Главная » 2018 » Октябрь » 7 » Капля 02( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)
12:04
Капля 02( Виктор Астафьев. Повествование в рассказах " Царь-рыба". Часть первая)

***   

***

 

 

     Отошли  семь-восемь километров  от  Енисея,  и  нет  уже  человеческого
следка, кострища, порубок,  пеньков -- никакой  пакости. Чаще завалы поперек
речки, чаще следы  маралов и  сохатых  на  перетертом  водою  песке.  Солнце
катилось  куда-то в еще более  густую темь  лесов. Перед  закатом  освирепел
гнус, стало душнее,  тише и дремучей. Над нами просвистели крохали, упали  в
речку,  черкнув по  ней  отвислыми задами и яркими лапами. Утки  огляделись,
открякались и стали выедать мелкого хариуса, загоняя его на мелководье.
     Я взглянул на часы, было семь минут двенадцатого,  и улыбнулся про себя
-- мы отстояли четырнадцатичасовую вахту, и не  просто отстояли, продирались
в дебри где  грудью, где  ползком, где вброд; если бы кого из  нас заставили
проделать такую же работу на производстве, мы написали бы жалобу в профсоюз.
     Коля выбрал  песчаный  опечек и  пластом упал на него.  Хотя обдувья не
было  -- так загустела тайга вокруг, по  распадку угорело виляющей речки все
же тянуло холодком,  лица касалось едва  ощутимое  движение воздуха,  скорее
дыхание  тайги,  одурманенное  доцветающей   невдалеке  черемухой,   дудками
дедюльников, марьиного корня и папоротников.
     Пониже мыска, у  подмытого кедра, динозавром стоявшего на лапах в воде,
полосами кружилось уловце, маячила над ним  тонкая фигура сынишки -- там уже
три раза брал и сходил "здоровенный харюзина"!
     Я  крикнул сына,  и  он  с  сожалением  оставил недобытого хариуса.  Мы
свалили  кедровую  сухарину,  раскряжевали  ее  топором. И  вот уж  кипяток,
запаренный  смородинником  и  для  крепости  приправленный  фабричным  чаем,
напрел, запах.  Брат  лежал на опечке  вниз лицом,  не  шевелясь.  Я налил в
кружку чаю, потрогал брата за плечо. ...
     -- Сейчас, -- не поднимая головы, отозвался он и сколько-то времени еще
полежал,  вслушиваясь  в  себя. С трудом  приподнялся, сел, потирая  ладонью
левую  половину  груди. --  Тайга-мама  заманила,  титьку  дала  --  малец и
дорвался, сам себе язык откусил...
     Чай  подживил  Колю.  Он прилег  на бок, уперся щекой в ладонь,  слушал
тайгу-маму  --  она  отодвинулась  от  всех шумов,  шорохов, отстранилась от
всякого движения и отчужденно погружалась в самое себя, в хвою, в листья,  в
мох,  в  хлябистые  болота. Было слышно  птицу,  где-то  за версту неловко и
грузно садившуюся в дерево; жуков,  орехово щелкающихся о  стволы, крохалей,
озадаченных костром, ярче  и  ярче в сумерках светящим, и  коротко  по этому
поводу переговаривающихся; падение  прошлогодней шишки,  сухо цепляющейся за
сучки; короткий свист бурундука и чем-то потревоженную желну, заскулившую на
весь  лес, при  крике которой сморщило губы брата улыбкой, и мы с сыном тоже
заулыбались,  вспомнив  о приключении хануриков-друзей на  Сурнихе.  Но  все
вокруг сняло  журчанием берестяного пастушьего  рожка,  почти сливающегося с
чурлюканьем речки в перекате и все же отдельным от него,  нежным, страстным,
зовущим.
     -- Ты  чего? -- повернулся ко  мне братан. --  Какие  тебе тут пастухи?
Здесь скот -- маралы, олени да сохатые... -- Говорил он резко, почти сердито
-- нездоровилось ему. Но, перехватив мой взгляд, без  необходимости поправил
огонь, мягче пояснил: -- Маралуха с теленком тут пасется...
     Собаки  одыбались,  навострили  уши.   Я  перестал  рубить  лапник  для
подстилки.   
...Из книги Виктора Астафьева Царь-рыба (5) Но скоро собаки успокоились, прикрылись хвостами. Хитрая  и умная
Кукла легла под тягу дыма, и от нее отжимало  комара. Тарзан  почти залез  в
огонь,  и все равно гнус загрызал его. Он время от  времени лапами стряхивал
комаров с морды, упречно глядел  на нас -- что же это, дескать, такое?  Куда
вы меня завели и чего вам дома не сидится! Коля бросил на лапник телогрейку,
натянул на ухо воротник старого пиджака, осадил  ниже кепчонку и лег по одну
сторону костра; сын, обмотавшись брезентовыми штанами, устроился по другую.
     Я спать не хотел. Не мог. Напился крепкого чая, за братана переживал и,
кроме того, столько лет мечтал посидеть у костра в тайге,  еще не  тронутой,
точнее  сказать,  не  поувеченной  человеком,  так  неужели этот редкий  уже
праздник продрыхать?!
