Главная » 2020»Ноябрь»22 » Рафаэлло Джованьоли. Роман. СПАРТАК. 038. Глава двадцать первая. СПАРТАК СРЕДИ ЛУКАНЦЕВ. - СЕТИ, В КОТОРЫЕ ПОПАЛ САМ ПТИЦЕЛОВ
20:39
Рафаэлло Джованьоли. Роман. СПАРТАК. 038. Глава двадцать первая. СПАРТАК СРЕДИ ЛУКАНЦЕВ. - СЕТИ, В КОТОРЫЕ ПОПАЛ САМ ПТИЦЕЛОВ
***
***
***
***
***
Глава двадцать первая.СПАРТАК СРЕДИ ЛУКАНЦЕВ. - СЕТИ, В КОТОРЫЕ ПОПАЛ САМ ПТИЦЕЛОВ
- Мирца, ты должна мне рассказать, ты должна открыть мне эту
прискорбную тайну, которую так упорно скрываешь от меня вот уже два года;
ты должна поделиться со мной своим тайным горем - оно одинаково измучило и
тебя и меня. О Мирца!.. Если в душе твоей есть хоть капля милосердия...
Если ты так же благородна и великодушна, как и божественно прекрасна, ты
откроешь мне сегодня свою тайну, которая отдаляет от тебя мою любовь и
преданность, похищает у тебя мои горячие поцелуи, ведь я люблю тебя,
Мирца, всей силой души моей, пламенно и нежно!
Так говорил Арторикс двадцать дней спустя после похорон Крикса; он
стоял у входа в палатку Спартака, повернувшись к преторию спиной и
просунув голову в палатку, чтобы преградить путь Мирце.
Лагерь гладиаторов был перенесен из Турий в окрестности Грумента в
Лукании. В лагерь пришло множество рабов, и теперь каждый легион
насчитывал в своем составе по шесть тысяч человек. Таким образом пехота
гладиаторов выросла до семидесяти двух тысяч воинов.
Спартак выехал из лагеря во главе двух тысяч конников, чтобы разведать
дорогу до горы Вултур, откуда, по слухам, шел Красс с семьюдесятью
тысячами римлян.
Арторикс в течение двух лет пытался подавить в себе любовь, но она
становилась все сильнее и сильнее; чтобы узнать тайну Мирцы, он много раз
тщетно убеждал ее открыться. Мирца так же, как и он, была печальна,
задумчива, держалась одиноко в стороне. В это утро Арторикс, видимо, решил
во что бы то ни стало добиться объяснения с девушкой: поведение Мирцы
огорчало его и тревожило.
С того дня, как Мирца подружилась с Эвтибидой, она стала обучаться
искусству владеть оружием; верховой езде ее обучил сам Спартак в первые же
дни восстания гладиаторов, чтобы бедной девушке не нужно было идти пешком
с толпой солдат, так как нередко приходилось совершать трудные
многодневные переходы.
Когда войско восставших стояло лагерем под Равенной, Мирца получила от
своего брата доспехи, специально для нее сделанные искусным мастером в
Равенне; они были точно такие же, как у Эвтибиды; надев доспехи, девушка с
этого дня больше никогда не снимала их, так как понимала, что опасности,
угрожавшие ее брату, увеличились и стали гораздо серьезнее. Поэтому она
решила всегда быть рядом с ним, даже в дни сражений, чтобы помогать ему,
насколько это было в ее силах, а в худшем случае разделить с ним его
участь.
В тот момент, когда Арторикс преградил девушке дорогу у входа в палатку
Спартака, на Мирце был суживавшийся в талии и спускавшийся почти до колен
панцирь; он состоял из целого ряда правильных петель или треугольников из
полированной стали, которая блестела, как серебро; на ногах у девушки были
железные набедренники, правая рука была защищена железным наручником, в
левой она держала легкий, изящно сделанный круглый бронзовый щит; у левого
бедра на красивой перевязи висел маленький легкий меч, а голову прикрывал
серебряный шлем тонкой работы с нашлемником.
