Дамка 02( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая) - 7 Октября 2018

Главная » » Дамка 02( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

14:49

Дамка 02( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

***

На яру возникла живописная компания. Впереди нее, хлопая пыльными
кистями расклешенных штанов, хозяйски уверенно шагала девица в вельветовом
долгополом жилете, надетом на оранжевый свитер наподобие спецовки.
Приехавшая на каникулы из высшего учебного заведения под родительский кров,
смолой или того еще чернее чем-то крашенная особа всех тут подавила своей
красотой, дорогим нарядом, умением пить культурно, глоточками вино,
закусывая затяжкой дыма. На груди девицы, вкусно сбитой, бросая ярких
зайцев, горела золотая, не менее килограмма весом, бляха, и я невольно
прикинул: сколько же соболиных, лосиных, беличьих, горностаевых, осетровых и
прочих голов ушло на такую модную справу?
За выдающейся студенткой, словно на собачьей свадьбе, тащились,
преданно на нее взирая, чушанские парни, дальше на почтительной дистанции
держались местные девчонки, более пестро, но менее ценно одетые. Все курили,
смеялись чему-то, а меня не покидало ощущение неловкости от плохо
отрепетированного, хотя и правдоподобно играемого спектакля. В динамике на
крыше пункта связи какой-то прославленный квинтет иль диксиленд мордовал
волшебную украинскую "Вечорныцю", отрывая на мотив ее новомоднейший шлягер:
"Ты увидишь, что напрасно называют Север крайним..."
Девица копытила ногами, бляха подпрыгивала и билась на ее груди. Вся
пестрая стайка, подражая кумиру, взбивала пыль, вихлялась, выкрикивая
чего-то. На всю эту компанию, в особенности на модную девицу, широко
раскрывши рты, не моргая, смотрели ребята старообрядческого рода, толпящиеся
в сторонке. Все они были уловимо похожи друг на дружку, с казачьими
кудрявыми чубами, раскосыми глазами северных матерей, в шитых еще на руках
сатиновых и шелковых рубахах с поясами. Но и тут кое у кого уж узконосые
туфли, где часики с блескучим браслетом, где пестрые носки, а то и
редкостные брюки-джинсы проскальзывали. Таежные парни промаргива- лись на
свету, осматривались, принюхивались. Они на танцы еще не горазды, им бы
по-ранешному -- зажать цацу в оранжевом-то за баней иль меж поленниц. Да
робеют пока, подходы изучают. На глазах вылупаются кавалеры нового помета,
жадно тянутся к "передовому опчеству", на ходу с кожей сдирая с себя
древние, заржавелые вериги прародителей. "Тяти" еще блюдут устои, но жила-то
и в них ослабла, колебнулась старая вера, матершинничать, пить на людях,
табак курить сплошь и рядом взялись. Молодому поколению и Бог велел
оскоромиться, пристать ко всеобщему движению. Хватит, попятились,
поупорствовали и сколько же всякого удовольствия упустили!
"Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним..." -- выбрасывал из
круглой металлической пасти динамик, а под яром, по берегу, оплесканному
мазутом, сплошь замусоренному стеклом, банками, щепой, обтирочным тряпьем,
крепко обнявшись, плелись куда-то мужик с бабой и, не слыша никаких новых
песен, во всю головушку ревели: "Я соперницу зарежу и соперника убью!.. А
сама я, молодая, в Сибирь на каторгу пойду..."
От Кривляка, из-за Карасинки проступил в ночном мглистом мороке призрак
пароходика местной линии, ласково именуемого "Бетушкой".
По лестнице с большим рюкзаком на горбу, с чемоданом и сеткой в руках,
вытаращив красиво, в меру подведенные глаза, тащилась библиотекарша Люда.