     Что испытывал я тогда на Опарихе, у одинокого костра, хвостатой кометой
мечущегося  в  темени  лесов,  возле  дикошарой  днем,   а  ночью  по-женски
присмирелой, притаенно говорливой речки?
     Все. И ничего.
...Из книги Виктора Астафьева Царь-рыба (6)
     Дома, в  городской квартире,  закиснув у  батареи  парового  отопления,
мечтаешь:  будет весна,  лето,  я  убреду  в лес и там увижу такое, переживу
разэтакое...   Все  мы,  русские   люди,  до   старости  остаемся  в  чем-то
ребятишками,   вечно  ждем  подарков,  сказочек,   чего-то  необыкновенного,
согревающего,  даже  прожигающего  душу, покрытую  окалиной  грубости, но  в
середке незащищенную, которая и в изношенном, истерзанном, старом теле часто
ухитряется сохраняться в птенцовом пухе.
     И не  ожидание ли  необычного,  этой вечной сказочки, не жажда  ли чуда
толкнули  однажды  моего брата  в  таймырскую  тундру, на речку Дудыпту, где
совсем не сказочной болезнью  и тоской наделила его  шаманка? И  что привело
нас сюда, на Опариху? Не  желание же кормить комаров,  коих, чем глуше ночь,
тем гуще  клубится и  ноет возле  нас. В отсвете костра, падающего  на воду,
видно не просто облако гнуса, а на замазку похожее тесто. Без  мутовки, само
собою сбивается  оно  над огнем, набухает,  словно  на опаре, осыпая в огонь
желтые отруби.
     Коля и сын  спрятали  руки под себя,  дрыгаются, бьются  во сне. Собаки
пододвинулись вплотную  к огню. Я же, хорошо умывшись  в речке,  сбив с лица
пот, густо намазался репудином (если бы существовал рай,  я бы заранее подал
туда заявление  с просьбой  забронировать там  лучшее  место  для  того, кто
придумал  мазь от  гнуса).
...Из книги Виктора Астафьева Царь-рыба 007    ...Из книги Виктора Астафьева Царь-рыба (8)   Иной  ловкач-комар  все  же находил  место,  где
насосаться  крови,  то  и   дело  слышится:  "шпы-ы-ынь..."  --  это  тяжело
отделяется от меня опившийся долгоносый зверь. Но дышать-то, жить, смотреть,
слушать  можно, и что она, эта боль  от  укусов, в сравнении с  тем покоем и
утешением сердца, которое старомодно именуется блаженством.
     На  речке  появился туман. Его подхватывало токами воздуха,  тащило над
водой, рвало  о подмытые дерева,  свертывало  в валки, катило над  короткими
плесами,  опятнанными  кругляшками   пены.  Нет,  нельзя,  пожалуй,  назвать
туманами легкие,  кисеей колышущиеся полосы.  Это  облегченное дыхание земли
после  парного  дня, освобождение  от  давящей духоты,  успокоение прохладой
всего  живого. Даже малявки в  речке перестали плавиться и плескаться. Речка
текла, ровно  бы мохом укрытая,  мокро  всюду  сделалось, заблестели листья,
хвою, комки цветов, гибкие тальники одавило сыростью, черемуха на том берегу
перестала  сорить в воду  белым,  поределые,  растрепанные  кисти  полоскало
потоком, и что-то  было в этой  поздно, тощо и бедно  цветущей черемушке  от
современной  женщины,  от  ее  потуг  хоть  и  в  возрасте,  хоть  с  летами
нарядиться, отлюбить, отпраздновать дарованную природой весну.
     За  кедром, динозавром маячившим в воде, в ночи  сделавшимся еще  более
похожим на допотопного  зверя, где  стоял "харюзина",  не изловленный сыном,
блеснуло  раз-другой,  разрезало острием серпика речку  от берега до берега,
точно   лист  цинкового   железа,  и  туманы,  расстриженные  надвое,   тоже
разделились  --  одна  полоса, подхваченная  речкой,  потекла  вниз,  другая
сбилась в облачко, которое притулилось к берегу, осело на кусты подле нашего
костра.
     Блеклым  светом  наполнилось  пространство,  раздвинулась  глубь тайги,
дохнуло  оттуда  чистым холодом,  на  глазах  начал  распадаться  ком гнуса,
исчезать куда-то, реденько кружило  дымом  уже  вялых, молчаливых  мокрецов.
Ребята у костра внятно вздохнули, напряженные тела их распустились -- уснули
глубоко,  все в  них  отдыхало --  слух,  нюх,  перетруженные  руки и  ноги.
Который-то из парней даже всхрапнул коротко, выразительно, но тут же подавил
в  себе  храп, чуя подсознанием, что спит он не дома, не под  крышей,  не за
запорами, какая-то часть его мозга бдила, была настороже.
     Я подладил костер. Он вспыхнул на минуту и тут же унялся. Дым откачнуло
к воде,  туда же загнуло  яркий  гребень огонька.  Придвинувшись к костру, я
вытянул  руки, сжимал и разжимал пальцы, будто срывал  лепестки с громадного
сибирского  жарка.  Руки,  особенно левая, занемели,  по  плечу и  ниже  его