В этом одеянии более четко вырисовывался стройный и гибкий стан
девушки, а ее бледное личико, обрамленное белокурыми кудрями, под шлемом
хранило выражение кроткой печали. В этих доспехах Мирца была прекрасна, ее
фигура выглядела гораздо энергичнее, чем в женском платье, украшавшем ее
обаятельный облик.
- Что все это значит, Арторикс? - спросила сестра Спартака у юноши, и в
голосе ее прозвучало не то удивление, не то упрек.
- Ведь я уже говорил тебе, - мягко ответил галл, любовно глядя на
девушку. - Ты не можешь сказать, что я неприятен тебе, что ты ненавидишь
меня или гнушаешься мною; ты не только отрицала это словами, но и
поступками, взглядами, а они часто выдают движения души. Ты ведь говорила
сама, что Спартак любит меня, как брата, что он был бы рад, если бы ты
стала моей женой. Ты никого другого не любишь, в этом ты клялась мне не
раз; почему, почему же ты так упорно отказываешься от моей горячей,
сильной, непреодолимой любви?
- А ты, - взволнованно ответила девушка, устремив ясные голубые глаза
на юношу, и в них, помимо ее воли, так ясно видна была любовь к нему, - а
ты почему приходишь искушать меня? Зачем подвергаешь ты меня этой пытке?
Зачем обрекаешь на такую муку? Разве я не говорила тебе это? Я не могу, не
могу быть твоей и никогда не буду...
- Но я хочу знать причину, - ответил Арторикс. Он побледнел больше
прежнего, и его голубые глаза налились слезами, которые он с трудом
сдерживал. - Я хочу знать причину, вот о чем я покорно, смиренно прошу
тебя; я хочу знать причину... и ни о чем больше я не прошу тебя. Ведь
имеет же право человек, который мог бы стать самым счастливым на свете, но
вынужден жить, как самый обездоленный среди смертных, имеет же право этот
человек, клянусь мечом всемогущего Геза, имеет же он, по крайней мере,
право знать, почему с вершины счастья ему суждено быть низвергнутым в
бездну отчаяния?
Слова Арторикса шли от самого сердца, в них был отблеск силы, рождаемой
только страстью, и Мирца чувствовала себя побежденной, покоренной,
очарованной. Любовь засияла в ее глазах... Она глядела на юношу с такой
глубокой, всепокоряющей любовью, что Арторикс почти ощущал жар этих токов,
которые струились и обволакивали его, и ему казалось, что они проникают во
все клетки его тела и души, рождая тонкие струйки огня.
Оба они были охвачены дрожью, оба они, устремив взгляд друг на друга,
казалось, находились во власти одного и того же очарованья. Так они
простояли несколько минут молча, неподвижно, пока наконец Арторикс первый
не прервал молчание. Дрожащим, слабым, прерывающимся голосом, в то время
как слезы, навернувшиеся на глаза его, медленно, медленно катились по
бледным щекам, он произнес:
- Выслушай меня, Мирца! Я не труслив... не малодушен... Ты это
знаешь... В бою я всегда среди первых, а при отступлении среди
последних... Дух мой непоколебим, и мне не свойственны низменные, подлые
чувства. В минуты опасности я не дорожу жизнью... смерти я не боюсь, мать
научила меня видеть в смерти настоящую жизнь душ наших, и это правда...
Все это ты знаешь... и все же, видишь, сейчас я плачу, как ребенок...
Мирца сделала движение к Арториксу, как бы желая что-то сказать ему.
- Не прерывай меня, моя обожаемая, моя божественная Мирца, выслушай
меня; да, я плачу... и слезы эти дороги мне, они изливаются из моего
сердца, от моей любви к тебе... верь мне, эти слезы благостны для меня...
я так счастлив... здесь, с тобой... я всматриваюсь в твои печальные
голубые глаза - точное зеркало твоей возвышенной души, они глядят на меня
с любовью и лаской...
Мирца почувствовала, как кровь прилила к ее щекам, и они сразу стали
пурпурными; она опустила глаза.
