Один из гладиаторов остался, чтобы расплатиться с Лутацией за кушанья и
вино. Среди вышедших двадцати гладиаторов она и не заметила торговца
зерном; остальные, повернув направо от таверны, стали подыматься по
грязному и извилистому переулку, заканчивавшемуся у городской стены, за
которой начиналось открытое поле.
Здесь гладиаторы остановились. Сильвий Гордений бросился на колени и
начал плакать, моля гладиаторов о пощаде.
- Хочешь ты, подлый трус, сразиться с кем-нибудь из нас равным оружием?
- спросил Брезовир отпущенника, когда тот умолк в отчаянии.
- Пожалейте! Пожалейте!.. Ради детей моих молю о милосердии!
- У нас нет детей! - вскричал один из гладиаторов.
- Мы обречены никогда не иметь семьи! - сказал другой.
- Так ты способен только прятаться и шпионить? - сказал Брезовир. -
Честно сражаться ты не умеешь?
- Пощадите!.. Помилуйте!.. Умоляю!..
- Так иди же в ад, трус! - крикнул Брезовир, вонзив ему в грудь
короткий меч.
- И пусть с тобой погибнут все подлые прислужники, у которых нет ни
чести, ни доблести! - сказал Торквато, дважды поразив мечом упавшего.
Гладиаторы окружили умирающего и молча следили за его последними
судорогами; лица их были задумчивы и мрачны. Брезовир и Торквато несколько
раз воткнули клинки в землю, чтобы стереть с мечей кровь, пока она еще не
запеклась, и вложили их в ножны.
Затем все двадцать гладиаторов, серьезные и молчаливые, вышли через
пустынный переулок на более оживленные улицы Рима.
Через неделю после описанных здесь событий, вечером, в час первого
факела, со стороны Аппиевой дороги в Рим въехал через Капенские ворота
всадник, закутанный в плащ, представлявший малую защиту от дождя, который
лил уже несколько часов без перерыва, затопив улицы города. У Капенских
ворот всегда было очень людно: они выходили на Аппиеву дорогу - эту царицу
дорог, ибо от нее ответвлялись дороги, которые вели в Сетию, Капую, Кумы,
Салерн, Беневент, Брундизий и Самний. Сторожа у Капенских ворот, привыкшие
видеть, как прибывали и выходили во все часы дня и ночи люди любого
сословия и одетые по-разному, то пешком, то верхом, то в носилках, в
колеснице и в паланкинах, запряженных двумя мулами, тем не менее
удивились, глядя на всадника и его скакуна: оба были в поту, измучены
долгой дорогой, забрызганы грязью.
Миновав ворота, лошадь, пришпоренная всадником, продолжала мчаться во
весь опор, и стража слышала, как удалялось и наконец затерялось вдали эхо
от звонкого топота копыт по мостовой.
Вскоре лошадь проскакала по Священной улице и остановилась у дома
Эвтибиды. Всадник соскочил с коня и, схватив бронзовый молоток, висевший у
двери, несколько раз сильно ударил им; в ответ раздался лай собаки, - без
сторожевого пса не обходился ни один римский дом.
Вскоре всадник, стряхивая воду с намокшего плаща, услышал шаги
привратника, - он шел по двору, громко окликая собаку, чтобы та замолчала.
- Да благословят тебя боги, добрый Гермоген!.. Я - Метробий; только что
прибыл из Кум...
- С приездом!
- Я весь мокрый, словно рыба... Юпитер, властитель дождей, желая
позабавиться, показал мне, как много у него запасено воды в хлябях
небесных... Позови кого-нибудь из рабов Эвтибиды и прикажи ему отвести мою
бедную лошадь в конюшню на соседний постоялый двор, пусть ее там поставят
в стойло и зададут овса.
Привратник, взяв лошадь под уздцы, громко щелкнул пальцами, - так
вызывали рабов, - и сказал Метробию:
- Входи, входи, Метробий! С расположением дома ты знаком. Возле галереи
ты найдешь Аспазию, рабыню госпожи; она доложит о тебе. О лошади я
позабочусь; все, что ты приказал, будет сделано.
Метробий стал осторожно спускаться по ступенькам у входной двери,
стараясь не поскользнуться, так как это было бы плохим предзнаменованием,
вошел в переднюю и при свете бронзового светильника, спускавшегося с
потолка, прочел на мозаичном полу выложенные там, по обычаю, Salve
(привет); как только гость делал несколько шагов, это слово повторял
попугай в клетке, висевшей на стене.
Миновав переднюю и атрий, Метробий вошел в коридор галереи, там он
увидел Аспазию и приказал ей доложить о своем приезде Эвтибиде.
Рабыня сначала была в нерешительности и колебалась, но актер настаивал.
Аспазия боялась, что госпожа накричит на нее и прибьет, если она не
доложит о Метробии, с другой же стороны, бедняжка опасалась, как бы
Эвтибида не разгневалась, что ее побеспокоили. Наконец она все же решилась
доложить госпоже о приезде Метробия.
А в это время, удобно усевшись на мягком красивом диване в своем зимнем
конклаве, где стояла изящная мебель, где было тепло от топившихся печей и
чудесно пахло благовониями, куртизанка была поглощена- выслушиванием
любовных признаний юноши, сидевшего у ее ног. Дерзкой рукой Эвтибида
перебирала его мягкие и густые черные кудри, а он смотрел на нее страстным
взором и пылкими поэтическими словами говорил ей о своей любви и нежности.
Юноша этот был среднего роста и хрупкого сложения; на бледном лице его
с правильными, привлекательными чертами выделялись необычайно живые черные
глаза; одет он был в белую тунику с пурпурной каймой из тончайшей шерсти,
что свидетельствовало о его принадлежности к высшему сословию. Это был Тит
Лукреций Кар. С ранних лет он усвоил философию Эпикура; в его гениальном
мозгу уже зарождались основы бессмертной поэмы, а в жизни он следовал
догмам своего учителя и, не стремясь к серьезной, глубокой любви, искал
мимолетных любовных приключений, боясь
Себя обречь на горе и заботы
Мучительные, ибо рана сердца,
Питаясь ими, с каждым днем все жгучей,
Покуда сердце не покроют струпья...
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . чтобы от старых стрел любви
Искать спасенья в новых . . . . . . . . .
Как из бревна клин вышибают клином,
Так быстро с кратковременного чувства
Срывая . . . . . . . . . . сладкий плод.
Впрочем, это не помешало ему кончить жизнь самоубийством в возрасте
сорока четырех лет и, как все заставляет предполагать, из-за безнадежной,
неразделенной любви.
Лукреций, красивый, талантливый юноша, приятный, остроумный собеседник,
был богат и не жалел денег на свои прихоти. Он часто приходил к Эвтибиде и
проводил в ее доме по нескольку часов, и она принимала его с большей
любезностью, чем других, даже более богатых и щедрых своих поклонников.
- Ты любишь меня? - кокетничая, спрашивала юношу куртизанка, играя
кольцами его кудрей. - Я не надоела тебе?
- Нет, я люблю тебя еще более страстно, потому что
Здесь неизменно одно: чем полнее у нас обладанье,
Тем все сильнее в груди распаляется дикая страстность. В эту минуту кто-то тихонько постучался в дверь.
- Кто там? - спросила Эвтибида.
Аспазия робко ответила:
- Прибыл Метробий из Кум...
- Ax! - вся вспыхнув, радостно воскликнула Эвтибида и вскочила с
дивана. - Приехал?.. Проводи его в кабинет... я сейчас приду, - и,
повернувшись к Лукрецию, который тоже поднялся с видимым неудовольствием,
торопливо сказала прерывающимся, но ласковым голосом: - Подожди меня... Не
слышишь разве, какая на дворе непогода?.. Я сейчас вернусь... И если
вести, привезенные этим человеком, - а я их страстно жду вот уже неделю, -
будут хорошими и если я утолю сегодня вечером мою ненависть желанной
местью... мне будет весело, и частицей моей радости я поделюсь с тобой.
Эвтибида вышла из конклава в сильном возбуждении, оставив Лукреция
изумленным, недовольным и заинтригованным. Он покачал головой и,
задумавшись, стал прохаживаться взад и вперед по комнате.
На дворе бушевала буря. Частые молнии, одна за другой, озаряли конклав
мрачными вспышками, а ужасные раскаты грома сотрясали дом до самого
основания. Между раскатами грома как-то необыкновенно отчетливо слышен был
стук града и шорох дождя, а сильный северный ветер дул с пронзительным
свистом в двери, в окна и во все щели.
- Юпитер, бог толпы, развлекается, показывая свое разрушительное
могущество, - тихо произнес юноша с легкой иронической улыбкой.
Походив еще несколько минут, он сел на диван и долго сидел задумавшись,
как бы отдавшись во власть ощущений, вызванных этой борьбой стихий; затем
вдруг взял одну из навощенных дощечек, лежавших на маленьком изящном
комодике, серебряную палочку с железным наконечником и с вдохновенным,
горящим лицом стал быстро что-то писать.
Гречанка вошла в кабинет, где ее ждал Метробий. Он уже снял плащ и с
досадой разглядывал его, плащ был в ужасном состоянии. Эвтибида крикнула
рабыне, собиравшейся уйти:
- Разожги пожарче огонь в камине и принеси одежду, чтобы наш Метробий
мог переодеться. И подай в триклиний хороший ужин.
Повернувшись к Метробию, она схватила обе его руки и, крепко пожимая
их, спросила:
- Ну как? Хорошие вести ты привез мне, славный мой Метробий?
- Из Кум - хорошие, а вот с дороги плохие.
- Вижу, вижу, бедный мой Метробий. Садись поближе к огню. - Эвтибида
пододвинула скамейку к камину. - Скажи мне поскорее, добыл ли ты желанные
доказательства?
- Прекрасная Эвтибида, как тебе известно, золото открыло Юпитеру
бронзовые ворота башни Данаи...
- Ах, оставь болтовню... Неужели даже ванна, которую ты только что
принял, не подействовала на тебя и ты не можешь говорить покороче?..
- Я подкупил одну рабыню и через маленькое отверстие в дверях видел
несколько раз, как между тремя и четырьмя часами ночи Спартак входил в
комнату Валерии.
- О боги ада, помогите мне! - воскликнула Эвтибида с дикой радостью.
Обратив к Метробию искаженное лицо с расширенными зрачками горящих глаз,
раздувавшимися ноздрями, дрожащими губами, похожая на тигрицу, жаждущую
крови, она спросила, задыхаясь: - Так, значит, каждый день... эти негодяи
бесчестят славное имя... Суллы?
- Думаю, что в пылу страсти они не обращают внимания даже на запретные
дни.
- О, для них наступит запретный день, потому что их проклятые головы я
посвящаю богам ада! - торжественно произнесла Эвтибида.
Она сделала движение, собираясь уйти, но вдруг остановилась и,
повернувшись к Метробию, сказала:
- Перемени одежду, подкрепись в триклинии и подожди меня там.
"Не хотел бы я впутываться в какое-нибудь скверное дело, - подумал
старый комедиант, идя в комнату, предназначенную для гостей, чтобы сменить
одежду. - Горячая голова... от нее всего можно ожидать... Боюсь, натворит
невесть что!"
Вскоре актер, сменив одежду, отправился в триклиний, где его ждал
роскошный ужин. Вкусная еда и доброе фалернское заставили доблестного мужа
забыть злополучное путешествие и изгнали предчувствие какого-то близкого и
тяжелого несчастья.
Не успел он еще закончить ужин, как в триклиний вошла Эвтибида,
бледная, но спокойная; в руках она держала свиток папируса в обложке из
пергамента, раскрашенного сурьмой; этот свиток был перевязан льняной
тесьмой, скрепленной по краям печатью из воска с изображением Венеры,
выходящей из пены морской.
Метробий, несколько смутившийся при виде письма, спросил:.
- Прекраснейшая Эвтибида... я желал бы... я хотел бы знать... кому
адресовано это письмо?
- И ты еще спрашиваешь?.. Конечно, Луцию Корнелию Сулле...
- О, клянусь маской бога Мома, не будем спешить, обдумаем получше наши
решения, дитя мое.
- Наши решения?.. А при чем здесь ты?..
- Но да поможет мне великий всеблагой Юпитер!.. А что, если Сулле не
понравится, что кто-то вмешивается в его дела!.. Что, если он, вместо того
чтобы разгневаться на жену, обрушится на доносчиков?.. Или, что еще хуже,
- а это вероятнее всего, - он разгневается на всех?..
- А мне-то что за дело?
- Да, но... то есть... Осторожность не мешает, дитя мое. Для тебя,
может быть, безразличен гнев Суллы... а для меня это очень важно...
- А кому ты нужен?
- Мне, мне самому, прекрасная Эвтибида, любезная богам и людям! - с
жаром сказал Метробий. - Мне! Я очень себя люблю.
- Но я даже имени твоего не упоминала... Во всем том, что может
произойти, ты ни при чем.
- Понимаю... очень хорошо понимаю... Но, видишь ли, девочка моя, я уже
тридцать лет близок с Суллой...
- Знаю, знаю... и даже более близок, чем это нужно для твоей доброй
славы...
- Это не важно... Я хорошо знаю этого зверя... то есть... человека...
При всей дружбе, которая нас связывает уже столько лет, он вполне способен
свернуть мне голову, как курице, а потом прикажет почтить мой прах пышными
похоронами и битвой пятидесяти гладиаторов у моего костра. Но, к
несчастью, мне-то самому уж не придется насладиться всеми этими зрелищами!
- Не бойся, не бойся, - сказала Эвтибида, - ничего плохого с тобой не
случится.
- Да помогут мне боги, которых я всегда чтил!
- А пока воздай хвалу Бахусу и выпей в его честь пятидесятилетнего
фалернского. Я сама тебе налью.
И она ковшиком налила фалернского в чашу комедианта.
В эту минуту в триклиний вошел раб в дорожной одежде.
- Помни мои наставления, Демофил: до самых Кум нигде не останавливайся.
Раб взял из рук Эвтибиды письмо и, засунув его между рубашкой и верхней
одеждой, привязал у талии веревкой, потом, простившись с госпожой,
завернулся в плащ и ушел.
Эвтибида успокоила Метробия, которому фалернское развязало язык, и он
снова пытался говорить о своих страхах. Заверив его, что они завтра
увидятся, она вышла из триклиния и возвратилась в конклав, где Лукреций,
держа в руке дощечку, перечитывал написанное им.
- Прости, я задержалась дольше, чем предполагала... но, я вижу, ты
времени не терял. Прочти мне твои стихи. Я знаю, ты можешь писать только
стихами, и стихами прекрасными.
- Ты и буря, что бушует сегодня, вдохновили меня... Ты права, я должен
прочесть эти стихи тебе первой. А потом, возвращаясь домой, я прочту их
буре.
Лукреций встал и с необычайным изяществом продекламировал:
Ветер, во-первых, морей неистово волны бичует,
Рушит громады судов и небесные тучи разносит,
Или же, мчась по полям, стремительным кружится вихрем,
Мощные валит стволы, неприступные горные выси,
Лес, низвергая, трясет порывисто: так, налетая,
Ветер, беснуясь, ревет и проносится с рокотом грозным.
Стало быть, ветры - тела, но только незримые нами.
Море и земли они вздымают, небесные тучи
Бурно крутят и влекут внезапно поднявшимся вихрем;
И не иначе текут они, все пред собой повергая,
Как и вода, по природе своей хоть и мягкая, мчится
Мощной внезапно рекой, которую, вздувшись от ливней,
Полнят, с высоких вершин низвергаясь в нее, водопады,
Леса обломки неся и стволы увлекая деревьев.
Крепкие даже мосты устоять под внезапным напором
Вод неспособны: с такой необузданной силой несется
Ливнем взмущенный поток, ударяя в устои и сваи.
Опустошает он все, грохоча; под водою уносит
Камней громады и все преграды сметает волнами.
Так совершенно должны устремляться и ветра порывы,
Словно могучий поток, когда, отклоняясь в любую
Сторону, гонят они все то, что встречают, и рушат,
Вновь налетая и вновь; а то и крутящимся смерчем
Все, захвативши, влекут и в стремительном вихре уносят.
Как мы уже говорили, Эвтибида была гречанка, притом гречанка,
получившая хорошее образование. Она не могла не почувствовать и не оценить
силу, красоту и гармонию этих стихов, тем более что латинский язык в то
время не был совершенен и, кроме Энния, Плавта, Луцилия и Теренция, не
имел других поэтов, которые пользовались бы известностью.
Эвтибида выразила свое восхищение словами, полными искреннего чувства,
на что поэт, прощаясь с ней, сказал с улыбкой:
- За свое восхищение ты поплатишься дощечкой: я уношу ее с собой.
- Но ты мне сам принесешь ее, как только перепишешь стихи на папирус.
Пообещав Эвтибиде вскоре прийти к ней, Лукреций удалился. Душа его была
полна только что созданными стихами, их подсказало ему наблюдение над
природой, поэтому они получились такими сильными, звучными и полными
чувства.
Эвтибида как будто была вполне удовлетворена. В сопровождении Аспазии
она удалилась в свою спальню, решив перед сном подумать на свободе и
вкусить всю несказанную радость мести. Но, к ее великому удивлению, эта
радость оказалась совсем не такой полной, как она думала, и она
удивлялась, что чувствует столь слабое удовлетворение. Совсем неожиданные
мысли осаждали ее, когда она ложилась. Она приказала Аспазии удалиться,
оставив зажженным ночной светильник, лишь слегка затемнив его.
Долго перебирала она в памяти все, что ею было сделано, и размышляла
над возможными последствиями своего письма. Быть может, Сулла сумеет
сдержать свой гнев до глубокой ночи, выследит любовников и, застав их в
объятиях друг друга, убьет обоих...
Мысль о том, что она скоро узнает о смерти и позоре Валерии, этой
надменной и гордой матроны, которая смотрела на нее свысока, хотя сама
была порочной и презренной женщиной, лицемеркой, в тысячу раз более
преступной и виновной, чем она, Эвтибида, - эта мысль наполняла душу
куртизанки радостью и смягчала муки ревности, все еще терзавшей ее. Но
чувства ее к Спартаку были совсем иные. Эвтибида старалась оправдать его
проступок и, хорошенько подумав, даже решила, что фракиец менее виновен,
чем Валерия. В конце концов он только бедный рудиарий и жена Суллы, хотя
бы даже и некрасивая, должна была казаться ему богиней. Эта подлая
женщина, наверно, обольстила его ласками, околдовала, довела до того, что
у него не было сил сопротивляться... Наверно, все случилось именно так, а
не иначе. Разве сам по себе гладиатор осмелился бы поднять глаза на жену
Суллы? А снискав ее любовь, бедный Спартак, естественно, оказался в полной
ее власти и уже не мог, не смел даже на мгновение подумать о другой любви,
о другой женщине. Смерть Спартака теперь не казалась Эвтибиде заслуженной
карой, - нет, ее ничем нельзя было оправдать.
Эвтибида долго не могла уснуть и ворочалась с боку на бок, погруженная
в печальные думы, охваченная самыми противоречивыми чувствами, горько
вздыхала, трепеща от страшных мыслей. Время от времени, побежденная
усталостью, она забывалась дремотой, но потом, вздрогнув, снова начинала
метаться в постели, пока наконец не уснула тяжелым сном. В комнате
воцарился на некоторое время покой, нарушаемый лишь прерывистым дыханием
спящей. Вдруг Эвтибида вскочила и в испуге закричала голосом, полным слез:
- Нет, Спартак!.. Нет, это не я убиваю тебя... это она... Ты не
умрешь!..
Несчастная была поглощена неотвязной мыслью, которая во время короткого
сна перешла в видение; образы, отягощавшие ее мозг, претворились во сне в
один образ Спартака, умирающего и молящего о пощаде.
Вскочив с постели, бледная, с искаженным от страдания лицом, она
накинула широкое белое одеянье, позвала Аспазию и велела ей разбудить
Метробия.
Немалых трудов стоило ей уговорить актера немедленно отправиться в путь
и, догнав Демофила, взять у него обратно письмо, написанное ею три часа
назад, - теперь она не хотела, чтобы оно попало в руки Суллы.
Метробий устал с дороги, осоловел от выпитого вина, разнежился в
приятном тепле постели, и Эвтибиде понадобилось все ее искусство и чары,
чтобы через два часа он решился отправиться в путь.
Буря прекратилась, все небо было усыпано звездами и только свежий, но
довольно резкий ветерок мог потревожить нашего путника.
- Демофил опередил тебя на пять часов, - сказала гречанка Метробию, -
поэтому ты должен не скакать, а лететь на твоем коне.
- Да, если бы он был Пегасом, я заставил бы его лететь.
- В конце концов так будет лучше и для тебя!..
Через несколько минут послышался стремительный топот лошади, скакавшей
во весь опор; он будил сынов Квирина; они настороженно прислушивались, а
потом снова закутывались в одеяла и, с наслаждением вытягиваясь в теплой
постели, радовались ей еще больше при мысли, что многие несчастные
находятся сейчас в поле, в пути под открытым небом и мерзнут на холодном
ветру, который яростно завывает на дворе.
