Не хватает сердца 04( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая) - 7 Октября 2018

Главная » 2018 » Октябрь » 7 » Не хватает сердца 04( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

12:39

Не хватает сердца 04( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

***

***
Почти без надежды на волю и спасение бредут они и бредут к цели, ими
намеченной.
-- Мы вышли из Норильска втроем -- люди все свои, телом и духом
крепкие. Вышли с единственной целью и надеждой -- добраться до Москвы,
добиться приема у Сталина или Калинина, рассказать о том произволе, какой
творится на нашей новостройке. Уходили ночью, по одному в глубь тундры, к
тайникам, сделанным еще с зимы. Место сбора мы назначили на одном из
притоков Енисея. Через несколько дней мы благополучно встретились. У нас был
порядочный запас продуктов, что-то похожее на палатку, сшитую из мучных
кулей и куска брезента, три топора, ножи и даже половинка пилы. Кроме того,
у нас была, хоть и худо скопированная, карта тех мест. Мы должны были выйти
на магистраль и вышли бы, я думаю, да беда подстерегала нас на первом же
отрезке пути.
Главной задачей нашей было пока что выйти к Енисею и продолжить путь
вверх по его течению. Две с лишним тысячи километров! Мы были взрослые люди,
понимали, что это такое. Догадывались -- не все дойдем, но, может, хоть один
дойдет, и то ладно, и то победа. Но предположить то, что стряслось с нами
сразу же, никто из нас даже в самые тяжелые минуты раздумия, даже в жутком
сне не мог...
Беглый докурил цигарку, смял ее о порожек печки и задумался, глядя на
огонек, -- он очень любил смотреть на огонь. Привычка уже давняя, самим им
не замечаемая.
-- На речке мы сколотили плотик и, спокойно погрузившись, поплыли по
большой воде, радуясь тому, что порядочное расстояние нам не топать по
мокрой и глухой еще тундре, да и находиться будем мы в стороне от всяких
патрульных и сторожевых служб.
Плыли день, где погребясь веслами, где шестами подпихиваясь, впрочем,
по вздутой весенней реке нас и без того несло бойко. Но нам хотелось скорее,
скорее, вперед! И когда понесло нас совсем хорошо, и под плотом
заплескалось, забурлило, мы никакого значения тому не придали -- по нашей
примитивной карте эта почти еще не изученная местность была голой, ровной и
безопасной во всех отношениях. Но к реке отклонялся один из отрогов горного
хребта Путорана, о котором мы слышали, что он есть где-то, но что так далеко
отклоняется, предположить не могли. Словом, на ровной этой, вертлявой речке
оказались пороги, и заметили мы их -- люди сухопутные -- уже тогда, когда и
сделать ничего было невозможно. Плот наш закружило, понесло в пороги. Шум и
гул стоял вокруг, вода втягивалась в каменное промежье и падала куда-то
вниз. Я велел товарищам лечь, схватиться за бревна, и сам сделал то же. Но
мы не удержались за бревна, плот наш развалился, рухнул по стене громадной,
дымящейся белой пеной, в кипящий котлован. В меня ткнулось бревно, я за него
уцепился, и меня закружило по этому глубокому котловану, берега которого
отвесной стеной стояли над рекою. Показалось, что под скалою пробкой
выпрыгнул наверх окровавленный человек, вскрикнул и исчез. Держась за
бревно, я подгребся к тому месту, но ничего там не увидел и сам уже был плох
-- ледяная вода пронзала до костей.
Тут я вспомнил про Бога -- если Он не забыл совсем про нас, грешных его
рабов, пусть обернется лицом к одному из них и поможет ему. Молитва Божья,
судьба ли продлили мою жизнь. Меня выволокло на свет белый. Очнулся на
каменном приплеске и глаза в глаза встретился с чьим-то пристальным
взглядом. Я застонал и сел, от меня отпрыгнул песец, тощий, в клочьях
линялой шерсти. Прикормились на человечине здешние зверьки. Этот нюхал и
ждал, когда меня можно будет начать.
