19:22 Таис Афинская 010 | |
*** *** *** Таис Афинская Как всегда, Эгесихора не вошла, а ворвалась, распространяя запах розового масла и сладкой аравийской смолки. – Ты опять бегала в храм Нейт?- вызывающе спросила она подругу.- Скоро это кончится? Жду не дождусь приезда македонцев – они сумеют взять тебя в руки. – Спартанцы не сумели?- поддразнила Таис. – Сегодня эллинские художники и поэты Мемфиса устраивают симпосион,- игнорируя выпад, заявила Эгесихора,- попробуй не быть на нем. – Что тогда? – Тогда тебе не завидую. Они сумеют ославить в песнях и рисунках так, что надолго запомнишь. Таис посерьёзнела. – Ты права. Я пойду. – То-то. И плясать придется, так отдохнем получше.- Без дальнейших слов Эгесихора растянулась рядом с Таис, жестом подозвав Гесиону. Та, просияв, отбросила льняную столу и, щедро поливая маслом спартанку, принялась усердно массировать ее. Обе подруги пришли в полудремотное расслабленное состояние и заснули, укрытые общим одеялом из мягкой каппадокийской шерсти. Симпосион в просторном доме с большим садом, принадлежавшем самому богатому греческому купцу Мемфиса, собрал невиданное для плохого времени года число гостей. Надменная персидская знать, недавно презиравшая эллинов, затем сторонившаяся их после вторжения Александра и битвы на Гранике, теперь, когда их царь царей потерпел жестокое поражение на Иссе, стала искать общества влиятельных греков. Появление Хризосфиры и Аргиропесы («златоногой» и «среброногой»), как прозвали Таис и Эгесихору их поклонники-поэты, вызвало крики восторга. Обе подруги явились в сопровождении спартанских военачальников, во главе с самим стратегом Эоситеем. В стеклянных кратерах с причудливыми извивами разноцветных полос виночерпии смешивали с водой густое фиолетовое вино верхнеегипетских виноградников и ярко-розовое, доставлявшееся из Сирии, через Навкратис. Звучала негромкая музыка, сливая в одно печаль двойных эллинских флейт и резкие стоны египетских, загадочный, как бы зовущий издалека, звон систров, гудение струн китары, лиры и большой арфы. Изредка вступали хором египетские мандолины с длинным грифом и колокольчиками, заглушавшиеся ударами бубнов – киклом. Подчиняясь искусному руководителю, всё собрание разноголосых инструментов создавало печальный ритмический хор со звонкими, восторженными всплесками высоких нот и грубоватыми звенящими ударами, под который так хорошо и проникновенно плясали танцовщицы Эллады, Египта и Финикии. Обе знаменитые гетеры явились в одинаковых прозрачных серебристо-белых хитонах, но с различными украшениями, по-особому подчеркивавшими и смуглую черноту Таис, и божественно золотую прическу Эгесихоры. Ожерелье из огненно-красного граната (пиропа или нофека) – камня весеннего равноденствия, облегало высокую шею афинянки, а длинные серьги из крупных аметистов – амулеты против опьянения – сверкали по обе стороны круглого веселого её лица. У Эгесихоры такие же серьги были из берилла – морского камня, а широкое египетское ожерелье из ляпис-лазури и белого сирийского агата – яхалема знаменовало скорый приход лета для того, кто понимал язык драгоценностей. Симпосион начинался, как принято в Элладе, с легкого ужина, затем танцев, выступлений певцов, поэтов и рассказчиков, с постепенно нарастающим опьянением и разгулом, когда респектабельные гетеры и артистки покидали распаленную мужскую компанию. Но было ещё далеко до утраты чувства меры и красоты. Гости жадно слушали и смотрели, забывая допивать свои чаши. Эллины считали себя выше варваров – всех чужестранцев – ещё и потому, что чуждались обжорства. Дикими и нелепыми казались грекам обычаи сирийцев и персов – всё время что-нибудь есть или пить, щелкать орехи и семечки, грязно шутить и болтать, обнимать первых попавшихся женщин, вместо спокойного раздумья, углубления в себя, радостного любования красотой. Под звон колокольчиков и систр медленно и плавно развертывался звёздный танец египетских девушек с красными венками в крупно вьющихся волосах, в длинно-складчатых одеждах тончайшего льна. Они