холодным  пластом  лежала вкрадчивая боль --  сказывалось  долгое  городское
сидение -- и такая сразу нагрузка да вчерашняя духотища.
     Серебристым  харюзком мелькнул в вершинах  леса месяц, задел за  острие
высокой ели и без  всплеска  сорвался  в уремную  гущу. Сеево  звезд на небе
сгустилось,  потемнела речка, и тени  дерев, объявившиеся  было  при месяце,
опять исчезли. Лишь отблескивала в перекатах Опариха, катясь по пропаханной,
вилючей  бороздке к  Енисею. Там  она распластается по  пологому  берегу  на
рукава,  проточины и  обтрепанной метелкой станет  почесывать бок  грузного,
силой налитого  Енисея, несмело с ним заигрывая. Чуть приостановив  себя  на
выдававшейся далеко белокаменной косе, взбурлив тяжелую воду, батюшко Енисей
принимал в  себя  еще одну  речушку, сплетал ее в клубок  с другими светлыми
речками, речушками, которые сотни и тысячи верст бегут к нему, встревоженные
непокоем, чтобы капля по капле наполнять молодой силой вечное движение.
     Казалось, тише,  чем было, и быть уже не могло, но не слухом, не телом,
а душою  природы, присутствующей  и во мне, я почувствовал  вершину  тишины,
младенчески пульсирующее темечко нарождающегося дня  -- настал  тот  краткий
миг, когда над миром парил лишь Божий дух един, как рекли в старину.
     На  заостренном  конце  продолговатого  ивового листа набухла,  созрела
крупная капля  и, тяжелой  силой налитая, замерла, боясь  обрушить мир своим
падением.
     И я замер.
     Так на фронте цепенел  возле  орудия боец  с натянутым  ремнем,  ожидая
голос команды, который сам по  себе был только слабым человечьим голосом, но
он повелевал  страшной силой -- огнем, в  древности им обожествленным, затем
обращенным в погибельный  смерч. Когда-то с  четверенек взнявшее человека до
самого разумного  из  разумных  существ, слово  это  сделалось его  карающей
десницей. "Огонь!" -- не было и нет  для меня среди известных мне слов слова
ужасней и притягательней!
     Капля  висела  над моим  лицом,  прозрачная  и грузная. Таловый  листок
держал ее в стоке желобка, не  одолела, не могла пока одолеть  тяжесть капли
упругую стойкость  листка.  "Не падай!  Не  падай!"  -- заклинал я,  просил,
молил, кожей и сердцем внимая покою, скрытому в себе и в мире.
     В глуби  лесов угадывалось чье-то тайное дыхание, мягкие шаги. И в небе
чудилось  осмысленное,  но тоже тайное движение облаков,  а может быть, иных
миров иль "ангелов крыла"?! В такой райской тишине и в ангелов поверишь, и в
вечное блаженство,  и  в истлевание  зла, и  в  воскресение вечной  доброты.
Собаки тревожились, вскидывали головы. Тарзан зарычал приглушенно и какое-то
время катал камешки в горле, но, снова задремывая, невнятно тявкнул, хлюпнул
ртом, заглотив рык вместе с комарами.
     Ребята крепко спали.
     Я налил  себе чаю,  засоренного  хлопьями отгара  и комаров,  глядел на
огонь, думал  о  больном брате,  о подростке-сыне. Казались они мне  малыми,
всеми забытыми,  спозаброшен-  ными, нуждающимися  в моей защите. Сын кончил
девятый класс, был  весь  в костях,  лопатки угловато оттопыривали куртку на
спине,  кожа  на  запястьях тонко  натянута,  ноги  в  коленях корнем  -- не
сложился еще, не окреп, совсем парнишка. Но скоро отрываться и ему от семьи,
уходить в ученье, в армию, к чужим людям, на чужой догляд. Брат, хотя годами
и мужик, двоих ребятишек нажил, всю тайгу и Енисей обшастал, Таймыра хватил,
корпусом  меньше моего  сына-подростка. На шее позвонки  орешками  высыпали,
руки  в  кистях  тонкие,  жидкие, спина осажена  надсадой к  крестцу,  брюхо
серпом,  в крыльцах  сутул,  узок,  но  жилист,  подсадист,  под заморышной,
невидной  статью  прячется  мужицкая  хватка  и  крепкая  порода,  ан  жалко
отчего-то  и сына, и  брата,  и всех  людей на свете.  Спят вот доверчиво  у
таежного  костра,  средь  необъятного,   настороженного  мира  два   близких
человека, спят, пустив слюнки  самого  сладкого,  наутреннего сна,  и сонным
разумом сознают, нет, не сознают, а ощущают защиту  -- рядом кто-то стережет
их от опасностей, подживляет костер, греет, думает о них...
     Но  ведь  когда-то  они  останутся  одни,   сами  с  собой   и  с  этим
прекраснейшим и грозным миром, и ни я, ни  кто другой не  сможет их  греть и
оберегать!
     Как  часто  мы бросаемся  высокими словами, не  вдумываясь  в них.  Вот