Я околел бы в ту ночь, если б один из нас не догадался залить варом,
залепить древесной смолой по спичечному коробку. Мне удалось развести костер
уже в потемках, и не костер -- огонек из берестинок, ломаных палочек,
ободранных сучьев, собранных в камешнике. Немного обогревшись, я бродил по
приплеску берега и в расщелинах меж камней насобирал плавника, еще сырого,
но гореть с подсушкой способного. У костра я обмыслил свое положение,
посмотрел, в чем и с чем остался -- сапоги, тюремная куртка и штаны, рубаха,
белье, вот какая со мной и на мне осталась одежда, даже шапки нет. В кармане
куртки пара удочек, иголка с ниткой, воткнутая в отворот карманчика, кусок
полуразмокшего сухаря, горсть мокрого табаку и клок раскисшей газеты,
которую я тут же принялся сушить.
Всю ночь я напряженно ждал крика, шагов по камням к костру, мне не
хотелось верить, что друзья мои погибли. Хоть один должен уцелеть. Утром я
двинулся по берегу и обнаружил одного из моих товарищей по несчастью. Он
лежал возле воды с перебитыми ногами, проломленной головой и был еще теплый.
В кармане его было две удочки, коробок спичек, складной ножик, иголка с
ниткой, банка с табаком и кусочек размытого сахара в уголке брючного
кармана. Я похоронил товарища в камнях, плотно завалил его плитами, чтобы не
съели труп песцы, попросил прощения за то, что оставил его в одном лишь
белье, и еще ночь просидел возле порога, ожидая второго товарища.
За это время я соорудил из рубахи товарища мешок, из портянок сшил
что-то вроде шапки, лямки к мешку приделал и, сложив в него сапоги и
костюмчик покойного, который я надевал лишь к ночи, двинул сначала по берегу
реки, затем на солнце, все ярче с каждым днем разгорающееся. Вдоль реки меня
не пустили идти глыбы натолканных льдов, вздувшиеся ручьи и глубокие
старицы; остановило вольно сияющей, куда попало бегущей снежной водой.
Через два дня я снова вышел к той же реке, к тому же порогу. Я кружил
по тундре, по редким ее островкам, однако не напугался, не приуныл -- что-то
уже обжитое, притягательное было для меня на этой реке, в этих бездушных
камнях, да дрова здесь были, да и находки, так меня радующие, попадались.
Легши на холодный камень, я глядел со скалы вниз и сначала увидел надетый на
каменья дождевик, затем косяки рыб и под ними зеркально сверкающий предмет
-- это либо фляга со спиртом, либо котелок, столь мне необходимый. Я мог
разбиться, утонуть, схваченный судорогами, но предмет этот должен был
достать.
И нырнул. И достал! И что бы вы думали достал? Топор! Я так ему
обрадовался, что даже расплакался и сказал себе, что с топором-то я не
пропаду, но больше Всемилостивейшему Богу докучать не стану, буду вспоминать
забытые уже молитвы и с молитвой да Божьей помощью выйду к Енисею.
Я еще раз попытался углубиться в тундру и еще раз убедился, что весной
в тундре не только прямых, но и никаких путей нет -- озера, реки, речки
заставляют петлять, кружиться.
Впрочем, что это я? Вы ведь лучше меня знаете Заполярье. Опытный
человек сидел бы там, где его настигла беда, ловил бы рыбу, сохранял силы,
пережидал половодье. А я все шел, все бился и через неделю пути увидел вдали
щетинку леса. Не хотелось верить; подумал: вижу тундровые лиственничные
лесочки или останцы каменных отрогов -- это значило бы, что я сильно
отклонился на север и мне уж не достанет сил вернуться даже на стройку, в
Норильск. На бессолой рыбе, на прошлогодних ягодах и горьком орехе кедрового
стланика долго не протянешь.
Вера моя и помощь Божья укрепили меня -- и я вышел к лесотундре, затем
зашел в загустелые леса. Да радовался-то я напрасно. Здесь уж оттаял,
взнялся в воздух комар. Был он еще квелый, дымом, заметкой лица можно было
от него еще спасаться. Но вот когда пригреет хорошо, что начнется? Боязно об
этом даже думать.