шли чередой, тонкие как стебельки, сосредоточенные и важные. Их строй поворачивал направо, по солнцу, «строфе», показывая движение звёзд. Разрывая ряд, двигались в «антистрофе» налево более быстрые девушки, всё одеяние которых состояло из пояска разноцветных стеклянных бус. Танцовщицы в белом склонялись, доставая пол вытянутыми руками, а между ними, подняв сомкнутые над головами руки, изгибались плавными змеиными движениями смуглые тела. Эллины замерли в немом и почтительном восхищении. Так тщательно и благоговейно исполнялись древние египетские танцы, что ни одно некрасивое, резкое, даже просто лишнее движение не нарушало гипнотической прелести этих струящихся и клонящихся юных тел. Но когда под стремительные раскаты струн и удары бубнов на смену египтянкам ворвались аулетриды и принялись кружиться, извиваться и вертеть бёдрами в стробилах и рикномах – движениях апокинниса – любимого гетерами танца эротической отваги и смелости, сила Эроса воспламенила эллинов. Послышались восторженные крики, выше поднялись чаши с вином, сплескиваемые на пол в честь Афродиты. – Гречанки здесь превосходно танцуют,- воскликнул Эоситей,- но я жду твоего выступления!- И властно обнял Эгесихору. Та послушно прильнула к его плечу, возразив: – Первая будет Таис. И ты ошибаешься, думая, что аулетриды танцуют хорошо. Смотри, наряду с полными совершенства движениями у них немало грубых, некрасивых поз, рисунок беспорядочен, чересчур разнообразен. Это не самое высокое искусство, как у египтянок. Те – выше похвал. – Не знаю,- буркнул Эоситей.- Я, должно быть, не люблю танца, если в нем нет Эроса. – Есть, только не в той форме, какую ты понимаешь,- вмешалась Таис. Аулетриды исчезли из зала. Должно быть, распорядитель симпосиона решил, что ещё не время разжигать страсти вином и женщинами. Перед пирующими появились несколько разнообразно одетых юношей и зрелых мужей. Предстояло выступление поэтов. Эоситей развалился на ложе и прикрыл рукою глаза. Таис и Эгесихора сошли со своих мест и сели с внешней стороны стола. Поэты принадлежали к кикликам, посвятившим себя кругу гомеровских сказаний. Они собрались в круговой хор и пропели поэму о Навзикае, аккомпанируя себе отрывистыми ударами по струнам двух лир. Уподобляясь Лесху Митиленскому, поэты строго следили за напевностью гекзаметрической формы и увлекли слушателей древней силой стихов о подвигах Одиссея, родных с детства каждому автохтону – природному эллину. Едва замерли последние слова ритмической декламации, как вперёд выступил веселый молодой человек в серо-голубой одежде и чёрных сандалиях с высоким, «женским», переплетом ремней на щиколотках. Он оказался поэтом-рапсодом, иначе певцом-импровизатором, аккомпанирующим себе на китаре. Рапсод приблизился к Таис, склонился, касаясь её коленей, и важно выпрямился. Сзади к нему подошел лирник в темном хитоне со старомодной густой бородой. Повинуясь кивку головы юноши, он ударил по струнам. Сильный голос рапсода разнесся по залу, построенному с пониманием акустики. Поэма – воспевание прелестей Таис, подчас нескромное,- вызвала веселое возбуждение гостей. Рапсоду стали подпевать, а поэты-киклики снова собрались дифирамбическим кругом и служили голосовым аккомпанементом. Каждый новый эпитет в конце строфы импровизированного гимна, подхваченный десятками крепких глоток, гремел по залу. Анаитис – зажигающая, Тарготелея, Анедомаста – дерзкогрудая, Киклотомерион – круглобёдрая, Тельгорион – очаровательница, Панторпа – дающая величайшее наслаждение, Толмеропис – дерзкоглазая… Эоситей слушал, хмурился, поглядывая на Эгесихору. Спартанка смеялась и всплескивала руками от восторга. – Волосы Таис,- продолжал поэт,- это дека оймон меланос кианойо (десять полос черновороной стали) на доспехах Агамемнона! О сфайропигеон тельктерион (полная обаяния)! Киклотерезоне… Дальнейшие слова потонули в боевом реве Эоситея: – О моя Хризокома Эгесихора! Левкополоя – несущаяся на белых конях! О филетор эвнехис – прекрасноплечая любимая! Мелибоя – услада жизни! Гром рукоплесканий, смех и одобрительные выкрики наполнили зал. Растерявшийся рапсод замер с раскрытым ртом. Таис вскочила, хохоча и протягивая обе руки поэту и аккомпаниатору, поцеловала того и другого. Бородатый лирник задержал её руку, глазами указывая на кольцо делосского философа. – Завтра вечером ты будешь в храме Нейт. – Откуда ты знаешь? – Я буду сопровождать тебя. Когда прийти и куда? – Потом. Сейчас я должна танцевать для всех. – Нет, не должна!