долдоним: дети -- счастье, дети  -- радость, дети -- свет в  окошке! Но дети
--  это  еще и мука наша!  Вечная наша тревога! Дети -- это наш суд на миру,
наше  зеркало,  в  котором совесть, ум,  честность,  опрятность нашу --  все
наголо видать. Дети могут нами закрыться, мы ими -- никогда. И еще: какие бы
они ни  были, большие, умные, сильные, они всегда нуждаются в нашей защите и
помощи. И как подумаешь: вот  скоро умирать, а  они  тут останутся одни, кто
их, кроме  отца  и  матери,  знает  такими, какие они есть? Кто их примет со
всеми изъянами? Кто поймет? Простит?
     И эта капля!
     Что, если она обрушится наземь? Ах, если б возможно было оставить детей
со спокойным сердцем, в успокоенном мире!
     Но капля, капля!..
     Я закинул руки за голову. Высоко-высоко, в сереньком, чуть размытом над
далеким Енисеем небе  различил  две мерцающие звездочки, величиной с семечко
таежного цветка  майника. Звезды всегда вызывают  во мне  чувство  сосущего,
тоскливого    успокоения    своим    лампадным    светом,   неотгаданностью,
недоступностью. Если мне говорят: "тот свет",  -- я не  загробье, не темноту
воображаю, а  эти  вот мелконькие, удаленно помаргивающие звездочки. Странно
все-таки,  почему  именно  свет  слабых,   удаленных  звезд  наполняет  меня
печальным  успокоением?  А  что тут, собственно,  странного? С  возрастом  я
узнал:   радость  кратка,   преходяща,   часто  обманчива,   печаль   вечна,
благотворна,  неизменна.  Радость сверкнет зарницей,  нет, молнией скорее  и
укатится перекатным громыханьем. Печаль светит тихо, как неугаданная звезда,
но свет этот не  меркнет ни ночью, ни днем, рождает думы о ближних, тоску по
любви, мечты о чем-то неведомом, то ли о прошлом, всегда томительно сладком,
то ли  о заманчивом  и  от неясности пугающе притягательном  будущем. Мудра,
взросла печаль --  ей миллионы лет, радость  же всегда в детском возрасте, в
детском  обличье,  ибо  всяким сердцем она рождается заново и  чем дальше  в
жизнь, тем меньше ее, ну вот как цветов -- чем гуще тайга, тем они реже.
     Но при чем тут небо, звезды, ночь, таежная тьма?
     Это  она,  моя  душа, наполнила все  вокруг беспокойством,  недоверием,
ожиданием  беды.  Тайга  на земле и звезды на небе были тысячи  лет до  нас.
Звезды потухали иль  разбивались на осколки,  взамен их  расцветали на  небе
другие. И  деревья в тайге умирали и рождались, одно дерево сжигало молнией,
подмывало рекой, другое сорило семена в воду, по ветру, птица отрывала шишку
от  кедра, клевала орехи и сорила  ими  в  мох. Нам только  кажется,  что мы
преобразовали  все,  и  тайгу  тоже.  Нет,  мы  лишь ранили  ее,  повредили,
истоптали, исцарапали, ожгли огнем. Но страху,  смятенности своей не  смогли
ей передать, не привили и враждебности,  как ни  старались. Тайга все так же
величественна, торжественна, невозмутима.  Мы  внушаем себе, будто управляем
природой и что  пожелаем, то и сделаем с  нею. Но обман этот  удается до тех
пор, пока не останешься с тайгою с  глазу на глаз, пока не побудешь в ней  и
не  поврачуешься  ею,  тогда только вонмешь  ее  могуществу, почувствуешь ее
космическую пространственность и величие.
     С  виду же здесь все просто, всякому глазу и  уху доступно. Вон соболек
мелькнул по вершинам через  речку,  циркнул от испугу и любопытства, заметив
наш костер. Выслеживает соболек белку, чтобы унести своим соболятам на корм.
Птица, грузно  садившаяся ночью в дерево, была  капалуха,  на исходе  вечера
слетавшая  с гнезда  размять  крылья.  Лапы у  нее закостенели под брюхом от
сидения  и неподвижности,  худо цеплялись за  ветви, оттого она  так долго и
громоздилась  при  посадке. Осмотревшись с  высоты, не крадется ль  к яйцам,
оставленным   в   гнезде,  какой  хищник,  капалуха  тенью  скользнула  вниз
подкормиться  прошлогодней брусникой, семечками  и,  покружив  возле  дерев,
снова  вернулась к пестрому  выворотню, под  которым у нее  лежало в круглом
гнезде пяток  тоже пестрых, не всякому глазу  заметных  яиц.  Горячим телом,
выщипанным  до наготы, она накрыла яйца, глаза ее истомно смежились -- птица
выпаривала цыпушек -- глухарят.
     Близко от  валежины  прошла  маралуха с теленком. Пошевеливая  ушами из
стороны в  сторону, мать тыкала  в землю  носом, срывая  листок-другой -- не
столько уж  покормиться  самой,  сколько  показать дитю,  как это  делается.
Забрел  в  Опариху выше нашего  стана  сохатый, жует  листья, водяную траву,