Тем временем я уже утратил несколько крючков -- щуки, совершенно не
знающие страха, понимающие только, что им можно хватать кого и что угодно,
их же поймать не смеет никто, разоружали меня. Я стал рыбачить просто и
нагло. Поймав две-три сорожины на удочки, насаживал рыбу на жерлицу с
проволочной подстраховкой -- такие ловушки у нас с зимы налажены были,
опускал кособоко шевелящуюся рыбку в глубь озера или речки. Тут же из засады
торпедой вылетала щука, где и две, где и три, и, которая проворней, цапала
сорожину, мяла ее и старалась уйти в черную корягу или в кисель прошлогодней
травы, на ходу заглатывая добычу. Я изо всей силы выхватывал леску -- щука
оказывалась на берегу, но добычу из зубов не выпускала и долго не могла
понять, где она, что с нею произошло и почему оказалась на суше. Если рыбина
была не по снасти, я отгонял ее палкой. Случалось, лавливал я и карасей, и
пелядку, сигов и даже в одном очень чистом озере с песчаным дном напал на
стерлядок, но рыбы до того наелся, что уже не мог на нее смотреть, жевал,
как траву.
Простужен я был уже сильно, начал слабеть. Но тут мне стали попадаться
кедрачи, хоть и худенькие, северные, а все же кедрачи -- прекрасные деревья.
Под ними спать суше, теплее, лапник, орех, пусть и горький, пусть истекший,
все же пища. И брусники прошлогодней в лесу больше стало попадаться.
Однажды я обнаружил умирающего оленя. Он лежал в сырой яме, в бурой,
размешанной болотине. Он объел вокруг уже все кусты, мох и осоку вместе с
корнями, выгрыз землю, выел се до мерзлоты. В открытом переломе ноги оленя
кишели черви, и под кожей прошивали они уже ходы к склизкому облезшему паху.
Кости зверя торчали наружу, от него пахло, но, увидев меня, он забился в
грязной яме, пробовал взняться, но со стоном наотмашь упал обратно в грязь.
Боясь, что олень испустит дух прежде, чем я ударю его топором, зажмурил
в кровь съеденные гнусом глаза и обрушился в ямину.
Я прожил возле убитого оленя несколько дней и пожил бы еще, если б не
гнус, набирающий ярость. Из шкуры оленя я вырезал себе подстилку под бок,
сделал несколько теплых стелек в сапоги и -- главное -- намочил и вырезал
тонкие сыромятные ремешки, вытянул из ног животного сухожилия, чинил ими
одежду, обувь, даже ладился приспособить их в качестве лески. Конечно же, я
давно уразумел, что заблудился, утерял всякие ориентиры, от тупости забывал
приметы, но не хотел с этим согласиться и все надеялся -- вот-вот выйду к
Енисею, не миновать мне этой великой артерии, как ее именуют в школах. Но
таймырская тундра, дикие леса Заполярья такие великие, что даже Енисей может
в них затеряться, человечишко же для таких пространств -- мошка, тля,
былинка.
Если бы вы -- северяне -- не ведали, что такое северный лес и тундра,
каково в них заблудиться, я бы, может, и рассказал вам об этом. Но вы, я
вижу, люди бывалые, и ребятишки у вас не барчуки. Скажу только, что я не раз
сожалел о том, что не погиб вместе с товарищами своими там, на пороге,
полный сил и веры в будущее.
Не знаю, сколько времени, какие были число, месяц, день, но уже отцвела
лесотундра, отпела весна птичьими голосами, самки сели на гнездах, линялые
самцы прятались в укрепе. Я брал из-под самок яйца, пил их, если попадались
насиженные, пек в огне, догнал и забил палкой несколько линялых куропаток и
глухарей. Вместе с пером и внутренностями я закапывал птицу под костер в
землю и, сначала с ужасом, потом почти равнодушно, заглядывал внутрь
последнего коробка спичек. Огонь я разводил уже не каждую ночь, только в
непогоду. Когда у меня останется последняя спичка, принял я решение, --
разведу в последний раз огонь и лягу подле него навсегда.
Беглец прикрыл ладонью глаза, и что-то заклокотало в его горле, мы
поняли, что он удерживает в себе крик или плач. Папа протянул гостю кисет.
Он ощупью принял его и, закурив, молвил:
-- Благодарю вас! Не приведи, Господи, вам, детям...
-- Может, вы еще покушаете? -- перебил я гостя.
-- Нет-нет, спасибо, дитя. Храни тебя, Господь, не оскверни, не обозли
в это худое время милостивое сердце.
-- Может, рыбы соленой?
-- Нет-нет, сольцы.
