Сон о белых горах 08( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть вторая) - 8 Октября 2018

Главная » » Сон о белых горах 08( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть вторая)

20:55

Сон о белых горах 08( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть вторая)

***

Эвенки не верили в смерть и тлен: переступая из одного мира в другой,
они просто перекочевывали из местности в местность и потому снаряжались
основательно, брали с собою нарты, чайник, котел, луки, копья, после ружья,
капканы, нынче на могилах и в колодах можно найти поллитра водки,
транзисторный приемник. Однажды Аким видел на захоронении эвенков баллончик
с аэрозолем, привязанный к березке, -- а ну как на том свете гнус одолеет?
На сучке той же березки выветривалась папуха денег -- вдруг вздумается бойе
в магазин забежать, а денег с собою нету!
Нума, Люма, Курейка! А где-то за нею тоже белый, широкий Енисей. В него
ткнулась хрупкой ледяной иголкой речка Боганида, в устье ее еще торчат
небось два-три столба, может, и будка еще не сгнила, она крашеная, будка-то,
крепкая. Хорошо бы почувствовать свой предел, отправиться на Боганиду и лечь
среди тундры на мох, под свитые корни стлаников, рядом с теми людьми,
которые любили тебя в детстве и которых любил ты. Да как узнаешь приход
последнего дня и часа? Разучились люди в суете думать о смерти, готовиться
заранее к вечному кочевью, нет его -- вызнали шибко умные люди; каждый со
школы знает: смерть -- темень, прах, тлен; умирать -- значит пропасть
насовсем, сгнить, червям себя скормить. Легче ли вот только стало людям от
этого знания? Вопрос! Большой вопрос и смутный. Потеряв веру в бессмертие,
не потеряли ль они вместе с нею и себя? Отчего-то ж тужатся иные люди хоть
на неделю, хоть на день, хоть на часок отдалить смерть. На преступление иные
идут ради этого, других людей пытаются вместо себя вперед высунуть, да не
выходит, не получается пока -- от смерти ни загородиться, ни откупиться.
Ткнешься где-то в неизвестном тебе месте, и ладно, коль не затеряешь себя
сам, как Петруня, в тайге. Но тот хоть во всамделишной, зеленой тайге
потерялся, чаще-то люди затериваются в людской тайге, торопливой, занятой
собою, захваченной будничными заботами. Бегут, бегут куда-то, выронят из
стаи своего собрата и, как припоздалые, стужей гонимые птицы, даже не
оглянутся. Лишь вскрикнет, проголосит одинокая самка в табуне, приотстанет
чуть-чуть, сделает круг над упавшим самцом и заторопится вослед несущемуся
табуну...
Курейка -- пустынная река, не замерзла еще в порогах, парит. С высоты
видны разверстые пасти полыней, изодранное белое лоскутье льда --
нагромождения торосов. Черно, бездонно светится вода, шевелится устало в
оледенелых камнях. Что-то незавершенное есть в природе, в зиме, в
неприкаянности и пустоте измученной реки, сама природа как будто мучается
вместе с нею.
От порогов до камней-плакунов направо и налево непролазные скалы,
подпертые сзади горбинами перевалов, и дальше -- темной моросью тайги.
Прошел бы, прокатился на лыжах, где заберегой, где закрайком, где узкой
жилкой распадка, но один! Один -- сам себе господин! Потеряешься, сорвешься
с обмерзлых камней, попадешь в обвал, уйдешь под лед -- сам, один! Жалко,
конечно, себя будет, всем себя жалко, да жалость потухнет, как этот вот
одинокий костерок, и никому от того ни жарко, ни холодно.