Судя по потугам унести все свое имущество в один прихват и при этом остаться
независимой, модно и в то же время со вкусом одетой, не то что это топотящее
в пыли кодло, труженица местной культуры покидала Чуш навсегда, отработав
послеинститутский "минимум". Ступени на лестнице выломаны с расчетливым
коварством -- через одну, перил нет. Узкая шерстяная юбка мешала Люде широко
шагнуть, обойти же крутик логом не хватило сноровки, запарилась, видать, со
сборами.
Народ повсюду замер, ожидая, сверзится библиотекарша с лестницы или
нет? Даже Аким заинтересованно приостановил- ся. Еще спускаясь к реке, я
заметил осанистого парня, стриженного сзаду под поэта девятнадцатого века,
спереду -- под ссыльного раскольника. На груди его висел массивный крест
червленого серебра. Парень чистил крест кирпичом, наждачной бумагой и
суконкой, но все равно виднелась сыпь вечности, сеево ли человеческих слез,
застывшие ли прикосновения губ молящих о милости. Бесценный крест древних
мучеников, донесших его от времен смутных, может, еще первоцарских или
никонианских, висел на дешевой цепочке от часов-ходиков.
Парень катал на лодке белокурую похотливую девку -- заходил выше
дебаркадера, складывал лопашны, перебрасывал с кормы к себе на колени
пассажирку и на глазах честного народа шарился губами меж подбородком и
воротом цветастой девичьей блузки. На берегу кто плевался, кто причмокивал
губами, кто цокал языком. Девица никакого внимания не обращала на народ, все
порывистей курила сигарету, острыми ногтями выщипывала изо рта табак, потому
что гребец покинул лодку, спеша на помощь библиотекарше. Люда приостанови-
лась, опустила чемодан, сетку и, когда парень приблизился, укушенно
вскрикнув, отвесила ему оплеуху ото всей-то душеньки.
-- Гай-юююю-гав!
-- Лихо!
-- Браво, Людок! Браво! -- На яру заколотила в ладоши девица в
оранжевом, и партнеры поддержали воительницу одобрительным гулом и
аплодисментами.
-- Тварь! Чего изображаешь? -- Девица в лодке отбросила сигарету и,
взяв руки под бока, закривлялась: -- Я н-не лягу под стилягу!..
-- Катись! -- не то ей, не то Люде крикнул парень и, улегшись на
плотик, забросив крест на спину, принялся полоскать водою рот, девку в лодке
несло по течению, и она, покинуто хныкая, вразнобой, неумело гребла веслами
к берегу. Парень не шел ей на помощь, отплевывал кровяную воду, утирался,
искоса наблюдая, как мы с Акимом помогаем Люде внести багаж на дебаркадер.
Забыв поблагодарить нас, Люда грохнула чемодан на весы и обвела берег
расширенными бешенством и беспомощностью глазами:
-- Да будь он проклят, этот Север, и тот, кто мне его подарил!
-- Ну а весы-то чем виноваты? -- проворчал шкипер, откидывая скобку и
передвигая пальцами по стальной полосе весовой балансир. -- Вас тут много,
нервных, а мне за инвентарь отвечать. -- И выдал назидание: -- Поставила б
мужикам бутылку и не кожилилась бы.
-- Занимайтесь своим делом!
"Бетушка" подала сирену. Шкипер, все еще поругиваясь, поспешил
принимать чалку. Народ с яра потянулся к дебаркадеру.
Я сидел на бревне, бросал камни в воду и неожиданно услышал позади
хруст гальки, затем знакомый голос:

-- У вас закурить не найдется?
-- Не курю.
-- Не курите? -- переспросил Дамка, бесцеремонно усажи- ваясь на одну
со мной лесину. -- Здоровье бережете или деньги экономите?