объедь несет по речке. Сиреневые игрушечные пупыри набухли в лапах кедрачей,
через месяц-два эти  пупырышки превратятся  в крупные шишки,  нальется в них
лаково-желтый  орех.   Прилетела   жарового  цвета  птица  ронжа,   зачем-то
отвинтила,  оторвала лапами сиреневую шишечку  с  кедра  и умахала в  кусты,
забазарив  там  противным голосом,  не  схожим  с ее  заморской,  попугайной
красотой. От  крика иль тени разбойницы ронжи, способной склевать и яички, и
птенцов, и саму наседку, встрепенулся в камешках зуек, подбежал к речке и не
то попил,  не то  на себя  погляделся  в воду, тут же цвиркнула, взнялась из
засидки серенькая трясогузка, с ходу сцапала комара иль  поденка и усмыгнула
в долготелые цветочки с багровым стеблем. Цветочки на  долгой ножке, листом,
цветом и всем обличьем похожие на  ландыши. Но какие  же тут ландыши?  Это ж
черемша. Везде она  захрясла, сделалась  жесткой  и  только здесь,  в  глуби
тайги,  под тенистым  бережком,  наливается  соком  отдавшей  мерзлоты.  Вон
кристаллики  мерзлоты  замерцали на  вытаине по  ту сторону речки, сиреневые
пупырки на кедре видно,  трясогузка кормится, куличок охорашивается, пуночки
по дереву белыми пятнышками замелькали...
     Так значит?..
     Да утро ж накатило!
     Прозевал, не заметил, как  оно подкралось. Опал,  истаял  морок, туманы
унесло  куда-то, лес обозначился  пестрядью  стволов. Сова, шнырявшая глухой
полночью над  речкой и всякий раз, как ее наносило на свет костра, скомканно
шарахавшаяся,  ткнулась в талину, уставилась  на наш табор и,  ничего-то  не
видя, на глазах оплывала, уменьшалась, прижимая перо  ближе  к  телу. Взбили
воду  крыльями,  снялись  с речки  крохали,  просвистели  над нами, согласно
повернув головы к костру, чуть взмыли  над его вытянутым, вяло  колеблющимся
дымом.
     Все было как  надо! И  я не  хочу, не стану  думать  о том, что там, за
тайгою? Не желаю!  И хорошо,  что  северная летняя ночь  коротка, нет  в ней
могильной тьмы. Будь ночь длинна и темна, и мысли б темные, длинные  в башку
лезли, и успел бы я воссоединить вместе эту девственную, необъятную тишину и
клокочущий  где-то  мир,  самим  же  человеком  придуманный,  построенный  и
зажавший его в городские щели.
     Хоть на одну ночь да отделился я от него, и душа моя отошла, отдохнула,
обрела уверенность в нескончаемости мироздания и прочности жизни.
     Тайга дышала, просыпалась, росла.
     А капля?
     Я оглянулся и от  серебристого крапа,  невдали переходящего  в сплошное
сияние,  зажмурил глаза. Сердце мое  трепыхнулось  и  обмерло от радости: на
каждом листке,  на  каждой  хвоинке, травке,  в  венцах  соцветий, на дудках
дедюлек, на  лапах  пихтарников, на  необгорелыми  концами  высунувшихся  из
костра дровах, на одежде, на сухостоинах и на  живых стволах  деревьев, даже
на сапогах  спящих ребят мерцали, светились,  играли капли,  и каждая роняла
крошечную блестку света, но, слившись вместе,  эти блестки заливали  сиянием
торжествующей  жизни  все  вокруг,  и  вроде бы  впервые за  четверть  века,
минувшего  с войны, я,  не  зная, кому  в  этот миг  воздать  благодарность,
пролепетал,  а быть может подумал: "Как хорошо, что меня не убили на войне и
я дожил до этого утра..."
     Отволгло  все  вокруг,  наполнилось живительной  влагой, уронило листья
пером  вниз, и потекли, покатились капли с едва слышным шорохом на землю, на
песок,  на  берег Опарихи, на  желтое  топорище, на серенький  рюкзачок,  на
сухостоину, стоящую  в  речке.  Травы покорно полегли, цветы сникли, хвоя на
кедрах очесалась острием долу, черемуховые кисти за речкой сваляло в  ватку,
ребята  съежились  возле  пригасшего  огня,  подвели  ноги  к  животам,  псы
поднялись,  начали  потягиваться,  зевая  с провизгом  широко  распахнутыми,
ребристыми пастями.
     -- Эк вас, окаянных! -- проворчал я на них незлобиво. -- Раздерет!
     Кукла шевельнула извинительно  хвостом,  затворила  рот. Тарзан истошно
взвизгнул,  завершая сладкий зевок, и принялся отряхиваться,  соря песком  и
шерстью. Я отогнал его от костра, разулся, пристроил на колышки отсыревшие в
резиновых сапогах портянки и, закатав штаны, побрел через  речку.  Стиснуло,
схватило льдистыми клещами ноги,  под  грудью  заломило, замерло,  появилась
тошнота. Но я перебрел через речку,  напластал беремя черемши,  бросил  ее у
костра,  обулся  и  уловил взглядом:  где-то в  вершине  соседней  речки  --