- Нет, заклинаю тебя, Мирца, - взволнованно продолжал Арторикс, сложив
руки перед девушкой, словно в молитве, - если живо в тебе чувство жалости,
не лишай меня божественного сияния, что исходит из глаз твоих! Смотри,
смотри на меня так, как смотрела только что!.. Этот твой нежный, любящий
взгляд покоряет меня, влечет к тебе, очаровывает, отрешает от всего на
свете... дарит мне чистое, невыразимое наслаждение... восторг любви,
которого я не в силах передать тебе словами, но душа моя полна такой
беспредельной нежности, что в это мгновение я молю и призываю смерть, ибо
я чувствую, что умереть сейчас было бы божественным, упоительным
счастьем!..
Он замолчал и, словно в каком-то исступлении, смотрел на девушку. Она
же, охваченная нервной дрожью, произнесла несколько прерывистых слов:
- Почему ты... говоришь... о смерти?.. Ты должен жить... ты молодой...
храбрый... жить... и стараться быть счастливым... и...
- Как же я могу быть счастлив? - в отчаянии воскликнул гладиатор. -
Как... как я стану жить без твоей любви?..
Минуту длилось молчание. Сестра Спартака, снова опустив глаза, стояла
молча в явном смущении; юноша схватил ее за руку и, привлекая к себе на
грудь, прерывающимся от волнения голосом произнес:
- Обожаемая, любимая, не лишай меня этой сладкой иллюзии... скажи мне,
что ты любишь меня... позволь верить, что ты любишь меня... ласкай меня
своим божественным взглядом... пусть отныне сияет перед моими глазами этот
луч счастья... чтобы я мог думать, что мне дано мечтать о таком
блаженстве...
И, произнося эти слова, Арторикс поднес руку Мирцы к пылающим губам и
стал страстно ее целовать, а девушка дрожала, словно листок; она
прерывисто шептала:
- О, перестань... перестань, Арторикс... оставь меня... уходи... если
бы ты только знал, какую боль... причиняют мне твои слова... если бы ты
знал, какая это мука...
- Но, может быть, это только мечта... может быть, твои нежные взгляды
были обманчивы... Если это так... скажи мне... будь искренной... будь
сильной... скажи: "Напрасной была твоя надежда, Арторикс, я люблю
другого..."
- Нет... я не люблю, никогда не любила, - горячо произнесла девушка, -
и никогда не полюблю никого, кроме тебя!
- О! - воскликнул в невыразимом порыве радости Арторикс. - Быть любимым
тобой... любимым тобой!.. О, моя обожаемая!.. Разве дано всемогущим богам
испытывать радость, равную моей?
- О, боги! - произнесла она, освобождаясь от объятий юноши, обвившего
ее своими руками. - О, боги не только познают любовь, они упиваются
радостью, а мы обречены любить молча, не имея возможности излить во
взаимных поцелуях непреоборимый пыл нашей любви, не...
- Но кто же? Кто нам запрещает? - спросил Арторикс, глаза которого
сияли радостью.
- Не пытайся узнать, кто наложил запрет, - печально ответила девушка. -
Не желай узнать... Такова судьба наша. Мы не можем принадлежать друг
другу... Тяжкая... жестокая... непреодолимая судьба... Оставь меня...
уходи... не спрашивай больше, - и, горько рыдая, она добавила: - Ты
видишь, как я страдаю? Понимаешь ли ты, как я страдаю?.. О, знаешь ли ты,
как бы гордилась я твоей любовью! Знаешь ли ты, что я считала бы себя
самой счастливой из людей!.. Но... это невозможно. Я не могу быть
счастливой... мне это запрещено навсегда... Уходи же, не надо бередить
расспросами мою рану... Ступай, оставь меня одну с моим горем.
И, бросив в угол свой щит, она закрыла лицо руками и зарыдала.
Когда испуганный Арторикс подбежал к ней и стал целовать ее руки, она
снова оттолкнула его, мягко, но в то же время настойчиво говоря ему:
- Беги от меня, Арторикс, если ты честный человек и искренно любишь
меня, уйди, беги возможно дальше отсюда.
