Чуши рекут наезжих хапуг, уподобился местный
житель, исконный рыбак, да еще и руку поднял на человека, да и не просто на
человека, на брата, да и не просто руку -- ружье! Поселок упивался
скандалом, перемещал новость со двора во двор, катил ее колесом.
Жена Командора глаз не казала на улицу.
-- Ты че, совсем уж залил оловянные шары! -- наступала она на мужа. --
Совсем выволчился! Мало тебе дочери, кровинки! Брата родного свести со свету
готов! Давай уж всех нас заодно...
В прежнее время за такую дерзость он бы искуделил супругу, исполосовал
бы так, что до прощеного дня хватило, но после гибели Тайки вызубилась она,
потеряла всякий страх, чуть что -- прет на него всем корпусом, тюрьмой
грозит, глаза аж побелеют, щеки брюзгло дрожат, голова трясется -- чует
баба: свергнут грозный чеченец в самом себе, добивает, дотаптывает, стерва.
И отправился на поклон к брату младший Утробин. Через дорогу плелся
будто через тюремный двор. Игнатьич дрова колол, издали приметил брата,
задом к нему поворотился, еще старательней половинил березовые чурки.
Командор кашлянул -- брат дрова колет, из-за тюлевой занавески в окно
встревоженно выглядывала пухленькая, меднорожая жена Игнатьича в легоньком,
кружевами отделанном халатике. Взять бы за этот халат да теремок подпалить
-- крашеный-то эк пластал бы! Командор сдавил коричневыми лапищами штакетник
так, что вот-вот серу из дощечек выжмет.
-- Пьяный был дак...
Игнатьич воткнул топор, повернулся, кепку поправил:
-- А пьяному, что ли, закон не писан? -- помолчал и словно в школе
принялся поучать: -- Не по-людски ведешь себя, брательник, не по-людски. Мы
ведь родня как-никак. Да и на виду у людей, при должностях...
Командор с детства всяких поучителей переносить не мог, ну просто болел
нутром при одной только попытке со стороны людей чего-то выговорить ему,
подсказать, сделать назидание. Отволохай, отлупи, рожу всю растворожь, но не
терзай словами. И ведь знает, знает характер младшего старший брат, но,
видишь ты, в кураж впал и не повинную голову сечет, а кишки перепиливает,
перегрызает, можно сказать. "Ну-ка, давай, давай! Ты у нас наречистый, ты у
нас громкой! Покажи свою разумность, выставь мою дурь напоказ. Баба твоя ухо
навострила. Хлебат всеми дырьями, какие у ей есть, слова твои кисельные.
То-то завтра в конторе у ей работы будет, то-то она потешится, то-то
потрясут мою требуху, мои косточки служащие дамочки!"
И ведь вот что занятней всего -- говорит-то старший брат путем все, в
точку. И насчет населения поселка, которому только и надо, чтоб браться в
топоры. Потеха! Развлечение! И насчет работы -- сымут с должности капитана,
коли пьянствовать не бросит. И насчет промысла темного, хитрого, который
надо союзно вести -- Куклин-чудотворец завещал, -- голимая все правда, но
вот вроде как близирничает братец, спектакль бесплатный устраивает, тешит
свою равномерную душу, вот-вот и Тайку, пожалуй помянет. Тогда не вынести
Командору -- топор выхватит...
Командор скрипнул зубами, махнул у лица рукой, словно кого отлепляя, и
скорее домой подался, и тоже взялся колоть дрова на зиму, да с такой силой
крушил дерево, что которые поленья аж через заплот перелетали, и кто-то
крикнул с улицы: "Пли!", баба заругалась: "Эко, эко лешаки-то давят! Не
рабливат, не рабливат, возьмется, дак и правда што как на войне!.." В работе
Командор немного разрядился, отошел, мысли в нем выпрямились, не клубились в
башке, не путались, разума не затемняли. "Вечно так не будет, -- с каким-то
непривычным для него, тоскливым спокойствием решил он, -- где-то, на чем-то,
на какой-то узкой тропинке сойдемся с братцем так, что не разойтись..."
В студеный осенний морок вышел Игнатьич на Енисей, завис на самоловах.