Сурнихи,  за горбом  осередыша,  за  лесами, за  подтаежьем обозначило  себя
солнце.  Еще ни единый луч  его  не прошил острой иглой овчину тайги, но  по
небу  во всю  ширь  расплылась размоина,  и белесая  глубь небес  все таяла,
таяла, обнажая блеклую, прозрачно-льдистую голубизну, в которой все ощутимей
глазу  или другому,  более  памятному и восприимчивому зрению, виделась пока
несмелая, силы не набравшая теплота.
     Живым  духом полнилась округа, леса,  кусты,  травы,  листья.  Залетали
мухи, снова защелкали  о стволы дерев и  о камни  железнолобые  жуки и божьи
коровки; бурундук умылся лапками на  коряжине  и беззаботно деранул куда-то;
закричали  всюду кедровки, костер наш, едва  верескавший, воспрянул, щелкнул
раз-другой, разбрасывая угли, и сам собою занялся огнем. От звука  ахнувшего
костра  совсем  близко,  за тальником, что-то  грузно, с  храпом метнулось и
загромыхало камнями.  Собаки хватили  в  кусты,  сбивая  с  них  мокро,  лая
вперебой, сонная сова зашаталась на талине, запурхалась,  но отлететь далеко
не смогла, плюхнулась за речкой в мох.
     -- Сохатый, дубак! -- вскинув голову и вытирая припухшие от укусов губы
и сонные глаза, сказал Коля и щелкнул по носу моментом вернувшихся из погони
мокрых псов: -- Ы-ы, падлы! Дрыхаете, а людей чуть не слопали...
     Кукла стыдливо  отвернулась.  Тарзан,  предположив, что  с ним  играют,
полез на  Колю  грязными лапами.  Тот  его  завалил  на  песок,  хлопнул  по
мокрущему пузу так, что брызги полетели.
     Балуется братан, значит, отлегло.
     --  Хватит дуреть-то!  -- по праву  старшего  заворчал я,  доставая  из
рюкзака  мыло, и велел ему умыться. Сам же  бродом поспешил к кедру, все так
же  упорно,  лбом встречь течению  стоявшему в  речке -- "харюзина" тревожил
меня,  побуждал  к  действию.  Поплавок  коснулся воды,  выправился,  бойким
острием пошел  вдоль дерева.  Меня потянуло  на  зевоту, и,  только  рот мой
распялило судорогой, поплавок безо всяких толчков и прыжков исчез в отбойной
струе; я не успел завершить сладостный зевок  -- на  удочке загуляла сильная
рыбина, потянулась  под сучковатый кедр, уперлась в нахлестный вал отбоя. Но
я не дал  уйти хариусу под кедр --  там  он запутается в  сучках,  сорвется,
быстро повел его и ходом вынес  на опечек. Забился, засверкал боец-удалец на
короткой леске, сгибая удилище, обручем завертываясь в кольцо -- ни одной из
речных рыб не извернуться на леске  кольцом, только хариус  с  ленком  такие
циркачи!
     Коля поднял от воды намыленное лицо, заорал сыну:
     -- Плакал твой харюз!
     -- Красавец-то какой! -- подняв голову и проморгавшись, произнес сын и,
начавши обуваться,  подморгнул дяде:  -- Я  бы  его вытащил,  да папа  из-за
харюза всю ночь не спал -- пускай пользуется!..
     -- Ишь какие весельчаки! Выспались, взбодрились!  Вам бы еще сельдюка в
придачу!
     Но они и без Акима обходились хорошо. Пока пили  чай, подначивали меня,
дразнили собак, проворонивших сохатого.
     Солнце разом во всем сиянии поднялось  над лесом,  пробив его из края в
край пучками ломких спиц, раскрошившихся в быстро текущих водах Опарихи.
     Далеко-далеко возник широкий шум, ветер еще не достиг нашего стана,  но
уже  из  костра  порхнули  хлопья  отгара,  трепыхнулась листва  на  шипице,
залопотала осина, порснула черемуха в речку белыми чешуйками. И  вот качнуло
сперва  густые вершины кедрачей, затем дрогнул  и сломился крест  на высокой
ели, лес задвигался, закачал ветвями, и первый порыв ветра пробился к речке,
выдул огонь из костра, завил  над ним едкий дым, однако валом катившийся шум
еще был  далек,  еще  он только набирался мощи, еще он  вроде бы  не решался
выйти на просторы, а каждое дерево, каждая ветка, листок  и хвоинка  гнулись
все дружней, монолитней, и далекий шум тайги, так и не покидая дебри, принял
в  себя,  собрал  вместе,  объединил  движение всех листьев,  трав, хвоинок,
ветвей,  вершин, и  уже  не  шум, шумище,  переходящий в  раскатное гудение,
грозно покатился валами по земле,  вытянуло из-за лесов одно, второе облако,
там  уж  барашковое пушистое  стадо разбрелось во  всю ширь озора и  по чуть
заметной  притемненности,  как  бы  размазавшей  обрез  неба и кромку лесов,
объединив их вместе, угадывались с севера идущие непогожие тучи.
     Вот  отчего так тяжело было дышать вчера,  воздух, смешанный  с  тестом
