ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Максим проснулся и сразу почувствовал, что голова тяжелая. В
комнате было душно. Опять ночью закрыли окно. Впрочем, и от растворенно-
го окна толку мало -- город слишком близко, днем видна над ним
неподвижная бурая шапка отвратительных испарений, ветер несет их сюда, и
не помогает ни расстояние, ни пятый этаж, ни парк внизу. Сейчас бы
принять ионный душ, подумал Максим, да выскочить нагишом в сад, да не в
этот паршивый, полусгнивший, серый от гари, а в наш, где-нибудь под
Ленинградом, на Карельском перешейке, да пробежать вокруг озера километ-
ров пятнадцать во весь опор, во всю силу, да переплыть озеро, а потом
минут двадцать походить по дну, чтобы поупражнять легкие, полазить среди
скользких подводных валунов... Он вскочил, распахнул окно, высунулся под
моросящий дождик, глубоко вдохнул сырой воздух, закашлялся -- в воздухе
было полно лишнего, а дождевые капли оставляли на языке металлический
привкус. По автостраде с шипением и свистом проносились машины. Внизу
блестела под окном мокрая листва, на высокой каменной ограде отсвечивало
битое стекло. По парку ходил человечек в мокрой накидке, сгребал в кучу
опавшие листья. За пеленой дождя смутно виднелись кирпичные здания
какого-то завода на окраине. Из двух высоких труб, как всегда, лениво
ползли и никли к земле толстые струи ядовитого дыма.
Душный мир. Неблагополучный, болезненный мир. Весь он какой-то
неуютный и тоскливый, как то казенное помещение, где люди со светлыми
пуговицами и плохими зубами вдруг ни с того ни с сего принялись вопить,
надсаживаясь до хрипа, и Гай, такой симпатичный, красивый парень,
совершенно неожиданно принялся избивать в кровь рыжебородого Зефа, а тот
даже не сопротивлялся... Неблагополучный мир... Радиоактивная река,
нелепый железный дракон, грязный воздух и неопрятные пассажиры в
неуклюжей трехэтажной металлической коробке на колесах, испускающей
сизые угарные дымы... И еще одна дикая сцена -- в вагоне, когда какие-то
грубые, воняющие почему-то сивушными маслами люди довели хохотом и
жестами до слез пожилую женщину, и никто за нее не заступился, вагон
набит битком, но все смотрят в сторону, и только Гай вдруг вскочил,
бледный от злости, а может быть, от страха, и что-то крикнул им, и они
убрались... Очень много злости, очень много страха, очень много раздра-
жения... Они все здесь раздражены и подавлены, то раздражены, то
подавлены. Гай, явно же добрый, симпатичный человек, иногда вдруг
приходил в необъяснимую ярость, принимался бешено ссориться с соседями
по купе, глядел на меня зверем, а потом так же внезапно впадал в
глубокую прострацию. И все в вагоне вели себя не лучше. Часами они
сидели и лежали вполне мирно, негромко беседуя, даже пересмеиваясь, и
вдруг кто-нибудь начинал сварливо ворчать на соседа, сосед нервно
огрызался, окружающие, вместо того чтобы успокоить их, ввязывались в
ссору, скандал ширился, захватывал весь вагон, и вот уже все орут друг
на друга, грозятся, толкаются, и кто-то лезет через головы, размахивая
кулаками, и кого-то держат за шиворот, во весь голос плачут детишки, им
раздраженно обрывают уши, а потом все постепенно стихает, все дуются
друг на друга, разговаривают нехотя, отворачиваются... а иногда скандал
превращается в нечто совершенно уж непристойное: глаза вылезают из
орбит, лица идут красными пятнами, голоса поднимаются до истошного
визга, и кто-то истерически хохочет, кто-то поет, кто-то молится, воздев
над головой трясущиеся руки... Сумасшедший дом... А мимо окон меланхо-
лично проплывают безрадостные серые поля, закопченные станции, убогие
поселки, какие-то неубранные развалины, и тощие оборванные женщины
провожают поезд запавшими, тоскливыми глазами...
Максим отошел от окна, постоял немного посередине тесной комнатушки,
расслабившись, ощущая апатию и душевную усталость, потом заставил себя
собраться и размялся немного, используя в качестве снаряда громоздкий
деревянный стол. Так и опуститься недолго, подумал он озабоченно. Еще
день-два я, пожалуй, вытерплю, а потом придется удрать, побродить
немного по лесам... в горы хорошо бы удрать, горы у них здесь на вид
славные, дикие... Далековато, правда, за ночь не обернешься... Как их
Гай называл? Зартак... Интересно, это собственное имя или горы вообще?