Мне с ним разговаривать не хотелось. Мне он надоел еще в Енисейске. Из
головы не шел Коля. Лежит сейчас в горнице, оглушенный снотворным, полуспит,
полустрадает, но скоро действие наркотика ослабнет, и чем тогда-то помогать
парню? Подошел Аким, помогавший Люде грузиться на теплоход, и, оскорбленный
рублевкой, которую она хотела ему сунуть: "Нисе в людях не понимат! В гробу
я видел ее рваный..." Аким поздоровался с Дамкой за руку, дал ему закурить.
Дамка мотнул головой на меня, Аким ему что-то сказал, и они повели дружескую
беседу о разных разностях.
"Бетушка" отвалила от пристани, правясь вверх по Енисею. Из-за того,
что всю ночь не темнеет, никому спать не хотелось, народ не расходился с
берега, шлялся в поисках развлечений и порой находил их. Дамка развлекался
тем, что подкарауливал парочки в гуще тополей, за поленницами, в банях, в
кустах и прочих укрытиях, и наторел в шпионском деле до того, что спрятаться
от него сделалось невозможно. За докучный интерес парни изволохали Дамку, он
вроде бы унялся, но шпионское ремесло оказалось такое неистребимое, душу
гложущее, что не было от него покоя, так и тянуло в поиск.
Притерся Дамка к поселку Чуш. Рыбаки охотно брали его с собой -- для
потехи. И, притворяясь дурачком, показывая бесплатный "тиятр", он между
делом освоился на самоловах, схватил суть рыбной ловли, обзавелся деревянной
лодчонкой с поношенным мотором, которую продал ему убегавший от властей
залетный браконьер. Дамка выбросил два конца и, к удивлению мужиков, стал
довольно-таки бойко добывать рыбу и еще бойчее ее сбывать встречным и
поперечным людям. На теплоходах, самоходках, катерах, автомашинах, самолетах
и вертолетах и на прочем водном и воздушном транспорте догадливые люди возят
"специальный запас горючего", выменивают на него в летнюю пору рыбу, дичину,
мясо, зимой -- орех, шкурки; расчет всюду натуральный, единица обмена --
бутылка.
С судна, идущего по соседней реке, Оби, было изъято больше тонны рыбы,
"добытой" с помощью бутылки. Чтобы обыскать это из года в год занимающееся
поборами судно и привлечь к ответственности капитана, который разжирел на
перепродаже рыбы до того, что уж дачами и автомобилями завалил себя и детей,
потребовалась санкция прокуратуры, но до Бога с плоского Приобья высоко, до
прокуратуры далеко. И ловят свободно рыбку деляги вроде Дамки летом
самоловами, зимой подпусками да радуются удачливой жизни. Между тем до войны
таких вот "джентльменов удачи" на Енисее почти не водилось. Тогда рыбозаводы
заключали договоры с местными и наезжими рыболовами, выдавали им аванс,
ловушки, раз в неделю объезжали с рыбосборочным ботом артельные становища,
принимали добычу, снабжали рыбаков продуктами, рукавицами, фартуками,
сапогами и прочей спецодеждой. И они-то, эти маленькие, часто из двух всего
мужиков состоящие, артели были самым строгим надзором на реке, потому что
хотели добыть больше рыбы, выполнить план, чтобы получить осенью законные
премиальные. И организации, ведающие старательским ловом, платили им за рыбу
побольше, чем постоянным колхозным бригадам.
Я и сам когда-то рыбачил с отцом и его напарником, Александром
Высотиным, в такой вот договорной артели и, сколь ни приглядывался к речным
пиратам, сколь ни вел разговоров о нынешних порядках в рыболовецком
промысле, убедился в том, что они с облегчением прокляли, кинули бы темную,
рисковую свою работенку, перешли бы за милую душу на законный лов, только
чтоб рассчитывались с ними честь по чести, не медными копейками...
Ну а пока на реках торжествует ночной, темный лов. Дамка вино попивает,
песенки попевает. Один раз попалось ему тридцать стерлядей, пара килограммов
по шести -- уж пофартило так пофартило! Главное, рыба почти вся живая.
Сонных стерлядей выбросил за борт всего несколько штук. Утомился рыбак, но
такая радость на душе -- кричать хотелось. Заткнет он бабе своей пасть,
заткнет! Она его за рыбалку со свету сводит. Глаза еще не продерет со сна, а
уж изрыгает: "Не просыхашь, мокра стелька! Жись свою и мою загубил!.." И все
в таком вот роде, прямо и вспоминать неприятно. Покуривал Дамка папиросочку,
плыл на лодочке, в подтоварнике стерлядочки хлоп да хлоп об доски
хвостиками, иные хребтиком скреблись-поцарапывались -- живучие, игручие
рыбешки, поскорее им на сковородку охота.
Мотор не заведен, самосплавом двигалась лодка, хозяин ее наслаждался
природою и пароходика вроде бы никакого не ждал. Налетели на Дамку пауты. В
этой местности они с воробьев почти, башки у них вертучие, фосфорные,
отвислые зады, как у зебров, полосаты, жалы что железнодорожный костыль,
зевни -- и он те тут же, пуще путейской бабы, всадит его в спину или еще
куда. Кружат над лодкой пауты, гудят военными истребителями, лбы, будто у
такси, зеленым светятся.
-- На! На! Куси! Куси! -- подтравливал зловредное зверье Дамка,
протягивая плоскую с обломанными ногтями руку. Сам себе не веря, паут
опустился на кожу. От запаха бензина, от недоверия ли, может, от
предчувствия близкой крови зад паута ходуном ходит. "Насосы в ем, паразите,
действовать начали", -- заметив, как наклонился, оттопырил зад и жадно замер
паут, спохватился Дамка и со всего маху саданул паута -- увлекся тот,
бдительность утратил -- и вот тебе результат -- поплыл кверху брюхом, крылом
и лапами шевелит, взняться пробует. Хлесь паута какая-то рыбешка -- только
его, голубчика, и видели! "Взаимодействие сил, -- ударился в размышления
Дамка. -- Природа сама устанавливает баланец меж добром и злом".

На горизонте показался дымок. Под ним, под дымком, силуэт обозначился,
с паута величиной. Сладь по нутру рыбака раскатилась, под ложечкой засосало,
и такая жгучая истома прошила все тело, ну что тебе перед первым грехом.
"Матушка-Царица Небесная иль какая еще! Вот они, мгновения жизни, ради
которых мокнешь, головой рискуешь, с бабой грызесся!.."
Паут в лодке был не один, их пара была, муж и жена скорей всего.
Оставшись вдовой, паутиха-стервоза слетала на берег, за подмогой. Над
головой Дамки завертелось, загудело с десяток истребителей. "У-у, контрики!
Чего доброго, цапнет который!"
Дамка хватанул заводной шнурок. Мотор "не взял", пукнул, хукнул,
выбросил дымок. С третьего или четвертого дерга "схватило", понесло. Дамка
за борт лодки поймался -- хватит, вываливался уж, ладно, пароход шел,
спасательный круг бросил. Вынули Дамку багром из воды матросы да еще пьяным
напоили. И распотешил же он тогда пароходный народ!..
Хрипит, чадит перетруженный моторишко, форсунки в нем или гайки какие
дребезжат. Возьмет и развалится! Что тогда? Но нет возможности щадить мотор,
скорее требуется плеснуть на каменку -- все в рыбаке спеклось. "Эх, "Вихрем"
бы обзавестись! -- вздыхал Дамка, -- Да где его достанешь? "Вихри" на
магистрали продают, чтоб в воскресенье иль в заслуженный отпуск трудящиеся
могли мигом доставлять красоток на лоно природы и культурно с ими отдыхать".