Подняв глаза, она увидела через вход в палатку Цетуль, которая в эту
минуту проходила по преторской площадке. Рабыня-нумидийка Цетуль двадцать
дней назад прибежала в лагерь гладиаторов из Таранта, потому что ее
госпожа, жена патриция из Япигии, велела ей отрезать язык за излишнюю
болтливость. Мирца окликнула ее:
- Цетуль! Цетуль! - И, повернувшись к Арториксу, добавила: - Она идет
сюда... Надеюсь, Арторикс, теперь ты уйдешь!
Галл взял ее руку и, запечатлев на ней горячий поцелуй, сказал:
- Все же ты должна мне открыть свою тайну!
- Не надейся, этого никогда не будет!..
В эту минуту к палатке Спартака подошла Цетуль. Арторикс, радостно
возбужденный и в то же время опечаленный, медленно шагая, удалился. Душа
его была полна сладостными воспоминаниями, а в голове роились печальные
мысли.
- Пойдем, Цетуль, принесем в жертву эту овечку статуе Марса Луканского,
- сказала Мирца, указывая на белую овечку, привязанную к колу в одном из
углов палатки, и стараясь скрыть от рабыни волновавшие ее чувства.
Несчастная рабыня, лишенная языка своей бесчеловечной госпожой, кивком
головы выразила свое согласие.
- Я как раз надевала доспехи, собираясь идти в храм бога войны, и
искала тебя, - пояснила молодая женщина, подымая с пола брошенный недавно
щит и надевая его на руку.
Мирца направилась в угол, где стояла овечка, стараясь скрыть от
нумидийки румянец, заливавший ее лицо от этой лжи.
Она отвязала веревку и конец ее подала Цетуль, вышедшей из палатки;
рабыня вела за собой животное, рядом с ней шла Мирца.
Вскоре обе женщины вышли из лагеря через декуманские ворота, выходившие
к реке Акри, так как преторские ворота были обращены в сторону Грумента.
Отойдя примерно на милю от лагеря, Мирца и Цетуль поднялись на
небольшой холм, возвышавшийся неподалеку от реки; там был воздвигнут
священный храм Марсу Луканскому. Здесь, следуя греческому, а не латинскому
обряду, Мирца принесла в жертву богу войны овечку, чтобы он ниспослал
милость войску гладиаторов и их верховному вождю.
В это время Спартак со своими конниками возвратился из разведки, куда
он отправился утром; он встретил вражеских разведчиков, напал на них и
обратил в бегство, взяв семерых в плен. От них он узнал, что Красс со всем
своим войском направляется в Грумент. Спартак подготовил все для сражения
с Крассом, который через два дня пополудни появился со своим войском,
расположив его в боевом порядке против гладиаторов.
После сигналов как с той, так и с другой стороны начался рукопашный
бой, перешедший вскоре в общую ужасающую резню. Сражение длилось четыре
часа. Обе стороны бились с равной напористостью и доблестью, но к закату
солнца левое крыло войска гладиаторов, находившееся под командой
Арторикса, дрогнуло; солдаты-новички, находившиеся в гладиаторских
легионах, были недостаточно обучены и не обладали опытом; они не могли
противостоять натиску римлян, тем более что после децимации римские
легионеры стали отважными и смелыми до дерзости. Беспорядок и суматоха
возрастали с каждой минутой, вскоре дрогнул самый центр; несмотря на
чудеса храбрости, проявленные Арториксом, - спешившись, он боролся против
наступавшего врага, уже раненный в грудь и в голову, шлем его был разбит,
кровь обагрила лицо, но он не выпускал из рук оружия, - его легионы все же
продолжали отступать все в большем и большем беспорядке. В это время
появился разгневанный Спартак. Громовым голосом, упрекая солдат, он
крикнул:
- Клянусь вашими богами, поражения, которые до сей поры вы наносили
римлянам, превратили их в мощных львов, а вас в жалких кроликов!