Впрочем, какие там горы, не до гор мне. Десять суток я здесь, а ничего
еще не сделано...
Он втиснулся в душевую и несколько минут фыркал и растирался под
тугим искусственным дождиком, таким же противным, как естественный, чуть
похолоднее, правда, но жестким, известковым, и вдобавок еще хлорирован-
ным, да еще пропущенным через металлические трубы.
Он вытерся продезинфицированным полотенцем и, всем недовольный -- и
этим мутным утром, и этим душным миром, и своим дурацким положением, и
чрезмерно жирным завтраком, который ему предстоит сейчас съесть, --
вернулся в комнату, чтобы прибрать постель, уродливое сооружение из
решетчатого железа с полосатым промасленным блином под чистой простыней.
Завтрак уже принесли, он дымился и вонял на столе. Рыба опять
закрывала окно.
-- Здравствуйте, -- сказал ей Максим на местном языке. -- Не надо.
Окно.
-- Здравствуйте, -- ответила она, щелкая многочисленными задвижками.
-- Надо. Дождь. Плохо.
-- Рыба, -- сказал Максим по-русски. Собственно, ее звали Нолу, но
Максим с самого начала окрестил ее Рыбой -- за общее выражение лица и
невозмутимость.
Она обернулась и посмотрела на него немигающими глазами. Затем, уже
в который раз, приложила палец к кончику носа и сказала: "Женщина",
потом ткнула в Максима пальцем: "Мужчина", потом -- в сторону осточер-
тевшего балахона, висящего на спинке стула: "Одежда. Надо!" Не могла она
почему-то видеть мужчину просто в шортах. Надо было ей зачем-то, чтобы
мужчина закутывался с ног до шеи.
Он принялся одеваться, а она застелила его постель, хотя Максим
всегда говорил, что будет делать это сам, выдвинула на середину комнаты
стол, который Максим всегда отодвигал к стене, решительно отвернула кран
отопления, который Максим всегда заворачивал до упора, и все однообраз-
ные "не надо" Максима разбивались о ее не менее однообразные "надо".
Застегнув балахон у шеи на единственную сломанную пуговицу, Максим
подошел к столу и поковырял завтрак двузубой вилкой. Произошел обычный
диалог:
-- Не хочу. Не надо.
-- Надо. Еда. Завтрак.
-- Надо завтрак. Вкусно.
-- Рыба, -- сказал ей Максим проникновенно. -- Жестокий вы человек.
Попади вы ко мне на Землю, я бы вдребезги разбился, но нашел бы вам еду
по вкусу.
-- Не понимаю, -- с сожалением сказала она. -- Что такое "рыба"?
С отвращением жуя жирный кусок, Максим взял бумагу и изобразил леща
анфас. Она внимательно изучила рисунок и положила в карман халата. Все
рисунки, которые делал Максим, она забирала и куда-то уносила. Максим
рисовал много, охотно и с удовольствием: в свободное время и по ночам,
когда не спалось, делать здесь было совершенно нечего. Он рисовал
животных и людей, чертил таблицы и диаграммы, воспроизводил анатомичес-
кие разрезы. Он изображал профессора Мегу похожим на бегемота и
бегемотов, похожих на профессора Мегу, он вычерчивал универсальные
таблицы линкоса, схемы машин и диаграммы исторических последовательнос-
тей, он изводил массу бумаги, и все это исчезало в кармане Рыбы без
всяких видимых последствий для процедуры контакта. У профессора Мегу, он
же Бегемот, была своя метода, и он не намеревался от нее отказываться.
Универсальная таблица линкоса, с изучения которой должен начинаться
любой контакт, Бегемота совершенно не интересовала. Местному языку
пришельца обучала только Рыба, да и то лишь для удобства общения, чтобы
закрывал окно и не ходил без балахона. Эксперты к контакту не привлека-
лись вовсе. Максимом занимался Бегемот, и только Бегемот.
