Гречанка вернулась назад и, подойдя к жрецу, рассказала ему на ломаной
латыни, что она хотела наполнить свою амфору водой из источника при храме,
что она - рабыня одного из местных землепашцев; ее господин, узнав о
приближении войск, бежал и укрылся в развалинах храма Януса, в глубине
долины, а там совсем нет питьевой воды.
Жрец, принадлежавший к роду потитиев, провожая рабыню к источнику, где
она должна была набрать воды в амфору, разговорился с Эвтибидой о
печальных временах и дурных последствиях войны, тем более пагубных, что,
по словам жреца, заброшена религия, единственный источник людского
благополучия. Эвтибида соглашалась с ним и хитрыми вопросами и
восклицаниями, с виду простыми и незатейливыми, поощряла говорливого
потития, утверждавшего, что древние италийцы искони отличались
благоговейным отношением к великим богам и почитали их, а поэтому Сатурн,
Юпитер, Марс, Юнона, Церера, Геркулес, Янус и другие боги щедро дарили им
свои милости и пеклись о них; теперь же скептицизм и эпикуреизм все больше
и больше проникают в души, культ великих богов заброшен, а жрецов предают
осмеянию; боги, оскорбленные такой нечестивостью, ниспосылают справедливые
кары. Для добрейшего потития таким образом все войны, резня, мятежи,
которые в течение тридцати - сорока лет омрачали Италию, были не чем иным,
как явным проявлением гнева небесного.
Старец жаловался еще и на то, что вынужден был вместе с другими двумя
жрецами после занятия Темесы гладиаторами Спартака укрыться в этом храме;
он оплакивал печальные последствия осады; из-за нее Спартак запретил
жителям Темесы выходить из города, и теперь уже больше никто, даже и те,
кто горит желанием, не может посетить храм, не может приносить богу жертвы
и дары. Это более всего огорчало добрейшего старца, ибо каждое
жертвоприношение Геркулесу всегда заканчивалось пиром, а жертвы и дары
доставались жрецам.
Как видно, священнослужители тех времен, так же как и в наше время и во
все эпохи, всех религий и народов, являлись служителями лицемерия и
суеверия; о религиозном усердии людей, забитых, грубых и обманутых, они
судили по количеству и качеству принесенных в храм даров - ведь эти дары
тому или иному божеству питали ненасытное чрево жрецов культа.
- Вот уже двадцать дней, как никто не посещает храм Геркулеса Оливария,
которого так почитали в этих обширных краях Лукании и Бруттии... -
произнес, вздыхая, потитий.
- Скажу своему господину, что если он желает, чтобы его дом и владения
остались не разграбленными, пусть приходит сюда сам или присылает дары
великому Геркулесу Оливарию, - сказала с видом покорного и в то же время
глубочайшего убеждения Эвтибида, коверкая латинскую речь.
- Да защитит тебя Геркулес, добрая девушка, - ответил потитий.
И, помолчав немного, он добавил:
- Да, это так... благочестия надо искать у женщин, чаще всего оно
обитает в женском сердце. Я тебе только что сказал, что вот уже двадцать
дней, как из наших краев никто не приходил и не приносил жертв нашему
богу... Это не совсем так; два раза здесь была и приносила жертвы девушка,
кажется гречанка, из лагеря гладиаторов... такая набожная, преданная богу
и очень красивая!
Глаза Эвтибиды сверкнули от радости; дрожь пробежала по всему ее телу,
и кровь сразу бросилась в лицо; к счастью, темная краска, покрывавшая ее
лицо, помешала жрецу заметить румянец, совершенно изменивший ее облик, и
узнать, что это была другая женщина, а не та, за кого она себя выдавала.
- Ax, - произнесла она, стараясь овладеть собой и подавить свое
волнение, - ты говоришь, что какая-то молодая женщина приходила сюда из
вражеского лагеря?
- Да, да, она была в военной одежде, на перевязи висел меч, и оба раза
ее сопровождала черная женщина, вот как ты... бедняжка - немая, по приказу
ее госпожи у нее отрезали язык.
Эвтибида сделала жест, выражавший ужас, затем сказала с напускной
простотой и добродушием:
- Из вражеского лагеря... мой господин говорит, что они наши враги...