Я подал беглецу берестянку соли, он бережно щепотью взял соли, высыпал
ее в рот и замычал от сладости и боли -- соль разъедала треснувшие губы,
цинготно сочащиеся десны.
-- Ах, как нам не хватает сердца! -- воскликнул он. Иссосав еще щепотку
соли, он громко, почти клятвенно заверил нас:
-- Если я доживу до лучших дней и у меня будет свой угол, я весь его
завалю солью. Соль -- это!.. Нет, вы не знаете, что это такое, соль! У вас
ее много, целые бочки, вы ею сорите. Но не надо, не надо, особенно детям,
чтоб они узнали это, испытали наше горе. Борони Бог, как говорят тунгусы...
Ах, как нам не хватает сердца! Соль добудем, хлеб посеем, но -- сердце!..
-- М-да, простите еще раз, светает. Не дал я вам спать. Н-но, н-но у
меня давно не было и, может, не будет уже таких добрых слушателей...
Не знаю, в бреду или по наитию Божьему я стал чувствовать: в лесу есть
еще кто-то. Ни следов, ни кострищ, ни спичечки горелой, но вот чувствую:
есть кто-то поблизости -- идет следом или кружит возле меня. Нет, нет,
нечистой силы я уже не боялся и подумал, что это смерть моя кружит надо
мною, сжимает кольца, дышит в меня гнилозубой хворью, тленом, перегорелой
душной кровью, хочет избавить меня от мук. Я не то чтоб вовсе не боялся
смерти, призрака ее, я еще мог почтительно относиться к жизни, нужной не для
одного меня, но для моих уже погибших и погибающих в невиданно страшных
застенках, на каторгах собратьев моих. Если б не это, я бы просто не встал
однажды с подстилки из оленьей шкуры, лесные мыши, песцы и прочие зверушки
съели бы меня вместе с клочком шкурки -- и вся недолга. Но я еще
сопротивлялся. С помутневшим уже разумом, до дна почти выпитый комарами,
иссушенный, разбитый кашлем, в изожженной и драной одежде я шел и шел.
Сколько раз я уже видел Енисей, выходил к нему, умывался, пил воду и плакал
от счастья. Но это оказывалось лишь озеро, закрытый водоем, как говорят
опять же в школе.
Оглушенный комарами, мокрецом и мошкой, я старался идти ночью, когда
особенно глухо и застойно в тайге, когда уж и дышать-то нечем от испарений и
гнуса. Днем я находил хоть какой-нибудь обдув и падал на подстилку, я
сделался неосторожен и рассеян. Отупев от гнуса, выл в бессилии. Одиночество
меня добило -- я кричал что-то в небо, грозил ему кулаком.
У меня осталась одна жерлица, удочка вся в узлах, четыре спички, топор
и нож. Спал в обнимку с топором, он сделался моим самым надежным другом и
спасителем, и я даже разговаривал с ним...
И вот серой, звенящей комаром ночью я увидел в тайге мелькнувший свет и
подумал, что это бред, галлюцинации, стал вслух себя уверять, что отблеск
небесный, отражение звезды в воде. Но какие звезды в эту пору, давно уже
размыло ночь густыми туманами, солнце полого зависало над пологой тайгой, не
закатывалось.
Сначала я побежал, потом пополз и увидел наконец экономно горящий
костерок, мягко ступая, я приблизился к огню и спрятался за дерево. Подле
костра, на лапнике, тесно прижавшись друг к другу, спали двое. И первого
взгляда хватило, чтоб убедиться, что это "наши". Меньше меня были они
ободраны, но тоже обросли, одичали, комары над ними клубились. Каков же был
я? Страшно было подумать. Я кашлянул и вновь спрятался за дерево. Оба
норильца тотчас вскочили, один схватился за топор, лежавший меж беглецами,
второй за самодельный ножик. Я коротко им объяснил, кто я такой и почему
тут.
-- Выдь на свет и остановись! -- скомандовали мне и подшевелили огонь.
Я вышел к костру и покорно остановился.
-- Х-хо-о-оро-ош! -- покачали головами незнакомцы и набросились на мой
мешок. -- Соль? Хлеб? Табак?
Вытряхнув содержимое мешка, они удрученно замерли. Потом завернули в
листья моху, сухого моху с чебрецом, пососали цигарки, и тот, кто был
тоньше, моложе, серый одеждой, волосами, лицом и глазами, устало
полюбопытство- вал:
-- Давно блудишь?