Правда, в его распоряжении находилось довольно мощное средство
исследования -- ментоскопическая техника, и Максим проводил в стендовом
кресле по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки. Причем ментоскоп у
Бегемота был хорош. Он позволял довольно глубоко проникать в воспомина-
ния и обладал весьма высокой разрешающей способностью. Располагая такой
машиной, можно было, пожалуй, обойтись и без знания языка. Но Бегемот
пользовался ментоскопом как-то странно. Свои ментограммы он отказывался
демонстрировать категорически и даже с некоторым негодованием, а к
ментограммам Максима относился своеобразно. Максим специально разработал
целую программу воспоминаний, которые должны были дать аборигенам
достаточно полное представление о социальной, экономической и культурной
жизни Земли. Однако ментограммы такого рода не вызывали у Бегемота
никакого энтузиазма. Бегемот кривил физиономию, мычал, отходил, прини-
мался звонить по телефону или, усевшись за стол, начинал нудно пилить
ассистента, часто повторяя при этом сочное словечко "массаракш". Зато
когда на экране Максим взрывал ледяную скалу, придавившую корабль, или
скорчером разносил в клочья панцирного волка, или отнимал экспресс-лабо-
раторию у гигантского глупого псевдоспрута, Бегемота было за уши не
оттянуть от ментоскопа. Он тихо взвизгивал, радостно хлопал себя
ладонями по лысине и грозно орал на изнуренного ассистента, следящего за
записью изображения. Зрелище хромосферного протуберанца вызвало у про-
фессора такой восторг, словно он никогда в жизни не видел ничего
подобного, и очень нравились ему любовные сцены, заимствованные Максимом
главным образом из кинофильмов специально для того, чтобы дать абориге-
нам какое-то представление об эмоциональной жизни человечества.
Такое нелепое отношение к материалу наводило Максима на печальные
размышления. Создавалось впечатление, что Бегемот никакой не профессор,
а просто инженер-ментоскопист, готовящий материал для подлинной комиссии
по контакту, с которой Максиму предстоит еще встретиться, а когда это
случится -- неизвестно. Тогда получалось, что Бегемот -- личность
довольно примитивная, вроде мальчишки, которого в "Войне и мире"
интересуют только батальные сцены. Это обижало: Максим представлял Землю
и -- честное слово! -- имел основания рассчитывать на более серьезного
партнера по контакту.
Правда, можно было предположить, что этот мир расположен на
перекрестке неведомых межзвездных трасс и пришельцы здесь не редкость.
До такой степени не редкость, что ради каждого вновь прибывшего здесь
уже не создают специальных авторитетных комиссий, а просто выкачивают из
него наиболее эффектную информацию и этим ограничиваются. За такое
предположение говорила оперативность, с которой люди со светлыми пугови-
цами, явно не специалисты, разобрались в ситуации и без всяких ахов и
охов направили пришельца прямо по назначению. А может быть, какие-нибудь
негуманоиды, побывавшие здесь раньше, оставили по себе настолько дурное
воспоминание, что теперь аборигены относятся ко всему инопланетному с
определенным недоверием, и тогда вся возня, которую разводит вокруг
ментоскопа профессор Бегемот, есть только видимость контакта, оттяжка
времени, пока некие высокие инстанции решают мою судьбу.
Так или иначе, а дело мое дрянь, решил Максим, давясь последним
куском. Надо скорее учить язык, и тогда все выяснится...
-- Хорошо, -- сказала Рыба, забирая у него тарелку. -- Пойдемте.
Максим вздохнул и поднялся. Они вышли в коридор. Коридор был
длинный, грязно-голубой, справа и слева тянулись ряды закрытых дверей,
точно таких же, как дверь в комнату Максима. Максим никогда здесь никого
не встречал, но раза два слышал из-за дверей какие-то странные возбуж-
денные голоса. Возможно, там тоже содержались пришельцы, ожидающие
решения своей судьбы.
Рыба шла впереди широким мужским шагом, прямая, как палка, и
Максиму вдруг стало очень жалко ее. Эта страна, видимо, еще не знала
промышленности красоты, и бедная Рыба была предоставлена сама себе. С
этими жидкими бесцветными волосами, торчащими из-под белой шапочки; с
этими огромными, выпирающими под халатом лопатками; с безобразно тощими
ножками совершенно невозможно было, наверное, чувствовать себя на высоте
-- разве что с инопланетными существами, да и то с негуманоидными.
Ассистент профессора относился к ней пренебрежительно, а Бегемот и вовсе
ее не замечал и обращался к ней не иначе как "Ы-ы-ы...", что, вероятно,
соответствовало у него интеркосмическому "Э-э-э...". Максим вспомнил
свое собственное, не бог весть какое к ней отношение и ощутил угрызения
совести. Он догнал ее, погладил по костлявому плечу и сказал:
-- Нолу молодец, хорошая.
Она подняла к нему сухое лицо и сделалась, как никогда, похожей на
удивленного леща анфас. Она отвела его руку, сдвинула едва заметные
брови и строго объявила:
-- Максим нехороший. Мужчина. Женщина. Не надо.