Остановитесь, во имя Марса Гиперборейского, и следуйте за мной, сражаться
будем вместе, мы обратим их в бегство, как это уже бывало не раз. Если
только вы будете биться, как подобает храбрым, мы и теперь их осилим.
И, бросив свой щит в нападающих врагов, он выхватил меч у раненого
гладиатора и устремился на римлян с двумя мечами, как обыкновенно
сражались в школах гладиаторов. Он так быстро описывал ими круги, наносил
удары с такой силой и быстротой, что вскоре великое множество легионеров
было повергнуто на землю: одни были убиты, другие корчились от ужасных
ран. Римляне принуждены были отступить; перед могучей силой этих ударов не
могли устоять ни щит, ни панцирь; все разлеталось, разбитое вдребезги; оба
его меча сеяли вокруг гибель и смерть.
При виде этого гладиаторы воспрянули духом и с новыми силами бесстрашно
бросились в бой, а Спартак, проходя через ряды ближайшего легиона, творил
такие же чудеса, приближая победу.
Но центр войска гладиаторов, на который были направлены все силы
Красса, лично командовавшего своим любимым шестым легионом, состоявшим из
ветеранов Мария и Суллы, не мог более противостоять страшному натиску
ветеранов, заколебался и начал отступать.
Спартак был на левом крыле, когда его глазам представилось печальное
зрелище бегства гладиаторов в центре. Он бросился к коннице, стоявшей в
резерве как раз за центром, вскочил на своего коня, которого держал под
уздцы нумидиец на том месте, где находился Мамилий, велел трубить приказ
кавалерии построиться в двенадцать рядов, с тем чтобы создать вторую
боевую линию; легионы, обращенные в бегство, теперь могли через промежутки
между боевыми рядами конницы пройти, чтобы укрыться в лагере; фанфары
протрубили им сбор.
Но все эти меры не могли спасти легионы центра и левого крыла: они
отступали в большом беспорядке, неся огромные потери. Только правое крыло,
которым командовал Граник, отходило, соблюдая порядок. Чтобы сдержать
стремительный натиск римлян и спасти войско от полного поражения,
двенадцать отрядов конницы под началом Спартака обрушились на римские
когорты, ряды которых были смяты, и легионеры принуждены были спешно
отступить, построиться в круги, квадраты и треугольники, чтобы не быть
уничтоженными конницей гладиаторов, которая теперь рубила застигнутых
врасплох одиночек.
Красс хотел ввести в бой свою кавалерию, но не рискнул это сделать,
потому что наступала ночь, все предметы сливались в одну темную, неясную
массу. Обе воюющие стороны протрубили сбор, и войска возвратились в свои
лагери. Сражение прекратилось.
Римляне потеряли пять тысяч человек, а гладиаторы восемь тысяч убитыми;
тысяча двести восставших были пленены врагом.
Вернувшись в лагерь, Спартак с помощью полководцев, трибунов и
центурионов принялся приводить в порядок свои легионы и позаботился о
лечении Арторикса, раны которого были признаны врачом неопасными. Вождь
приказал зажечь в лагере обычные огни. До наступления полуночи, соблюдая
тишину, Спартак со своим войском оставил Грумент и направился в Неруль.
Гладиаторы пришли туда около полудня, пробыли там всего четыре часа и ушли
в Лавиний, где оставались до глубокой ночи, а на рассвете следующего дня
ушли в Пандосию; оттуда фракиец намеревался отправиться в землю бруттиев и
пройти в Косенцию.
В Пандосии к нему явился гонец от Красса. Отказавшись в свое время
обменять сто римских пленных, которым Спартак сохранил жизнь, на Эвтибиду,
которая после измены и поражения при горе Гарган жила в лагере претора,
Красс теперь через своего гонца предлагал обменять тысячу двести
гладиаторов, взятых в плен при Грументе, на сто римских патрициев, которые
были в плену у фракийца.
Спартак, посоветовавшись об этом с Граником и тремя другими
начальниками легионов, принял предложение Красса. Он условился с гонцом,
что передача пленных произойдет через три дня в Росциане.