- властно заявил бородатый аккомпаниатор. – Ты говоришь пустое! Как я могу? Мне надо отблагодарить за рапсодию, показать поэтам и гостям, что не зря они пели. Всё равно заставят… – Я могу избавить тебя. Никто не попросит и не заставит! – Хотелось бы мне увидеть невозможное. – Тогда выйди, будто для того, чтобы переодеться, постой в саду. Можешь не менять одежду, никто не захочет твоего танца. Я позову тебя… Настойчивые крики «Таис, Таис!» усиливались. Сгорая от любопытства, афинянка раскинула руки, как бы говоря о готовности к танцу, и выбежала в боковой ход, задернутый тяжёлой занавесью. Вопреки совету бородатого, она не спустилась на четыре ступени в сад, а осталась наблюдать, чуть сдвинув плотную ткань. Бородатый отдал лиру и сделал знак подбежавшим помощникам. – Пока Таис готовится, я покажу вам чудеса восточных стран,- громко объявил он. Вблизи столов поставили два стеклянных шара. Круглые зеркала отбросили на шары пучки лучей от ярких светильников. Загоревшись золотым светом, шары стали вращаться от ремешков, приводимых в движение помощниками. Лёгкие удары по металлическим зеркалам заполнили зал равномерно вибрирующим долгим звоном, будто доносящимся издалека. Бородатый распростер руки, и тотчас две огромных курильницы были поставлены справа и слева. Он устремил на гостей блестящие глаза и сказал: – Кто хочет увидеть Тихе, богиню счастья, и попросить у неё исполнения желаний, пусть смотрит на любой из шаров не отрываясь и повторяет её имя в такт зеркал. Вскоре весь зал хором твердил: «Тихе, Тихе!» Шары вертелись быстрее. Вдруг бородатый сунул обе руки в свой кожаный пояс и высыпал две горсти в курильницы. Резко пахнущий дым развеялся по залу, подхваченный легким током воздуха сквозь занавеси дверных проемов. Бородатый отступил назад, оглядел толпу пирующих и воскликнул: – Вот перед вами Тихе в сребротканой одежде, с зубчатой золотой короной на рыжих волосах! Видите ее? – Видим!- Мощный хор голосов показал, что все гости приняли участие в странной игре. – Так что же? Танец Таис или милость Тихе? – Тихе, Тихе! – столь же дружно заревели гости, простирая руки к чему-то невидимому для Таис. Бородатый снова бросил курение на угли, сделал несколько странных жестов, и люди оцепенели. Чародей резко повернулся и быстрыми шагами вышел. Таис едва успела отшатнуться от занавеси. Бородатый коротко сказал – идем. – А они?- тихо спросила она загадочного человека, подразумевая гостей. – Очнутся скоро. И те, что стояли поодаль, засвидетельствуют, что тебя отвергли, взывая к Тихе. – Она на самом деле явилась им? – Они видели то, что я приказал. – Где ты узнал искусство так повелевать толпой? – Сэтепса давно знали в Египте, а я побывал ещё в Индии, где владеют этим искусством лучше. – Кто же ты? – Друг того, кто ждет тебя завтра после заката солнца. Пойдем, я доведу тебя домой. Не годится Таис разгуливать по ночам одной. – Чего мне бояться с таким владыкой людей? – Вовсе не так, но пока ты не поймешь этого. Моя власть заключена лишь в развитой леме (воле), а её можно употребить лишь в подходящий и подготовленный момент. – Теперь я понимаю. Твоё чародейство – лишь неизвестное нам искусство. А я подумала, что ты – сын Гекаты, богини ночного наваждения. Бородатый коротко засмеялся, молча довел Таис до её дома и, условившись о встрече, исчез. Служанки спали, кроме Гесионы, которая устроилась со светильником и шитьем ждать госпожу. Она ожидала, что Таис явится на рассвете, с факелами и шумной толпой провожатых. Услышав её голос в ночной тиши, Гесиона в тревоге и недоумении выбежала на