Максим сконфузился и снова приотстал. Так они дошли до конца
коридора, Рыба толкнула дверь, и они очутились в большой светлой
комнате, которую Максим называл про себя приемной. Окна здесь были
безвкусно декорированы прямоугольной решеткой из толстых железных пруть-
ев; высокая, обитая кожей дверь вела в лабораторию Бегемота, а у двери
этой всегда почему-то сидели два очень рослых малоподвижных аборигена,
не отвечающих на приветствия и находящихся как будто в постоянном
трансе.
Рыба, как всегда, сразу прошла в лабораторию, оставив Максима в
приемной. Максим, как всегда, поздоровался, ему, как всегда, не ответили.
Дверь в лабораторию осталась приоткрытой, оттуда доносился громкий
раздраженный голос Бегемота и звонкое щелканье включенного ментоскопа.
Максим подошел к окну, некоторое время смотрел на туманный мокрый
пейзаж, на лесистую равнину, рассеченную лентой автострады, на высокую
металлическую башню, едва видимую в тумане, быстро соскучился и, не
дожидаясь зова, вошел в лабораторию.
Здесь, как обычно, приятно пахло озоном, мерцали дублирующие
экраны, плешивый заморенный ассистент с незапоминаемым именем и с
кличкой Торшер делал вид, что настраивает аппаратуру, а на самом деле с
интересом прислушивался к скандалу. В лаборатории имел место скандал.
В кресле Бегемота за столом Бегемота сидел незнакомый человек с
квадратным шелушащимся лицом и красными отечными глазами. Бегемот стоял
перед ним, расставив ноги, уперев руки в бока и слегка наклонившись. Он
орал. Шея у него была сизая, лысина пламенела закатным пурпуром, изо рта
далеко во все стороны летели брызги.
Стараясь не привлекать к себе внимания, Максим тихонько прошел к
своему рабочему месту и негромко поздоровался с ассистентом. Торшер,
существо нервное, задерганное, в ужасе отскочил и поскользнулся на
толстом кабеле. Максим едва успел подхватить его за плечи, и несчастный
Торшер обмяк, закатив глаза. Ни кровинки не осталось в его лице.
Странный это был человек, он до судорог боялся Максима. Откуда-то
неслышно возникла Рыба с откупоренным флакончиком, который тут же был
поднесен к носу Торшера. Торшер икнул и ожил. Прежде чем он снова
ускользнул в небытие, Максим прислонил его к железному шкафу и поспешно
отошел.
Усевшись в стендовое кресло, он обнаружил, что шелушащийся незнако-
мец перестал слушать Бегемота и внимательно разглядывает его, Максима.
Максим приветливо улыбнулся. Незнакомец слегка наклонил голову. Тут
Бегемот с ужасным треском ахнул кулаком по столу и схватился за
телефонный аппарат. Воспользовавшись образовавшейся паузой, незнакомец
произнес несколько слов, из которых Максим разобрал только "надо" и "не
надо", взял со стола листок плотной голубоватой бумаги с ярко-зеленой
каймой и помахал им в воздухе перед лицом Бегемота. Бегемот досадливо
отмахнулся и тотчас же принялся лаять в телефон. "Надо", "не надо" и
непонятное "массаракш" сыпались из него, как из рога изобилия, и еще
Максим уловил слово "окно". Все кончилось тем, что Бегемот в раздражении
швырнул наушник, еще несколько раз рявкнул на незнакомца, заплевав его с
головы до ног, и выкатился, хлопнув дверью.
Тогда незнакомец вытер лицо носовым платком, поднялся с кресла,
открыл длинную плоскую коробку, лежавшую на подоконнике, и извлек из нее
какую-то темную одежду.
-- Идите сюда, -- сказал он Максиму. -- Одевайтесь.
Максим оглянулся на Рыбу.
-- Идите, -- сказала Рыба. -- Одевайтесь. Надо.
Максим понял, что в его судьбе наступает наконец долгожданный
поворот, -- где-то кто-то что-то решил. Забыв о наставлениях Рыбы, он
тут же сбросил уродливый балахон и с помощью незнакомца облачился в
новое одеяние. Одеяние это, на взгляд Максима, не отличалось ни
красотой, ни удобством, но оно было точно такое же, как на незнакомце.
Можно было предположить даже, что незнакомец пожертвовал свое собствен-
ное запасное одеяние, ибо рукава куртки были коротки, а штаны висели
сзади мешком и сваливались. Впрочем, всем остальным присутствующим вид
Максима в новой одежде пришелся по душе. Незнакомец ворчал что-то
одобрительно, Рыба, смягчив черты лица, насколько это возможно для леща,
оглаживала Максиму плечи и одергивала на нем куртку, и даже Торшер
бледно улыбался, укрывшись за пультом.