Душа Дамки млеет от хороших предчувствий, всех ему людей прощать и
любить хочется -- он перед целью, и все ближе исполнение его вожделенных
желаний. Шел не теплоход, шел однопалубный кораблик с уютными,
свежекрашеными надстройками, радио на нем играло. "Начальство! --
уважительно подумал Дамка. -- По службе куда-то катит. Можно и дерануть --
не обеднеют..." С такой бодрой мыслью Дамка заглушил мотор, вынул из
подтоварника стерлядку покрупней, встал во весь свой рост, да какой же у
него рост-то! Взгромоздился на беседку, чтоб скорее заметили, и, взявши
рыбину за хвост, замахал ею, закричал:
-- Э-э, громадяне-товаришшы! К вам обращаюсь я, друзья мои, со стоном
алчущим! Продаю-у-у, чуть не задаром отдаю-у! Э-э-эй!..
Стерлядь была живая, изгибалась, выбрасывала круглые хваткие губы,
топорщилась жесткими плавниками, ровно бы желая улететь.
Дамку заметили, подали ему сигнал, не предусмотренный ни одним речным
правилом, но все же на всех наших водах известный -- этакое обволакивающее,
ласковое подгребание под себя белым флажком. Сблизились, сошлись, будто при
абордаже: узкая старенькая лодка и беленький кораблик с черным корпусом и
деловито-строгой обстановкой на палубе, даже радио не бодрилось, не орали по
нему, как под топором. Лишь какая-то нерусская дамочка почти шепотом, на
ушко жаловалась, умоляла: "Кондуктор, кондуктор, продай мне билеэ-э-эт!" --
"А хрена не хочешь? Билэтов нэт!" -- Дамка всякую песню, пословицу ли
мгновенно переиначивал на свой лад. "Да-а, строгий, видать, народ едет,
деловой. Геологи, не иначе, а то из министерства какого, с проверкой
финансов и дисциплины труда". Дамка внутренне подобрался, построжал.
Лодку прикрепили к кормовому гаку кораблика, рыбака почтительно
пригласили в салон. Там его несколько насторожили картинки, прибитые к
стенам. На одной картинке катастрофа жизни изображена -- завод с трубой на
берегу, из него мазут потоком в реку хлещет, осетры, окуни, лещи, судаки
кверху брюхом плавают, раззявили рты, испускают дух. "Ат што делают, сукины
дети!" -- поскорбел лицом Дамка и обнаружил на соседней картинке своего
брата самоловщика. Осетрина икряной, судя по раздутой пузе, запоролся на
крючьях и сдох, но как-то так сдох, что сохранил способность осуждающе
смотреть на человека, скорчившегося в углу картинки. От пронзающего рыбьего
взгляда перекосило рожу самоловщика, а рожа-то, рожа -- не приведи господи!
Брюзгливая, немытая, нос сизый, глаза мутные -- приснится, веруешь -- не
веруешь, закрестишься. С другого боку картинки человек с остро сдвинутыми
бровями, трезвый, на Черемисина, местного рыбинспектора, смахивающий, стоял
во весь рост, будто на давнем военном плакате, тыкал пальцем прямо в Дамку:
"Браконьер -- враг природы! Браконьеру -- бой!" ...
Рыбак поежился и давай позанимательней чего отыскивать и меж этих и
других картинок совсем нечаянно обнаружил в тетрадную страничку величиной
застенчивый листок, на котором красным и синим написано: "Товарищи рыбаки!
Не губите молодь промысловых рыб. Выпускайте ее без повреждений изо всех
орудий лова в водоемы. Помните, молодь -- основа ваших будущих уловов!" Душа
Дамки стронулась с места, он заозирался, наткнулся взглядом на человека,
свойски ему улыбающегося.
-- Ну и как картинки?
-- А мы молодь и не трогам, для будущих оставлям уловов, мы ее берегем!
Гай-ююю-гав! -- вскинув узкое рыльце в потолок, обитый белым пластиком,
залился рыбак. Человек доставал из стола какие-то бумаги, улыбаясь, все еще
приветливо качал головой, но уже с грустинкой. "Может, у его жена померла
или еще какое горе случилось, а я ржу!"