крыльцо. Таис успокоила свою добровольную рабыню, выпила медового напитка и улеглась в постель. Подозвав к себе Гесиону, она объявила об отъезде на декаду и дала фиванке распоряжения на время отсутствия. Отказ Таис взять её с собой снова поверг девушку в отчаяние. Упав на колени перед постелью, Гесиона зарыдала и прижалась лицом к коленям лежавшей навзничь гетеры. – Ты отвергаешь меня, госпожа, уходишь от меня. У меня нет никого на свете, кроме тебя, а теперь я тебе не нужна. Что я буду делать, когда люблю тебя больше жизни. Я убью себя! Последовал взрыв такого горя, что Таис испугалась. До сих пор Гесиона плакала редко. Сдержанная, чуть суровая, она наотрез отказывалась участвовать в танцах или симпосионах, отвергала мужские домогательства… Таис велела Гесионе лечь с нею рядом, гладила по голове и щекам и, когда рыдания стихли, объяснила фиванке причину, по которой она не могла её взять с собою ни в прошлый, ни в этот раз. Гесиона успокоилась и села на постели, глядя на госпожу с восхищением и некоторым страхом. – Не бойся, я не изменюсь,- рассмеялась гетера,- и ты будешь со мной, как и прежде. Но не навсегда же – придет твой черед, появится тот, за которым ты пой- дешь куда глаза глядят. Познаешь сладость и горечь мужской любви. – Никогда! Я их ненавижу!- яростно возразила Гесиона. – Пусть так, пока ты не излечишься от потрясения войны. Тело возьмет свое. Ты здорова и красива, отважна,- не может быть, чтобы ты избежала сетей Афродиты. – Я буду любить только тебя, госпожа! Таис, смеясь, поцеловала девушку. – Я не трибада, смятением двойной любви не одарила меня богиня. И тебя тоже. Поэтому Эрос мужской любви неизбежен для нас обеих. Женщин он непременно разделит, а судьба разведет. Будь готова к этому! Но наши с тобой имена означают слуг Исиды. Может быть, нам и суждено быть вместе? Гесиона соскользнула на пол, упрямо хмуря брови, счастливая сознанием, что Таис не отвергает ее. А та заснула почти мгновенно, усталая от впечатлений длинного дня. В сумерках Таис и вчерашний поэт-чародей сидели на ступенях храма Нейт над темной рекой, ожидая восхода Стража Неба. Бородатый поэт сказал, что делосский философ запретил узнавать его имя. Это великий мудрец, хотя известен лишь познавшим учение орфиков, пифагорейцев и гимнософистов. Несколько лет он жил на западе Ливийской пустыни, где обнаружил древнекритские святилища, ныне опустелые и развалившиеся. Именно оттуда прошел сквозь все эллинские страны культ тройной богини Гекаты, прежде змеи – богини Крита и Ливии. Её прекрасные жрицы-обольстительницы, или ламии, в Элладе стали страшными демонами ночи. Демоном сделалась и богиня-сова, превратившаяся в Лилит – первую жену первого человека у обитателей Сирии. Сирийская лунная богиня тоже изображалась с телом змеи, а в Египте иногда с львиной головой. Нейт в основе своего возникновения – также трехликая змея – богиня Ливии. Главная богиня города, где прославилась Таис, Афина-Мудрость родилась на берегах озера Тритон в Ливии, как тройная змея-богиня. Повсюду в древних религиях главной является тройственная богиня Любви, три Музы, три Нимфы. В поздних мифах она обязательно побеждается мужчиной-богом или героем вроде разрушителя Персея. Делосец говорит, что богини и боги древних религий, переходя к новым народам, всегда превращаются в злых демонов. Надо опорочить прежнее, чтобы утвердить новое. Таковы, к сожалению, люди. Великая Богиня-Мать, или Ана, соединяющая в себе лики Мудрости, Любви и Плодородия, повернулась ныне другой стороной: Зла, Разрушения, Смерти. Но память чувства сильнее всего, и древние верования постоянно всплывают наверх из-под спуда новых. Образы Аны разделились, стали богинями Эллады: Ур-Ана-Афродита, Ди-Ана-Артемис, Ат-Ана-Афина. Лунная богиня Артемис, самая древняя из всех, сохранила свой тройной облик и стала Гекатой, богиней злых чар, ночного наваждения, водительницей демонов ночи, а её брат Аполлон-Убийца стал светлым богом солнца и врачевания… – И ты не боишься говорить о богах, будто они люди?