-- Идемте, -- сказал незнакомец и направился к двери, в которую
выкатился разъяренный Бегемот.
-- До свидания, -- сказал Максим Рыбе. -- Спасибо, -- добавил он
по-русски.
-- До свидания, -- ответила Рыба. -- Максим хороший. Здоровый.
Надо.
Кажется, она была растрогана. А может быть, озабочена тем, что
костюм неважно сидит. Максим махнул рукой бледному Торшеру и поспешил
вслед за незнакомцем.
Они прошли через несколько комнат, заставленных неуклюжей архаичной
аппаратурой, спустились в гремящем и лязгающем лифте на первый этаж и
оказались в обширном низком вестибюле, куда несколько дней назад Гай
привел Максима. И как несколько дней назад, снова пришлось ждать, пока
пишутся какие-то бумаги, пока смешной человечек в нелепом головном уборе
царапает что-то на розовых бланках, а красноглазый незнакомец царапает
что-то на зеленых бланках, а девица с оптическими усилителями на глазах
делает на этих бланках лиловые оттиски, а потом все меняются бланками и
оттисками, причем запутываются, и кричат друг на друга, и хватаются за
телефонный аппарат, и наконец человечек в нелепом головном уборе
забирает себе два зеленых и один розовый бланк, причем розовый бланк он
рвет пополам и половину отдает девице, делающей оттиски, а шелушащийся
незнакомец получает два розовых бланка, синюю толстую картонку и еще
круглый металлический жетон с выбитой на нем надписью, и все это минуту
спустя отдает рослому человеку со светлыми пуговицами, стоящему у
выходной двери в двадцати шагах от человечка в нелепом головном уборе, и
когда они уже выходят на улицу, рослый вдруг принимается сипло кричать,
и красноглазый незнакомец снова возвращается, и выясняется, что он забыл
забрать себе синий картонный квадратик, и он забирает себе синий
картонный квадратик и с глубоким вздохом запихивает куда-то за пазуху.
Только после этого уже успевший промокнуть Максим получает возможность
сесть в нерационально длинный автомобиль по правую сторону от красногла-
зого, который раздражен, пыхтит и часто повторяет любимое заклинание
Бегемота -- "массаракш".
Машина заворчала, мягко тронулась с места, выбралась из неподвижно-
го стада других машин, пустых и мокрых, прокатилась по большой асфальти-
рованной площадке перед зданием, обогнула огромную клумбу с вялыми
цветами, мимо высокой желтой стены, усыпанной по верху битым стеклом,
выкатилась к повороту на шоссе и резко затормозила.
-- Массаракш, -- снова прошипел красноглазый и выключил двигатель.
По шоссе тянулась длинная колонна одинаковых пятнистых грузовиков с
кузовами из криво склепанного, гнутого железа. Над железными бортами
торчали ряды неподвижных округлых предметов, влажно отсвечивающих метал-
лом. Грузовики двигались неторопливо, сохраняя правильные интервалы,
мерно клокоча моторами и распространяя ужасное зловоние органического
перегара.
Максим оглядел дверцу со своей стороны, сообразил, что к чему, и
поднял стекло. Красноглазый, не глядя на него, произнес длинную фразу,
оказавшуюся совершенно непонятной.
-- Не понимаю, -- сказал Максим.
Красноглазый повернул к нему удивленное лицо и, судя по интонации,
спросил что-то. Максим покачал головой.
-- Не понимаю, -- повторил он.
Красноглазый как будто удивился еще больше, полез в карман, вытащил
плоскую коробочку, набитую длинными белыми палочками, одну палочку сунул
себе в рот, а остальные предложил Максиму. Максим из вежливости принял
коробочку и стал ее рассматривать. Коробочка была картонная, от нее
остро пахло какими-то сухими растениями. Максим взял одну из палочек,
откусил кусочек и пожевал. Затем он поспешно опустил стекло, высунулся и
сплюнул. Это была не еда.
-- Не надо, -- сказал он, возвращая коробочку красноглазому. --
Невкусно.
Красноглазый, полуоткрыв рот, смотрел на него. Белая палочка,
прилипнув, висела у него на губе. Максим в соответствии с местными
правилами прикоснулся пальцем к кончику своего носа и представился:
"Максим". Красноглазый пробормотал что-то, в руке у него вдруг появился
огонек, он погрузил в него конец белой палочки, и сейчас же автомобиль
наполнился тошнотворным дымом.