Его и звали Серым. Страшный человек. Опытный бандит. Он много раз
уходил из мест заключения. В апреле из штрафных бараков ушло трое. Так рано
еще никто с нашей стройки не уходил. Рисковые ребята. Но третьего они,
видать, уже потеряли. Что ж такого? Нас ведь тоже трое бежало.
Надо ли говорить, как я обрадовался людям, пусть эти люди были Серый и
Шмырь, но все равно ведь люди, судьба соединила нас в бедствиях наших,
скрепила жизнь побегом и тайной. Серый и Шмырь тоже заблудились. Но шли они
упрямо, без колебаний по заполярной тайге, зная с уверенностью, что идут на
юг и что поздно или рано выйдут на приток Енисея, а по нему и к самому
батюшке Енисею, а там -- люди, жизнь, есть где и у кого поживиться, кого
пограбить, кого обобрать, вина добыть, с бабами побаловаться.
Но я поторопился радоваться -- соединив нас в несчастье, судьба не
сделала артельных людей сообщниками ни в мыслях, ни в устремлениях.
Маленькая артель разделилась надвое -- в меньшинстве, конечно же, остался я.
Когда Серый и Шмырь отдыхали, я ловил рыбу, малых бескрылых пташек,
запасался корешками, травами, варил похлебку в котле, который у этой пары
сохранился. Первое время мы ладили. Я уверовал, что с такими бойцами не
пропаду и непременно выйду к Енисею, а там не с руки нам быть вместе. Но
проходили дни, недели, мы никак не могли выпростаться из лесотундры. Совсем
обносились, затощали. Давно была уже очищена от шерсти, выварена и съедена
оленья шкура, мы ловили и ели леммингов, белок и даже бельчат, варили грибы
-- все без соли, без соли! Рты наши скипелись от крови, пахло из нутра
нашего падалью. Гнус разъедал лица, руки, шеи до того, что оголилось мясо,
пошли по нему язвы. На артель осталась одна удочка и жерлица с обломанным
крючком.
Теперь мы рыбачили попеременно. В то время, когда Серый и Шмырь спали,
я ловил и варил рыбу, после спал я, они ловили и варили.
Но волчий закон, по которому существовали Серый и Шмырь, скоро дал себя
знать -- они перестали оставлять мнe еду, однако еду добывать и дрова
заготавливать заставляли безоговорочно. Сами понимаете, после нашей ударной
стройки толковать с ними о совести и порядочности -- пустая трата слов. Они
были крепче меня, лучше сохранились, но я тоже не давал себе окончательно
ослабиться, старался, когда связчики спят, найти хоть какое-то пропитание.
Меня подстерегла еще одна большая беда -- я оборвал последнюю удочку. Уснул
с удочкой в руках, клюнула сорожина на короеда, тут же на нее метнулась
щучина. Я проснулся от рывка, всполошился, но было уже поздно -- хищница
вдавливалась в глубину, разворачивала сорожину головою на ход, следом
волочился обрывок фильдеперсовой лески, клубилась рыбья чешуя. Собратья мои
убили бы меня, но я сказал, что спрятал жерлицу и не покажу, где спрятал,
коли они примутся меня убивать. Кроме того, у меня есть еще две иголки, из
которых можно сделать крючки, да из штопора-складника, если его накалить,
уду можно загнуть, и еще я придумаю, как ловить петлями птицу и щук,
нежащихся на отмели.
Этим я на какое-то время продлил себе жизнь. Но страшное слово "баран"
все чаще и чаще достигало моего сознания, хотя поверить в то, что Серый и
Шмырь ведут меня с собой, чтобы, когда вовсе край придет, съесть меня,
поверить не мог. Сыспотиха подбирался к связчикам, пытая, куда делся третий
их спутник по прозвищу Ноздря. Серый и Шмырь уверяли меня, что, как и мои
спутники, утонул он при переправе через реку, но скоро посчитали -- таиться
им незачем и врать не стоит, никуда я от них не денусь, рассказали, как
тащили спички, одна короткая, две длинных. Короткую вынул Ноздря. Он был
вечный зэк, опытный ходок, старый вор в законе, игру судьбы принял, как
полагается герою современности, не скиксовал, не пикал. Наставил в грудь
себе ножик, навалился на него, попросив давнуть в спину. Серый помог ему,
облегчил кончину.
Связчики разделали "барана" топором, мясо закоптили на огне и
продержались до прилета в тундру птиц. По насту из тундры им выйти не
удалось. Поломали лыжи, съели припасы. Дальше предстояли им одна только
длинная и одна только короткая палочка -- спичками уже не играли, берегли их
пуще глаза
И тут-то явился я. Сам набрел -- воистину баран! Безрогий, безмозглый,
на заклание чертом посланный.
Однажды ночью Серый и Шмырь вернулись к огню ни с чем. Рыбу и птицу
петлей ловить они не навострились, нервов не хватало, привыкли все брать на
шарап. Ягоды еще не созрели, орех был с молоком, птица поднималась на крыло.
Питаться в тайге сделалось нечем.
Серый и Шмырь упали возле огня обессиленные. "Ну?" -- закрыв глаза,
молвил Шмырь. Я понял, что это "ну" означает; не таясь начал молиться.
"Ладно, поспим. Может, морок какой найдет. Видеть эту падлу не могу! Весь в
парше!.." -- "Опа-алим!" -- "Тьфу! -- плюнул Серый, -- падаль хавать
легче!.." -- "У нас и падали нету. Сами скоро падалью сделаемся..." --
"Кончай! Покуда не отбросил копыта, дотудова жив! Дави бабу-землю. Спи.
Отдохнем -- поработаем..."
Серый костью послабее Шмыря, но духом покрепче. Шмырь -- он злобой
страшен, однако смекалкой не вышел.
Я дождался, когда приутих костер, пока разоспались мои спутники, и,
сказав про себя: "Господь вас прости, ребята!" -- отполз от огня, вскочил --
где и силы еще взялись! -- и бросился бежать. Помнится, я даже кричал,
мнилась мне за спиной погоня. Помню, когда забежал в густой туман,
обрадоваться даже не мог, упал без сил.
Солнце было уже высоко, когда я очнулся и увидел, что из тумана
выпрастывается большая, широкая вода. По песчаному берегу прополз к тихой
лагуне, заглянул в воду и отшатнулся: на меня из воды воспаленными, опухшими
глазами глядело существо, уже мало похожее на человека.
По большой воде дул ветер, кружились чайки, стаи молодых уток делали
разминки, что-то перемещалось -- за пологим горизонтом что-то дымило. "Не
Енисей ли это?"
Я сомлел, погрелся под солнцем, отдыхая от тяжкого гнyca, и скоро опять
уснул. Очнулся от того, что меня било и катало по опечку волнами. Соскочил и
увидел над водой, в разъеме берегов, темный силуэт. Ничего не мог
сообразить, но уже отчетливая мысль бежала, хлестала полной в меня: "Я вышел
к Енисею! Я вышел к Енисею! Пo Енисею идет пароход!.."
Вера в чудо во мне давно истребилась, и пока я не прочел на борту
новенького теплохода: "И. В. Сталин", старался не доверять своим глазам. На
теплоходе пассажиры, женщины, детишки -- кто-то помахал мне рукой. А я не
мог помахать в ответ.
Мокрый от волн и слез, я стоял на коленях в мокром песке, кланялся,
молился земле, благодарил Бога за чудо, подаренное мне, -- чудо жизни! И
верил, в ту минуту верил, что те, на теплоходе, -- очень счастливые люди,
мне же выпало тяжкое испытание, по чьей-то злой воле, но какому-то
недоразумению. Я должен, должен дойти до самого главного, самого
справедливого человека, чьим именем совершенно справедливо назван этот
красивый теплоход. Он выслушает, он поймет меня, он сам в этих краях бедовал
в ссылке, сам бежал отсюда и всего натерпелся. Он, и только он, может и
должен всех спасти, развеять тяжкую напасть на эту страну, на ее
исстрадавшийся народ.
