Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница восьмая. Над волжской твердыней. 043 - 25 Августа 2020

Главная » 2020 » Август » 25 » Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница восьмая. Над волжской твердыней. 043

13:23

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница восьмая. Над волжской твердыней. 043

***

Когда я осмотрел огромное болото, в глубине которого действительно крякало и пищало множество уток, то у меня пропало всякое желание лезть в его глубину. Соин же преобразился. Его глаза пылали первобытным охотничьим азартом. Он нервно опустошил карманы от документов, которые отдал мне, обул высокие резиновые сапоги, проверил ружье, повесил повыше сумку с патронами, после чего отважно нырнул по грудь в болотную жижу. Некоторое время я еще видел его голову, мелькавшую между камышами, потом слышал выстрелы, но примерно через час все признаки жизнедеятельности Соина прекратились. Даже утки, поднимавшиеся огромными тучами и тут же вновь садившиеся на то же место, прекратили свои маневры. Было уже часов пять дня и начинало быстро темнеть. Где же наш начальник штаба? Я почувствовал, что дела неважные: с огромным болотом, заросшим камышом, где Соин оказался первый раз в жизни, шутить не стоило. Я принялся «раскулачивать» ближайший стог соломы и поджигать ее пучки, которыми размахивал, громко крича. Я вспомнил свое кубанское детство пацана-голубятника и принялся изо всех сил свистеть, потом стрелять из пистолета «ТТ» в воздух. Все безответно. В сторону болота подул холодный, восточный ветер, и обстановка становилась все более тревожной. Я был страшно обрадован, когда, будто леший из болота, выбрался испачканный грязью до самых ушей, обвешенный утками, порядком продрогший Соин. Выяснилось, что он действительно заблудился в болоте, и уже начал было замерзать, когда заметил колеблющееся световое зарево от сжигаемых мною пучков сена и вышел на эту иллюминацию. Через пару часов мы были в Житкуре и сдали уток хозяйке — гундосой украинке. В ее хате меня подстерегало явление, равное полтергейсту: воняет дерьмом, и хоть ты тресни. Хозяйка несколько раз мыла пол и внимательно осматривала комнату, где я разместился, служившую у них залом, но все бесполезно. Наконец взяла под подозрение большой фикус, который рос в деревянном ящике в центре комнаты. И действительно, когда мы с ней совместными усилиями взяли фикус за ствол и приподняли вместе с большим комом земли, то обнаружили под ним несколько десятков порций человеческого дерьма, аккуратно по порциям завернутого в газету.

Оказалось, что до меня в этой комнате жил еврей, офицер интендантской службы запасного полка, который опасался вечерами и ночами ходить в отхожее место во дворе и нашел такой оригинальный способ погребения собственных экскрементов. Видимо, неудобства хозяев его мало волновали. Бедной хозяйке даже и в голову не могло прийти подобное. Ну, как не сказать после этого записным антисемитам, что кто-то стремится насрать в хате бедного славянина. Это я шучу, конечно, но то, что многие евреи хозяевами ведут себя в гостях не только в отдельных домах, но и в целых странах — медицинский факт. Впрочем, не они одни, да и сами эти страны я совсем не идеализирую. Все действительное разумно. Но бедную украинку, хозяйку дома, выносившую дерьмо с помощью падчерицы, мне было жаль. Впрочем, кто только не пакостил в прифронтовой полосе.

Судьба заложила в этих местах основы еще одного моего жизненного круга. Личный состав нашего второго полка на автомашинах был доставлен на аэродром села Николаевка, а оттуда с полевого аэродрома на «ЛИ-2» переброшен в поселок Разбойщина, неподалеку от Саратова. Здесь в пространстве между холмами немцы-колонисты устроили райскую долину: систему прудов, из которых вода шла на полив овощных плантаций, построили великолепные деревянные дачи с башнями и шпилями, носящие имена и фамилии их немецких хозяев, например дачи братьев Шмидтов, посадили великолепные дубовые леса. Здесь Шмидты и другие отдыхали, а в Саратове имели большие мельницы и пароходы на Волге. Пруды возле Разбойщины были обсажены роскошными садами и кишели рыбой. В них водились великолепные зеркальные карпы. В конце сороковых, начале пятидесятых годов именно на эти места пришелся самый высокий взлет моей служебной карьеры. Здесь мне, которому не исполнилось ещё и сорока лет, пришлось служить на генеральской должности — начальника политотдела четвертого реактивного центра. Жил в отдельном финском домике на зеленой улице прекрасной долины — улица Дачная. Здесь, несмотря на печное отопление и многие дрязги, прошли неплохие послевоенные годы. Здесь росли мои дети. И послевоенная Разбойщина уже почти не напоминала Разбойщину военных лет — местечко страшноватое. Тогда это было одно из мест формирований маршевых полков и батальонов для ненасытного фронта. Здесь перед отправкой в огонь, в огромных землянках, где помещались деревянные нары в четыре яруса, месяцами ждали своей судьбы многие тысячи самых разных людей, мало кто из них, вернулся домой. Если б обшитые досками стены этих огромных земляных залов могли говорить, то какой поток человеческих воспоминаний, человеческой тоски и последних желаний могли бы они отобразить. Уже после войны, когда мы пытались поселить в этих землянках своих солдат, они тут же заболевали страшной «земляной болезнью» с тяжелейшими симптомами: бледнели, кашляли, теряли силы, покрываясь сыпью. Сейчас думаю, что дело не только в грибках, расплодившихся в сырости, а и в той ужасной атмосфере предсмертной тоски, которую оставляли здесь, уходя на фронт, многие тысячи молодых людей. После войны мы разобрали эти проклятые землянки и заровняли ямы бульдозерами. Находилось при этом немало оставленных солдатами ладанок и иконок, видимо, врученных солдатам их матерями, плохо, впрочем, помогавших в огне Сталинграда — места, которое Бог совсем позабыл.

Нашему полку предложили разместиться в одной из таких огромных землянок. Дело было к вечеру, и мы принялись забираться на нары. Не успели устроиться, положив головы кто на что, а я на обновку, маленькую подушечку «думку», сшитую по моей просьбе хозяйкой в Житкуре и набитую пухом уток, добытых неутомимым Соиным — эта подушечка исправно служила мне до конца войны, как пожаловали постоянные квартиранты — тараканы разного калибра, которые принялись бесстрашно лазить по личному составу полка. Вылезли пауки, запищали и зашуршали мыши. Все это, вместе с тяжкой вонью, стоявшей в землянке, не способствовало доброй ночи. Все поснимали обувь, и если я всегда внимательно следил за ногами: в моих хромовых сапогах обычно было чисто и сухо, а носок и портяночка стирались через день, то были у нас разные охламоны. Вонища перекатывалась волнами. Я вызвал офицера, вроде бы отвечающего за состояние землянок, и принялся его ругать: «Неужели нельзя подмести и проветрить, пусть подземное помещение — в землянках накурено, наплевано, на полу валяются кости и рыбья чешуя, головы сельди, все кишит насекомыми, от которых очень легко избавиться, если в закрытом помещении сжечь немного серы». Стоящий передо мной белобрысый флегматичный кацап, совсем обленившийся от тылового житья-бытья, с наглостью, свойственной тыловой крысе и нашему обществу, где человек ничто, эта ленивая гнида объясняла, что во всем этом бардаке нет ничего особенного и ничего другого у них нет. Что было делать? Я плюнул и попытался уснуть. Позже мне рассказали, что такой же бардак творился и в офицерских землянках — невольно захочется на фронт, подальше от тараканов. А любимым развлечением рядового советского офицерства, идущего отсюда на убой, как мне рассказали, было следующее: кто-либо из младших лейтенантов снимал штаны и громко выпускал зловонье, которое сразу же поджигал спичкой какой-нибудь лейтенант — старший по званию. Следовало возгорание газа и вспыхивал факел. Шло соревнование — чей факел больше. А поскольку народ кормили горохом и кислым липким черным хлебом с гнилой капустой, то результаты бывали выдающиеся.

В Разбойщине мне сообщили, что наш полк далеко не первый в очереди на получение самолетов, для этого придется еще перелететь, недели через две, на аэродром в Багай-Барановку (симбиоз славянского с азиатским в этих местах во всем, даже в названиях населенных пунктов), что недалеко от города Вольска — километрах в ста от Саратова. А на Саратов уже начали налетать разведчики, а то и бомбардировщики противника. Я решил воспользоваться паузой для встречи с семьей, которую не видел с июня 1941-го года. Испросил разрешения у начальника политотдела дивизии и направился на продовольственный склад, где мне выдали сухой паек на пять дней: триста грамм сахара-песку, две селедки, пару буханок хлеба, килограмм соленых огурцов. А когда получился перевес, кладовщик аккуратно отрезал половину одного из них.

В тылу калории решали жизнь. Кроме того, я раздобыл у старшин два куска хозяйственного мыла. Со вздохом посмотрел на все это богатство и вспомнил мясное изобилие, которое вез, правда без толку, семье минувшей осенью. Усатый пилот лет сорока на самолете «Сталь-3» перебросил меня из Разбойщины в Энгельс через Волгу, а уже оттуда, на самолете, везущем динамомашины малой мощности, я перелетел на аэродром Безымянка возле Куйбышев

а. На железнодорожной станции в Куйбышеве я похлебал бесплатного для военных картофельного супа, переночевал на лавке и долго колдовал над картой: в Меликесском районе было три села Никольских — в разных концах. На почте я выяснил, показав письмо от жены старому почтарю, о каком именно селе идет речь и, определившись по карте, направился в Меликес. От Меликеса на машинах, привезших в райцентр зерно, я добрался до мельницы, километрах в пятнадцати от Никольского. Чем дальше в тыл, тем больше становилось евреев. Неподалеку от мельницы было небольшое село, возле сельсовета которого, стояли дрожки особиста района, — конечно же, еврея. Я устроился на этих дрожках, и долго поджидал особиста под мерный хруст соломы, пережевываемой лошадью. Явился шустрый особист в штатском и, выпучив и без того выпуклые бдительные черные глазки, принялся меня подозрительно рассматривать. Я рассказал, кто я и откуда, и он успокоился. Через час мы были уже в селе Никольское. Переехали по мосту через реку Черемшан и я увидел двух девочек, игравшихся возле одной из изб. Одной из этих девочек оказалась моя дочь Жанна, которая сразу меня узнала, но не проявила больше никаких особенных эмоций. Теща была дома, а Вера, работавшая заведующей райсобесом, еще на работе. За ней послали и скоро мы встретились все вместе. Была и радость, были и слезы. Мои скромные подарки прошли на «ура», Жанна тут же принялась отрезать кусочки от селедок. Мои питались в основном тыквой, картофелем и молоком — идеальная диета для борьбы с полнотой. Семья занимала две небольшие комнатки. Как и всех эвакуированных, понаехавших в эти края, их не очень жаловали местные жители, которых потеснили в их жилищах и называли, то «выковыренными» то «регулированными». Жанну в школе звали Жабой.
Словом, жизнь у моей семьи была не сахар. Были они худые, жили в тесноте и лишениях. Я помылся в крошечной бане, которой они пользовались. И здесь ко мне прицепились представители различных общественных организаций: рассказать, как дела на фронте. Я выступал по три раза в день, до головной боли — перед школьниками и педагогами, перед женсоветами и работниками спиртзавода. Честно говоря, выступая перед последними, все же рассчитывал, что замполит спиртзавода — еврей, который меня приглашал, даст литр спирта, который был мне очень нужен для семьи. Но Шлема сделал серьезную мордашку и сообщил, что никак не может. Когда я уезжал, то директор спиртзавода на пароходе, с которым мы вместе плыли до Вольска, все сокрушался — отчего я не обратился к нему. Знаем мы эти разговоры: если бы вы пришли вчера…

Должен сказать, что времена были тяжкие. Но я уезжал в достаточно бодром настроении. Повторяю, как-то всю войну не терял уверенности в том, что останусь жив, хотя ехал в Сталинград, откуда мало кто возвращался. На аэродроме в Багай-Барановке мне сообщили, что наш полк, только что получивший одиннадцать «ЯК-1», минут пятнадцать как взлетел в воздух, но за ним вот-вот последует транспортный самолет, на который я и сел в последнюю минуту. Летчики пристроили меня в открытом переднем «Моссельпроме», стеклянном открытом носе. Я, в пилотке, мог бы очень сильно простудиться, но в кармане оказалась пара новых теплых портянок, которыми обмотал голову. И все же за два часа полета изрядно простудился. К моему удивлению, транспортник совершил посадку на уже знакомом мне аэродроме в Житкуре, а полк был на аэродроме в Демидове, километров за восемьдесят.

Только через пару дней за мной прилетел «ПО-2», который одолжили в соседнем полку, и я оказался там, где с наибольшим основанием считал себя дома — в родной части. Моя семья ютилась в эвакуации, предвоенная квартира и родные места были заняты немцами, что же я еще мог назвать домом, кроме второго истребительно-авиационного полка, вместе с которым мне мой родной дом еще предстояло отвоевывать?

Я уже вскользь рассказывал об истории второго истребительно-авиационного полка. В Первую мировую войну это был второй авиационный отряд царской армии, который, под командованием офицера Павлова, базировался в Царском Селе под Петроградом. Этот отряд, оснащенный самолетами «Авро», сражался под Перемышлем, где воевал и мой отец Пантелей. Об этом мне рассказывал ветеран второго отряда, техник — лейтенант Стукач, когда я после окончания первой летной школы пилотов имени Мясникова прибыл для прохождения службы в качестве командира звена в тринадцатую штурмовую авиаэскадрилью 81 штурмовой авиационной бригады в город Киев. После Октябрьской революции второй авиационный отряд разделился: одна часть перешла к белым, а другая — к красным. Павлов принял сторону большевиков, и потому отряд сохранил свое наименование. С 1922 года этот отряд базировался на Соломенском аэродроме города Киева, где и был, в 1935 году, преобразован во вторую эскадрилью, а через год, оказавшись в Василькове, превратился во второй истребительно-авиационный полк, в котором я уже служил в 1938–1939 годах, пока не ушел в 43 истребительно-авиационный полк на должность комиссара эскадрильи.

Ко времени появления нашего полка под Сталинградом в конце сентября 1942 года, обстановка была следующей: немцы, что вообще-то было им не очень свойственно, и сводило на нет их преимущества в огневой мощи и маневре, упорно прогрызались сквозь развалины Сталинграда к Волге, больше налегая на нож, гранату и приклад, в чем и наши солдаты были большие мастера. Казалось бы, немцам стоит бросить это дело и обойти город, как они умели, но все на свете — приближающаяся зима, все усиливающийся нажим наших, без конца подбрасываемых через Волгу подкреплений, делало их выход из боя в районе Сталинграда не таким уж простым делом. И немцы упорно сражались за каждый метр территории своей будущей ловушки. Наш полк включили в состав 226 штурмовой авиадивизии 8 воздушной армии. Дивизия, которой командовал полковник Горлаченко, постоянно наносила удары по целям в развалинах Сталинграда, на которые ее наводили с земли. Это было мощное соединение, в которое входили 74, 75 и 76 штурмовые авиационные гвардейские полки, которое после Сталинградской битвы было переименовано в Первую Гвардейскую Сталинградскую штурмовую авиационную дивизию. Нас влили в ее состав временно — для поддержки и защиты от истребителей противника штурмовиков «ИЛ-2», идущих на боевые задания. Работка была нудная и противная. Штурмовики, закованные в броню, шли на боевое задание на высоте 100–200 метров со скоростью около 300-от километров в час, а наши скоростные, но прикрытые лишь перкалью и фанерой «ЯКи» должны были тащиться с ними рядом, практически на половине оборотов своих двигателей, зато в полной мере получая сталь и свинец зениток противника.

Немцы редко занимались подобной глупостью. Обычно их истребители летали где-нибудь в стороне, а наши стратеги понимали слово — «прикрывать», как необходимость буквально висеть рядом с бомбардировщиком или штурмовиком. И потому частенько штурмовики возвращались с боевого задания в полном составе, а один, а то и два истребителя горящими факелами ударялись о землю. Эта работа была неблагодарной еще и потому, что все результаты штурмовок относились на счет штурмовиков, а истребители, вроде бы, при сем присутствовали. Но мы честно делали эту черновую работу. Приятно было посмотреть, как прикрываемый нашим огнем штурмовик утюжит немецкие позиции. Бомбы, реактивные снаряды и пушечный огонь, применяемые с короткой дистанции, крушили транспортные средства, артиллерийские батареи, пулеметные гнезда, танки и бронетранспортеры. Пилоты «черных смертей», как называли немцы штурмовик «ИЛ-2», свое дело знали. Во время их штурмовок в Сталинграде, немцы нередко прятались в окопах и отрытых норах, а наши войска поднимались в атаки и, в считанные секунды окопы противников были почти рядом, захватывали утерянные ранее позиции. Кроме всего, это очень поднимало боевой дух наших войск, прижатых к Волге. В бою сразу становилось ясно, кто есть кто. Высокий, русоволосый москвич Константинов, бывший тогда старшим сержантом, а позже маршал авиации, в конце октября 1942-го года в атаке «свечой» сбил над Сталинградом «МЕ-109-Ф». Это очень приободрило всех наших молодых летчиков. Константинов уверенно брал ручку управления воздушного лидерства в полку на себя. После той его боевой удачи летчики долго говорили об умелом маневре «Блондина», как называли тогда и на земле, и в воздухе Анатолия Устиновича Константинова. Он сразу стал популярен в полку. Конечно, у всех летчиков были официальные позывные для связи в воздухе: «Беркут-1», «Беркут-2» и так далее по номерам, ведь главный позывной нашего полка тоже был «Беркут». Но в бою очень неудобно соображать и вспоминать, кто такой, например, «Беркут-5», и ребята, прибывшие в полк летом 1942-го, постепенно становившиеся его главной ударной силой, придумали всем своим яркие, индивидуально определенные, хорошо запоминавшиеся позывные: «Блондин» — Константинов, «Тимус» — Лобок, «Малыш» — Ветчинин, «Граф» — Гамшеев, «Петро» — Дзюба, «Шервуд» — Бритиков и «Иерусалимский казак» — конечно же Роман Слободянюк, еврей по национальности, отлично воевавший. Эти позывные невозможно было перепутать в любой воздушной карусели.

Самое грустное, что самолеты, равные «Мессершмитту», а в чем-то даже его превосходящие, мы получили буквально за несколько недель до конца войны. А сталинградский воз вытаскивали из грязи на «ЯК-1», которые, конечно, значительно превосходили «И-16», но столь же значительно уступали «Мессершмитту». Главным недостатком была низкая, по сравнению с немецкой машиной, скорость — меньше на целых сто километров. А когда истребитель не может догнать противника, которому зашел в хвост для атаки, то он получает от своего огня разве что лишь моральное удовлетворение. «ЯК-1» был вооружен двадцатитрехмиллиметровой пушкой «Швак», стрелявшей через редуктор винта, и крупнокалиберным пулеметом «БС», стрелявшим через лопасти винта, с помощью синхронизатора. Баки с горючим находились в плоскостях, откуда они переливали горючее в третий небольшой бак, в центроплане самолета. На этой машине мы

воевали почти до конца войны, и, как не удивительно, даже умудрялись одерживать победы в воздухе.
Итак, наши войска продолжали оборонительный этап Сталинградской операции. Продолжалась и наша нудная, однообразная и опасная работа по сопровождению штурмовиков в бой. Иной раз приходилось без конца кружиться над одним и тем же местом: то немцы захватят развалины Тракторного завода, то наши выбьют их оттуда. Плохо было, что зенитная артиллерия противника прекрасно пристреливала воздушное пространство. Кроме Тракторного завода, постоянными объектами штурмовок «ИЛ-2», которых мы прикрывали, был завод «Красный Октябрь», вернее его развалины, а также руины завода «Баррикады», Бекетовская электростанция, Воропоновский аэродром, аэродром в Гумраке. Бывало немного легче, когда мы получали задание на разведку позиций противника. Это походило на работу истребителя, когда ты чувствуешь себя соколом, и все зависит от тебя: от твоих храбрости, выносливости, техники пилотирования, находчивости и навыков стрельбы по цели. Когда истребитель в свободном полете, то ощущение скорости приносит огромное наслаждение летчику. Я был признанный разведчик и потому в эти дни несколько раз вылетал на разведку противника, передислоцировавшего свои войска к западу и востоку от Сталинграда. Очень важно было знать, что творится на переправах через Дон в районе Калача, а также на аэродромах Гумрак, Школьном города Сталинграда, Воропоново и других. По нашим наблюдениям получалось, что противник отнюдь не отказался от мысли овладеть Сталинградом. Первого октября 1942-го года, я производил разведку в междуречье Волги и Дона на запад от Сталинграда, во главе группы из четырех самолетов. Со мной летели Роман Слободянюк, Шашко, И. Д. Леонов, тогда недавно прибывший в полк из госпиталя, а ныне похороненный в Киеве на холме Вечной Славы. Проходя на высоте более двух тысяч метров, мы отметили до двух дивизий немецкой пехоты, до трехсот автомашин и около сотни танков, которые, переправившись через Дон, двигались к Сталинграду. Эти сведения были очень важны для нашего командования. Они подтверждали, что немцы отнюдь не собираются оставлять мысль о захвате Сталинграда и продолжают усиливать нажим на его защитников. Конечно, скажу сразу, что, начиная с конца 1942-го года, я стал летать значительно меньше. Отвлекали комиссарские обязанности, за исполнение которых без конца спрашивал политотдел дивизии, а полковник Щербина мне прямо несколько раз указывал, что я не командир звена и не командир эскадрильи, а крупный политический руководитель, и отвечаю теперь не за боевую работу авиационного подразделения, а за морально-политическое состояние всего полка. Вот прошла директива по войскам — летчик перелетел к немцам. Это комиссар не доглядел. Хотя и особист, конечно.

После этой директивы наш особист, старший лейтенант Филатов, стал, как борзый пес рыскать по эскадрильям, вынюхивая, что, где, кто сказал. Эта история имела печальные последствия для командира эскадрильи капитана Викторова, о чем в свое время расскажу. Немного отвлекусь, политработников и особистов тогда нередко пускали под нож, когда командиров было жаль или они имели хорошие связи. А на эти две категории военнослужащих любых собак повесить можно. Помню, уже после войны, в Австрии, какой-то пилот-шарлатан, с какого-то дуру, перелетел к злейшему личному врагу Сталина — маршалу Тито. Дело усугублялось тем, что именно к Тито. Начальника политотдела дивизии полковника Мозгового разжаловали и осудили на четыре года лагерей за потерю бдительности и слабую политико-воспитательную работу. Человеку, между прочим, без всякой его вины, поломали жизнь, но механизм, который работал по своим законам, выплюнул Сталину удовлетворяющее его кровожадность решение.

Так что у меня комиссарских обязанностей был полон рот: массовые мероприятия, политические занятия и информации, разбор разнообразных склок и напряженных ситуаций, индивидуальная работа с людьми, организационно-партийная работа, быт, культура и прочее, и прочее. И все же, я хотя бы раз в неделю стремился вылетать на боевое задание. Во-первых, считая неудобным выступать на митинге, как, например, 18-го сентября 1942-го года, вместе с командиром, начальником штаба и летчиком Романом Слободянюком, призывая разгромить под Сталинградом немецко-фашистских захватчиков, а самому отсиживаться в холодке с началом активных боевых действий полка. Кроме того, как летчик, я прекрасно понимал всю опасность потери боевой формы и стремился ее поддерживать. Сразу после этого митинга, посвященного началу активных боевых действий нашего полка под Сталинградом, я, вместе во всеми, вылетел для прикрытия восьмерки штурмовиков, наносивших удар по западной части развалин Тракторного завода. Штурмовики выстроились каруселью и почти полчаса молотили немецкие позиции, до тех пор, пока наши войска не поднялись в успешную контратаку. Уже в конце боя появились «ME-109» и наша первая эскадрилья, которую мы водили в бой с командиром полка, сцепилась с ними в вертящейся карусели. В конце концов, один «Мессершмитт» загорелся и рухнул в развалинах Сталинграда. Победную бочку сделал в воздухе «Тимус» — старший лейтенант Тимофей Лобок. Как всякая победа над таким грозным врагом, этот успех Лобка очень вдохновил всех.

Сложилось любопытное положение: мы постепенно брали верх над немцами, все больше наращивая преимущество. Они оказались в невыгодном стратегическом положении, но, будто каток, крутящийся по инерции, продолжали рваться к Волге, и хотя мы уже явственно ощущали, что до зимы их песня спета, но они все же вырвались к Волге, несмотря на все наши клятвы не дать врагу напиться волжской воды. Правда, он ею и захлебнулся навеки. Мы были еще слабоваты. Например, в нашем полку было всего одиннадцать самолетов вместо тридцати. Летчики пытались компенсировать отсутствие машин, вылетая в бой по три-четыре раза в день на смену, но это было не то. Пилот должен иметь постоянную машину, которую изучил досконально. Боевые действия наших штурмовиков усложнились. Немцы уже заняли почти весь Сталинград, в развалинах которого прятались при появлении наших «Черных смертей» или «Горбатых», как мы их называли. Штурмовать позиции на линии фронта становилось все труднее. 62-я армия под командованием генерала Василия Ивановича Чуйкова продолжала оборонять в самом Сталинграде всего два крошечных участка: один четыреста на двести метров и другой двести на сто пятьдесят метров, прикрывшись склоном волжских обрывов и мертвой зоной, которую немцы визуально не просматривали — своеобразный мертвый конус — обстреливать его было крайне неудобно. Наши сумели извлечь из своего отчаянного положения определенные выгоды, основательно врывшись в кручи, откуда их было не так просто выковырять. Но когда штурмовики заходили на атаку, было очень трудно определить, кто, где находится. И все же, пока на западном берегу Волги наши обороняли хотя бы один метр земли, речь продолжала идти о боях в Сталинграде, а уже одно это поднимало боевой дух всей страны — город продолжал держаться.

Сопровождая штурмовиков, мне не раз приходилось видеть, как немецкие штурмовые наземные группы, перебегая поодиночке, накапливаются в домах, а потом, скорректировав при помощи радиосвязи, артиллерийский огонь, атакуют следующий объект. Мы нередко, используя большую по сравнению со штурмовиками, маневренность своих машин и более широкий обзор, если поблизости не было вражеских истребителей, тоже начинали штурмовку наземных целей пушками и пулеметами своих «Яков». Итак, действия штурмовиков сворачивались, а бомбардировщики полностью их прекратили. Теперь воздушная война над нашими плацдармами в Сталинграде почти полностью легла на плечи истребительно-авиационных полков: второго, девятого гвардейского, тридцать первого гвардейского и семьдесят третьего гвардейского. Почти каждое утро мы встречались с «Мессершмиттами» и выстраивались в смертельно опасной воздушной карусели. Истребители, завывая, даже визжа моторами, гонялись друг за другом. И хотя нас еще не открепили от штурмовиков, уже становилось ясно, что для нас открылся новый фронт боевой работы, и речь скоро пойдет о создании самостоятельной истребительно-авиационной дивизии.

Именно в этих боях впервые громко зазвучали фамилии наших асов, например Алелюхина, летчика 9-го гвардейского ИАП, позже Героя Советского Союза. Правда, позволю себе не поверить, что он лично сбил, как утверждалось в наградном листе, в боях над Сталинградом 20 «Мессершмиттов». Конечно, эту цифру нужно многократно разделить. Подобных случаев на войне было полным-полно. Помню, в Крыму, наши доблестные штурмовики 75-го полка доложили, что на аэродроме «Веселое» сожгли 47 самолетов противника. Дело было 9-го апреля 1944-го года. Ребята уже выкатывали грудь колесом под геройские звезды, да, как на грех, наши наземные войска захватили аэродром в «Веселом» и 12-го апреля обнаружили там всего семь сгоревших немецких машин. Большой конфуз вышел и в Будапеште: когда наши пленили командующего «Люфтваффе» в этом районе, то выяснилось, что у него сроду не было и третьей части тех истребителей, которые сбивали в своих донесениях наши доблестные «асы». Об этом мы еще расскажем.

Алелюхин был москвичом. Я обратил внимание, что к этим ребятам отношение особое. Какому-нибудь пареньку из глухого села нужно было совершить вдвое больше москвича, чтобы его заметили, а пробивной, бывавший в свете и знавший, что и как, москвич умел обратить внимание на свои боевые дела и подтолкнуть движение награды на свою грудь. Столичный житель есть столичный житель, да и слово «Москва» звучало внушительно. Хотя Алелюхин, с которым я через несколько месяцев подружился, был действительно хорошим и смелым летчиком. Помню, солнечным весенним деньком этот, небольшого роста, очень ладно скроенный и сложенный блондин, сероглазый, никогда не унывающий, вылазит после боевого вылета и благополучной посадки на крыло своей «Аэрокобры» и, раздевшись до пояса, становится руками на плоскость и ходит по ней, задрав ноги в нечищеных сапогах.

Все ребята смеются. Улыбка и на лице Алелюхина, стоящего на плоскости на руках вверх ногами. Этот парень лет 24 отличался большой бесшабашностью и очень не любил мыть ноги и менять портянки. Факт этот стал известен всей воздушной армии в Крыму. В бою над Симферополем «Аэрокобру» Алелюхина подожгли «Мессершмитты». Он катапультировался, бросив машину. В момент динамичного удара, при открытии купола парашюта, с Алелюхина слетел сапог, улетевший к земле вместе с портянкой. Пехотинцы, наблюдавшие этот бой, подобрали обувку нашего отважного аса и передали ее в воздушную армию — жаль было распарывать дефицитные на фронте сапоги. Уж не знаю, как вышло, но сапог доставили самому Хрюкину. Тот посмотрел на него критически. Обувь летчика была плохо вычищена, а внутри сапога присутствовала грязная вонючая портянка. Хрюкин не поленился с этим сапогом приехать в полк, и когда выяснил, кто хозяин сапога, долго стыдил Алелюхина при всем честном народе. Но с того, как с гуся вода.
А красивый молодой летчик, старший сержант Анатолий Устинович Константинов, о котором я уже упоминал, заложивший основу своей летной карьеры над Сталинградом, был человеком совсем другого склада. Тоже москвич, но высокого роста, блондин, со светло-серыми глазами и басистым голосом, он был человеком организованным и пунктуальным, сразу обнаружившим все задатки для хорошей военной карьеры. Так оно и вышло. Отличилось в тех боях и немало других ребят, правда, в отличие от моих товарищей по киевской обороне, гибнувших в безвестности, получавшие правительственные награды и звания. Не могу удержаться, чтобы не перечислить отличившихся в боях под Сталинградом: капитан Дзюба Петр Петрович, Лобок Тимофей Гордеевич, Слободянюк Роман, Семенов Михаил Иванович, Леонов Иван Дмитриевич, Люсин Владимир Николаевич, Мазан Михаил Семенович, Бритиков Алексей Петрович, Сорокин Яков Николаевич, Крайнов Леонид Иванович, Ананьев В. А., Бескровный Г. В., Орлов А., Николаев Иван Васильевич, Саенко, Ковтун, Котляр Г. Г., Рябов Роман, Ипполитов С. Н., Ковалев, Золотое В. Н., Савченко, Уразалиев И. А., Силкин А. И, Кутузов, Гамшеев М. Н., Косовцев, Котенко и другие.

Но должен сказать, что если люди, которых я назвал, испытанные огнем и страхом смерти, показали свои лучшие качества, подобно тому, как нагретая до предельной точки руда выделяет металл, то было немало других, которые не прошли Сталинградского испытания, из которого наша армия вышла другой, не только внешне — на плечах воинов появились погоны, как в старой русской армии, а на орденах профили полководцев из графов, князей и гетманов, но и внутренне — мы наконец-то приобрели настоящую уверенность и умение побеждать. Должен сказать, что предчувствие Сталинградской победы было у всех еще с сентября. В любом случае было ясно, что немцы не добились своих целей и очередная зимовка закончится для них плохо.

На это чутко прореагировал политический маятник. Еще в Куйбышеве, на вокзале, где хлебал бесплатный картофельный суп по дороге к семье, я прочитал постановление Совета Министров СССР об отмене института военных комиссаров и введении единоначалия в Красной Армии. Это меня не особенно опечалило. Ну, буду работать замполитом, и подчиняться командиру. С командиром мы и без того жили, душа в душу, понимая друг друга с полуслова. Я не совался в его сугубо командирские дела, а воспитательные обязанности замполита ничем не отличаются от комиссарских. Собственно, это постановление было просто признанием выросшей квалификации всего советского офицерского корпуса, а также того, что наши дела все-таки должны пойти на лад. Это изменение статуса не пугало меня еще и потому, что я не собирался бросать летать и в любой момент мог занять командирскую должность. Другое дело комиссары, которые никогда не летали в бой, а порой даже не имели летной квалификации. Во многих частях их сразу начали травить и оскорблять, самым унизительным испытанием было публичное изгнание замполита из-за стола, где он еще недавно, вместе с командиром и летчиками, получал летную норму. Кое-где накопились старые счеты между комиссарами и командирами, и порой это изгнание обставлялось как целый спектакль, наподобие библейского изгнания из рая Адама и Евы.

Впрочем, не хочу идеализировать и самих комиссаров. Если в двух эскадрильях нашего полка комиссарами, а потом замполитами, были вполне приличные, трудолюбивые и скромные ребята, хотя и не летчики: Луковнин и грек по фамилии Есениди, стремившиеся быть полезными эскадрилье и хорошо работавшие, то комиссар третьей эскадрильи Селиверстов, произносивший свою фамилию «Се-ля-ве-рс-тов» в растяжку и неправильно ставя ударения, был каким-то моральным и физическим уродом. Уж не знаю, откуда его прислали в полк, но Селиверстов сразу занял в нем роль штатного бездельника и объекта насмешек всей эскадрильи. Этот, выше среднего роста нескладный человек, ходивший, как ползет разбитая арба, с самого утра шатался по расположению полка, одевшись в летное обмундирование: теплый комбинезон, унты и искал, где бы выпить надурняк. К обеду он являлся в летную столовую, за полчаса раньше, на самый первый черпак, и занимал самое лучшее место. Селиверстов был когда-то инструктором какого-то сельского райкома партии и попал в армию по партийной мобилизации на должность комиссара. Он обладал огромным аппетитом и еще до начала обеда громко кричал поварам, требуя побольше пищи. Особенно любил Селиверстов обгрызать кости, а, учитывая, что он был обладателем третьей губы, которая выпирала из-под верхней, легко себе представить, что зрелище Селиверстова, грызущего кость или жадно поедающего гороховый суп, неряшливо разбрызгивая его по столу и усыпая стол объедками, было отнюдь не из серии: «Приятного аппетита». Я несколько раз беседовал с Селиверстовым, пытаясь заставить его делать, хоть что-нибудь, но он начинал возбужденно что-то болтать и оправдываться, брызгая слюной, и на продолжение дискуссии не тянуло. Я пытался объяснить ему, нередко обжиравшемуся, в то время, как у стены стояли летчики, которым негде было присесть за столом, а их ждали на аэродроме для боевого вылета — замполиту нужно в первую очередь позаботиться именно о своих людях, занимающихся боевой работой, а уж потом ешь — хоть лопни. Но Селиверстов возмущался: «А чаво это так, я, чай, замполит!» Вот такие Селиверстовы и создавали дурную славу политработникам. Конфликт решила сама жизнь: сухопутные войска несли большие потери, и нам было приказано откомандировать часть офицеров, в частности замполитов, в случаях, где без них можно было пока обойтись, командирами взводов и рот. Селиверстова мы отправили на повышение первым.

***

Источник : https://coollib.com/b/161230/read#t1

***

О произведении. Русские на снегу. Дмитрий Панов

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 001

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 002

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 003

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 004

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 005

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 006

Дмитрий Панов. Русские на снегу. Страница первая. Кубань. 007