-- Массаракш! -- вскричал Максим с негодованием и распахнул дверцу.
-- Не надо!
Он понял, что это за палочки. В вагоне, где они ехали с Гаем, почти
все мужчины отравляли воздух точно таким же дымом, но для этого они
пользовались не белыми палочками, а короткими или длинными деревянными
предметами, похожими на детские свистульки древних времен. Они вдыхали
какой-то наркотик -- обычай, несомненно, вреднейший, и тогда, в поезде,
Максим утешался только тем, что симпатичный Гай был, по-видимому, тоже
категорически против этого обычая.
Незнакомец поспешно выбросил наркотическую палочку за окно и
почему-то помахал ладонью перед своим лицом. Максим на всякий случай
тоже помахал ладонью, а затем снова представился. Оказалось, что
красноглазого зовут Фанк, на чем разговор и прекратился. Минут пять они
сидели, благожелательно переглядываясь, и, по очереди указывая друг
другу на бесконечную колонну грузовиков, повторяли: "Массаракш". Потом
бесконечная колонна кончилась, и Фанк выбрался на шоссе.
Вероятно, он спешил. Во всяком случае, он немедленно сделал так,
что двигатель заревел бархатным ревом, затем он включил какое-то гнусно
воющее устройство и, не соблюдая, на взгляд Максима, никаких правил
безопасности, погнал по автостраде в обгон колонны, едва успевая
увертываться от машин, мчавшихся навстречу.
Они обогнали колонну грузовиков; обошли, чуть не вылетев на
обочину, широкий красный экипаж с одиноким, очень мокрым водителем;
проскочили мимо деревянной повозки на вихляющихся колесах со спицами,
влекомой мокрым ископаемым животным; воем загнали в канаву группу
пешеходов в брезентовых плащах; влетели под сень огромных раскидистых
деревьев, ровными рядами высаженных по обе стороны дороги, -- Фанк все
увеличивал скорость, встречный поток воздуха ревел в обтекателях,
напуганные воем экипажи впереди прижимались к обочинам, уступая дорогу.
Машина казалась Максиму не приспособленной для таких скоростей, слишком
неустойчивой, и ему было немного неприятно.
Вскоре дорогу обступили дома, автомобиль ворвался в город, и Фанк
был вынужден резко понизить скорость. Тогда, с Гаем, Максим ехал от
вокзала в большой общественной машине, набитой пассажирами сверх всякой
меры. Голова его упиралась в низкий потолок, вокруг ругались и дымили,
соседи беспощадно наступали на ноги, упирались в бока какими-то твердыми
углами, был поздний вечер, давно не мытые стекла были заляпаны грязью и
пылью, к тому же в них отражался тусклый свет лампочек внутреннего
освещения, и Максим так и не увидел города. Теперь он получил возмож-
ность его увидеть.
Улицы были несоразмерно узки и буквально забиты экипажами. Автомо-
биль Фанка еле плелся, стиснутый со всех сторон самыми разнообразными
механизмами. Впереди, заслоняя полнеба, громоздилась задняя стенка
фургона, покрытая аляповатыми разноцветными надписями и грубыми изобра-
жениями людей и животных. Слева, не обгоняя и не отставая, ползли два
одинаковых автомобиля, набитых жестикулирующими мужчинами и женщинами.
Красивыми женщинами, яркими, не то что Рыба. Еще левее с железным
громыханием брела некая разновидность электрического поезда, поминутно
сыплющая синими и зелеными искрами, дочерна заполненная пассажирами,
которые гроздьями свисали из всех дверей. Справа был тротуар --
неподвижная полоса асфальта, запрещенная для транспорта. По тротуару
густым потоком шли люди в мокрой одежде серых и черных тонов, сталкива-
лись, обгоняли друг друга, увертывались друг от друга, протискивались
плечом вперед, то и дело забегали в раскрытые, ярко освещенные двери и
смешивались с толпами, кишащими за огромными запотевшими витринами, а
иногда вдруг собирались большими группами, создавая пробки и водовороты,
вытягивая шеи, заглядывая куда-то. Здесь было очень много худых и
бледных лиц, очень похожих на лицо Рыбы, почти все они были некрасивы,
излишне, не по-здоровому сухопары, излишне бледны, неловки, угловаты. Но
они производили впечатление людей довольных: они часто и охотно смеялись,
они вели себя непринужденно, глаза их блестели, повсюду раздавались
громкие оживленные голоса. Пожалуй, это скорее все-таки благополучный
мир, думал Максим. Во всяком случае, улицы хотя и грязны, но не завалены
все-таки отбросами, да и дома выглядят довольно жизнерадостно -- почти
во всех окнах свет по случаю сумеречного дня, а значит, недостатка в
электроэнергии у них, по-видимому, нет. Очень весело сверкают рекламные
объявления, а что до осунувшихся лиц, то при таком уровне уличного шума
и при такой загрязненности воздуха трудно ожидать чего-либо иного. Мир
бедный, неустроенный, не совсем здоровый... и тем не менее достаточно
благополучный на вид.