Нума, Люма, Курейка -- ходу ей семьсот с лишним верст, она в пути два
озера делает -- Анаму и Дюпкун. Питается Курейка водою вечных снегов и течет
по вечной мерзлоте. Вечные снега мертвы, но сколько рек, озер, болот, лесов,
цветов, травы живет ими! На Енисее ледоход всегда получается раньше, чем на
Курейке, и тогда спертая вода катится по притоку вверх, тревожит, шевелит
высокой водой лениво спящую Курейку, и которой весной полмесяца, которой
дольше течет она впереворот, взапятки, обратно сваленная: очнувшись,
колотится, ревет, мечется; дурная, в общем-то, река -- многоводная, длинная,
а транспорт далеко не пускает. Вертолетам и доступна лишь да лодкам, если
силы у лодочников много и кишка не тонка.
Обломать бы горы, спуститься за так называемую "параллель" к редким,
болотистым лесам Заполярья, прижавшим к Губенской протоке смирный зимней
порою городок Игарку. Один, да на лыжах, да с собакой -- в три-четыре дня
пришлепал бы в городок, попарился в баньке, выпил с дружками-приятелями и
рассказал бы про весь тот "тихий узас", который стрясся с ним в тайге.

К стану Аким вернулся затемно, принес в мешке белок, песца и соболька
тощего, загнанного собратьями в бескормные прибрежные скалы. Оснимав шкурки,
охотник нагреб в котелок углей, занес в палатку, нагрел ее изнутри, снял с
себя полушубок и велел Эле снять полусак, делавший ее старой, сгорбленной
старухой.
"Зачем?" -- спросила она его взглядом, и он молча же вперился в нее:
"Раздевайся!"
Эля боязливо свела лопатки, съежилась. Ухо Акима, будто холодная
телефонная трубка, коснулось спины, вжалось в тело. Вроде бы и не
человеческая дыхалка работала под ухом, а поршневой движок хрюкал, фукал,
скрипел соплом, дыхание путалось, цеплялось за что-то, хрустела и шлепалась
внутри больной мокрота, будто сметана под мутовкой.
-- И как там моя душа, доктор? -- силилась шутить Эля, дрожа обсохшими
губами.
-- Неважно.
-- Что ж нам делать? Помирать? -- все еще пытаясь удержаться на
шутливой волне, вымучила улыбку Эля, натягивая на себя остывшую одежду.
-- Зачем помирать? -- отозвался Аким. -- Зачем помирать? -- И по его
отстраненности она внезапно поняла: он-то не шутит, он к возможности
помереть относится всерьез.
-- Акима, миленький! -- выводя охотника из задумчивости, тронула она
его. -- Я выдержу... Я наберусь сил... -- и заторопилась отогнать от него, а
больше от себя тревогу. -- Не бойся гор! Кабы Кавказские -- другое дело! Эти
невысокие. Сколько там, пятьдесят, сто километров? Пройдем! Я помогать тебе
буду... Розка, я. Пойду ногами, пойду... Не надо стоять. Почти сутки
потеряли. Дни короче и короче... Я так-то здорова, только легкие... Но люди
с туберкулезом, даже с одним легким живут. Борются. Мы выйдем, выйдем,
Акима!..
"Чего-то чует, -- насторожился Аким, -- но не понимает, все еще не
понимает. Слова тратит... Ничего здесь слова не стоят".
-- Ладно, будем спать. Утро вечера мудренее, как говорится, -- прервал
он спутницу.
Эля благодарно улыбнулась ему, в глазах ее блеснули слезы. Она обняла
охотника, приникла к нему и успокоенная заснула в нагретой палатке. Аким ее
ничем не тревожил, старался лежать неподвижно, дыша на грудь женщине, чтоб
не пропадало даром тепло, пусть и малое.
Ледяная, беззвучная ночь лежала вокруг, сдавливала, коробила палатку, а
в глазах Акима все не гасла, цвела вечерошняя заря...

Как хорошо, просто здорово, что, задумавшись глубоко, он просидел вчера
на осередыше до нее, до этой зари.
Костер почти потух. Возле ног охотника, упрятав в пышный хвост всю
узенькую мордочку, спала Розка. Над Курейкой, выше парящих полыней, выше
осередыша, выше ломаных, расщепленных, изодранных утесов, за грядою
перевала, черноту и угрюмую наготу которого отчетливо высветляло желтым
светом где-то закатывающегося солнца, неделю как здесь уже не
объявлявшегося, и только свет этот дальний напоминал, что солнце живо, и
там, далеко, в западной стороне, люди видят его в небе, на привычном месте.
Зато здесь, в громаде каменьев, среди холода и снегов свет дальнего,
безвестного солнца только усиливал чувство подавленности, одиночества,
особенно ощутимого среди тех пространств, что открывались с высоты.
Кипрейная нежность зари обвяла, только занявшись, холодным блеском тяжелого
золота ослепило, залило живую небесную плоть, слиток металла, погружаясь в
глубину скоротечных сумерек, расплавлял твердь горных вершин, и, когда
зазубренным ребром, совсем уже твердый, остывший, вывалился этот слиток из
прорванного неба в узкую горную расщелину, небо еще долго оставалось
продранным, и в проран, в небесную дыру смотрелась и дышала мертвым холодом
бездна.
Призрак солнца, этот верхний, уроненный небом и всосанный чернью
каменьев снег предвещал морозы. Скорые. Начнут лопаться в тайге деревья, с
глухим звуком станет рвать камни. Раскатываясь по каньону реки, глухой звук
будет полниться, приближаться, нарастать и ахнет громом так, что содрогнутся
горы, рухнут обвалы, увлекая за собою потоки мерзлых, сыпучих лав. И только
тогда, в трескучие морозы, отмучается, успокоится всюду, и в порогах тоже,
Курейка, загонит ее под лед, и только тогда будет возможно пройти к устью, к
поселку, к людям. Да выйдут ли вдвоем-то? Одному же ему пути отсюда нет.
Аким хотел уже подниматься. Розка почуяла его движение, вскинула
голову, заспанно уставилась на него, как что-то коснулось неожиданно слуха,
заставило придержать дыхание -- с неба, оттуда, с затемненной северной
стороны, нарастало гудение, и скоро на слабом свету, идущем от горных
снегов, от остатного ли блеска зари, поднимающегося из расщелины, возникла
темным перышком вытянутая фигурка самолета с зеленым глазком под брюхом и
красно, больно, в глаза стреляющей лампой на хвосте.
Самолет, по прикидке Акима, прошел почти над самой избушкой,
оставленной, брошенной в лесу, на речке Эндэ, благополучно перевалил через
горы, неторопливо уплыл дальше, на минуту весь обрисовавшись от хвоста до
крылышек, и скрылся, не черно, а серебристо сверкнув за горами в небесном
проране.
"Ах ты, самолет-ероплан! Посади-ка нас в карман!" -- унимая забившееся
сердце, радовался Аким, но тут же суеверно умял ту радость, затолкал
подальше -- может, это случайный самолет.... забрел на Север и кружится?
Зимовщиков высаживал, научный какой, может, искал кого, может, на полюс на
Северный летал? Мало ли...
Но сомнения оспаривались, в голове было несогласие -- начали ходить
рейсовые самолеты на Хатангу, начали. Зима набрала силу, лед крепок, можно
садиться на реку, на озера. И как он запамятовал? Почему? Но откуда знать,
что трасса на Хатангу проложена здесь вот, над его, Акимовым, становищем?
Расспросить? Чего же расспрашивать-то? Он не собирался бедовать в тайге, он
охотничать, работать в ней собирался.
Конечно, рейсовый самолет есть рейсовый самолет, надеяться на него
рисково, но больше надеяться не на что и не на кого.
Холодом подняло и выгнало их из палатки, когда еще небо не отбелило ни
с какого края, и кичиги, как называли в древности созвездия, ледяным
крошевом пересыпались в небе, над жарко нагоревшим огнем, который калил
лицо, пек до боли, почти выдавливал глаза, но от мороза совсем не спасал.
Аким заболтал в котелке затируху из муки и сухого птичьего мяса. Пили ее
кружками пресную, недосоленную, пахнущую дымом. И, слава Богу, в середке
потеплело. Пока охотник в сердитом, как показалось Эле, сосредоточении с
хрустом складывал оиндевелую негнущуюся палатку и привязывал к кошевке
багаж, в котелке снова натаял снег, громко заклокотало, запарило из
посудины. Заварив покрепче кипяток, Аким слил его в маленький термос,
остатки дал попить Эле и, что-то в себе перерубив, отверженно, почудилось,
даже со страхом, произнес:
-- Ну вроде бы все? Двинули!
Шли торопливо, не шли, можно сказать, бежали. Эля задохнулась морозом,
кашляла. Аким пихнул ее в возок, укрыл палаткой, с боков подтыкал, завязал
шарфом рот, натянул башлык полусака, оставив только глаза, постучал по
плечу, шевеля затверделыми от мороза губами: "Держись!" -- и попер возок, то
и дело обваливаясь лыжами в забои, увязая в валежнике, задышливо взбадривая
Розку, себя ли:
-- Жми, мои милые! Жми! -- И сначала еще пробовал взвеселиться: --
"Жми, Фома, деревня близко..." -- Дальше там шли озорные слова: "У милашки
свет потух. До нее дорога склизка, разрезай лаптей воздух!" -- но договорить
их у Акима но хватило дыхания. Он гнал себя, гнал собаку, а вокруг все
напряженней сверкали перекаленные снега, сухо потрескивали, ахали в глуби
остекленелой ночи деревья, струями текла с дерев шорохливая крупа, рыбьей
чешуей бусила, клубилась миражная, сгущающая воздух сыпь, нарастала тишина,
и еще холодней, еще льдистей светились цепенеющие звезды в глуби бездонного
и бесчувственного неба.
Сжимало сердце, ломило уши, слепило глаза стылостью сверкающих снегов,
покорностью разъединенного леса, заговоренно опустившего лапы в снег. Всякое
дерево, нищенски обтрепанное, ощетиненное сучками, стояло со своей отдельной
тенью, словно бы застыв в безгласной молитве о вечном терпении.
Шуршал, скрипел, сверкал под лыжами снег, надсадным дыханием рвало рты
и груди Акима и Розки, кошевку накренивало, бросало с валежины на валежину,
с кочки на кочку, полозья взвизгивали, точно раздавливая крысу, и катились
дальше то плавно, то рывками. Элю охватило безразличие, думалось тупо и все
о вечном, о Древнем Египте почему-то, о таинственных жрецах и жрицах и еще о
вымерших в Индии городах, заблудившихся среди джунглей, о скитающихся
кораблях, покинутых людях и о всяком таком вот. Все земное, близкое
отдалилось в пустыню стылой, смиренной ночи и тайги. Тут и себя забыть
просто, и забыла бы, если б не боль, ломящая лицо, льдом сцепляющая глаза и
ноздри.
-- Не спа-ать! Не спа-а-ать!
Содрав лед с ресниц, Эля увидела Акима, опершегося руками о возок. Весь
он в снегу, в куржаке, все на нем состылось, шуршало, дыхание рвалось, глаза
в мерзлых щелях светились всполошенно, на щеках пятна млечного цвета. Эля
никогда не видела обмороженных людей, но все равно испугалась -- так, только
так, бескровно, чужеродно может выглядеть отмирающее тело. Аким черпнул
снегу рукавицей. Эля, всхлипывая, торопилась оттирать лицо охотника и,
чувствуя, как ему больно, лепетала какие-то слова, просила потерпеть,
рассыпала снег, черпала его, черпала. Клоня лицо все ниже и ниже, сжимая до
хруста в пальцах бортик нарты, Аким матерился сквозь стиснутые зубы:
-- Што ты как без рук!.. Д-душу твою! -- оскалился мокрым, жженной
рукавицей измазанным лицом. -- Шибче три! Шибче!
И снова бежал, задыхался Аким, скребся почти на четвереньках, а возле
него хрипела, взвизгивала Розка, красно пятная снег изорванными лапами; не
попискивали, не крякали, не скрипели, а живым визгом исходили полозья нарты.
