Братья Карамазовы. Достоевский Ф.М. 034 - 29 Апреля 2020

Главная » » Братья Карамазовы. Достоевский Ф.М. 034

00:12

Братья Карамазовы. Достоевский Ф.М. 034

VI. САМ ЕДУ!

А Дмитрий Федорович летел по дороге. До Мокрого было двадцать верст с небольшим, но тройка Андреева скакала так, что могла поспеть в час с четвертью. Быстрая езда как бы вдруг освежила Митю. Воздух был свежий и холодноватый, на чистом небе сияли крупные звезды. Это была та самая ночь, а может и тот самый час, когда Алеша, упав на землю, "исступленно клялся любить ее во веки веков". Но смутно, очень смутно было в душе Мити, и хоть многое терзало теперь его душу, но в этот момент все существо его неотразимо устремилось лишь к ней, к его царице, к которой летел он, чтобы взглянуть на нее в последний раз. Скажу лишь одно: даже и не спорило сердце его ни минуты. Не поверят мне может быть, если скажу, что этот ревнивец не ощущал к этому новому человеку, новому сопернику, выскочившему из-под земли, к этому "офицеру" ни малейшей ревности. Ко всякому другому, явись такой, приревновал бы тотчас же и может вновь бы намочил свои страшные руки кровью, -- а к этому, к этому "ее первому", не ощущал он теперь, летя на своей тройке, не только ревнивой ненависти, но даже враждебного чувства, -- правда еще не видал его. "Тут уж бесспорно, тут право ее и его; тут ее первая любовь, которую она в пять лет не забыла: значит только его и любила в эти пять лет, а я-то, .я зачем тут подвернулся? Что я-то тут и при чем? Отстранись, Митя, и дай дорогу! Да и что я теперь? Теперь уж и без офицера все кончено, хотя бы и не явился он вовсе, то все равно все было бы кончено..."
Вот в каких словах он бы мог приблизительно изложить свои ощущения, если бы только мог рассуждать. Но он уже не мог тогда рассуждать. Вся теперешняя решимость его родилась без рассуждений, в один миг, была сразу почувствована и принята целиком со всеми последствиями еще давеча, у Фени, с первых слов ее. И все-таки, несмотря на всю принятую решимость, было смутно в душе его, смутно до страдания: не дала и решимость спокойствия. Слишком многое стояло сзади его и мучило. И странно было ему это мгновениями: ведь уж написан был им самим себе приговор пером на бумаге: "казню себя и наказую"; и бумажка лежала тут, в кармане его, приготовленная; ведь уж заряжен пистолет, ведь уж решил же он, как встретит он завтра первый горячий луч "Феба златокудрого", а между тем с прежним, со всем стоявшим сзади и мучившим его, все-таки нельзя было рассчитаться, чувствовал он это до мучения, и мысль о том впивалась в его душу отчаянием. Было одно мгновение в пути, что ему вдруг захотелось остановить Андрея, выскочить из телеги, достать свой заряженный пистолет и покончить все, не дождавшись и рассвета. Но мгновение это пролетело как искорка. Да и тройка летела, "пожирая пространство", и по мере приближения к цели опять-таки мысль о ней, о ней одной, все сильнее и сильнее захватывала ему дух и отгоняла все остальные страшные призраки от его сердца. О, ему так хотелось поглядеть на нее хоть мельком, хоть издали! "Она теперь с ним, ну вот и погляжу, как она теперь с ним, со своим прежним милым, и только этого мне и надо." И никогда еще не подымалось из груди его столько любви к этой роковой в судьбе его женщине, столько нового, неиспытанного им еще никогда чувства, чувства неожиданного даже для него самого, чувства нежного до моления, до исчезновения пред ней. "И исчезну!" проговорил он вдруг в припадке какого-то истерического восторга.
Скакали уже почти час. Митя молчал, а Андрей, хотя и словоохотливый был мужик, тоже не вымолвил еще ни слова, точно опасался заговорить и только живо погонял своих "одров", свою гнедую, сухопарую, но резвую тройку. Как вдруг Митя в страшном беспокойстве воскликнул:
-- Андрей! А что если спят? Ему это вдруг вспало на ум, а до сих пор он о том и не подумал.