И вдруг на улице что-то переменилось. Раздались возбужденные крики.
Какой-то человек полез на фонарный столб и, повиснув на нем, стал
энергично кричать, размахивая свободной рукой. На тротуаре запели. Люди
останавливались, срывали головные уборы, выкатывали глаза и пели,
кричали до хрипа, поднимая узкие лица к огромным разноцветным надписям,
вспыхнувшим внезапно поперек улицы.
-- Массаракш... -- прошипел Фанк, и машина вильнула.
Максим смотрел на него. Фанк был смертельно бледен, лицо его
исказилось. Мотая головой, он с трудом оторвал руку от руля и уставился
на часы. "Массаракш..." -- простонал он и сказал еще несколько слов, из
которых Максим узнал только "не понимаю". Потом он оглянулся через
плечо, и лицо его исказилось еще сильнее. Максим тоже оглянулся, но
позади не было ничего особенного. Там двигался закрытый ярко-желтый
автомобиль, квадратный, как коробка.
На улице кричали совершенно уже нестерпимо, но Максиму было не до
того. Фанк явно терял сознание, а машина продолжала двигаться, фургон
впереди затормозил, вспыхнули его сигнальные огни, и вдруг размалеванная
стенка надвинулась, раздался отвратительный скрежет, глухой удар, и
дыбом встал исковерканный капот.
-- Фанк! -- крикнул Максим. -- Фанк! Не надо!
Фанк лежал, уронив руку и голову на овальный руль, и громко, часто
стонал. Вокруг визжали тормоза, движение останавливалось, выли сигналы.
Максим потряс Фанка за плечо, бросил, распахнул дверцу и, высунувшись,
закричал по-русски: "Сюда! Ему плохо!" У автомобиля уже собралась
поющая, орущая, галдящая толпа, энергично взмахивали руки, сотрясались
над головами вздетые кулаки, десятки пар налитых выкаченных глаз бешено
вращались в орбитах -- Максим совершенно ничего не понимал: то ли эти
люди были возмущены аварией, то ли они чему-то без памяти радовались, то
ли кому-то грозили. Кричать было бесполезно, не слышно было самого себя,
и Максим снова вернулся к Фанку. Теперь тот лежал, откинувшись на спину,
запрокинув лицо, и изо всех сил мял ладонями виски, щеки, череп, на
губах его пузырилась слюна. Максим понял, что его мучает нестерпимая
боль, и крепко взял его за локти, торопливо напрягаясь, готовясь
перелить боль в себя. Он не был уверен, что это получится с существом
другой планеты, он искал и не мог найти нервный контакт, а тут еще
вдобавок Фанк, оторвав руки от висков, стал изо всех своих невеликих сил
толкать Максима в грудь, что-то отчаянно бормоча плачущим голосом.
Максим понимал только: "Идите, идите..." Было ясно, что Фанк не в себе.
Тут дверца рядом с Фанком распахнулась, в машину просунулись два
разгоряченных лица под черными беретами, сверкнули ряды металлических
пуговиц, и сейчас же множество твердых крепких рук взяли Максима за
плечи, за бока, за шею, оторвали от Фанка и вытащили из машины. Он не
сопротивлялся -- в этих руках не было угрозы или злого намерения, скорее
наоборот. Отодвинутый в галдящую толпу, он видел, как двое в беретах
повели согнутого, скрюченного Фанка к желтому автомобилю, а еще трое в
беретах оттесняли от него людей, размахивающих руками. Потом толпа с
ревом сомкнулась вокруг покалеченной машины, машина неуклюже зашевели-
лась, приподнялась, повернулась боком, мелькнули в воздухе медленно
крутящиеся резиновые колеса, и вот она уже лежит крышей вниз, а толпа
лезет на нее, и все кричат, поют, и все охвачены каким-то яростным,
бешеным весельем.