Сидя у почти затухшей печки, гость наш умолк, держа эмалированную
кружку в пригоршнях. Через окошечко в избушку сочился нехотя свет
нарождающегося застиранного дня. Беглец глянул на окошечко и, допивая из
кружки остатки теплого чая, заторопился:
-- Ну, что вам еще к рассказанному добавить? Серый и Шмырь следом за
мной тоже вышли к Енисею, выше меня по течению. Я скоро обнаружил их "следы"
-- разграбленный чум кето, выехавших на лето рыбачить, за чумом
перестрелянные собаки, изнасилованная, растерзанная женщина. Самого рыбака
эти два шакала, очевидно, утопили в реке, парнишку-кето посадили в лодку и
оттолкнули от берега -- его поймала и спасла команда буксирного парохода. В
чуме беглые разжились едой, солью, одеждой. Впрочем, какая одежда у рыбаков-
националов, на месяц-два откочевавших из тундры к Енисею. Взяли ружье, то
самое, которым вас застращали. К ружью скорее всего уже нет зарядов, и все
же хорошо, что вы не связались бороться с ними, -- они могли бы запереть вас
в избушке и сжечь. Они на "свободе", они добрались до жилых мест и "гуляют".
Будут они ходить, огибая большие станки, города, грабить и насильничать до
холодов, потом сдадутся. Никакой цели и задачи у них нету. Я шел по их
следам. Открыто заходил в станки. Два раза меня задерживали и отдавали в
сельсоветы. Оба раза отпускали. Я не ворую, не граблю и намерений своих не
скрываю. Меня отпускали с Богом, и я уверен, пройду дальше, чем Серый и
Шмырь. Мною движет милость. Я дойду до Москвы, чего бы мне это ни стоило.
Память товарищей, страдания людей обязывают меня выполнять долг, может быть,
последний и самый главный в моей жизни... Дайте, пожалуйста, еще сольцы!
Беглец в который раз пососал соли и, покачиваясь на корточках возле
печки, ровно бы подумал вслух:
-- И все-таки не следовало при ребятишках...
-- Наши ребятишки в Игарке растут, -- отозвался Высотин и прислушался.
-- Дует? Дует и дует. Не дает нам погода план добрать. Сматываться надо из
этой тайги. Нигде покою человеку не стало. Да и ребятишкам в школу пора.
-- Да-а, наступает осень! -- эхом отозвался от печки беглец. -- Спешить
надо, не выйду до зимы из Заполярья -- пропал.
-- Давай, мужик, поспи маленько и уходи. Шишкари иль ягодники из Игарки
объявятся -- черти принесут, патруль нагрянет -- нам тоже не сдобровать.
-- Да-да, вы правы. Я уйду, уйду. Соли узелок попрошу и хлеба кусочек,
да ножницы -- дикий волос... Папа мой сказал:
-- Давай! Я умею маленько.
Беглец сел посреди избушки на табуретку, папа повязал его мешковиной и
закружился вокруг клиента, защелкал ножницами, однако обычных при этом
складных присказок не выдавал.
Я замел волосья в печку.
Высотин бросил в полотняный кошель мешочек с солью, булку хлеба да
коробок спичек, кусок сахара и со словами: "Вот... чем богаты", -- подал его
гостю.
-- Благодарствую! Спаси вас Бог.
-- Не на чем. Че-то не очень он нас пасет. Кто знает, что завтра с нами
будет?
-- Не гневите, не гневите Всевышнего -- все под Ним ходим... Не надо
так. Не надо без веры жить.
-- А где ее, веры-то, набраться? У тебя?
-- Да у меня хотя бы. Я ж не терял веры, даже там, на краю гибели, в
тундре. Я стремлюсь к справедливости, и Бог мне помогает.
-- Ну, ну, стремись. А мы тут, в Игарке, такой справедливости
навидались, что некуда уж справедливей.
-- Нет, нет и нет, мужики, не победить человеконенавист- никам исконную
доброту в людях. И сейчас не всех они и не все сломили. Не всех, не всех.
Как ни странно, среди интеллигенции, именно среди той части самых
обездоленных, которую тюремные и лагерные держиморды особенно люто
ненавидят, находятся люди столь стойкие, что они потрясают своим мужеством
даже самых кровожадных мясников. Подумайте сами -- почти ослепший от побоев,
карцеров, недоедов, старенький философ-ученый заявляет начальнику лагеря и
замполиту: "Я не могу быть арестованным. Это вы вот навечно арестованы..."
"Как это?" -- гогочут граждане начальни- ки. "А так вот -- сейчас войдет
старший по чину, и вы вскочите, руки к пустой голове приложите, а я как
сидел на табуретке, так и буду сидеть, продолжая думать то, чего не успел
додумать прежде, -- о человечестве и о вас буду думать, поскольку есть вы
несчастное, заблудшее отродье и нечем вам думать, лишены вы думательного
инструмента..."