- тревожно спросила Таис, слушавшая бородатого не прерывая. – Делосский учитель уже сказал тебе… кроме того, я – поэт, а все поэты поклоняются женской богине. Без неё нет поэта, он обращается только к ней. Она должна покориться правде его слов. Ибо поэт ищет истину, познает вещи, которые не интересуют ни Музу, ни Любовь. Она – богиня, но и женщина тоже, как ты! – Ты говоришь мне, как будто я… – Потому он и поэт! – раздался слабый, ясный голос позади. Оба вскочили, склонившись перед делосским жрецом.- Вы даже забыли, что Никтурос уже отразился в воде реки. Бородатый, утративший свойственную ему важность, пробормотал оправдания, но делосец знаком остановил его. – Поэт всегда должен идти против, в этом его сущность. Если нечто ещё могучее перезрело, омертвело,- его надо разрушить, и поэт становится разрушителем, направляет сюда удар осмеяния. Если что-то милое ещё слабо, не окрепло или даже уничтожено,- его надо создать вновь, влить в него силу. Тут поэт мечтатель, восхвалитель и творец! Так у него постоянно два лица, ещё лучше, если три, как у его Музы. Но горе ему и людям, если только одно. Тогда он – сеятель вреда и отравы. – Осмелюсь возразить тебе, мудрец из Делоса,- бородатый вздернул голову,- почему ты говоришь только о поэтах? Разве философы не в равной мере ответственны за свои слова? – Я не говорю о мере, которая равна для всех. Ты знаешь, насколько магия слова и звука сильнее тихого голоса софистов. Власть поэта над людьми гораздо большая, оттого и… – Я понял, учитель, и опять склоняюсь перед твоей мудростью. Не трать больше слов. – Нет, я вижу, ты ещё не достиг всей глубокой силы поэта, хотя и посвящен Пятью Лепестками Лотоса. Понятие стиха происходит из корня слова «борьба», но поэт в своем другом обличье ещё непременно разделяет воюющих. Он – примиритель, как велось издревле. Почему так? Бородатый смущенно растопырил пальцы, выдавая этим жестом милетца, и делосец улыбнулся. – Тогда слушай, и ты, Таис, тоже, ибо это поможет тебе понять многое. После воцарения мужских богов, пришедших с севера вместе с племенами, покорившими пеласгов «Народ Моря» пятнадцать веков назад – ахейцами, данайцами и эолийцами, беспокойный, самоуверенный мужской дух заменил порядок и мир, свойственный женскому владычеству. Герои-воины заменили великолепных владычиц любви и смерти. Жрецы объявили войну женскому началу. Но поэт служит Великой Богине и потому является союзником женщины, которая, хотя и не поэт сама, но Муза. А если Муза ещё и поэт, как Сапфо с Лесбоса, то достигает такой силы, что её творения уничтожаются мужчинами, а её саму топят в клевете, обвиняя в том, в чем всегда обвиняли сильных женщин слабые мужчины,- в любовной ненасытности. Новые народы отделяют Солнце от Луны, мужского бога от Анатхи-Иштар, наделяя его полнейшим могуществом, считая началом и концом всего сущего. Ты только что говорил Таис, и правильно, что боги старой религии становятся злыми демонами в новой. Я прибавлю еще, что богини всё больше оттесняются прочь, как владычицы злых чар. Это происходит на востоке, и на западе, и в Элладе. Вместе с богинями уходит поэзия, уменьшается число и сила поэтов. Я предчувствую беды от этого далеко в будущем. – Почему беды, могу я спросить тебя, отец?- сказала Таис, до сих пор молча стоявшая около мужчин. – Единая сущность человека разрывается надвое. Мыслитель-поэт встречается всё реже, а отдельные сущности его множатся в мире. Преобладает всё сильнее разум – Нус, Фронема, более свойственный мужчинам, вместо памяти – мнемы, эстесиса и тимоса – чувства, сердца и души. И мужчины, теряя поэтическую силу, делаются похожими на пифагорейских считалыциков или на мстительные и расчетливые божества сирийских и западных народов. Они объявляют войну женскому началу и вместе с тем теряют духовное общение с миром и богами. Они считают свои заслуги и грехи как деньги, расплачиваясь с божеством, и вместо очищения получают роковое чувство вины и бессилия. – Когда же это началось, отец? Почему так случилось? – Очень давно! Когда впервые человек взял в руки инструмент, оружие, создал колесо, он потерял веру в себя и стал надеяться на изобретенные им инструменты, всё более отдаляясь от естества и ослабляя свои внутренние силы. Женщина жила по-иному и больше сохранила себя, стала сильней мужчины в душе, в любви и знании всей сущности. Но довольно об этом, ночь наступила, пора идти. Волнение участило дыхание Таис. Она пошла следом за мужчинами через небольшой дворик к каменному пилону, возведенному над уходящей в склон холма галереей. Некоторое время они шли молча, осторожно ступая в темноте. Затем Таис услышала, как бородатый поэт спросил делосского философа: – Надо ли понимать сказанное тобой, что мы, эллины, несмотря на огромные знания и великое искусство, нарочно не стремимся создавать новые орудия и машины, чтобы не расстаться с чувствами Эроса, красоты и поэзии? – Мне думается, что да, хотя, может быть, мы и не сознаем этого. – Мудро ли? – Если весь мир идет к разрыву поэта и философа, чувства и разума, к приятию всеразумного и всемогущего карающего бога, к уходу в полисы, под защиту стен и машин, тогда наш путь приведет к гибели. – Но будет славная гибель! Нас воспоют в веках! – Ты прав. Тысячи будущих лет Эллада останется прекрасной грезой для всех, чего-нибудь стоящих людей, невзирая на все наши недостатки и ошибки! Мы пришли! Делосец остановился и обернулся к Таис. Гетера замерла. Философ ободряюще улыбнулся и взял её за руку, что-то шепнув поэту. Тот исчез в боковом проходе, а философ провел Таис в очень высокое круглое помещение, освещенное дымящимися факелами ароматического дерева. Он взмахнул рукой, и тотчас загрохотали невидимые барабаны. Они били громко, ускоряя темп. Вскоре грохочущие каскады звуков, обрушиваясь на Таис, заставили её вздрагивать всем телом, увлекаемым их ритмом и мощью. Философ наклонился к афинянке и, повысив голос, приказал: – Сними с себя все. Сандалии – тоже. Таис повиновалась не раздумывая. Делосец одобрительно погладил её по волосам, велел вынуть гребень и снять ленты. – В тебе видна кровь Великой Ботини. Стань в центре круга. Таис стояла так, вздрагивая от грохота, а делосский мудрец исчез. Внезапно, как бы из стен, вышли девять женщин с венками красных цветов на распущенных волосах, нагие как Таис, не египтянки, но и не эллинки, неизвестного Таис народа. Одна из них, старшая возрастом, крепкая, широкогрудая, с целой шапкой мелко вьющихся волос, с темно-бронзовой кожей, подбежала к Таис. Остальные построились кольцом вокруг. – Делай как мы!- приказала старшая на хорошем койне, взяв афинянку за руку. Женщины пошли цепочкой, высоко приподнимая колени и держа друг друга за распущенные волосы. Темп, ускоряясь, перешел в бег. Разъединившись, они закружились волчком – стробилосом, замерли, извиваясь в Игдибме – диком танце троянской богини, неистово вращая бёдрами, снова понеслись, запрокидывая головы и простирая руки, готовые обнять всю ойкумену. Барабаны уже не грохотали, а ревели, танцовщицы бесились в замысловатых движениях, хриплые выкрики пересохших ртов слышались всё реже. Одна за другой женщины падали на пол, откатываясь к стене из-под ног танцующих. Таис, отдавшая себя всю дикому ритуалу, не заметила, что осталась вдвоем со старшей танцовщицей. Восемь других валялись на полу в забытьи. Старшая продолжала плясать, залитая потом, с удивлением глядя на Таис, не отстававшую и лишь пламеневшую жарким румянцем. Неожиданно танцовщица остановилась, высоко подняв руки. Музыка, если можно было так назвать неимоверный грохот, смолкла. Оглушающая тишина нарушалась лишь вздохами валявшихся на полу танцовщиц. Старшая поклонилась Таис очень низко и издала резкий вопль. Упавшие поднялись, шатаясь на ослабленных ногах. Мгновение – и афинянка осталась одна, всё ещё трепеща с ног до головы и слыша только своё усиленное дыхание. Откуда-то сверху раздался голос делосского философа: – Очнись, иди направо. Читать дальше ... *** *** *** Про Таис...
*** *** *** *** *** *** | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |