Не хватает сердца 01( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая) - 7 Октября 2018

Главная » 2018 » Октябрь » 7 » Не хватает сердца 01( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

12:18

Не хватает сердца 01( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

***

Не хватает сердца

И сами боги не могут сделать бывшее небывшим.

Греческая пословица

После всех этих занятных историй, после светлого праздника, подаренного
нам светлой речкой Опарихой, в самый раз вспомнить одну давнюю историю, для
чего я чуть-чуть подзадержусь и вспомню былое, чтобы понятнее и виднее было,
где мы жили и чего знавали, и почему так преуспели в движении к тому, о чем
я уже рассказал и о чем еще рассказать предстоит. Брат доживал последние
дни. Муки его были так тяжелы, что мужество и терпение начали ему изменять.
Он решил застрелиться, приготовил пулю, зарядил патрон в ружье и только ждал
момента.
Мы почувствовали неладное, разрядили ружье и спрятали его на чердак.
Наркотики, только наркотики, погружающие больного в тупое полузабытье, чуть
избавляли его от страдания. Но где же найти наркотики в богоспасаемом
поселке Чуш? Ночью, продираясь сквозь собачий лай и храп, вырывая себя,
будто гвоздь из заплота, из пьяных рук охального мужичья и резвящихся
парней, пробиралась в дом брата больничная сестра с бережно хранимым
шприцем.
Переведя дух, бодро улыбаясь нам и брату, она открывала железную
коробку с ватой и шприцем, просила больного приобнажиться и делала
"укольчик".
Винясь за что-то, сестра делала попытку еще раз улыбнуться, желала
больному спокойной ночи и опадала в темный коридор заплотов, сараев,
перемещалась от дома к дому, от двора ко двору. И по мере того как лай
чушанской псарни удалялся, затихал и наконец совсем умолкал, мы все тоже
успокаивались и с облегчением в сердце выдыхали -- медсестра благополучно
добралась до поселковой больницы, располагающейся в деревянном бараке
образца тридцатых годов.
Но так было недолго -- в Чуш на лето собирались бродяги всех морей и
океанов, -- эти ради шприца с наркотиком и на преступление пойдут. Взяв на
сгиб руки топор, Аким, холостяк, бродяга и приключенец, провожал сестру до
больницы и чуть было роман с нею не заимел -- помешала занятость и болезнь
брата.
Время шло. "Укольчик" действовал все слабее, и все виноватее делалась
улыбка сестрицы, аккуратно и само- отверженно идущей в ночь, в непогоду,
чтобы исполнить почти уже бесполезную работу.
И тогда я решился ехать в ближний город, где жил мой товарищ, там жена
его работала в райздравотделе и, пожалуй, может достать нужное лекарство.
Уехал я не сразу.
Была середина лета. Переполненные норильскими трудящимися еще в Дудинке
белые теплоходы проносились мимо Чуши. Северный богатенький люд двинул на
отдых.
Наконец, один теплоход подвалил среди ночи к чушанской пристани. Я
отыскал вахтенного штурмана в нарядной кремовой рубашке, в форменном
картузе, обсказал ему о том, как необходимо мне ехать, просил любое место,
"хоть на палубе".
Штурман даже расхохотался, услышав про место на палубе. Сказалась
психология прошлого -- на палубе, на дровах и на мешках, в четвертом классе,
ныне никто не ездил и самого этого "класса" давно не было.
Понявши, что все я погубил своим первобытным вежливым примитивизмом, я
употребил крайнее, малонадежное средство и выскреб из-под корочек записной
книжки тоненько слипшийся коричневый билет.
Разлепивши ногтем билет, на корочке которого тускло светились буквы
"Союз писателей СССР", а в середке конопушками пропечатались сырые табачины
-- не курю уж который год, но табак все виден, во зараза! -- штурман
недоверчиво читал билет, потом еще более недоверчиво осматривал меня,
сказал, что впервые в жизни держит в руках подобный документ и видит живого
писателя. Я от такого внимания сперва смутился, потом приободрился и на
вопрос, что лично мною написано, назвал две последние книги, напечатанные в
Сибири. Штурман признался, что ничего моего не читал -- некогда читать книги
-- навигация, но по радио слышал что-то. Бдительность в этих каторжных
местах развита от веку, и штурман на всякий случай еще спросил: не родня ли
мне Николай Васильевич Астафьев, работающий механиком на теплоходе
"Калинников". Я сказал, что родня -- это сын моего дяди, по прозвищу Сорока,
убитого на войне. И пояснил, что хотел дать на "Калинников" телеграмму, но в
поселке вышел из строя телеграф, ремонтники же, прибывшие на повреждение,
неожиданно для себя и для всего народа загуляли.

Штурман задумался. Он решал какую-то трудную задачу и решить должен был
быстро, теплоход, приткнувшийся к синему дебаркадеру, уже начинал
отшвартовываться.

-- Есть у нас одно место, но...

-- Я освобожу его по первому требованию. Могу вообще не занимать место,
на палубе постою...
-- Посмотрели бы вы на себя! -- вздохнул штурман. -- Словом, едет в
двухместной каюте один пассажир. Заплатил и едет. С удобствами. Богатый.
Разницу мы ему выплатим. Только вы ни мур-мур...

Штурман повел меня к окошечку кассы и ушел будить кассиршу.
Я настороженно слушал, как внизу подо мною вздыхают машины, как
негромко и деловито звучат команды на капитанском мостике, напряженно следил
за щелью, все шире и шире разделяющей теплоход и дебаркадер...
Проснулся я уже неподалеку от города, в котором надлежало мне
высаживаться. Сквозь решетку деревянных жалюзи слабо и рифлено сочилось
солнце.
У дверей каюты справный, но бледный телом мужик в плетеных белых
трусиках, чуть отемненных в соединении и на поясе, старательно делал
гимнастику.
-- Доброе утро! -- бодро заявил он не оборачиваясь. Я не сразу
сообразил, что он видит меня во вделанное в двери зеркало.
-- Хотел я скандальчик закатить, но... пассажир некурящий, к тому же
писатель...
Говоря все это, он бодро, без одышки делал телодвижения. Вот начал
наклоны туловища вперед, откидывая ко мне чуть зарифленый зад с туго
подтянутыми в сахаристом материале трусов "причиндалами". Мне почему-то до
нестерпимости захотелось дать физкультурнику ногой "под корму".
Долго, тщательно умывался хозяин каюты, еще дольше вытирался розовой
махровой простыней, вертелся перед зеркалом, любуясь собой, поигрывая
мускулами, раздвигая пальцем рот -- чудился ему в зубах какой-то изъян или
уж так гримасничать привык. Он выудил из-под стола бутылку коньяку, огромную
рюмаху, напоминающую гусиное яйцо, плеснул в нее янтарно-коричневой жидкости
и, держа посудину в пригоршне, отпил несколько мелких глотков, небрежно
бросая при этом в рот оранжевые дольки апельсина.
Я глядел и дивовался: вот ведь выучился ж где-то культуре человек, а
мы, из земли вышедшие, с земляным мурлом в ряды интеллигенции затесавшиеся,
куда и на что годимся? Культурно покутить и то не хватает толку! Не умеем
создать того шика, той непринужденной небрежности в гульбе, каковая
свойственна людям утонченной воспитанности, как бы даже и утомленье имеющих
от жизненных пресыщений и благоденствия. Друзей-приятелей моих во время
столичных торжеств непременно стянет в один гостиничный номер. Курят,
выражаются, пьют по очереди из единственного стакана, кто подогадливее
полоскательницу из санузла принесет, выхлещут дорогой коньяк безо всякого
чувства, сожрут апельсины, иногда и не очистив, некогда потому что, орать
надо насчет соцреализма, о пагубных его последствиях на родную литературу
вообще и на нас в частности. Так и не заметит, не вспомнит никто, какой
напиток пили, у кого и за сколько его ночью покупали, каким фруктом
закусывали.
Утром самые умные и храбрые пойдут на поклон к горничной, станут ей
совать червонец -- насвинячили в номере, последний стакан разбили, натюрморт
спиной со стены сшибли.
Хозяин каюты начал неторопливо одеваться. Свежие носки, свежую рубашку,
брюки из серой мягкой шерсти с белеющими, наподобие глистов, помочами -- все
это надеть-то -- раз плюнуть, но он растянул удовольствие на полчаса.
Обмахнув щеткой и без того чистые светлокоричневые, скорее даже красноватые
туфли, подбриолинил на висках волосики, идущие в убыток, взбил пушок над
обнажающейся розовенькой плешинкой, которая, понял я, была главным предметом
беспокойства в его сегодняшней жизни.
Делая все это, он попивал коньячок и без умолку болтал, сообщив как бы
между прочим, что едет в "загранку" с тургруппой министерства цветмета, что
в Красноярске его ждут четверо соратников из управления. Отметив встречу в
"Огнях" (ресторан "Огни Енисея" захудалого типа), он уже через какие-то дни
будет в Париже: "Какие девочки в Париже, ай-яй-яй!"
-- Не бывали в Париже? Жа-аль! Коньячку не желаете?..
-- Я самогонку пью.

-- Вы что так злы? Понятно, несчастье, понятно, устали. Вы и впрямь из
сочинителей? Извините, по внешнему виду...
-- Вы знаете, сколь я их ни встречал, сочинителей-то, они все сами на
себя непохожи...
-- Ха-ха-ха-ха! Ценю остроумие!..
-- А при чем тут остроумие-то?
Он был чуткий, этот мужчина-юноша, к тому, что сулило ему неприятности,
умел избегать их и перешел на доверительно-свойский тон:
-- "Раковый корпус", "В круге первом" Солженицына читали?
-- Нет, не читал.
-- Да что вы?! -- не поверил он. -- Вам-то ведь доступно.
-- Нет, недоступно.
-- Ну, а...
-- Я считаю унизительным для себя, бывшего солдата и русского писателя,
читать под одеялом, критиковать власти бабе на ушко, показывать фигушки в
кармане, поэтому не пользуюсь никакими "Ну, а...", даже радио по ночам не
слушаю.
-- И напрасно! Глядишь, посвежели бы! Не впустую, стало быть, молвится,
что литература отстает...
-- От жизни?
-- Хотя бы!
-- В том-то и секрет жизни, юноша, что и отставая, она, холера такая,
все равно чего-нибудь да обгоняет...
"Парижанин" утомился, я отвернулся и стал глазеть в окошко -- всю-то
зимушку это, нами новорожденное существо таскало, крадучись, денежки в
сберкассу, от жены две-три прогрессивки "парижанин" ужучил, начальство на
приписках нажег, полярные надбавки зажилил, лишив и без того подслеповатого,
хилого северного ребенка своего жиров и витаминов. По зернышку клевал
сладострастник зимою, чтоб летом сотворить себе "роскошную жизнь".
И сотворил! Горсть карамелек по столу нечаянно разброса- на,
апельсинчик звездой разрезан, "цветок засохший, безуханный", валяется,
позолоченная штука, которой что-то и где-то ковыряют, блестит, бутылка
заткнута безутечной пробкой, чтобы питье аромата не теряло. Рюмки не стоят
-- на боку лежат. Коньяк из них следует не лакать, не хлестать, а
высасывать, как сырое яйцо. Меня бы и стошнило, небось, баринок же этот
советский ничего, привычен. Во какие у нас в стране достижения! Во к каким
вершинам интеллекта мы подвинулись!

Где-то, поди-ко, был или еще и есть в этом самозабвенно себя и свои
культурные достижения любящем человеке тот, который строем ходил в
пионерлагере и взухивал: "Мы -- пионеры, дети рабочих!..", потом тянул на
картошке, моркошке да на стипендии в политехе; где-то ж в костромской или
архангельской полуистлевшей деревне, а то и на окраине рабочего поселка с
названием "Затонный" доживает или дожила свой век его блеклая, тихая мать
либо сестра-брошенка с ребятишками от разных мужиков -- жизнь положившие на
то, чтоб хоть младшенького выучить, чтоб он "человеком стал".
Такие уже на похороны не ходят, не ездят. Зажжет интеллектуал свечу
негасимую перед "маминой" иконой, то есть из родной деревни вывезенной, с
разрешения жены напьется и церковную музыку в записи послушает, скупую слезу
на рубаху уронит. Ложась спать, тоскливо всхлипнет: "Э-э-эх, жизнь, в рот ей
коптящую норильскую трубу... Отпеть маман просила, да где она, церковь-то,
на этой вечной мертвой мерзлоте?.."
-- Веки вечные кто-нибудь от кого-нибудь отстает, значит, есть кого и
чего догонять. Раз так, общество не слабнет. Вы же слышали: заяц вымирает,
если никто его не гоняет, -- продолжил умственный разговор все еще куда-то
снаряжающийся, все еще чего-то на себе подживляющий хозяин каюты.

-- Потрясающее открытие. Может, не самая лучшая, но самая лукавая за
все разумные времена литература не хочет никого обгонять по простой причине,
чтобы не показать голого заду.
-- А вы -- диалектик?
-- Еще какой! Я ее, диалектику-то, воистину не по Гегелю, я ее по речам
родного отца и учителя постигал. Здесь вот, -- постучал я пяткой в пол
теплохода, -- на берегах родной реки, юноша, на практике осуществлялся его
клич: "Самое ценное для нас кадры!". Заметьте, юноша: не люди, не человеки,
а ка-адры! Да уж где-где, но в вашем-то городе солнца эта диалектика
получала самое яркое осуществление...
Юноша-мужчина покрылся серостью, румянчик его разом зажух. Он
засуетился, захлопал себя по карманам и стриганул вроде бы чего-то искать.
Этот закроет амбразуры, недозакрытые нами! Этот заступится за друга, за
соседа! Этот перестроит мир!
Явился мой сосед снова жизнерадостный, добрый, освеженный енисейскими
ветрами. Из-под подушки он выудил маленькую кинокамеру с пулеметным дульцем,
пожужжал ею в растворенное окно и, тяготясь молчанием, предложил сходить в
салон-ресторан: "Меню там, правда...". Я ответил, что на ресторан у меня
денег нет и потерплю я до пристани назначения, там у друга огород свой,
картошки непокупные.
-- Н-ну, так уж и нету. Вон, говорят, у Шолохова миллионы!
-- У вас, юноша, неточная информация! Миллионы -- это у детективщиков,
например, у Василия Ардаматского.
-- Ардаматский? Ардаматский? Что он написал?
-- "Путь Абая".
-- А-а! Да-а. Переводной роман. Я вообще-то предпочитаю иностранную
литературу. Французскую, в частности. Балуюсь языком. Кесь-кесю, месье? --
сверкнул он начищенными зубами.
-- Как затянет месье Будервиль -- да родную лучину. Как пойдет отбивать
трепака -- Петипа!..
-- Вознесенский?
-- Как это вы угадали?
-- Ритмика энергичная. И пафос! Пафос!
-- Да-а, по пафосу он у нас действительно. Еще Евтушенко мастак по
пафосу! Так и рвет рубахи на грудях! На чужих, правда. Здоровый малый.
-- Вы знакомы?

-- Не сподобил Бог.
Тучнеющий, несмотря на гимнастики, юноша-мужчина упорхнул на палубу,
резво пробежал мимо окна с выводком девиц, жужжа кинокамерой. На бегу же он
просунул руку в окно за бутылкой, сгреб в горсть два апельсинчика. С палубы
послышались возгласы, щебет и даже рукоплескание.

Несколько разморенный коньячком и весельем, сосед мой вернулся в каюту,
прилег на подушку, полуприкрыл глаза. У меня постель уже изъяли, при этом
горничная долго не могла найти полотенца, которым я так и не воспользовался.
Свернутое пластинкой, оно завалилось за спинку дивана. Пока горничная
возилась, искала полотенце, подозрительно на меня взглядывала, я вспоминал,
как в Свердловске знакомый литератор свалился с четвертого этажа в пролет
лестницы, угодил задом на решетчатую скамью, побил ее в щепки, сам при этом
даже царапины но получил, даже бутылка коньяка в боковом кармане невредимо
сохранилась, первая мысль у него была земна и до удивления обыденна: "Вот,
еще и за скамейку платить придется..."
Моя мысль тоже вертелась вокруг полотенца, за которое я готов был
заплатить хоть впятеро больше, чтобы штурман-добряк не получил нагоняй:
"Пускаешь кого попало в классы!" Сосед же мой до самого Парижа -- Атаманова
(есть такая пристань ниже Красноярска -- рядом с какой-то атомной заразой
оздоровляются норильские дети в пионерлагерях и нежатся, набираются сил
северные "парижане"), так вот, млея от сладострастия, станет мой "парижанин"
до самого Атаманова вопрошать: "Хейли, Апдайк сопрет полотенце?"
Мимо окон раз-другой белогрудой ласточкой пролетела девица с надменным
поворотом головы и треплющимися по ветру волосами, оживленно хохоча. Всякий
раз при ее мелькании мимо окна вздрагивали веки моего соседа и плотоядно
заваливались вглубь бледнеющие крылышки непородистого носа.
Да-а, крепко я помешал компании норильских интеллиген- тов культурно
отдыхать, крепко!
-- Послушайте, юноша! Вот за этим мысом будет остров, потом еще остров,
потом заворот в протоку, и я с вами распрощаюсь, извинившись за неудобства,
вам доставленные. Но я хотел бы задать вам один вопрос взамен многих вами
заданных: вы мне все рассказывали о роскошной жизни в Норильске, о розариях,
о бассейнах, о заработках, о фруктах, везомых по воде и несомых по воздуху,
даже о французской туалетной бумаге с возбуждающими картинками, но вот о
городе, о самой-то его истории -- ни звука...
Не отрывая глаз, все так же развалисто дыша, юноша-мужчина пожал
плечами:
-- Разве есть у него история?

Все! Больше ни слова. Есть город Норильск, где венчался, то есть в
горзагсе расписался премьер-министр Канады Трюдо, капризам которого надо
потакать. У Трюдо надо выпрашивать хлебушек, пусть и за золото. Это вам не
советский колхозник, у которого можно забрать все и ничего ему не давать.
Трюдо увидел город фонтанов, дворцов, монументов, город трудной, но
высокооплачиваемой жизни, город, к которому, минуя сотни поселков и старых
приенисейских полуголодных городишек, современные транспортные средства мчат
все самое вкусное, модное. Но есть город, о котором не хочет знать и думать
этот вот, перенасыщенный информацией, современный строитель передового
общества, презирающий литературу "за отставание от жизни", в которой и
впрямь больше говорят, постановляют, рукоплещут, пляшут, пьют и поют, чем
пишут.
Все так, все так. Но этот сотворитель современной жизни и светлого
будущего "прошел" в школе, "сдал" в политехе и прошлую нашу блистательную
литературу. Все прошел, все постиг, что ему нужно для удобства жизни.
История ж его города неудобна, груба. От нее может голова разболеться,
от нее задумываться начнешь. А вот задумываться- то этот сладострастник и не
хочет. Зачем? Он ждет в каюту ласточку-красотулю, а я тут "с историей".
Да с какой историей!
Мы, трое парнишек, папа и ссыльнопоселенец по фамилии Высотин, рыбалили
на Енисее, возле Демьянова Ключа, что в полсотне верст выше по реке от
города Игарки, и вскоре после середины лета нас обокрали. В тайге, где на
избушке, построенной в начале тридцатых годов связистами, ведшими линию в
Заполярье, нет даже петли для замка по причине отсутствия лихих людей, -- и
обокрали.

Судя по тому, что унесено было все съестное, ружья с патронами и
кое-что из одежонки, не составляло труда уяснить -- сделали кражу норильцы.
"Норильцами" тогда называли беглецов из тундры, строивших там город под
незнакомым и мало кому известным названием -- Норильск. Строители проводили
самую северную железную дорогу -- от Дудинки до будущего города. Дорога эта
тут же возникла на всех географических картах. Во всех школах все учителя и
все ученики охотно тыкали в нее пальцем и с таким чувством говорили о ней,
будто сами ее строили. Больше же ни о чем не знали и знать не хотели.
На Север с весны до поздней осени беспрерывным потоком шли караваны
барж с оборудованием, машинами, харчами и живым грузом. Слово "зек"
появилось потом, тогда же их деликатно именовали переселенцами,
спецконтингентом, вербованными, подконвойными и еще как-то витиевато и
секретно. Возили арестантов насыпью в трюмах пароходов и в баржах. Енисей на
Севере -- штормовая река, но конвой, если совсем трусливый и подлый, не
открывал трюмы, и, достигнув Дудинки, живые люди сгружались на берег с таким
облегчением и радостью, будто достигли земли обетованной, новую Америку
обживать приехали. Читать дальше ...