-- Надо думать, что уж легли, Дмитрий Федорович. Митя болезненно нахмурился: что в самом деле, он прилетит... с такими чувствами... а они спят... спит и она может быть тут же... Злое чувство закипело в его сердце.
-- Погоняй, Андрей, катай, Андрей, живо! -- закричал он в исступлении.
-- А может еще и не полегли, -- рассудил помолчав Андрей. -- Даве Тимофей сказывал, что там много их собралось...
-- На станции?
-- Не в станции, а у Пластуновых, на постоялом дворе, вольная значит станция.
-- Знаю; так как же ты говоришь, что много? Где же много? Кто такие? -- вскинулся Митя в страшной тревоге при неожиданном известии.
-- Да сказывал Тимофей, все господа: из города двое, кто таковы -- не знаю, только сказывал Тимофей, двое из здешних господ, да тех двое, будто бы приезжих, а может и еще кто есть, не спросил я его толково. В карты, говорил, стали играть.
-- В карты?
-- Так вот может и не спят, коли в карты зачали. Думать надо, теперь всего одиннадцатый час в исходе, не более того.
-- Погоняй, Андрей, погоняй! -- нервно вскричал опять Митя.
-- Что это, я вас спрошу, сударь, -- помолчав начал снова Андрей, -- вот только бы не осердить мне вас, боюсь, барин.
-- Чего тебе?
-- Давеча Федосья Марковна легла вам в ноги, молила, барыню чтобы вам не сгубить и еще кого... так вот, сударь, что везу-то я вас туда... Простите, сударь, меня, так, от совести, может глупо что сказал.
Митя вдруг схватил его сзади за плечи.
-- Ты ямщик? ямщик? -- начал он исступленно.
-- Ямщик...
-- Знаешь ты, что надо дорогу давать. Что ямщик, так уж никому и дороги не дать, дави дескать, я еду! Нет, ямщик, не дави! Нельзя давить человека, нельзя людям жизнь портить; а коли испортил жизнь -- наказуй себя... если только испортил, если только загубил кому жизнь -- казни себя и уйди.
Все это вырвалось у Мити как бы в совершенной истерике. Андрей хоть и подивился на барина, но разговор поддержал.
-- Правда это, батюшка, Дмитрий Федорович, это вы правы, что не надо человека давить, тоже и мучить, равно как и всякую тварь, потому всякая тварь -- она тварь созданная, вот хоть бы лошадь, потому другой ломит зря, хоша бы и наш ямщик... И удержу ему нет, так он и прет, прямо тебе так и прет.
-- Во ад? -- перебил вдруг Митя и захохотал своим неожиданным коротким смехом. -- Андрей, простая душа, -- схватил он опять его крепко за плечи, -- говори: попадет Дмитрий Федорович Карамазов во ад али нет, как по-твоему?
-- Не знаю, голубчик, от вас зависит, потому вы у нас... Видишь, сударь, когда сын божий на кресте был распят и помер, то сошел он со креста прямо во ад и освободил всех грешников, которые мучились. И застонал ад об том, что уж больше, думал, к нему никто теперь не придет, грешников-то. И сказал тогда аду господь: "не стони, аде, ибо приидут к тебе отселева всякие вельможи, управители, главные судьи и богачи, и будешь восполнен так же точно, как был во веки веков, до того времени, пока снова приду". Это точно, это было такое слово...
-- Народная легенда, великолепно! Стегни левую, Андрей!
-- Так вот, сударь, для кого ад назначен, -- стегнул Андрей левую, -- а вы у нас, сударь, все одно как малый ребенок... так мы вас почитаем... И хоть гневливы вы, сударь, это есть, но за простодушие ваше простит господь.
-- А ты, ты простишь меня, Андрей?
-- Мне что же вас прощать, вы мне ничего не сделали.
-- Нет, за всех, за всех ты один, вот теперь, сейчас, здесь, на дороге, простишь меня за всех? Говори, душа простолюдина!
-- Ох, сударь! Боязно вас и везти-то, странный какой-то ваш разговор...
Но Митя не расслышал. Он исступленно молился и дико шептал про себя.