Перед тем как залечь на ямы, оцепенеть в долгой зимней дремотности, красная
рыба жадно кормилась окуклившимся мормышем, ошивалась, как нынешние
словотворцы говорят, возле подводных каменных гряд, сытая играла с пробками
и густо вешалась на крючья.

С двух первых самоловов Игнатьич снял штук семь-десять стерлядей,
заторопился к третьему, лучше и уловистей всех стоящему. Видно, попал он им
под самую каргу, а это дается уж только мастерам высшей пробы, чтоб на гряду
самуе не бросить -- зависнет самолов, и далеко не сплыть -- рыба проходом
минует самолов. Чутье, опыт, сноровка и глаз снайперский требуются. Глаз
острится, нюх точится не сам собою -- с малолетства побратайся с водою,
постынь на реке, помокни и тогда уж шарься в ней, как в своей кладовке...
К третьему концу Игнатьич попал затемно, ориентир на берегу --
обсеченная по маковку елка, так хорошо видная темной колоколенкой даже на
жидком свету, уперлась в низкие, брюхатые тучи, мозглый воздух застелил
берег, река, жестяно и рвано отблескивающая в ночи, ломала и скрадывала
расстояние. Пять раз заплывал рыбак и тянул кошку по дну реки, времени
потерял уйму, промерз вроде бы до самых костей, но зато, лишь подцепил и
приподнял самолов, сразу почувствовал: на нем крупная рыбина!
Он не снимал стерлядь с крючков, а стерляди, стерляди!.. Бурлила,
изогнувшись в калач, почти на каждой уде стерлядка, и вся живая. Иные рыбины
отцеплялись, уходили, которая сразу вглубь, которые подстреленно
выбрасывались и шлепались о воду, клевали острием носа борт лодки -- у этих
поврежден спинной мозг, визига проткнута, этой твари конец -- с порченым
позвоночником, с проткнутым воздушным пузырем, с порванными жабрами рыба не
живет. Налим, на что крепкущая скотина, но как напорется на самоловные уды
-- дух из него вон и кишки на телефон.
Шла тяжелая, крупная рыбина, била по тетиве редко, уверенно, не
толкалась попусту, не делала в панике тычков туда-сюда. Она давила вглубь,
вела в сторону, и чем выше поднимал ее Игнатьич, тем грузнее она делалась,
остойчивей упиралась. Добро, хоть не делала резких рывков -- щелкают тогда
крючки о борт. ломаются спичками, берегись, не зазевайся, рыбак, -- цапнет
удой мясо иль одежду, ладно, крючок обломится, ладно, успеешь схватиться за
борт, пластануть ножом капроновое коленце, которым прикреплена к хребтовине
самолова уда, иначе...
Незавидная, рисковая доля браконьера: возьми рыбу да при этом больше
смерти бойся рыбнадзора -- подкрадется во тьме, сцапает -- сраму наберешься,
убытку не сочтешь, сопротивляться станешь -- тюрьма тебе. На родной реке
татем живешь и до того выдрессировался, что ровно бы еще какой, неведомый,
дополнительный орган в человеке получился -- вот ведет он рыбу, болтаясь на
самоловном конце, и весь в эту работу ушел, азартом захвачен, устремления
его -- взять рыбу, и только! Глаза, уши, ум, сердце -- все в нем направлено
к этой цели, каждый нерв вытянут в ниточку, через руки, через кончики
пальцев припаян рыбак к тетиве самолова, но что-то иль кто-то там, повыше
живота, в левой половине груди живет своей, отдельной жизнью, будто
пожарник, несет круглосуточно неусыпное дежурство. Игнатьич с рыбиной
борется, добычу к лодке правит, а оно, в груди-то, ухом поводит, глазом
недреманным тьму ощупывает. Вдали огонек мелькнул, оно уж трепыхнулось:
какое судно? Опасность от него? Отцепляться от самолова? Пускать рыбину
вглубь? А она, живая, здоровенная, может изловчиться и уйти. Напряглось все
в человеке, поредели удары сердца, слух напружинен до звона, глаз силится
быть сильнее темноты, вот-вот пробьет тело током, красная лампочка внутри
заморгает, как в пожарке: "Опасность! Опасность! Горим! Горим!"
Пронесло! Грузовая самоходка, похрюкивая, будто племенной пороз со
свинофермы Грохотало, прошла серединой реки. Следом грустный кораблик
неспешно волокся, музыка на нем играла однотонная, протяжная, на вой метели
похожая, и под эту музыку на верхней, слабо освещенной палубе умирали три
парочки, плотно сцепившись перед кончиной и уронив друг дружке бессильные
головы на плечи. "Красиво живут, -- Игнатьич даже приостановил работу, --
как в кино!"
В этот миг заявила о себе рыбина, пошла в сторону, защелкали о железо
крючки, голубые искорки из борта лодки высекло. Игнатьич отпрянул в сторону,
стравливая самолов, разом забыв про красивый кораблик, про парочки, не
переставая, однако, внимать ночи, сомкнувшейся вокруг него. Напомнив о себе,
как бы разминку сделав перед схваткой, рыбина унялась, перестала диковать и
только давила, давила вниз с тупым, непоколебимым упрямством. По всем
повадкам рыбы, по грузному, этому слепому давлению во тьму глубин угадывался
на самолове осетр, большой, но уже умаянный.
За кормой взбурлило грузное тело рыбины, вертанулось, забунтовало,
разбрасывая воду, словно лохмотья горелого, черного тряпья. Туго натягивая
хребтину самолова, рыба пошла не вглубь, вперед пошла на стрежь, охлестывая
воду и лодку оборвышами коленцев, пробками, удами, ворохом волоча
скомканных, умаянных стерлядей, стряхивая их с самолова. "Хватил дурило
воздуху. Забусел!" -- мгновенно подбирая слабину самолова, думал Игнатьич и
увидел рыбину возле борта лодки. Увидел и опешил: черный, лаково
отблескиваю- щий сутунок со вкось, не заподлицо, обрубленными сучьями;
крутые бока, решительно означенные остриями плащей, будто от жабер до хвоста
рыбина опоясана цепью бензопилы. Кожа, которую обминало водой, щекотало
нитями струй, прядущихся по плащам и свивающихся далеко за круто изогнутым
хвостом, лишь на вид мокра и гладка, на самом же деле ровно бы в толченом
стекле, смешанном с дресвою.
Что-то редкостное, первобытное было не только в величине рыбы, но и в
формах ее тела, от мягких, безжильных, как бы червячных, усов, висящих под
ровно состругнутой внизу головой, до перепончатого, крылатого хвоста -- на
доистори- ческого ящера походила рыбина, какой на картинке в учебнике по
зоологии у сына нарисован.
Течение на стрежи вихревое, рваное. Лодку шевелило, поводило из стороны
в сторону, брало струями на отур, и слышно было, как скрежещут о металл
рыскающей дюральки плащи осетра, сточенные, закругленные водой. Летошний
осетр еще и осетром не называется, всего лишь костерькой, после -- карышем
или кастрюком, похож он на диковинно растопыренную шишку иль на веретенце,
по которому торчат колючки. Ни вида, ни вкуса в костерьке, и хищнику
никакому не слопать: распорет костерька -- проткнет утробу. И вот, поди ж
ты, из остроносой колючки этакий боровище вырастает! И на каком питанье-то?
На мормыше, на козявках и вьюнцах. Ну, не загадки ли природы?!
Совсем где-то близко закрякал коростель. Игнатьич напрягся слухом --
вроде как на воде крякает? Коростель -- птица долгоногая, бегучая,
сухопутная и летная, давно пора ей убегти в теплую сторону. А вот поди ж ты,
крякает. На близком слуху -- вроде как под ногами. "Не во штанах ли у меня
закрякало?!" Игнатьич хотел, чтобы веселые, несколько даже ернические
шуточки сняли с него напряжение, вывели бы из столбняка. Но легкое
настроение, которого он желал, не посетило его, и азарта, того дикого
азарта, жгучей, все поглощающей страсти, от которой воет кость, слепнет
разум, тоже не было. Наоборот, вроде бы как обмыло теплыми, прокислыми щами
там, слева, где несло дежурство оно, недреманное ухо. Рыба, а это у нее
коростелем скрипел хрящатый рот, выплевывала воздух, долгожданная,
редкостная рыба вдруг показалась Игнатьичу зловещей.
"Да что же это я? -- поразился рыбак, -- ни Бога ни черта не боюся,
одну темну силу почитаю... Так, может, в силе-то и дело?" -- Игнатьич
захлестнул тетиву самолова за железную уключину, вынул фонарик, воровато, из
рукава осветил им рыбину с хвоста. Над водою сверкнула острыми кнопками
круглая спина осетра, изогнутый хвост его работал устало, настороженно,
казалось, точат кривую татарскую саблю о каменную черноту ночи. Из воды,
из-под костяного панциря, защищающего широкий, покатый лоб рыбины, в
человека всверливались маленькие глазки с желтым ободком вокруг томных, с
картечины величиною, зрачков. Они, эти глазки, без век, без ресниц, голые,
глядящие со змеиной холодностью, чего-то таили в себе.
Осетр висел на шести крючках. Игнатьич добавил ему еще пяток --
боровина даже не дрогнул от острых уколов, просекших сыромятно-твердую кожу,
лишь пополз к корме, царапаясь о борт лодки, набирая разгон, чтобы броситься
по туго в него бьющей воде, пообрывать поводки самолова, взять на
типок тетиву, переломать все эти махонькие, ничтожные, но
такие острые и губительные железки.
Жабры осетра захлопали чаще, заскрипели решительней. "Сейчас пойдет!"
-- похолодел Игнатьич. Не всем умом, какой-то его частью, скорее опытом он
дошел -- одному не совладать с этаким чудищей. Надо засадить побольше
крючков в осетра и бросить конец -- пусть изнемогает в глуби. Прискачет
младший братец на самоловы, поможет. Уж в чем, в чем, а в лихом деле, в
боренье за добычу не устоит, пересилит гордыню. Совхозная самоходка ушла за
вырубленной в Заречье капустой, и, пока судно разгрузит овощ, пока
затемняет, Командор к Опарихе не явится.
Надо ждать, жда-ать! Ну а дождешься, так что? Делить осетра? Рубить на
две, а то и на три части -- с братцем механик увяжется, этакий, на бросового
человечишку Дамку похожий обормот. В осетре икры ведра два, если не больше.
Икру тоже на троих?! "Вот она, вот она, дрянь-то твоя и выявилась!
Требуха-то утробинская с мозглятинкой, стало быть, и вывернулась!.." -- с
презрением думал о себе Игнатьич.
Кто он сейчас? Какой его облик вылупается? Лучше Дамки, недобитого
бандеровца Грохотало иль младшего братца? Все хапуги схожи нутром и мордой!
Только иным удается спрятать себя, притаиться до поры до времени, но
накатывает случай, предел жизни настигает, как говаривал покойный Куклин, и
сгребает всех в кучу -- потом одного по одному распределяет на места. Кто
держится на своих собственных ногах, живет своим умом, при любом соблазне
хлебает под своим краем, не хватая жирных кусков из общего котла, характер
свой на дешевку не разменивает, в вине себя не топит, пути своей жизни не
кривит -- у того человека свое отдельное место в жизни и на земле, им
заработанное и отвоеванное. Остальное все в хлам, в утиль, на помойку! "Ах,
умница-разумница! -- усмехнулся Игнатьич, -- все-то ты разумеешь, все-то
тямлишь! Игрунчик! Докажи, каков рыбак?" -- раззуживал, распалял самого себя
старший Утробин.
Чалдонская настырность, самолюбство, жадность, которую он почел
азартом, ломали, корежили человека, раздирали на части.
-- Не трожь! Не тро-о-ожь! -- остепенял он себя, -- не осилить!..
Ему казалось, если говорить вслух, то как бы со стороны кто-то с
непритухшим разумом глаголет, и от голоса его возможно отрезветь, но слова
звучали отдельно, далеко, глухо. Лишь слабый их отзвук достигал уха ловца и
совсем не касался разума, занятого лихорадочной работой, -- там
планировались действия, из нагромождений чувств выскребалась деловитость,
овладевая человеком, направляла его -- он подскребал к себе топорик, острый
крюк, чтоб поддеть им оглушенную рыбину. Идти на веслах к берегу он не
решался, межень прошла, вода поднялась с осенней завирухи-мокрети, рвет,
крутит далеко до берега, и рыба на мель не пойдет, только почувствует
осторожным икряным брюхом твердь -- такой кордебалет выкинет, такого шороху
задаст, что все веревочки и уды полетят к чертям собачьим.    Читать дальше ...