-- Н-да, гладко ты баешь, а мужика-то, крестьянина, они охомутали,
извели.
-- И все равно доброта и терпение разоружат, изведут злодейство.
-- Больно ты разоружил-то Шмыря и Серого.
-- Да-а, тут правда ваша. Этих никаким, даже Божьим словом не проймешь.
Это уже продукт новой эпохи.
-- Да завсегда они были и будут. И между прочим, тоже отца-мать имели и
имеют, верующих, деревенских, может, и пролетарьев -- но масть-то идет одна.
-- Не дай Бог, не дай Бог, мужики, если Серый и Шмырь да их сотворители
начнут миром править.
-- Конечно, конечно, не дай и не приведи Господи.
-- Ну, значит, с Богом! И вали дальше. Вроде утихает. Нам на сети
скоро.
В полдень мы выплыли на сети. Хромого в бане уже не было. Спустившись к
лодке, мы увидели его, резко припадающего на правую ногу, километрах в двух
от избушки. Он шел в направлении станка Полой, правился вверх по реке, к
свободе, к заступнику всех обиженных и угнетенных, и далеко, ох, как далеко
и долго ему было еще идти, добираться до тех мест, где обреталась
справедливость. Иней таял, струя над берегом дымку, и скоро хромой
заподпрыгивал на сверкающем приплеске, по которому катились козырьки
слабеющих волн. Вот он отделился от приплеска, метляком залетал, закружился
в синеватой дымке... и -- воспарил.
...Его взяли спящего в деревне Кубеково, под самым Красноярском, и
вернули обратно, добавив пять лет сроку. Он убегал еще не раз и в один из
побегов обморозил ступни обеих ног. Его вылечили и назначили на штрафные
работы -- в балластный карьер. Убежать из Заполярья больше он не мог, да и
бежать из Норильска с каждым годом становилось все труднее. Город обретал
современное индустриальное советское лицо, лагеря, зоны, проволока,
охранительные службы с будками, стрелками, отделялись от города,
укреплялись, вооружались. Строгие конторы в удобных домах, с теплым
отоплением, с электроосвещением, с политотделами и подотделами возведены в
центре города -- все это ладилось, селилось, плодилось прочно и надолго,
энкавэдэшники твердо верили -- навечно.
Конвоир Зубило, из "бывших", водивший на работу штрафную бригаду,
развлекался тем, что пелажного подростка заставлял прыгать с отвесной стены
карьера и тут же подниматься обратно. Откос карьера плыл, подросток отчаянно
гребся руками, ногами, карабкался, не подаваясь с места.
Нахохотавшись до колик в боках, веселый конвоир бросил подростку конец
веревки, помог ему подняться. Нo не успел истязаемый сказать: "Спасибо,
гражданин начальник", -- как тот его столкнул вниз и, клацая затвором,
веселился: "А ну быстро наверх! А ну, доходило, резво, резво!..."
"Прекрати!" -- резко сказал конвоиру седой, раскоряченно ступающий на
обе ноги штрафник по прозванию Хромой.
Бешено белея глазами, конвоир передернул затвор, двинулся на Хромого,
но выстрелить не успел. Мелькнула в воздухе кувалда, и на свежо сереющую
кучу гравия вывалилась горстка еще более серого парящего ошметья,
напоминающая отцеженную опару: из укоротившегося тела конвоира выбуривала
кровь, военные штаны потемнели в промежности. Овчарка -- верный друг и
помощник Зубилы -- взлаяла, протяжно заскулила, сорвалась в карьер и через
минуту уже чесала в просторную тундру.
Хромой сказал: "Спасибо, братья", -- поднял винтовку Зубилы, тремя
выстрелами вызвал начальника караула и, не подпустив его близко, прокричал:
"Бригада никакого отношения к убийству конвоира не имеет. Я убил его!"
Сделав резкий поворот, Хромой с винтовкой в руках кувыркнулся в карьер.
Начальник караула и запыхавшиеся стрелки подбежали к обрыву карьера и
услышали: "Да здравствует товарищ Сталин!" -- и следом хрясткий от мороза,
одинокий, без эха, выстрел. Читать дальше ...