-- Почем стерлядь? -- все роясь в столе, поинтересовался незнакомец.
Дамка надеялся: как водится, сперва разгонную поллитровку выставят, закуску
вроде свежего, редкостного тут в эту пору огурца дадут, потом уж торг
откроется. Но ничего не подавали. "Ах, вы так!.."
-- Полторы рубли!
-- Н-ну, любезный! Везде по рублю.
-- Везде по рублю, а у нас полторы! И никаких гвоздей! -- Дамка даже
сам себе понравился, такой он боевой, такой непреклонный. Во как закалила
характер река и природа! Этак пойдет дальше дело, так он, пожалуй, возьмется
свою бабу бить, а не она его. И тем стиляжникам, что за шпионаж наказали,
тоже по отдельности навешает.
-- Это почему же у вас такая дороговизна?
-- Моторы худы -- раз! -- загнул палец Дамка. -- Бензин поди достань --
два! Рыбнадзор пежит -- три! Вино вздорожало -- четыре! -- И как только
помянул про вино, вся спесь разом утратилась, понесло Дамку, затараторил он
базарной торговкой, не соблюдая никакой солидности и пауз: -- Ангарская
пошла от жиру текет баба именинница магазин далеко торговаться недосуг в
роте пересохло...
-- Постой, постой! -- взмолился пароходный человек, отыскав, наконец,
ручку и открывая какую-то книжку. -- Пулемет! Чкас! Прошил! Оглушил!..
-- У Прасковьи чирьи, у Меланьи волдыри, если дороги стерлядки, хошь
бери, хошь не бери! -- подхватил к месту бойкую складуху Дамка. --
Гай-ююю-гав!..
-- Соловей! Баскобайник! -- заново обмерил взглядом Дамку человек. --
Ершов! Прямо Ершов!
Дамка вошел в интерес. Не тот ли это Ершов, что оргнабором в краевой
конторе ведал? Солидный такой мужчина, некурящий. У него еще жена, не
первая, вторая жена на пристани кассиршей работает. Оказался однофамилец
Ершов, автор "Конька-горбунка". Пошел разговор про оргнабор и другие,
известные Дамке, организации, в ходе которого он все про свою жизнь
рассказал и фамилию выболтнул. Народ в салон набился, слушает, похохатывает.
Дамка и рад стараться, жалко ему, что ли, потешить людей, да и не терял он
окончательно веру на предмет угощения.
Но приближались к Чуши, и гражданин, так загадочно улыбавшийся, грозно
хлопнул по столу:
-- Хватит! Повеселились! -- и обратился к молодому парню в речной
форменке: -- Сколько?
-- Тридцать голов. Сорок семь килограммов.
-- Та-ак! -- Гражданин уставился на Дамку, точно генерал в погонах с
красной окантовкой. -- Нагреть бы тебя на полсотни за каждую голову и лодку
изъять. Да за бесплатный спектакль скидку сделаем. На вот распишись. Жене на
именины...
Дамка глянул на бумагу и подавился языком. Первый раз в жизни не мог
найти слов. Пробовал рассмеяться, давая понять, что и сам он большой хохмач,
шутку ценит и понимает, но вместо привычного "гай-ююю-гав" получилось
"уй-ююю-у-у...".
-- Товаришшы! Товаришшы! -- лепетал он в полуобмороке, когда его
ссаживали обратно в лодку, -- У меня дед красный партизан и отец тоже...
заслуженный!.. Товаришшы...
Кораблик, весело попукивая трубой, бросая кругляшки дыма, уходил на
север. Лодку кружило течением, несло мимо Чуши, к Карасинке и пронесло
вдаль, крутило в устье Сыма, когда востротолая жена Дамки, у которой когда
именины, она и сама не помнила, уговорила одного рыбака догнать лодку и,
если не хватил супруга паралич, если нажрался он до потери руля и лежит на
дне лодки, доставить его домой, тут уж она с ним сама разберется!..
Дамка был трезв и до того напуган, что, и доставленный в Чуш, все
повторял оконтуженно: "Товаришщы! Товаришшы! У меня дед..."
Жена Дамки напугалась.
-- О-ой! Изурочили! Озевали! -- закричала. -- Это все кержаки, кержаки
-- ушкуйники болотные!..
Всю ночь отваживалась с Дамкой жена, поила настоями десяти трав с семи
полян. Однако никакие домашние и лесные зелья знахарей и даже святая вода
желаемого действия не произвели. Больной перестал, правда, повторять насчет
деда и заслуженного отца, но закатывал глаза, трудовой его язык не
ворочался, голова не держалась, дело подвигалось к концу.
И тогда жену Дамки те же лесные люди -- старообрядцы, которых она
срамила, надоумили испытать еще одно, последнее средство: принести земли из
бани, из-под крестом лежащих половиц, разболтать с вином и выпоить, пусть
даже насильственно -- этак в тайге от веку вызывали в живом теле отвращение
к мертвой земле. Дамку от банной грязи выворотило наизнанку. Отравленный
лекарями, он уж послушно все исполнял, покорно принял и вареного молока с
настоем полыни, уснул младенчески тихим сном и не крутился, как всегда, не
ворочался целых двое суток.
Тем временем выяснилось: по Енисею делало пробный рейс судно краевой
рыбинспекции, оборудованное по последнему слову техники так, что если б
Дамка не полез самодуром в пасть "рыбхалеям", они бы все равно его изловили
и ошмаргали как липку. Старуху "Куру" знали и по контуру и по дыму, даже по
звуку двигателей в ночное время отличали. Теперь вот пойди поборись с "имя".
Жертву рыбнадзоровского террора жалели, успокаивали, пробовали напоить
задарма, но жена отстояла Дамку от посягательств.
Скоро, однако, Дамка очухался, снова занялся тайным промыслом, пил,
веселился, не хотел платить штраф. Вот и спровадили его в суд, вот и
перекрестились наши пути в Енисейске и появилась у Дамки новая причина для
веселых рассказов.
Выжидая время, в сонные предутренние часы Дамка томился бездельем,
сдерживался изо всех сил, чтоб не податься в шпионский вояж. Ему хотелось
выпить, он пробовал выведать у Акима, не разжился ли поллитровкой на
"Бетушке", но тот цыкнул на него, и мы пошли от реки через большой и бедный
огород, где только еще набирала цвет картошка, третьим листом топорщились
огурцы в срубе парника, чуть мохнатилась морковная гряда, на обочинах жалась
к жердям вялая крапива, шли медленно туда, где мучился умирающий брат -- тех
наркотиков, которые ему давали в местном медпункте, хватало уже только часа
на два-три. Надо было думать и решать, где и как доставать лекарство? Дамка
сразу из памяти исчез, забылся, да они, такие люди, только и заметны, когда
мельтешат перед глазами. Память не держит их, они улетучиваются, как дым от
сырого костра, хотя и густой, удушливый, но скоротечный.
За жердями огорода, за старой дверцей, устало и серо светилась река, на
дне которой лежали сотни и тысячи самоловов, сетей, подпусков, уд, и
путались в них, секлись, метались в глубине проткнутые железом осетры,
стерляди, таймени, сиги, налимы, нельмы, и чем строже становился надзор, тем
больше их умирало в глуши воды, и плыли они потом, изопрелые, безглазые,
застегнутые по вздутому брюху пуговицами плащей, метались по волнам,
растопырив грязью замытые крыла и рты, и как охраняющие реку люди, так и
воровски на ней действующие браконьеры удрученно качали головами: "Что
делается? Что делается? Гибнет народное добро!" Читать дальше ...