даже враги и те поклоняются великим богам... Завтра же я приду сюда... до
рассвета... я так боюсь гладиаторов... и если я не смогу уговорить моего
господина присылать дары славному Геркулесу Оливарию, тогда я сама принесу
ему свой скромный дар.
Потитий похвалил ее и, поощряя ее благочестие, обещал ей
покровительство Геркулеса, а на прощание указал ей тропинку, которая шла
от храма к лощинке между двумя холмами: по ней было легче спускаться и
подыматься незамеченной.
Трудно описать, с какой радостью возвращалась в лагерь коварная
гречанка. Сердце ее готово было вырваться из груди; она нашла такого
союзника, о каком не могла даже мечтать: продажность и жадность жреца
бросались в глаза, подкупить его не составляло труда, и, может быть, при
его посредстве удастся найти какой-нибудь скрытый, потайной доступ к
стенам; во всяком случае - вот отчего трепетало ее сердце - если никаким
другим способом ей не удастся пронзить грудь Спартака, то все равно, убив
его сестру, она нанесет ему смертельный удар. Жрец и храм помогут ей в
этом.
Вернувшись в лагерь, она вошла в свою палатку и не выходила оттуда весь
день. Ночью она приблизилась к палатке претора; ее тотчас же пропустили к
Крассу; она сообщила ему о своем открытии и о том, что в будущем она
надеется достичь большего. Гречанка сказала, что ей нужны деньги, и вождь
римлян предоставил в ее распоряжение казну квестора. Но Эвтибида ответила,
что ей нужны всего лишь пять талантов. Скрофа выдал ей эту сумму.
В час пополуночи Эвтибида снова вышла из лагеря. Она вела ягненка, двух
молочных поросят и несла четырех белоснежных голубей; она поднялась по
тропинке, указанной ей потитием, до храма Геркулеса и пришла туда за два
часа до рассвета. Больше часа ждала она, пока потитий открыл ей двери
храма. Вместе с двумя служителями он принял дары бедной рабыни, и все трое
весьма одобрили их.
Разговаривая с потитием, которого она видела накануне, - имя его было
Ай Стендий, - Эвтибида сказала ему, что завтра собирается посетить храм ее
господин с богатыми жертвоприношениями богу, если только не побоится выйти
из-под развалин храма, где он спрятался. Если же он не пойдет сам, то она
уговорит его это лестное поручение доверить ей.
На следующий день она действительно привела с собой рабочего вола,
нагруженного вином и зерном; все это от имени своего господина она
приносила в жертву богу.
Эвтибида в течение пяти или шести дней посещала храм Геркулеса; она
искусно разузнавала характер Айя Стендия и подготовляла его к тем
щекотливым предложениям, которые намеревалась ему сделать. Гречанка
открыла жрецу, что она не та, какой она ему вначале представлялась.
Эвтибида предлагала ему быть с римлянами и за римлян; Красс готов широко
вознаградить его и других жрецов, если они укажут место в стене, через
которое можно было бы неожиданно ворваться в город.
Жрец был уже подготовлен к такого рода беседе, все же он счел нужным
притворно удивиться и сказал:
- Значит, ты... И все же ты была так похожа... Значит, ты не
рабыня-эфиопка?.. Гречанка ты... предана римлянам?.. Как же ловко ты
притворялась?..
- Мое притворство было военной уловкой.
- Я не виню тебя. Великие боги справедливо покровительствуют
римлянам... Они славятся своим благочестием. Жрецы Геркулеса на стороне
римлян, которые всегда чтили нашего бога и воздвигли в его честь шесть
великолепных храмов в своих городах.
- Будешь ли ты способствовать планам Красса? - спросила гречанка, глаза
которой сияли от радости.
- Буду стараться... Насколько смогу... что смогу... - ответил потитий.
Вскоре они пришли к соглашению. Жрец обещал, невзирая на опасность,
подойти под каким-либо благовидным предлогом к городу, заручившись
поддержкой Мирцы, когда она опять придет в храм; они отправятся туда
вместе. Он добавил, что ему известна только одна тропинка, ведущая через
крутые, обрывистые склоны, к месту, где стены почти развалились, и если
гладиаторы укрепили их не особенно прочно, то в этом месте легко можно
было бы пробраться в город. В заключение он предложил Эвтибиде каждую ночь
приходить к нему за сведениями, связанными с их военной хитростью - так
благочестивый жрец называл замышленный с Эвтибидой заговор. С часу на час
могла прийти в храм сестра Спартака, и, стало быть, уже при следующем
свидании с гречанкой он, возможно, сообщит ей результаты своей разведки.