Их подбрасывало, кренило, дергало все резче, и что-то выпало, зачернело
сзади на снегу. Эля кричала о пропаже, но Аким даже не обернулся, и если
оторвется нарта, подумала Эля, он тоже не оглянется, как шел, так и будет
идти до тех пор, пока не упадет, -- ничего он уже не слышал, не понимал, не
чувствовал.
Страх, ни с чем не сравнимый страх охватил Элю, гнал ее следом за
возком и охотником с собакой. Не думалось уже о вечности, о вселенной, о
затерянных городах и древних странах, ни о чем больше не думалось -- все
вытеснил страх. Ощущение нескончаемости пути, пустоты, беспредельности тайги
подавило не только мысль, но и всякое желание, кроме одного: остановиться,
прилечь возле живого, красного огня и перестать сопротивляться -- все равно
никуда не придешь, вернее, придешь, куда все в конце концов приходят, так
какая разница -- раньше или поздней?
Раз-другой покоробленные шептуны ступили на что-то твердое, каткое --
кошкарник, выворотни, подумалось ей. Но вдруг блеснуло -- след! Они идут по
следу, несколько, правда, странному. На передувах и в забоях снег прорыло
чем-то тупым, на чистине след раздваивало, виделись лыжные бороздки, собачья
топанина. Горы, ломь оголенных громад, зловещей воронью чернеющих над белой
лентой реки, отдалились в призрачность неба: сплюснутые, они там пластами
соединялись с громадой недвижной небесной тверди.
Горы остались сзади. Значит, они их когда-то перевалили, значит, они
идут к жилью, к становищу, к чуму, к рыбацкой бригаде! Не все ли равно? Лишь
бы выйти на свет, на люди. Здесь погибнуть не дадут. Ототрут, отогреют,
напоят, накормят, на оленях доставят куда надо, полечат и на самолете домой,
к маме, в Москву отошлют.
Да неужели они есть: мама, Москва, люди, много людей! Никогда-никогда и
никуда она больше не поедет, никогда не оставит мать, пусть курит табак,
пусть ругается с авторами, "спасает" их. Стало быть, Аким попал на след,
потому так и торопится, загоняет себя и Розку. "Бедный Аким! Хороший Аким!"
В лесу чуть посветлело, поослаб мороз -- незаметно глазу, но ощутимо
лицом помягчало в тайге, деревья реже хлопали разрывно, зато сильнее
хрустело, сыпалось сушье и трупелый мох-бородач, слепленные холодом в
табачные папухи, шорохтели листья, и эта невидаль отчего-то тоже пугала Элю.
Остановились в неглубокой разложине, засиненной от теней ли леса, от
все еще тянущегося рассвета иль от подступивших уже сумерек. Эля упала
грудью на возок. Аким еще набрался сил развести огонь, навесить котелок и
тоже упал на тонко набросанный лапник, который, хрустнув, раскрошился под
ним. Лицо Акима в кровяных царапинах, уши вздулись, кости скул завело под
глаза, косицы старчески запали. Пили чай, не экономя сахар, пили жадно,
много. Руки Акима дрожали, вздутые жилы черно ветвились, ровно бы звеня от
надсады, по белкам глаз растекались лопнувшие сосуды, веки набухли,
вывернулись мокрым исподом, и не взгляд, не глаза Акима так дико светились
ночью, а это вот набухающее и набухающее мокро, под которым ничего, кроме
смертельной усталости, не угадывалось.
Распечатав последнюю банку сгущенки, Аким погрел ее на огне, хлебнул
пару ложек, наболтал молока в кружке и дал полакать Розке. Собачонка
недоверчиво глядела на хозяина, пошевеливая хвостом; он приоткрыл глаза:
"Ешь, ешь!" И она, всегда такая робкая, забренчала кружкой, заприхлопывала
громко языком.
"Правильно! Чего продукты жалеть? Придем к людям, у них все есть, и
молоко, и сахар. А собачка чистая, в тайге живет, на снегу спит, дичью
питается. Ей можно и из кружки. Собака -- друг. Розка -- друг, вдесятеро
вернее иных людей!.." Читать дальше ...