Максима оттеснили к стене дома, прижали к мокрой стеклянной
витрине, и, вытянув шею, он увидел поверх голов, как желтый квадратный
автомобиль, издавая медный клекот, задвигался, засверкал множеством
ярких огней, протиснулся через толпу людей и машин и исчез из виду. Читать дальше ...
***
Источник : https://online-knigi.com/page/212719?page=4 www.rusf.ru/abs/ -- Страница братьев Стругацких
bvi@rusf.ru
stodger@newmail.ru
Обитаемый остров. Стругацкие. 001
Обитаемый остров. Стругацкие. 002
Обитаемый остров. Стругацкие. 003
Обитаемый остров. Стругацкие. 004
Обитаемый остров. Стругацкие. 005
Обитаемый остров. Стругацкие. 006
Обитаемый остров. Стругацкие. 007
Обитаемый остров. Стругацкие. 008
Обитаемый остров. Стругацкие. 009
Обитаемый остров. Стругацкие. 010
Обитаемый остров. Стругацкие. 011
Обитаемый остров. Стругацкие. 012
Обитаемый остров. Стругацкие. 013
Обитаемый остров. Стругацкие. 014
Обитаемый остров. Стругацкие. 015
Обитаемый остров. Стругацкие. 016
Обитаемый остров. Стругацкие. 017
Обитаемый остров. Стругацкие. 018
Обитаемый остров. Стругацкие. 019
Обитаемый остров. Стругацкие. 020
Обитаемый остров. Стругацкие. 021
Обитаемый остров. Стругацкие. 022
Обитаемый остров. Стругацкие. 023
Обитаемый остров. Стругацкие. 024
Обитаемый остров. Стругацкие. 025
Заметка Бориса Стругацкого об опасности...
***
***
***
***
***
***
ПОДЕЛИТЬСЯ
***
Сейчас больше нет некоммунистов. Все десять миллиардов — коммунисты… Но у них уже другие цели. Прежняя цель коммуниста — изобилие и душевная и физическая красота — перестала быть целью. Теперь это реальность.
Одной из планет, населённых людьми, и их исторической родиной является Земля. Фактически, она идентична сегодняшней Земле, однако относится к XXII веку нашей эры. Наиболее подробно она описывается в романе«Полдень. XXII век», хронологически первом из цикла о мире Полудня.
На Земле Полудня окончательно разрешены основные экономические, социальные и экологические проблемы. Успехи биоинженерии обеспечили материальное изобилие без перепроизводства и загрязнения окружающей среды. Появились технологии межзвездных перелетов, освоение далеких планет стало в порядке вещей. Установлены контакты с внеземными цивилизациями. Мировоззрение людей изменилось кардинальным образом. Труд на благо общества считается естественной обязанностью и потребностью каждого. Жизнь разумного существа признана безусловной и высшей ценностью, проявление агрессии и недоброжелательства по отношению к ближнему стало вопиющим исключением. Наука об обществе сделала качественный скачок (созданы теории исторических последовательностей и «вертикального прогресса»).
На Земле высшим авторитетным органом является Мировой Совет, членами которого являются самые известные ученые, историки, учителя и врачи. Как правило, Совет занимается лишь вопросами глобально-земного и галактического масштаба.
Дети с 5—6 лет воспитываются в интернатах.
Детей воспитывают профессиональные Учителя. Работа Учителя является весьма почётной и одной из самых ответственных, к ней допускают только особо отобранных людей; как следствие — всех или почти всех детей удается воспитать высокодуховными людьми с твердыми моральными устоями. Вообще вопрос выбора профессии в Мире Полудня поставлен на строго научную основу. Молодые люди проходят тщательное медико-психологическое обследование, после чего для каждого вырабатываются рекомендации по профессиональным предпочтениям. Ошибка в профориентации считается тяжёлым проступком того, кто выдаёт рекомендации, так как может отрицательно повлиять на судьбу человека («Жук в муравейнике»).
Наиболее необычной характеристикой мира Полудня по сравнению с другими известными фантастическими вселенными (к примеру, Дюны или Звездных Войн) является практически полная чуждость ему идей империализма. Ни одна разумная раса мира Полудня не занималась построением галактической империи (альтернативный вариант — республики): ни в двадцать втором веке по летосчислению Земли, ни до этого. Вместо этого они предпочитают держаться у своих родных планет, и лишь самые развитые технологически (люди Земли и, предположительно, Странники) позволяют себе вмешиваться в дела других планет, и только в форме так называемого «прогрессорства» — безвозмездного, тайного и строго дозированного способствования развитию культуры отдельной цивилизации.
***
***
***
***
***
***
***
|
«