Придя таким образом к соглашению, Эвтибида пообещала жрецу десять
талантов в счет большой награды, которой, по завершении дела, щедро
отблагодарит его Красс. На следующую ночь, с немалым трудом смыв с лица
темную краску и восстановив свой естественный облик, Эвтибида надела
военные доспехи, явилась в храм Геркулеса и передала десять талантов
жрецу, который, однако, еще ничего не мог сообщить ей.
Эвтибида пришла на следующую ночь, но Айя Стендия не было в храме; от
двух других потитиев она узнала, что Мирца приходила днем и принесла
жертву Геркулесу; после этого Ай Стендий пошел вместе с ней в город.
Сердце Эвтибиды сильно билось, ее одолевали сомнения, она то надеялась
на успех, то боялась неудачи; в ожидании возвращения потития она провела
весь день в храме. Потитий возвратился под вечер и рассказал, что то
место, где стена развалилась, заново укреплено Спартаком;
предусмотрительный полководец уже давно обследовал все стены и укрепил
слабые места.
Эвтибида была сильно огорчена сообщением жреца, ругала и проклинала
предусмотрительность и прозорливость Спартака.
Долго сидела она, погруженная в свои мысли, и наконец спросила у жреца:
- А Мирца... сестра гладиатора, когда собирается снова прийти в этот
храм?
- Не знаю, - нерешительно ответил жрец, - может быть... она придет...
послезавтра... На этот день приходятся Антимахии, празднество в честь
Геркулеса, в память его бегства в женском платье с острова Коо; в этот
день полагается приносить в дар нашему богу женскую одежду. Мирца сказала,
что она намерена прийти послезавтра и принести жертву, чтобы испросить у
бога покровительства оружию восставших рабов и в особенности брату
своему...
- Ох, Юпитер, ты справедлив!.. И ты, Геркулес, справедлив!.. Все вы, о
великие боги Олимпа, справедливы! - воскликнула гречанка, подымая глаза к
небу, в которых было выражение звериной радости; она с улыбкой эринии и с
несказанной тревогой, отражавшейся на лице ее, выслушала слово за словом
все, что говорил потитий, и произнесла: - Я отомщу еще ужаснее, чем я
мстила ему до сих пор: наконец-то это будет настоящая, кровавая месть!
- О какой мести говоришь ты? - с удивлением спросил жрец. - Ты ведь
знаешь, что боги неохотно допускают и поощряют месть!
- Но если она возникла от незаслуженно полученной обиды, когда желание
мести вызвано оскорблением без причин... о, тогда не только боги ада, но и
боги небес одобряют и покровительствуют мести, - сказала Эвтибида, снимая
с плеча толстую золотую цепь, на которой висел ее маленький меч с
рукояткой, украшенной драгоценными камнями и сапфирами, и отдавая его Айю
Стендию. - Разве это не так, о Стендий? - добавила она, в то время как
жрец алчными глазами рассматривал полученный дар и прикидывал в уме его
стоимость. - Разве не верно, что справедливая месть мила даже богам,
обитающим в небесах?
- Конечно... несомненно... когда она справедлива и обида неоправданна,
- ответил жрец, - тогда и боги Олимпа... Да и, кроме того, разве месть не
зовется радостью богов?
- Не правда ли? - добавила Эвтибида, снимая с головы свой серебряный
шлем, украшенный золотой змейкой, у которой вместо глаз были вставлены
ценнейшие рубины; подавая шлем потитию, она повторила: - Не правда ли?
И когда глаза жадного жреца заблестели, разглядывая драгоценные дары,
она продолжала:
- Досточтимому Геркулесу я приношу в дар эти скромные вещи; завтра я
принесу еще десять талантов... почитаемому мною Геркулесу, - она
подчеркнула три последних слова, - для того чтобы ты, его жрец, помог мне
в моей мести.
- Во имя Кастора и Поллукса! - воскликнул жрец. - Но если она
справедлива... я должен тебе помочь... Клянусь жезлом Прозерпины! Разве
может жрец великих богов не покровительствовать тому, чему
покровительствуют сами боги!
- Завтра в ночь ты должен будешь спрятать здесь двух храбрых и верных
воинов.
- Здесь? В храме? Осквернить священное жилище божественного Геркулеса?
Подвергнуться риску быть принятым гладиаторами за сообщника римлян? В
случае если они найдут здесь твоих двух воинов, без сомнения они повесят
меня, - произнес, отступив на два шага, жрец.
- А как же ты поможешь мне в моей мести? Ведь ты мне обещал минуту
назад? - спросила Эвтибида потития.
- Да... но я не могу разрешить, чтобы они... чтобы Мирцу убили... когда
она придет в храм моего бога... Для жреца это недопустимо! Если бы... ну,
хотя бы речь шла о том, чтобы она попала в плен... и передать ее тебе...
Зеленые с фосфорическим блеском глаза Эвтибиды метали молнии, и
странная улыбка искривила ее губы.
- Да, да! - вскричала она. - Пленница!.. В мои руки... потому что я...
я хочу ее убить сама, если Спартак не попадет в мои руки, чтобы спасти ее;
- Что ты с ней сделаешь... я не должен... не желаю знать... я хочу
только одного - быть непричастным к этому кровавому делу, не принимать
участия в убийстве, - лицемерно произнес потитий.
- Правильно, - ответила Эвтибида, - правильно. Итак, завтра в ночь
здесь, в храме, - добавила она, снимая со среднего пальца левой руки
золотое кольцо, в котором блестел крупный топаз, и протягивая его жрецу.
- Не здесь, не в храме, - ответил потитий, поспешно принимая кольцо. -
Я укажу твоим верным воинам место, где они будут находиться... неподалеку
отсюда... в роще падубов... что прилегает к дороге... Роща эта как будто
нарочно создана для такого случая...
- А она не может убежать оттуда?
- Но я ведь говорю тебе, что роща как будто бы нарочно насажена, чтобы
дрозды попадались в ловушку.
- Ладно, пусть будет по-твоему... и пусть твоя щепетильность честного
жреца получит удовлетворение, - сказала девушка с тонкой иронией.
Через минуту она добавила:
- Кстати, не грозит ли опасность...
- Какая? - спросил Ай Стендий.
- А вдруг в течение дня щепетильность твоя проснется, встревожит твою
душу, взволнует совесть и, подстрекаемая страхом перед гладиаторами и
ужасной возможностью быть повешенным, толкнет тебя, ну, например, уйти
отсюда, захватив оружие и скарб, в Темесу?
В то время, когда гречанка произносила эти слова, она пристально
смотрела в глаза жреца, как бы испытывая, каковы его намерения и помыслы.
- Что ты говоришь? - сказал Ай Стендий, бесстрашно защищаясь от ее
предположений; в его голосе звучал оттенок напускной обиды человека,
оскорбленного в своем достоинстве. - А что еще тебе пришло на ум?
- Блестящая мысль, достойный, благочестивый жрец.
- А именно?
- Ничего не сообщая твоим двум коллегам, ты вместе со мной спрячешь в
верном месте те скромные дары, которые я принесла в жертву богу; затем ты
пойдешь со мной за вал, и там мы попируем вместе с тобой... У нас будет
роскошная трапеза... потому что я хочу в твоем лице почтить не только
уважаемого жреца Геркулеса Оливария, но также честного и хорошего
гражданина!
- Во имя богов! - воскликнул жрец с притворной обидой. - Ты, значит, не
доверяешь мне?
- Не тебе я не доверяю... а меня тревожит твоя непорочная совесть.
- Но... я не знаю, должен ли я...
- ...идти со мной? Но ведь ты должен помочь мне донести сюда пятнадцать
талантов, о которых мы с тобой договорились... Или ты только что сказал -
десять?
- Пятнадцать, я сказал: пятнадцать, - поспешно поправил потитий.
- Во всяком случае, если даже ты и сказал десять, то ошибся... потому
что богу я за мою месть приношу пятнадцать талантов. Пойдем же со мной,
прямодушный Ай Стендий, ты будешь доволен сегодняшним днем.
Жрец принужден был спрятать в укромном месте шлем, меч и кольцо
Эвтибиды и пойти вместе с ней за римский вал.
Марк Красс теперь полностью доверял гречанке; он разрешал ей свободно
входить и выходить из лагеря одной или же в сопровождении кого-либо по ее
выбору.
Эвтибида устроила для потития роскошный пир; в восьми или девяти чашах
отличного цекубского он утопил свою печаль, вызванную недоверием гречанки.
Она же тем временем позвала к себе своего верного Зенократа и, быстро
сказав ему что-то шепотом, отпустила его.
Глубокой ночью, в предрассветный час, Эвтибида надела стальной шлем,
перебросила через правое плечо перевязь, на которой висел небольшой острый
меч, и вышла из лагеря вместе с жрецом, который не слишком твердо стоял на
ногах из-за увлечения цекубским.
На расстоянии нескольких шагов за Эвтибидой и Айем Стендием следовали
два каппадокийца огромного роста, вооруженные с ног до головы. Это были
рабы Марка Лициния Красса.
Пока они идут к храму Геркулеса Оливария, заглянем на минуту в Темесу.
Там у Спартака уже три дня стояла наготове флотилия, и он лишь ожидал
темной ночи, чтобы перевезти пятнадцать тысяч гладиаторов, которых он мог
разместить на тысячах судов, собранных всеми способами.
Едва только зашло бледное солнце, которое в течение целого дня
скрывалось за серыми и черными тучами, сгустившимися на небе, Спартак,
предвидя, что наступает желанная темная ночь, приказал трем легионам
сняться с лагеря, расположенного на берегу, и грузиться на суда, стоявшие
в порту. Гранику он приказал тоже погрузиться с ними вместе и с
наступлением темноты велел распустить паруса на судах, где они имелись, а
остальным спустить в воду весла и отправляться в путь.
Флотилия гладиаторов, соблюдая тишину, отплыла из Темесы в открытое
море.
Но тот самый сирокко, который сгустил тучи, продолжал упорно дуть с
берегов Африки и, несмотря на могучие усилия мореплавателей, относил их к
берегу Бруттии и не давал возможности повернуть к берегам Сицилии.
Без устали работая веслами, гладиаторам удалось отплыть на много миль,
но на рассвете море стало особенно бурным, свирепствовал ветер, и большая
опасность стала угрожать хрупкой флотилии гладиаторов; по совету моряков и
рыбаков из Темесы, ведших многие из судов, а также знакомых с морем
гладиаторов, Граник подошел к берегу. Пятнадцать тысяч восставших сошли на
пустынный берег близ Никотеры. Отсюда было решено отправиться в
близлежащие горы, а Граник тем временем пошлет к Спартаку легкое судно с
восемью или десятью солдатами во главе с центурионом, чтобы уведомить о
случившемся.
Тем временем два каппадокийца вместе с Эвтибидой и жрецом прибыли в
храм Геркулеса Оливария. До полуночи они оставались в роще падубов,
находившейся близ улицы, по которой из города вела дорога к храму. На
расстоянии полутора выстрелов из лука, повыше рощи, стоял небольшой дом,
где был расположен аванпост гладиаторов; несмотря на принятые ими меры
предосторожности, оба каппадокийца время от времени слышали доносимый
стремительным ветром приглушенный звук голосов и шаги.
- Послушай, Эрцидан, - сказал шепотом на своем родном языке один из
рабов другому, - надо постараться взять эту молодую амазонку живьем.
- Мы так и сделаем, Аскубар, - ответил Эрцидан, - ежели удастся.
- Я и говорю... если сможем.
- Потому что, сказать по правде, если она окажет сопротивление мечом
или кинжалом, я справлюсь с ней двумя ударами; тем более что если мы
отсюда слышим шепот гладиаторов, то они услышат крик, который подымет эта
плакса.
- Конечно, услышат и явятся сюда в одну секунду, тогда мы погибли; до
аванпоста гладиаторов расстояние всего лишь два выстрела из лука, а до
нашего лагеря в тысячу раз дальше.
- Клянусь Юпитером, ты прав! Это дело начинает меня тревожить.
- А я об этом думаю уж больше часа.
Оба каппадокийца умолкли, погрузившись в раздумье.
Вдруг среди шелеста, вызванного ветром, ясно послышался шум шагов;
неподалеку от рабов кто-то шел среди кустарника по роще, в которой они
спрятались.
- Кто идет? - приглушенным голосом спросил Аскубар, обнажая меч.
- Кто идет? - повторил Эрцидан.
- Молчите, - произнес женский голос, - это я, Эвтибида... я брожу по
окрестностям... Не обращайте внимания на то, что делается за вашей спиной,
наблюдайте за дорогой.
Все это она произнесла вполголоса, приблизившись к каппадокийцам; затем
гречанка углубилась в заросли кустарника, вошла в рощу падубов, и вскоре
оба раба уже не слышали ничего, кроме шума ветра.
Аскубар и Эрцидан молчали долгое время, наконец первый сказал очень
тихо второму:
- Эрцидан!
- Что?
- Знаешь, о чем я думаю?
- Что дело это труднее, чем оно сразу показалось?
- Я тоже так считаю, но в эту минуту я думал, каким бы способом нам
выбраться с честью из беды.
- Ты правильно рассудил! Ты уже придумал, как это сделать?
- Как будто придумал...
- Ну, говори.
- Когда маленькая амазонка подойдет поближе, на расстояние двенадцати -
пятнадцати шагов, мы пустим в нее две стрелы: одну в сердце, другую в
шею... Уверяю тебя, кричать она не будет. Что ты об этом скажешь?
- Молодец Аскубар... Недурно...
- А той, другой, скажем, что она пыталась сопротивляться.
- Хорошо придумал.
- Так и сделаем.
- Сделаем.
- Вполне ли ты уверен, Эрцидан, что на расстоянии двенадцати шагов
попадешь ей прямо в сердце?
- Вполне. А ты уверен, что всадишь ей стрелу в шею?
- Увидишь.
Оба каппадокийца, насторожив слух и приготовив оружие, стояли
безмолвные и неподвижные.
Между тем встревоженная Эвтибида бродила по окрестностям, словно
стремясь ускорить приближение рассвета в надежде, что Мирца в это время
выйдет из города и направится к храму. Время казалось ей вечностью; пять
или шесть раз она выходила из рощи падубов, доходила почти до аванпоста
гладиаторов и снова возвращалась обратно; она заметила, что сирокко,
дувший всю ночь, с некоторого времени стал утихать и наконец совсем
прекратился; всматриваясь в даль, где виднелись вершины далеких Апеннин,
она увидела, что сгустившиеся там тучи начали слабо окрашиваться
бледно-оранжевым цветом. Она испустила вздох облегчения: то были первые
предвестники зари.
Она снова взглянула на дорогу, ведущую к домику, и, соблюдая
осторожность, пошла в сторону аванпоста. Но не сделала она и двухсот
шагов, как приглушенный, но грозный голос заставил ее остановиться,
окликнув:
- Кто идет?
Это был патруль гладиаторов, который, как это принято в войсках,
выходил на заре, чтобы осмотреть окрестности. Эвтибида, ничего не отвечая,
повернулась спиной к патрулю и попыталась бесшумно и быстро ускользнуть в
рощу. Патруль, не получив ответа, двинулся туда, где скрылась Эвтибида.
Вскоре беглянка и преследующие приблизились к роще, на границе которой с
натянутыми луками стояли притаившиеся каппадокийцы.
- Ты слышишь шум шагов? - спросил Аскубар Эрцидана.
- Слышу.
- Будь наготове.
- Сейчас же пущу стрелу.
Начавшийся рассвет уже рассеивал густой мрак ночи, но рабы, не вполне
ясно распознав, кто это был, заметили только маленького воина, быстро
приближавшегося к ним.
- Это она, - сказал едва слышно Аскубар товарищу.
- Да... на ней панцирь... шлем... фигура маленькая, это непременно
женщина.
- Это она... она.
И оба каппадокийца, прицелившись, одновременно спустили тетиву лука;
обе стрелы, свистя, вылетели и впились - одна в белую шею, а другая,
пробив серебряный панцирь, в грудь Эвтибиды.
Долгий, пронзительный, душераздирающий крик раздался вслед за этим.
Аскубар и Эрцидан тут же услыхали шум многочисленных быстро приближающихся
шагов и громоподобный голос: "К оружию!.."
Оба каппадокийца бросились бежать по направлению к римскому лагерю, а
декану и четырем гладиаторам преградило путь тело Эвтибиды, которая
рухнула на дорогу и теперь лежала, распростершись в луже крови, сочащейся
из ее ран, особенно из раны на шее, потому что стрела Аскубара попала в
сонную артерию и разорвала ее.
Гречанка громко стонала и хрипела, но не могла произнести ни слова.
Гладиаторы наклонились над телом упавшей, и, поднимая ее с земли, все
пятеро одновременно спрашивали ее, кто она и каким образом ее ранили.
Между тем солнце уже взошло, и гладиаторы, положив Эвтибиду на краю
дороги, прислонили ее спиной к стволу росшего там дуба. Они сняли с нее
шлем и, увидав, что по плечам умирающей рассыпались густые рыжие волосы,
воскликнули в один голос:
- Женщина!
Они наклонились над ней и, поглядев в лицо, покрывшееся смертельной
бледностью, сразу узнали ее и воскликнули в один голос:
- Эвтибида!..
В эту минуту подоспел манипул гладиаторов. Все столпились вокруг тела
раненой.
- Раз она ранена, значит, кто-то ранил ее, - сказал центурион,
командовавший манипулом. - Пусть пятьдесят человек отправляются на поиски
убийц, они не могли далеко уйти.
Пятьдесят гладиаторов побежали в сторону храма Геркулеса Оливария.
Остальные окружили умирающую. Панцирь ее был весь в крови; кровь лилась
ручьем. Гладиаторы с мрачными лицами молча следили за агонией этой
женщины, принесшей им столько несчастья и горя. Лицо куртизанки посинело,
она все время металась, прислоняя голову то к одному, то к другому плечу,
издавая безумные стоны; она подымала руки, как бы желая донести их до шеи,
но они тут же бессильно падали, ее рот конвульсивно открывался, как будто
она силилась что-то сказать.
- Эвтибида! Проклятая изменница! - воскликнул после нескольких минут
молчания мрачно и строго центурион. - Что ты делала здесь? В такой ранний
час? Кто ранил тебя? Ничего понять не могу... но по случившемуся я
догадываюсь о каком-то новом страшном замысле... жертвой которого ты по
какому-то случаю стала сама.
Из посиневших губ Эвтибиды вырвался еще более ужасный стон: она руками
указала гладиаторам, чтобы они отошли в сторону.
- Нет! - вскричал центурион, проклиная ее. - Ты изменой своей погубила
сорок тысяч наших братьев... мы должны припомнить тебе твои злодеяния;
должны сделать твою агонию еще более ужасной, - этим мы умилостивим их
неотомщенные тени.
Эвтибида склонила голову на грудь, и если бы не слышалось ее
прерывистое дыхание, можно было бы подумать, что она умерла.
В эту минуту появились, тяжело дыша, все пятьдесят гладиаторов,
преследовавшие каппадокийцев. Они привели с собой Эрцидана; он был ранен
стрелой в бедро, упал и был взят гладиаторами в плен; Аскубару удалось
убежать.
Каппадокиец рассказал все, что знал, и тогда гладиаторы поняли, как все
произошло.
- Что случилось? - раздался женский голос.
Это была Мирца, как обычно, в своем военном одеянии: в сопровождении
Цетуль она шла в храм Геркулеса.
- Стрелы, которые проклятая Эвтибида уготовила тебе, благодаря
счастливому вмешательству какого-то бога, может быть Геркулеса, поразили
ее самое, - ответил центурион, давая Мирце дорогу, чтобы она могла войти в
круг гладиаторов.
Услышав голос Мирцы, Эвтибида подняла голову и, увидя ее, вперила свой
угасающий, полный ненависти и отчаяния взор в глаза Мирцы; губы ее
судорожно искривились; казалось, она хотела произнести что-то; растопырив
пальцы, она протянула руки к сестре Спартака, как бы желая схватить ее;
последним усилием она метнулась вперед, затем, испустив предсмертный стон,
сомкнула веки; голова ее упала на ствол дерева; недвижимая и бездыханная,
гречанка свалилась на землю.
- На этот раз в сеть попался сам птицелов! - воскликнул центурион,
предложив Мирце и остальным товарищам следовать за ним. Все в молчании
удалились, покинув ненавистный труп.