-- Господи, прими меня во всем моем беззаконии, но не суди меня. Пропусти мимо без суда твоего... Не суди, потому что я сам осудил себя; не суди, потому что люблю тебя, господи! Мерзок сам, а люблю тебя: во ад пошлешь, и там любить буду, и оттуда буду кричать, что люблю тебя во веки веков... Но дай и мне долюбить... здесь, теперь долюбить, всего пять часов до горячего луча твоего... Ибо люблю царицу души моей. Люблю и не могу не любить. Сам видишь меня всего. Прискачу, паду пред нею: права ты, что мимо меня прошла... Прощай и забудь твою жертву, не тревожь себя никогда!
-- Мокрое! -- крикнул Андрей, указывая вперед кнутом. Сквозь бледный мрак ночи зачернелась вдруг твердая масса строений, раскинутых на огромном пространстве. Село Мокрое было в две тысячи душ, но в этот час все оно уже спало, и лишь кое-где из мрака мелькали еще редкие огоньки.
-- Гони, гони, Андрей, еду! -- воскликнул как бы в горячке Митя.
-- Не спят! -- проговорил опять Андрей, указывая кнутом на постоялый двор Пластуновых, стоявший сейчас же на въезде, и в котором все шесть окон на улицу были ярко освещены.
-- Не спят! -- радостно подхватил Митя, -- греми, Андрей, гони вскачь, звени, подкати с треском. Чтобы знали все, кто приехал! Я еду! Сам еду! -- исступленно восклицал Митя.
Андрей пустил измученную тройку вскачь и действительно с треском подкатил к высокому крылечку и осадил своих запаренных полузадохшихся коней. Митя соскочил с телеги, и как раз хозяин двора, правда уходивший уже спать, полюбопытствовал заглянуть с крылечка, кто это таков так подкатил.
-- Трифон Борисыч, ты?
Хозяин нагнулся, вгляделся, стремглав сбежал с крылечка и в подобострастном восторге кинулся к гостю.
-- Батюшка, Дмитрий Федорыч! вас ли вновь видим? Этот Трифон Борисыч был плотный и здоровый мужик, среднего роста, с несколько толстоватым лицом, виду строгого и непримиримого, с Мокринскими мужиками особенно, но имевший дар быстро изменять лицо свое на самое подобострастное выражение, когда чуял взять выгоду. Ходил по-русски, в рубахе с косым воротом и в поддевке, имел деньжонки значительные, но мечтал и о высшей роли неустанно. Половина слишком мужиков была у него в когтях, все были ему должны кругом. Он арендовал у помещиков землю и сам покупал, а обрабатывали ему мужики эту землю за долг, из которого никогда не могли выйти. Был он вдов и имел четырех взрослых дочерей; одна была уже вдовой, жила у него с двумя малолетками, ему внучками, и работала на него как поденщица. Другая дочка-мужичка была замужем за чиновником, каким-то выслужившимся писаречком, и в одной из комнат постоялого двора на стенке можно было видеть в числе семейных фотографий, миниатюрнейшего размера, фотографию и этого чиновничка в мундире и в чиновных погонах. Две младшие дочери в храмовой праздник, али отправляясь куда в гости, надевали голубые или зеленые платья, сшитые по модному, с обтяжкою сзади и с аршинным хвостом, но на другой же день утром, как и во всякий день, подымались чем свет и с березовыми вениками в руках выметали горницы, выносили помои и убирали сор после постояльцев. Несмотря на приобретенные уже тысячки, Трифон Борисыч очень любил сорвать с постояльца кутящего и помня, что еще месяца не прошло, как он в одни сутки поживился от Дмитрия Федоровича, во время кутежа его с Грушенькой, двумя сотнями рубликов слишком, если не всеми тремя, встретил его теперь радостно и стремительно, уже по тому одному, как подкатил ко крыльцу его Митя, почуяв снова добычу.
-- Батюшка, Дмитрий Федорович, вас ли вновь обретаем?
-- Стой, Трифон Борисыч, -- начал Митя, -- прежде всего самое главное: где она?
-- Аграфена Александровна? -- тотчас понял хозяин, зорко вглядываясь в лицо Мити, -- да здесь и она... пребывает...
-- С кем, с кем?
-- Гости проезжие-с... Один-то чиновник, надоть быть из поляков, по разговору судя, он-то за ней и послал лошадей отсюдова; а другой с ним товарищ его, али попутчик, кто разберет; по-штатски одеты...
-- Что же кутят? Богачи?
-- Какое кутят! Небольшая величина, Дмитрий Федорович.
-- Небольшая? Ну, а другие?
-- Из города эти, двое господ... Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть быть родственник господину Миусову, вот только как звать забыл... а другого надо полагать вы тоже знаете: помещик Максимов, на богомолье, говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым господина Миусова и ездит...
-- Только и всех?
-- Только.
-- Стой, молчи, Трифон Борисыч, говори теперь самое главное: что она, как она?
-- Да вот давеча прибыла и сидит с ними.
-- Весела? Смеется?
-- Нет, кажись не очень смеется... Даже скучная совсем сидит, молодому человеку волосы расчесывала.
-- Это поляку, офицеру?
-- Да какой же он молодой, да и не офицер он вовсе; нет, сударь, не ему, а Миусовскому племяннику этому, молодому-то... вот только имя забыл.
-- Калганов?
-- Именно Калганов.
-- Хорошо, сам решу. В карты играют?
-- Играли, да перестали, чай отпили, наливки чиновник потребовал.
-- Стой, Трифон Борисыч, стой, душа, сам решу. Теперь отвечай самое главное: нет цыган?
-- Цыган теперь вовсе не слышно, Дмитрий Федорович, согнало начальство, а вот жиды здесь есть, на цымбалах играют и на скрипках, в Рождественской, так это можно бы за ними хоша и теперь послать. Прибудут.
-- Послать, непременно послать! -- вскричал Митя. -- А девок можно поднять как тогда, Марью особенно, Степаниду тоже, Арину. Двести рублей за хор!
-- Да за этакие деньги я все село тебе подыму, хоть и полегли теперь дрыхнуть. Да и стоят ли, батюшка Дмитрий Федорович, здешние мужики такой ласки, али вот девки? Этакой подлости да грубости такую сумму определять! Ему ли, нашему мужику, цыгарки курить, а ты им давал. Ведь от него смердит, от разбойника. А девки все, сколько их ни есть, вшивые. Да я своих дочерей тебе даром подыму, не то что за такую сумму, полегли только спать теперь, так я их ногой в спину напинаю да для тебя петь заставлю. Мужиков намедни шампанским поили, э-эх!
Трифон Борисыч напрасно сожалел Митю: он тогда у него сам с полдюжины бутылок шампанского утаил, а под столом сторублевую бумажку поднял и зажал себе в кулак. Так и осталась она у него в кулаке.
-- Трифон Борисыч, растряс я тогда не одну здесь тысячку. Помнишь?
-- Растрясли, голубчик, как вас не вспомнить, три тысячки у нас небось оставили.
-- Ну, так и теперь с тем приехал, видишь.
И он вынул и поднес к самому носу хозяина свою пачку кредиток.
-- Теперь слушай и понимай: через час вино придет, закуски, пироги и конфеты, -- все тотчас же туда на верх. Этот ящик, что у Андрея, туда тоже сейчас на верх, раскрыть и тотчас же шампанское подавать... А главное -- девок, девок, и Марью чтобы непременно...
Он повернулся к телеге и вытащил из-под сиденья свой ящик с пистолетами.
-- Расчет, Андрей, принимай! Вот тебе пятнадцать рублей за тройку, а вот пятьдесят на водку... за готовность, за любовь твою... Помни барина Карамазова!
-- Боюсь я, барин... -- заколебался Андрей, -- пять рублей на чай пожалуйте, а больше не приму. Трифон Борисыч свидетелем. Уж простите глупое слово мое...
-- Чего боишься, -- обмерил его взглядом Митя, -- ну и чорт с тобой коли так! -- крикнул он, бросая ему пять рублей. -- Теперь, Трифон Борисыч, проводи меня тихо и дай мне на них на всех перво-на-перво глазком глянуть, так чтоб они меня не заметили. Где они там, в голубой комнате?
Трифон Борисыч опасливо поглядел на Митю, но тотчас же послушно исполнил требуемое: осторожно провел его в сени, сам вошел в большую первую комнату, соседнюю с той, в которой сидели гости, и вынес из нее свечу. Затем потихоньку ввел Митю и поставил его в углу, в темноте, откуда бы он мог свободно разглядеть собеседников ими невидимый. Но Митя недолго глядел, да и не мог разглядывать: он увидел ее и сердце его застучало, в глазах помутилось. Она сидела за столом сбоку, в креслах, а рядом с нею, на диване, хорошенький собою и еще очень молодой Калганов; она держала его за руку и, кажется, смеялась, а тот, не глядя на нее, что-то громко говорил, как будто с досадой, сидевшему чрез стол напротив Грушеньки Максимову. Максимов же чему-то очень смеялся. На диване сидел он, а подле дивана, на стуле, у стены, какой-то другой незнакомец. Тот, который сидел на диване развалясь, курил трубку, и у Мити лишь промелькнуло, что это какой-то толстоватый и широколицый человечек, ростом должно быть невысокий и как будто на что-то сердитый. Товарищ же его, другой незнакомец, показался Мите что-то уж чрезвычайно высокого роста; но более он ничего не мог разглядеть. Дух у него захватило. И минуты он не смог выстоять, поставил ящик на комод и прямо, холодея и замирая, направился в голубую комнату к собеседникам.
-- Ай! -- взвизгнула в испуге Грушенька, заметив его первая.

VII. ПРЕЖНИЙ И БЕССПОРНЫЙ.

Митя скорыми и длинными своими шагами подступил вплоть к столу.
-- Господа, -- начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом слове, -- я... я ничего! Не бойтесь, -- воскликнул он, -- я ведь ничего, ничего, -- повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. -- Я... Я тоже еду. Я до утра. Господа, проезжему путешественнику... можно с вами до утра? Только до утра, в последний раз, в этой самой комнате?
Это уже он докончил, обращаясь к толстенькому человечку, сидевшему на диване с трубкой. Тот важно отнял от губ своих трубку и строго произнес:
-- Пане, мы здесь приватно. Имеются иные покои.
-- Да это вы, Дмитрий Федорович, да чего это вы? -- отозвался вдруг Калганов, -- да садитесь с нами, здравствуйте!
-- Здравствуйте, дорогой человек... и бесценный! Я всегда уважал вас... -- радостно и стремительно отозвался Митя, тотчас же протянув ему через стол свою руку.
-- Ай, как вы крепко пожали! Совсем сломали пальцы, -- засмеялся Калганов.
-- Вот он так всегда жмет, всегда так! -- весело отозвалась, еще робко улыбаясь, Грушенька, кажется вдруг убедившаяся по виду Мити, что тот не будет буянить, с ужасным любопытством и все еще с беспокойством в него вглядываясь. Было что-то в нем чрезвычайно ее поразившее, да и вовсе не ожидала она от него, что в такую минуту он так войдет и так заговорит.
-- Здравствуйте-с, -- сладко отозвался слева и помещик Максимов. Митя бросился и к нему.
-- Здравствуйте, и вы тут, как я рад, что и вы тут! Господа, господа, я... (Он снова обратился к пану с трубкой, видимо принимая его за главного здесь человека.) Я летел... Я хотел последний день и последний час мой провести в этой комнате, в этой самой комнате... где и я обожал... мою царицу!.. Прости, пане! -- крикнул он исступленно, -- я летел и дал клятву... О, не бойтесь, последняя ночь моя! Выпьем, пане, мировую! Сейчас подадут вино... Я привез вот это.
(Он вдруг для чего-то вытащил свою пачку кредиток.) -- Позволь, пане! Я хочу музыки, грому, гаму, всего что прежде... Но червь, ненужный червь проползет по земле, и его не будет! День моей радости помяну в последнюю ночь мою!..
Он почти задохся; он многое, многое хотел сказать, но выскочили одни странные восклицания. Пан неподвижно смотрел на него, на пачку его кредиток, смотрел на Грушеньку и был в видимом недоумении.
-- Ежели поволит моя крулева... -- начал было он.
-- Да что крулева, это королева, что ли? -- перебила вдруг Грушенька. -- И смешно мне на вас, как вы все говорите. Садись, Митя, и что это ты говоришь? Не пугай пожалуста. Не будешь пугать, не будешь? Коли не будешь, так я тебе рада...
-- Мне, мне пугать? -- вскричал вдруг Митя, вскинув вверх свои руки. -- О, идите мимо, проходите, не помешаю!.. -- И вдруг он совсем неожиданно для всех и уж конечно для себя самого бросился на стул и залился слезами, отвернув к противоположной стене свою голову, а руками крепко обхватив спинку стула, точно обнимая ее.
-- Ну вот, ну вот, экой ты! -- укоризненно воскликнула Грушенька. -- Вот он такой точно ходил ко мне, -- вдруг заговорит, а я ничего не понимаю. А один раз так же заплакал, а теперь вот в другой -- экой стыд! С чего ты плачешь-то? Было бы еще с чего? -- прибавила она вдруг загадочно и с каким-то раздражением напирая на свое словечко.
-- Я... я не плачу... Ну здравствуйте! -- повернулся он в один миг на стуле, и вдруг засмеялся, но не деревянным своим отрывистым смехом, а каким-то неслышным длинным, нервозным и сотрясающимся смехом.
-- Ну, вот опять... Ну, развеселись, развеселись! -- уговаривала его Грушенька. -- Я очень рада, что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь ты, что я очень рада? Я хочу, чтоб он сидел здесь с нами, -- повелительно обратилась она как бы ко всем, хотя слова ее видимо относились к сидевшему на диване. -- Хочу, хочу! А коли он уйдет, так и я уйду, вот что! -- прибавила она с загоревшимися вдруг глазами.
-- Что изволит моя царица -- то закон! -- произнес пан, галантно поцеловав ручку Грушеньки. -- Прошу пана до нашей компаньи! -- обратился он любезно к Мите. Митя опять привскочил было с видимым намерением снова разразиться тирадой, но вышло другое:
-- Выпьем, пане! -- оборвал он вдруг вместо речи. Все рассмеялись.
-- Господи! а я думал, он опять говорить хочет, -- нервозно воскликнула Грушенька. -- Слышишь, Митя, -- настойчиво прибавила она, -- больше не вскакивай, а что шампанского привез, так это славно. Я сама пить буду, а наливки я терпеть не могу. А лучше всего, что сам прикатил, а то скучища... Да ты кутить что ли приехал опять? Да спрячь деньги-то в карман! Откуда столько достал?
Митя, у которого в руке все еще скомканы были кредитки, очень всеми и особенно панами замеченные, быстро и конфузливо сунул их в карман. Он покраснел. В эту самую минуту хозяин принес откупоренную бутылку шампанского на подносе и стаканы. Митя схватил было бутылку, но так растерялся, что забыл, что с ней надо делать. Взял у него ее уже Калганов и разлил за него вино.
-- Да еще, еще бутылку! -- закричал Митя хозяину, и, забыв чокнуться с паном, которого так торжественно приглашал выпить с ним мировую, вдруг выпил весь свой стакан один, никого не дождавшись. Все лицо его вдруг изменилось. Вместо торжественного и трагического выражения, с которым он вошел, в нем явилось как бы что-то младенческое. Он вдруг как бы весь смирился и принизился. Он смотрел на всех робко и радостно, часто и нервно хихикая, с благодарным видом виноватой собачонки, которую опять приласкали и опять впустили. Он как будто все забыл и оглядывал всех с восхищением, с детскою улыбкой. На Грушеньку смотрел беспрерывно смеясь и придвинул свой стул вплоть к самому ее креслу. Помаленьку разглядел и обоих панов, хотя еще мало осмыслив их. Пан на диване поражал его своею осанкой, польским акцентом, а главное -- трубкой. "Ну что же такое, ну и хорошо, что он курит трубку", созерцал Митя. Несколько обрюзглое, почти уже сорокалетнее лицо пана с очень маленьким носиком, под которым виднелись два претоненькие востренькие усика, нафабренные и нахальные, не возбудило в Мите тоже ни малейших пока вопросов. Даже очень дрянненький паричек пана, сделанный в Сибири с преглупо зачесанными вперед височками, не поразил особенно Митю: "значит так и надо, коли парик", блаженно продолжал он созерцать. Другой же пан, сидевший у стены, более молодой, чем пан на диване, смотревший на всю компанию дерзко и задорно и с молчаливым презрением слушавший общий разговор, опять-таки поразил Митю только очень высоким своим ростом, ужасно непропорциональным с паном, сидевшим на диване. "Коли встанет на ноги, будет вершков одиннадцати", мелькнуло в голове Мити. Мелькнуло у него тоже, что этот высокий пан, вероятно, друг и приспешник пану на диване, как бы "телохранитель его", и что маленький пан с трубкой конечно командует паном высоким. Но и это все казалось Мите ужасно как хорошо и бесспорно. В маленькой собачке замерло всякое соперничество. В Грушеньке и в загадочном тоне нескольких фраз ее он еще ничего не понял; а понимал лишь, сотрясаясь всем сердцем своим, что она к нему ласкова, что она его "простила", и подле себя посадила. Он был вне себя от восхищения, увидев, как она хлебнула из стакана вино. Молчание компании как бы вдруг однако поразило его, и он стал обводить всех ожидающими чего-то глазами: "что же мы однако сидим, что же вы ничего не начинаете, господа?" как бы говорил осклабленный взор его.
-- Да вот он все врет, и мы тут все смеялись, -- начал вдруг Калганов, точно угадав его мысль и показывая на Максимова.
Митя стремительно уставился на Калганова и потом тотчас же на Максимова.
-- Врет? -- рассмеялся он своим коротким деревянным смехом, тотчас же чему-то обрадовавшись, -- ха-ха!
-- Да. Представьте, он утверждает, что будто бы вся наша кавалерия в двадцатых годах переженилась на польках; но это ужасный вздор, не правда ли?
-- На польках? -- подхватил опять Митя и уже в решительном восхищении.
Калганов очень хорошо понимал отношения Мити к Грушеньке, догадывался и о пане, но его все это не так занимало, даже может быть вовсе не занимало, а занимал его всего более Максимов. Попал он сюда с Максимовым случайно и панов встретил здесь на постоялом дворе в первый раз в жизни. Грушеньку же знал прежде и раз даже был у нее с кем-то; тогда он ей не понравился. Но здесь она очень ласково на него поглядывала; до приезда Мити даже ласкала его, но он как-то оставался бесчувственным. Это был молодой человек, лет не более двадцати, щегольски одетый, с очень милым беленьким личиком и с прекрасными густыми русыми волосами. Но на этом беленьком личике были прелестные светлоголубые глаза, с умным, а иногда и с глубоким выражением, не по возрасту даже, несмотря на то, что молодой человек иногда говорил и смотрел совсем как дитя и нисколько этим не стеснялся, даже сам это сознавая. Вообще он был очень своеобразен, даже капризен, хотя всегда ласков. Иногда в выражении лица его мелькало что-то неподвижное и упрямое: он глядел на вас, слушал, а сам как будто упорно мечтал о чем-то своем. То становился вял и ленив, то вдруг начинал волноваться иногда повидимому от самой пустой причины.
-- Вообразите, я его уже четыре дня вожу с собою, -- продолжал он, немного как бы растягивая лениво слова, но безо всякого фатовства, а совершенно натурально. -- Помните, с тех пор, как ваш брат его тогда из коляски вытолкнул и он полетел. Тогда он меня очень этим заинтересовал, и я взял его в деревню, а он все теперь врет, так что с ним стыдно. Я его назад везу...
-- Пан польской пани не видзел и муви что быть не могло, -- заметил пан с трубкой Максимову.
Пан с трубкой говорил по-русски порядочно, по крайней мере гораздо лучше, чем представлялся. Русские слова, если и употреблял их, коверкал на польский лад.
-- Да ведь я и сам был женат на польской пани-с, -- отхихикнулся в ответ Максимов.
-- Ну, так вы разве служили в кавалерии? Ведь это вы про кавалерию говорили. Так разве вы кавалерист? -- ввязался сейчас Калганов.
-- Да, конечно, разве он кавалерист? ха-ха! -- крикнул Митя, жадно слушавший и быстро переводивший свой вопросительный взгляд на каждого, кто заговорит, точно бог знает что ожидал от каждого услышать.
-- Нет-с, видите-с, -- повернулся к нему Максимов, -- я про то-с, что эти там паненки... хорошенькие-с... как оттанцуют с нашим уланом мазурку... как оттанцовала она с ним мазурку, так тотчас и вскочит ему на коленки, как кошечка-с... беленькая-с... а пан-ойц и пани-матка видят и позволяют... и позволяют-с... а улан-то назавтра пойдет и руку предложит... вот-с... и предложит руку, хи-хи! -- хихикнул, закончив, Максимов.
-- Пан лайдак! -- проворчал вдруг высокий пан на стуле и переложил ногу на ногу. Мите только бросился в глаза огромный смазной сапог его с толстою и грязною подошвой. Да и вообще оба пана были одеты довольно засаленно.
-- Ну, вот и лайдак! Чего он бранится? -- рассердилась вдруг Грушенька.
-- Пани Агриппина, пан видзел в польском краю хлопок, я не шляхетных паней, -- заметил пан с трубкой Грушеньке.
-- Можешь на то раховаць! -- презрительно отрезал высокий пан на стуле.
-- Вот еще! Дайте ему говорить-то! Люди говорят, чего мешать? С ними весело, -- огрызнулась Грушенька.
-- Я не мешаю, пани, -- значительно заметил пан в паричке с продолжительным взглядом ко Грушеньке и, важно замолчав, снова начал сосать свою трубку.
-- Да нет, нет, это пан теперь правду сказал, -- загорячился опять Калганов, точно бог знает о чем шло дело. -- Ведь он в Польше не был, как же он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?
-- Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан еще прежде того вывез-с, супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой, и еще с одною родственницей со взрослым сыном, это уж из самой Польши, из самой... и мне уступил. Это один наш поручик, очень хороший молодой человек. Сначала он сам хотел жениться, да и не женился, потому что она оказалась хромая...
-- Так вы на хромой женились? -- воскликнул Калганов.
-- На хромой-с. Это уж они меня оба тогда немножечко обманули и скрыли. Я думал, что она подпрыгивает... она все подпрыгивала, я и думал, что она это от веселости...
-- От радости, что за вас идет? -- завопил каким-то детски звонким голосом Калганов.
-- Да-с, от радости-с. А вышло, что совсем от иной причины-с. Потом, когда мы обвенчались, она мне после венца в тот же вечер и призналась, и очень чувствительно извинения просила, чрез лужу, говорит, в молодых годах однажды перескочила и ножку тем повредила, хи-хи!..
Калганов так и залился самым детским смехом и почти упал на диван. Рассмеялась и Грушенька. Митя же был на верху счастья.
-- Знаете, знаете, это он теперь уже вправду, это он теперь не лжет! -- восклицал, обращаясь к Мите, Калганов. -- И знаете, он ведь два раза был женат, -- это он про первую жену говорит, -- а вторая жена его, знаете, сбежала и жива до сих пор, знаете вы это?
-- Неужто? -- быстро повернулся к Максимову Митя, выразив необыкновенное изумление в лице.
-- Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, -- скромно подтвердил Максимов. -- С одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-на-перво на одну себя предварительно отписала. Ты, говорит, человек, образованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный архиерей и заметил: у тебя одна супруга была хромая, а другая уж чресчур легконогая, хи-хи!
-- Послушайте, послушайте! -- так и кипел Калганов, -- если он и лжет, -- а он часто лжет, -- то он лжет единственно, чтобы доставить всем удовольствие: это ведь не подло, не подло? Знаете, я люблю его иногда. Он очень подл, но он натурально подл, а? Как вы думаете? Другой подличает из-за чего-нибудь, чтобы выгоду получить, а он просто, он от натуры... Вообразите, например, он претендует (вчера всю дорогу спорил), что Гоголь в Мертвых Душах это про него сочинил. Помните, там есть помещик Максимов, которого высек Ноздрев и был предан суду: "за нанесение помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде", -- ну помните? Так что ж, представьте, он претендует, что это он и был, и что это его высекли! Ну может ли это быть? Чичиков ездил, самое позднее, в двадцатых годах, в начале, так что совсем годы не сходятся. Не могли его тогда высечь. Ведь не могли, не могли?

Всего комментариев: 0


Имя *:
Email *:

Код *:

« Апрель 2020 »
Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
		1	2	3	4	5
6	7	8	9	10	11	12
13	14	15	16	17	18	19
20	21	22	23	24	25	26
27	28	29	30