Когда гонец Красса уехал, Спартак подумал, и не без основания, что
римский полководец сделал это предложение в надежде приостановить
продвижение гладиаторов и выиграть упущенное им время; поэтому он решил
послать в Росциан тысячу двести гладиаторов с двумя тысячами четырьмястами
лошадьми и сто римских пленных, дав Мамилию, которому был поручен обмен,
точный приказ не передавать римских пленных до тех пор, пока он не получит
тысячу двести гладиаторов; как только они будут переданы ему, посадить их
тотчас же на коней, которых он приведет с собой, и тут же галопом скакать
в Темесу, от которой Спартак с войском будет находиться на расстоянии
четырех дней пути; там он расположится лагерем и пробудет несколько дней;
если Мамилий увидит, что римляне пытаются обмануть его, он должен
уничтожить пленных римских патрициев и бежать к Спартаку, оставив тысячу
двести гладиаторов на волю судьбы.
Во время перехода из Пандосии в Темесу Спартак натолкнулся на
вооруженный отряд, который разведчики фракийца приняли за римлян. Но то
были пять тысяч рабов Гая Канниция, собранных и организованных им в отряд.
Осознав свою неправоту перед Спартаком и раскаявшись в своем проступке,
Канниций вел теперь свой отряд в лагерь восставших, поклявшись
беспрекословно подчиняться и повиноваться Спартаку и строго соблюдать
дисциплину.
Фракиец по-братски принял самнита и его солдат, которых тотчас же
приказал наилучшим образом вооружить, подразделил и пополнил ими свои
двенадцать легионов, один из которых отдал под начало Гая Канниция.
Через пять дней после этого возвратился Мамилий с тысячью двумястами
пленных, к которым Спартак в присутствии всего войска обратился с краткой,
но полной укоров речью, дав им понять, что не всегда найдутся в лагере сто
пленных римских патрициев, которые спасли бы жизнь гладиаторов, сдавшихся
живыми врагу. Не будь такой счастливой случайности, гладиаторы, все тысяча
двести человек, висели бы теперь на деревьях по дороге, ведущей из
Грумента в Росциан, и стали бы пищей ворон и ястребов апеннинских лесов;
лучше пасть на поле брани, чем отдаться живым в руки врага и быть потом
позорно повешенным.
Красс явился в Темесу с опозданием более чем на Двадцать дней; в это
время он слал письма муниципиям Лукании, Апулии, Калабрии и Япигии, требуя
солдат; первым двум провинциям он напоминал об ущербе, причиненном им
гладиаторами Спартака, доказывал всю пользу уничтожения в корне мятежа
этих разбойников, а двум последним провинциям, преувеличивая свои заслуги,
намекал, что без его, Красса, помощи они, по всей вероятности, понесут
немалый ущерб от этого бича рода человеческого.
В результате принятых им мер со всех сторон к нему шли подкрепления, и
за пятнадцать дней он собрал свыше четырех легионов. Когда же Красс
выступил в поход против Спартака, армия его насчитывала около ста тысяч
человек.
Фракиец между тем повел переговоры с некоторыми пиратами из Килнкии,
которые плавали вдоль берегов Тирренского моря; он хотел, чтобы они
перебросили его войска в Сицилию, обещая им за эту услугу уплатить
тридцать талантов. Эта сумма составляла всю казну, которой располагали
гладиаторы, хотя им приписывали невиданные грабежи.
Но пираты, согласившись на предложение Спазртака и даже пюлучив от
Граника, ведшего с ними переговоры, десять талантов в задаток, в ночь
перед посадкой войска Спартака на суда тайком ушли из Темесы, обманув
таким образом фракийца. Возможно также, что они побоялись мести римлян за
помощь их врагу.
В то время как вожди гладиаторов смотрели из своего лагеря на паруса
пиратских кораблей, которые по мере удаления от берега все уменьшались и
наконец исчезли совсем, манипул разведчиков, примчавшимся и лагерь,
известил о приближении Марка Красса.
Гладиаторы взялись за оружие и, выстроившись в боевую линию, ожидали
приближавшегося врага; но еще до того, как вражеские легионы приготовились
к бою, первая линия войск Спартака, состоявшая из шести первых легионов, с
ожесточением напала на римлян, внеся в их ряды большое смятение.
Во второй линии у фракийца было четыре легиона, а на правим и левом
крылах он расположил четыре тысячи кавалеристов.
Два легиона Спартак задержал в Темесе, куда, в случае неудачи,
предполагал укрыться со всем войском, с тем чтобы выждать там
благоприятный случаи для отмщения. Может быть, он уже обдумывал план,
который в случае необходимости помог бы вышти из затруднительного
положения.
Перед тем как повести войска в бой, Спартак приказал начальникам шести
легионов, из которых состояла первая линия, на случай отступления трубить
в букцины и словесно приказать через трибунов, центурионов и деканов своим
солдатам отходить за вторую линию через ее ряды.
Сражение длилось уже несколько часов с переменным успехом; оба войска
бились одинаково храбро и ожесточенно, но в час пополудни Красс бросил в
бой свежие силы и растянул свою боевую линию;; тогда Граник, командовавший
гладиаторами в этом сражении, чтобы избежать окружения, решил отступить;
благодаря усердию воинов отход, осуществлявшийся через ряды второй линии,
был совершен быстро и довольно организованно. Поэтому, когда римские
легионеры занесли мечи, решив покончить с бегущим войском, они
натолкнулись на новую линию гладиаторов, которые мощным стремительным
ударом обратили римлян в бегство, нанося им значительный урон.
Марк Красс был поэтому вынужден трубить сбор, чтобы ввести в бой еще
восемь легионов и начать новое, еще более опасное сражение. Два других
легиона он разместил на правом и левом крылах своих боевых порядков в
надежде охватить гладиаторов с флангов, но конники Спартака растянули свой
фронт вправо и влево, и план римского полководца постигла неудача.
Тем временем Граник привел в боевую готовность шесть первых легионов;
он выстроил их на склоне холмов, шедших вокруг стен Темесы, и когда Красс
решил ввести в бой кавалерию, Спартак отступил за боевые порядки первой
линии, которой командовал Граник и которая снова была готова к сражению с
римскими войсками.
Таким образом, сочетая атаки с отходными маневрами, гладиаторы к вечеру
подошли к стенам Темесы, и численное превосходство войск Красса не
принесло ему желанного результата. Он приказал прекратить сражение и, стоя
у подножия холмов, окружавших Темесу, сказал своему квестору Скрофе:
- Презренный гладиатор, низкий, если угодно... но, надо признаться, что
этот проклятый Спартак обладает многими качествами выдающегося полководца.
- Скажи прямо, - с горечью заметил Скрофа, понизив голос, - что Спартак
бесстрашный, прозорливый, блестящий полководец.
Так закончилась эта битва, которая длилась более семи. часов;
гладиаторы потеряли шесть тысяч убитыми, а римляне семь.
Это, однако, не помешало Крассу, когда Спартак удалился в Темесу и
укрылся там, объявить себя победителем и написать сенату, что он надеется
закончить войну через двадцать или тридцать дней; гладиатор заперт и уж,
конечно, не вырвется из его рук.
Спартак успел за это время окружить стены города широкими рвами, был
все время начеку, заботился об обороне и молча обдумывал план маневра,
который помог бы ему выйти из затруднительного положения.
Фракиец категорически запретил жителям отлучаться из города под каким
бы то ни было предлогом; ночью и днем городские ворота и стены охранялись
гладиаторами.
Наложенный Спартаком запрет испугал жителей Темесы; они решили, что эта
мера повлечет за собой все опасности и беды длительной осады и блокады,
которые Красс не замедлит применить; они уже предвидели все ужасы голода.
Спартак воспользовался этим страхом, и, когда представители городских
властей пришли просить его вывести войска из города, предлагая за это
оружие, съестные припасы и большое количество денег, фракиец ответил, что
есть единственный способ избавиться от ужасов осады и голода: они должны
собрать все имеющиеся в городе рыболовные лодки, челноки, небольшие суда и
доставить их возможно скорее на берег, где стояли его кавалерия и три
легиона; прислать к нему всех, сколько есть в городе, искусных мастеров
для постройки лодок и судов; передать ему весь строительный материал,
которым располагает город, чтобы он мог построить флотилию для перевозки
войск на сицилийский берег. Только это может спасти население от
длительной осады и ужасов войны.
Городские власти, патриции Темесы и все население города согласились на
это, и вскоре на берегу моря много сотен мастеров, при содействии тысяч
гладиаторов, принялись за постройку флота - небольших, но многочисленных
судов.
А в это время Красс, чтобы запереть врага, занял самые важные позиции,
послал гонцов в Турий, Метапонт, Гераклею, Тарант и Брундизий с
требованием немедленно в большом количестве прислать ему осадные оружия,
катапульты и баллисты, так как он понимал, что без них война могла
затянуться надолго.
В то время как один полководец готовил свое войско к жестокой осаде
Темесы, а другой собирался переплыть в Сицилию и там поднять войну, еще
более грозную, чем была нынешняя, разгневанная и охваченная нетерпением
Эвтибида, тая в душе месть, одиноко бродила по римскому лагерю; с присущей
ее натуре отвагой и дерзостью она задумала посетить окрестности города и
подойти возможно ближе к аванпостам врага, чтобы выбрать пологий и
наименее трудный доступ к стенам и попытаться неожиданно проникнуть в
город. По ее приказанию, две рабыни, привезенные ею из Таранта,
приготовили мазь коричневого цвета, которой она в течение нескольких дней
красила руки, лицо, шею; Эвтибида теперь стала неузнаваемой и в точности
походила на эфиопку. Переодевшись в одежду рабыни, она подобрала свои
рыжие косы, обвязав их широкой повязкой, наполовину закрывавшей уши. В
один прекрасный день, до рассвета, гречанка вышла из лагеря с глиняной
амфорой в руках; она походила на рабыню, идущую за водой. Эвтибида
направилась к холму, на вершине которого возвышалась стена Темесы;
окрестные землепашцы сказали ей, что источник находится на середине холма.
Мнимая эфиопка, осторожно пробираясь в предрассветном сумраке, вскоре
очутилась близ указанного ей источника; вдруг она услышала приглушенный
шепот и лязг мечей о щиты; она догадалась, что, по всей вероятности, этот
источник охраняет когорта гладиаторов.
Тогда она тихо свернула налево и пошла вдоль холма, чтобы обследовать
местность.
Пройдя примерно с полмили, Эвтибида очутилась в том месте, где холм,
вокруг которого она бродила, образовывал небольшое расширение и соединялся
с другим, более высоким холмом. Оттуда, налево от гречанки, виднелось
море. Молодая женщина остановилась и при слабом свете зари стала
осматриваться; ей показалось, что перед ней среди темной массы деревьев
возвышается какое-то здание. Она стала всматриваться пристальнее и
убедилась, что это был храм.
Минуту она постояла в раздумье, затем, сделав энергичный жест,
говоривший о принятом решении, она быстро направилась к храму, отстоявшему
очень далеко от стен города; в этом месте стены шли по изгибу подъема
холма, который, как ей показалось, был занят гладиаторами.
Через несколько минут Эвтибида дошла до здания; оно было небольшое, но
очень красивое и изящное, построенное из мрамора в дорическом стиле.
Гречанка быстро сообразила, что это священный храм Геркулеса Оливария.
Гладиаторы его не охраняли; их аванпосты доходили только до небольшого
дворца, находившегося на расстоянии двух полетов стрелы от названного
храма; она решила войти туда. Храм был пуст, и, обойдя все кругом,
Эвтибида собиралась уже уходить, как вдруг заметила старика; судя по
одеянию, то был жрец. Погруженный в свои мысли, он стоял, опершись на
колонну храма, близ жертвенника, перед которым возвышалась чудесная
мраморная статуя Геркулеса с оливковой палицей; отсюда и было его имя -
Геркулес Оливарий.