гнуса, изморностью сваривал тело, угнетал сердце -- приближалось ненастье.
     Шли быстро. Рыбачили мало. Ветер расходился, а с  ветром на  Енисее, да
еще  с северным, шутить нельзя, лодка у  нас старая,  мотор почти  утильный,
правда, лоцманы бывалые.
     Тайга качалась, шипели ветви кедрачей, трепало листья  березняков, осин
и чернолесья.  Коля все настойчивей подгонял нас, ругал  Тарзана. Тот совсем
не мог идти на подбитых, за ночь опухших подушках лап, отставал все дальше и
дальше, горестно завывал, после заплакал голосом. Мы  хотели его подождать и
понести хоть на себе, но брат закричал на нас и побежал скорее к Енисею.
     Чем  ближе  была  река, тем  сильнее  напоры ветра.  В глуби  тайги  он
ощущался меньше, и шум тайги, сплошняком катящийся над головами, не так уж и
пугал.  Но  по  Енисею  уже ходили беляки, ветер налетал  порывами,  шум  то
нарастал,  то  опадал, шторм  набирал силу, разгоняя  с реки лодки и  мелкие
суда.
     Аким собрал вещи, приготовил лодку,  ждал нас и, когда встретил, вместо
приветствия заругался:
     -- Оне  люди  городские, не  понимают, че к  сему!  Но ты-то, ты-то  че
думаешь своей башкой? -- корил он Колю.
     -- Тарзан отстал. Ждать придется.
     --  Тарзана  дождать, самим  погибнуть!  -- отринул  наши  го-  родские
претензии Аким  и маленько  смягчился  лишь  после  того,  как  удалось  нам
оттолкнуть лодку, выбиться из  нахлестной  прибрежной волны.  --  Никуда  не
денется байбак! Отлежится в тайге, голодухи хватит, умней будет.
     Переходили на подветренную сторону, под  крутой  берег, и теперь только
стало  ясно, отчего сердился Аким, мирный человек.  Через  нос  лодки  било,
порой накрывая всю ее волной. Мы вперебой выхлестывали воду за  борт банкой,
веслом, ведром.  Банка и весло -- какая посуда?  Я сдернул  сапог,  принялся
орудовать им.  Аким, сжимая  ручку руля,  рубил  крутым  носом лодки  волну,
улучив момент, одобрительно  мне кивнул. Сын, не бывавший на больших реках в
штормовых  переделках, побледнел,  но  работал  молча и за борт  не смотрел.
Моторишко, старый,  верный моторишко работал  из  последних  сил,  дымясь не
только выхлопом, но  и щелями. Звук  его  почти заглухал, натужно все  в нем
дрожало,  когда  оседала  корма  и винт  забуривался  глубоко, лодка  трудно
взбиралась по  откосу волны, а выбившись  на гребень, на белую кипящую гору,
мотор,  бодро  попукивая, бесстрашно  катил  ее снова  вниз,  в стремнины, и
сердце то разбухало в груди,  упиралось  в горло, то кирпичом опадало  аж  в
самый живот.
     Но вот  лодку перестало подымать на попа, бросать сверху вниз, воду  не
заплескивало  через  борт,  хотя  нос  еще  нет-нет да и  хлопался о  волну,
разбивал ее  вдребезги.  Аким расслабился,  сморкнулся за борт поочередно из
каждой ноздри, уместив ручку руля под мышкой,  закурил и, жадно затянувшись,
подмигнул нам. Коля свалился на подтоварник возле обитого жестью носа лодки,
засунул  голову  под  навес,  накрылся  брезентовой  курткой,  еще  Акимовой
телогрейкой и сделал вид, что заснул. Аким выплюнул криво сгоревшую на ветру
цигарку, пододвинул  к  себе  ногой с  подтоварника черемши,  сжевывая пучок
стеблей, как бы даже заглатывая его, заткнуто крикнул:
     -- Ну как? Иссе на рыбалку поедем?
     --  Конечно! -- отозвались  мы,  с  излишней, быть  может, бод- ростью.
Мокрый с  головы до ног, сын пополз по лодке на карачках, привалился к Коле.
Тот  его  нащупал  рукой,  притиснул  к  себе,  попытался  растянуть   куцую
телогрейку на двоих.
     За  кормой,  за  редко  и  круто вздымающимися  волнами осталась  речка
Опариха, светлея разломом устья,  кучерявясь  облаками  седоватых тальников,
красной  полоской  шиповника,  цветущего  по бровке  яра.  Дальше  смыкалась
грядой,  темнела  уже  ведомая  нам  и  все-таки  снова  замкнутая  в  себе,
отчужденная  тайга.  Белая  бровка  известкового  камня  и  песка  все резче
отчеркивала суземные, отсюда кажущиеся недвижными леса и дальние перевалы от
нас, от бушующего Енисея, и только бархатно-мягким всплеском трав по речному
оподолью,  в которых  плутала,  путалась и  билась  синенькой  жилкой  речка
Опариха, смягчало даль,  и много дней, вот уже  и  лет немало, только закрою
глаза, возникает  передо  мной синенькая жилка, трепещущая на виске земли, и
рядом с нею и за нею монолитная твердь тайги, сплавленной веками и на века.                   
 
    Читать  дальше ...    

***    

***    Старшой... Зимовка, Виктор Астафьев

  ***  Из книги (В.Астафьев."Царь-рыба")Страницы книги 

***  ... Из книги 02(В.Астафьев."Царь-рыба")Страницы книги  

***    Иллюстрации художника В. ГАЛЬДЯЕВА к повествованию в рассказах Виктора Астафьева "Царь-рыба" 

***    Бойе 01

***   Бойе 02

***    Бойе 03 

***    Капля 01 

***    Капля 02 

***   Не хватает сердца 01

***     Не хватает сердца 02 

***   Не хватает сердца 03

***    Не хватает сердца 04 

***   Дамка 01

***    Дамка 02

***   У Золотой карги 01

***    У Золотой карги 02 

***   Рыбак Грохотало 01

***    Рыбак Грохотало 02

***   Царь-рыба 01 

***         Царь-рыба 02

***   Летит чёрное перо

***      Уха на Боганиде 01

***    Уха на Боганиде 02

***     Уха на Боганиде 03 

***            Уха на Боганиде 04 

***    Уха на Боганиде 05 

***        Поминки 01

***     Поминки 02

***     Туруханская лилия 01

***   Туруханская лилия 02

***         Сон о белых горах 01

***    Сон о белых горах 02

***      Сон о белых горах 03

***   Сон о белых горах 04 

***   Сон о белых горах 05 

***      Сон о белых горах 06

***    Сон о белых горах 07 

***      Сон о белых горах 08 

***    Сон о белых горах 09 

***    Нет мне ответа 

***     Комментарии

***

***

***

***

***

***

***

***  ПОДЕЛИТЬСЯ

***

***

Просмотров: 789 | Добавил: sergeianatoli1956 | Теги: повествование в рассказах, Капля, художник В. ГАЛЬДЯЕВ, Виктор Астафьев, текст, Страницы книги, книга, Царь-рыба, Капля 02, чтение | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *: