Который час? Забыл завести часы. Должно быть, близится утро: чуть засинело окно. В январскую пору светает так поздно. Спать не хотелось. Пушкин зажег свечу у изголовья, накинул халат и сделал несколько резких движений, преодолевая боль в ноге. Гимнастикой он занимался каждый день с упорством и терпеливостью атлета. Хорошо бы оседлать лошадку и проскакать по заснеженным полям. Но это Петербург, а не Михайловское.
Заслышав, что барин поднялся, Никита поставил самовар.
Напившись чаю, Пушкин устроился с ногами в углу дивана, придвинул к себе столик с бумагой и книгами.
Что-то принесет ему наступающий день? Дел по горло. Дельвиг уехал в Москву, и все заботы о новорожденной "Литературной газете" пали на его плечи. Его и Сомова. Хорошо, что обзавелись таким дельным сотрудником. Хоть товарищ он и несносный. Да, видно, все Оресты и Пилады на одно лицо.
Вчера вышел четвертый нумер газеты. Конечно, это не то, о чем мечталось. Не тот размер, и политических новостей не разрешили печатать. А какая же газета без новостей? И все же первыми нумерами Пушкин остался доволен. Так будет славно, ежели сумеет их газета хоть в какой-то мере противустоять органу Булгарина и Греча.
Вчера напечатана первая его статья об "Истории русского народа" Полевого... Пора приниматься за вторую. На днях Загоскин прислал своего "Юрия Милославского". Пушкин тотчас же прочел его и сразу ответил автору. Очень любопытный роман. Непременно нужно написать об нем статью. Их газета не должна проходить мимо сколько-нибудь заметного произведения литературы. На то она и л_и_т_е_р_а_т_у_р_н_а_я газета. Критике и библиографии в повременном издании он придавал особое значение. Вот бы обзавестись собственным журналом! Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей нашей литературы, да и самого общества! Библиографический отдел в "Северной пчеле" используется как средство расправы с неугодными литераторами, для сведения счетов. Нет, критика в "Литературной газете" будет совершенно иной!
Она должна быть справедлива. И непременно продиктована любовью к искусству. Где нет этой любви, там нет и критики. Критика должна быть основана и на совершенном знании правил, которыми руководствуется художник, и на глубоком изучении образцов, и на деятельном наблюдении современных замечательных явлений. И при этом вовсе не должна заниматься только произведениями, имеющими видимое достоинство. Иное сочинение само по себе может быть и ничтожно, вроде булгарииского "Выжигина", но примечательно по своему успеху и влиянию в публике. И нравственные наблюдения критика едва ли не важнее наблюдений чисто литературных. Вот оттого-то так хочется разобрать "Историю русского народа".
Не ожидал от Полевого эдакой самонадеянности. Ведь ни в уме, вернее, остроумии, ни в воображении ему не откажешь. Впрочем, и особливой скромностью он никогда не отличался. Но тут уж он превзошел самого себя. С каждой страницы на читателя так и лезет слово "Я". Чего стоит уже само введение: "Я не поколебался написать историю России после Карамзина... Утвердительно скажу, что я верно изобразил историю России... Я знал подробности событий, я чувствовал их, как русский, я был беспристрастен, как гражданин мира..."
Нужно быть глухим, чтобы не заметить, как режет слух это Я, Я, Я!..
И начать свой труд с того, что напасть на Карамзина! Это и непорядочно и... неискусно! "История Государства Российского" не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Карамзин -- первый наш историк и последний летописец. Нет ни единой эпохи, ни одного хоть сколько-нибудь важного происшествия нашей истории, которые не были бы развиты Карамзиным.
Конечно, и он не без недостатков. Достойно удивления, как мог он столь сухо написать первые части своей "Истории", рассказывая об Игоре и Святославе. Это же героический период нашей истории! Но, пожалуй, Карамзин и сам принадлежит уже прошлому. Он дал блестящие образцы ораторской истории. Ни превзойти его, ни подражать ему в этом невозможно. Однако и историографии нужно пролагать теперь новые пути. Она должна быть и наукой и искусством вместе. При всей строгости формы и тщательности в изложении исторических происшествий историю нужно писать так, чтобы ее читали как повесть самую занимательную. И самое главное -- она должна показывать не только то, что народ уже совершил, но и куда он идет и на что способен...
Пушкин вскочил с дивана и зашагал по комнате. Нет, он сам возьмется за историю Непременно! Как заманчиво, например, написать историю Петра. Хоть это и дьявольски трудно. Этот царь сам целая всемирная история! Как объять умом этого исполина? Пушкин чувствовал, что начинает постигать его и непременно изобразит время Петрово и его самого, если не в подлинном дееписании, то в вымышленном повествовании. А вот историю Александра следовало бы писать пером Курбского! Надобно описывать и современные происшествия, чтобы оставить надежные свидетельства нашим потомкам. На кого, как не на нас, им полагаться?
Снова усевшись в угол дивана, подогнув под себя ногу, Пушкин схватил перо и своим быстрым, летучим почерком принялся набрасывать статью для "Литературной газеты". Вечером зайдет Сомов, и нужно будет передать рукопись в очередной нумер.
Как досадно далек автор от современных задач историографии! Впрочем, какой же из Полевого историк. В сущности, он пишет свою книгу в том же Карамзинском духе ораторской истории, хотя, когда вновь перелистываешь том, невозможно отделаться от впечатления, что автором руководит желание во что бы то ни стало отличиться от Карамзина. Только там, где Карамзин строг и ясен, Полевой -- сбивчив и туманен. Само заглавие книги -- пустая пародия заглавия "Истории Государства Российского". Да и все повествование -- такая же пародия рассказа нашего прославленного историографа... И тот же ораторский слог, только вот выдержать его Полевому не по плечу... Нет, искусство писать решительно ему чуждо.
Закончив статью и выкурив сигару, Пушкин принялся за статью о "Юрии Милославском". Писать ее было куда приятнее. Это, в сущности, первый у нас подлинно исторический роман. Как выгодно отличается Загоскин от пестрой толпы подражателей, которую увлек за собой шотландский чародей! Приятно видеть, что роман Загоскина -- роман чисто русский. Конечно, в нем многого недостает, но многое и есть: живость и веселость, чего Фаддею и во сне не приснится. Жуковский -- читатель на что взыскательный, и тот рассказывал, что провел над ним целую ночь. Молодец Загоскин! Как живы и занимательны у него сцены старинной русской жизни! Сколько истины и добродушной веселости в изображении характеров! И разговор героев -- живой, драматический, местами по-настоящему простонародный. Обидно, что дарование изменяет Загоскину, как только он приближается к лицам историческим. Это в статье надобно отметить особо, думал Пушкин, грызя перо.
Совершенно не удался ему, например, Кузьма Минин. В его речи на Нижегородской площади нет порывов народного красноречия, чем он был славен. Не удался и сам Юрий Милославский. Какими бы добродетелями автор ни наделял своего героя, он получился человеком без лица -- нет в нем ничего увлекательного и самобытного. Но об этом, пожалуй, лучше умолчать. К чему говорить о том, чего в романе нет, довольно и того, что в нем есть.
Самому не терпится приняться за создание обширного исторического повествования. И он непременно возьмется, как только кончит "Онегина". В голове копышится уже не один роман. Хочется написать роман истинно исторический -- без напыщенности французских трагедии, без чопорной чувствительности западных романов, а современно, так сказать, домашним образом. Без холопского пристрастия к царям и героям...
Отбросив перо, Пушкин снова принялся ходить по комнате. Найти и показать в истории живую личность. И Петра показать живого. Не идола, не истукана, а живого! А уж если кто был по-настоящему жив в истории, так именно Петр. Тут нужна всеобъемлющая трезвая мысль и вдохновение истинное. Надобно перенестись, вжиться в его эпоху. И не держаться устава, как слепой стены, от чего предостерегал сам Петр, а действовать по обстоятельствам. И он непременно сделает это. Пушкин чувствовал, что силы его достигли зрелости в ему по плечу взяться за такой труд...
Нет призвания выше, чем быть писателем. Вяземский как-то сказал: у нас писатель с гением сделал бы более Петра Великого. Он прав. Впрочем, почему только у нас? Писатели во всех странах -- класс самый малочисленный и самый влиятельный. Именно они на целые поколения налагают свой образ мыслей, свои страсти... и свои предрассудки. Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли! Никакая власть, никакое правление.
Мысль! Всемогущая мысль!.. Она может оставить свой неизгладимый след на целой череде поколений и... быть непонятой современниками. Какое трагическое непонимание встречаешь у людей, которые тебя окружают! И хвалят не за то, и бранят... Хвалят за звонкие рифмы, за гибкость четырехстопного ямба... Поистине жалка участь поэта, ежели он славен подобными победами. Сам он ценит в писателе иную, высшую смелость. Смелость Данте, Шекспира, Гёте в "Фаусте"... Страшит мысль, что "Годунов", ежели его удастся все-таки издать (ведь вот уже сколько времени его все "читает" Николай!), будет не понят, как не поняли ни "Онегина", ни "Полтавы", ни "Нулина".
Подумать только, что пишет этот журнальный шут а "Вестнике Европы": "Для гения недостаточно смастерить Евгения!" В чем только автора не обвиняют -- и в бурлацких выражениях, и в попытках подделаться под тон простонародного разговора, и даже в безнравственности! А совсем недавно он наткнулся в "Северной пчеле" на заметку в связи с его возвращением из Арзрума: "В пустыне нашей поэзии появился опять Онегин, бледный, слабый... сердцу больно, когда взглянешь на эту бесцветную картину..."
Какой вздор! Не иначе, как это написал сам Фиглярин. Но ведь это же напечатано! И написать такое о его свободном романе, которому он отдал восемь лет жизни. Нет, никто, в сущности, не понял и не оценил своеобразия его романа...
Приходится только утешать себя тем, что дружина писателей и ученых всегда впереди и именно им определено выносить первыми выстрелы неприятеля, раз они прежде других бросаются на приступ предрассудков и невежества.
И все же порой не терпится бежать от этой грязной брани, от мелочных придирок царя, Третьего отделения, цензуры, духовной и светской.
Но куда убежишь? За границу? Да что там заграница... Просился поехать в Дерпт, в Черниговщину, в Полтаву, даже в Пензу... И туда не пускают. Что уж туг говорить о Париже!
И все-таки сделал еще одну попытку. Полторы недели назад вошел с официальным ходатайством к Бенкендорфу о высочайшем дозволении отправиться с посольством в Китай.
На столе, среди бумаг, черновик письма. Писал он изысканно вежливо, по-французски -- в русском Александр Христофорович не силен, в отличие от государя, который и по-французски и по-русски говорит изрядно и не мешает обоих языков, как тут принято в обществе.
Пушкин пробежал глазами свое письмо, хотя мог этого и не делать -- помнил его наизусть:
"Мой генерал,
Так как я еще не женат и не нахожусь на государственной службе, я хотел бы совершить путешествие либо во Францию, либо в Италию. Если это не будет мне разрешено, я просил бы дозволения посетить Китай с миссией, которая туда отправляется..."
Китай он сознательно поставил в прошении на последнее место. У него не было иллюзий: ни во Францию, ни в Италию не пустят. Но, не пуская в Европу, тем труднее отказать в поездке в далекий Китай, где нет ни Робеспьеров, ни карбонариев.
А дальность расстояния и трудности пути его не пугают. Довольно попутешествовал он на своем веку и по югу, и по северу. Он превосходно чувствовал себя и в полуразрушенном землетрясением домике Инзова в Кишиневе, отлично засыпал в драной палатке нашей полевой армии на Кавказе, и просыпался в ней под рев пушек, и скакал по ущельям под пулями черкесов.
О предстоящем пути ему довольно порассказали и Вигель в свое время, и совсем недавно отец Иакинф.
Вот тоже личность своеобразная и примечательная. Другой такой во всем Петербурге не сыщешь! В двадцать лет -- преуспевающий архимандрит, настоятель первоклассного монастыря и ректор семинарии, в тридцать -- начальник духовной миссии в Пекине, единственный представитель Российской империи в загадочном Китае. Сколько бесценных сведений собрал он об этой таинственной стране. Какие драгоценные коллекции азиатских редкостей и китайских ксилографов вывез он из Пекина! Беседа с ним необычайно занимательна. Кладезь знаний. И какая смелость суждений в этом монахе! Христа он ставит не выше Конфуция. Очень любопытно его замечание, что Китай, получивши европейское просвещение и овладев западной техникой, может обрушиться на Европу. Да, единственный в своем роде из всех петропольских ученых. Слушая его и перелистывая его книги, понимаешь, что именно монахам обязаны мы во многом нашею историею и просвещением. Такие вот люди в безмолвии монастырских келий вели свою беспрерывную летопись.
И вместо признания заслуг -- строгая епитимия, монастырская тюрьма на Валааме, из которой он чудом вырвался благодаря заступничеству Шиллинга.
А сколько романтических приключений за спиной у этого монаха! Чего стоит эта история с крепостной актрисой в Иркутске или с китайской принцессой в Пекине. И какой успех у дам! Княгиня Зинаида Волконская была не на шутку увлечена им. Да и он сам не остался к ней равнодушен. Недаром, рискуя навлечь на себя новую немилость Синода, посвятил ей свою первую книгу.
И добродушнейший весельчак и превосходно устроенная голова -- Шиллинг! Нет, с такими спутниками не соскучишься!
Дело, конечно, не в спутниках. Отец Иакинф прав. Это в самом деле путешествие н_а_с_т_о_я_щ_е_е. И влечет его на Восток не капризная прихоть воображения. Восток и Запад! Одна из важнейших загадок цивилизации. К Востоку он едва прикоснулся во время своих поездок по Крыму и Кавказу. А как много они дали! Монголия и Китай. Самое сердце Азии, как говорит отец Иакинф. Ради такого путешествия не жалко отдать несколько лет жизни.
И там же, за Байкалом, его друзья, самые близкие и верные, какие только у него были. Это ли не досадно: друзья далече, а тут приходится проявлять знаки расположения в отношении к светским знакомым, людям посторонним, совершенно тебе безразличным, которых ты не то что не любишь, а часто и не уважаешь вовсе. А друзей, близких, которые для тебя все, нельзя даже помянуть добрым словом. Как хочется заключить их в дружеские объятия! Хочется, чтобы они знали: он не только любит их, верует в них, но и готов сделать для них все, что только в его силах!
Пушкин шагал по комнате. Воображение уносило его далеко от Петербурга.
Вошел Никита и протянул пакет с вензелем Бенкендорфа. Его только что доставил из Третьего отделения нарочный. Легок на помине. Вот и не верь после этого истине магнетизма!
Пушкин нетерпеливо содрал сургуч. Это был ответ Бенкендорфа на его письмо от седьмого января. И тоже по-французски.
"...Его величество,-- читал Пушкин,-- не удостоил согласиться на Вашу просьбу о дозволении отправиться за границу, полагая, что это очень расстроит Ваши денежные дела и отвлечет Вас от занятий. Что же касается Вашего желания сопровождать наше посольство в Китай, то оно теперь не может быть исполнено, так как все чиновники в него уже назначены и не могут быть переменены..."
Пушкин швырнул письмо шефа жандармов на стол.
Еще одной мечте не суждено исполниться...
А это не просто бегство. Он так мечтал об этой поездке! Нужно самому увидеть настоящий Восток. Россия всегда была между Западом и Востоком. Нельзя понять общего хода истории, ограничив себя лишь пределами Запада. Отец Иакинф прав -- древняя история это не только история Египта, Греции, Рима. У каждого народа своя история, и она отмечена неповторимыми чертами. Мы двигались скачками. Там шли шаг за шагом. Или топтались на месте? Нужно самому разгадать эту тайну, о которой они столько спорили. Никто другой ее тебе не откроет.
Тюрьма. Тюрьма! Но мысль, живую мысль нельзя заточить в тюрьму!..
Пушкин стремительно шагал по комнате. Потом подошел к окну, отдернул занавесь, нацарапал на оледенелом стекле милый профиль.
Ни от Натали, ни от матери все еще не получено согласия, хотя нет и формального отказа. Ходят слухи, что сумасбродная старуха хочет выдать дочь за архивного Мещерского. Так что согласия ее еще надобно добиваться. Ну что ж, он сделает для этого все, даже, казалось бы, невозможное. Достанет денег. Обратится к тому же Бенкендорфу за свидетельством о благонадежности, если уж без того не обойтись...
Он женится. Может быть, без былого упоения. Да оно ему и не по летам...
Иным стало его представление о том, что такое любовь. Ему нужна была теперь не любовь-страсть, не любовь-озарение, а любовь-семья. Он, тридцать лет не имевший дома,-- дом родительский никогда не был ему домом, он, привыкший ночевать на диване у приятеля, обедать в трактире, мчаться на перекладных через всю Россию, мечтал с некоторых пор о доме, о детях, о жене-хозяйке, о покое, который был так нужен ему для размышлений и трудов.
Впрочем, это не совсем так. Привыкши чувствовать себя свободным и независимым, он готов был отказаться от этой свободы. У него было множество приятелей и несколько друзей, но потребность в чувстве более нежном, нежели мужская дружба или приятельство, всегда, хотя, быть может, и неосознанно, гнездилась у него в сердце. Сколько себя помнит, он всегда был одержим страстью. Не был слишком постоянен. Но он знал, что способен на чувство верное и глубокое. Наряду со страстями, терзающими плоть, он всегда ощущал неутолимую жажду нежности, его всегда тянуло пасть к ногам любящей женщины, по-детски уткнуться в ладони нежных рук...
И вот в прошлом году на балу у танцмейстера Йогеля он встретил Наташу Гончарову. Это была стройная, высокая девушка лет шестнадцати, с блестящими черными волосами, с задумчивым взглядом карих, чуть косящих глаз, с нежным и чистым лбом, так удивительно схожим с челом Рафаэлевой мадонны.
Он влюбился. И так чиста эта влюбленность, длящаяся вот уже целый год. Когда он увидел ее в первый раз, красоту ее едва начали замечать в свете, но своим ясновидящим глазом поэта он тотчас выделил эту юную жар-птицу средь пестрой толпы московских кур и уток.
Нет, он не был просто увлечен ею, как увлекался в свое время Амалией Ризнич или Собаньской, Елизаветой Воронцовой или Аннет Олениной. Он испытывал глубокую нежность к этой девочке. Быть может, в этом чувстве было что-то похожее на то, что он испытывал в свое время к Машеньке Раевской. Но то было так мимолетно...
Почему он выделил ее в целом мире и готов назвать своей? Это было загадкой для него самого. За что полюбил ее? За душевные и умственные качества? Среди тех женщин, которых он встречал в Петербурге, Москве, Одессе или, наконец, в Тригорском, было немало и умнее, и образованнее, и тоньше... Среди светских красавиц или уездных барышень, то и дело ввергавших его в мучительное любовное опьянение, были женщины, пожалуй, не менее привлекательные.
Не слишком развитая умственно, в меру сентиментальная, полуиспорченная воспитанием ханжи-матери, лишенная иронии и лукавства, которые одновременно и раздражали и влекли его в женщинах, она, тем не менее, чем-то приковала его к себе. Чем же? Ответить на это он, пожалуй бы, не смог.
Как бы то ни было -- решено! Он едет. Не к стенам далекого Китая, а к совсем близкой Китайгородской стене. Видно, и впрямь -- счастье следует искать на проторенных дорогах...
Надобно только дождаться Дельвига. Нельзя же бросать на произвол судьбы их детище, которое делает только первые шаги...
(1769 - 1859) Немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник, иностранный почетный член Петербургской АН (1818). Исследовал природу различных стран Европы, Центральной и Южной Америки ("Путешествие в равноденственные области Нового Света", тт. 1-30,1807-1834), Урала, Сибири. Один из основателей географии растений и учения о жизненных формах. Обосновал идею вертикальной зональности, заложил основы общего землеведения, климатологии. Произведения Гумбольдта оказали большое влияние на развитие эволюционных идей и сравнительного метода в естествознании.
Александр Гумбольдт родился в дворянской семье в Нижней Померании. Детство его проходило в имении матери, в замке Тегель, где был разбит великолепный парк с множеством заморских растений. Именно здесь Александр пристрастился к изучению растений, составлению гербария. С неподдельным интересом он наблюдал окружающую его природу. В детстве его прозвали "аптекарем", что в те времена означало "ученый".
Александр получил хорошее образование. С 18 лет он слушал лекции в университетах Германии - во Франкфурте, Берлине, Геттингене, затем обучался геологии и горнорудному делу во Фрейбергской горной академии... 12 апреля 1829 года Гумбольдт оставил Берлин и 1 мая прибыл в Петербург. Отсюда путешественники отправились через Москву и Владимир в Нижний Новгород. "Постоянные приветствия, заботливость и предупредительность со стороны полиции, чиновников, казаков, почетной стражи! К сожалению, почти ни на минуту не остаешься один: нельзя сделать шагу, чтобы не подхватили под руки, как больного".
Из Нижнего отправились по Волге в Казань, оттуда в Пермь и Екатеринбург. В течение нескольких недель ученые разъезжали по Нижнему и Среднему Уралу, исследовали его геологию, посетили заводы - Невьянск, Верхотурье, Богословск и другие, осмотрели разработки железа, золота, платины, малахита.
Далее Гумбольдт отправился в Тобольск, а оттуда, через Барнаул, Семипалатинск и Омск, в Миасс. Путь лежал через Барабинскую степь, где в то время свирепствовала сибирская язва. Мириады комаров и мошек терзали путешественников. Тем не менее, удалось собрать богатейшие зоологические и ботанические коллекции.
В Омске Гумбольдта приветствовали на трех языках: русском, татарском и монгольском. В Миассе, где Гумбольдт отпраздновал шестидесятилетие, чиновники поднесли ему дамасскую саблю. На Оренбургской военной линии коменданты маленьких крепостей встречали его в полной форме, со всеми военными почестями и рапортами о состоянии подведомственных им войск. Толпы народа сбегались посмотреть на великого путешественника.
Из Миасса Гумбольдт предпринял несколько экскурсий в Златоуст, Кичимск и другие районы, затем отправился в Орск, а оттуда в Оренбург.
Осмотрев илецкие соляные залежи, путешественники посетили Астрахань Гумбольдт "не хотел умирать, не повидав Каспийского моря" . В Астрахани их встретила депутация от русского купечества с хлебом и солью, а также персы, армяне, узбеки, татары, туркмены, калмыки.
Из Астрахани путешественники совершили небольшую поездку по Каспийскому морю; затем отправились обратно в Петербург, куда прибыли 13 ноября 1829 года...
Жил-был Король,
На шахматной доске.
Познал потери боль,
В ударах по судьбе… Трудно живётся одинокому белому королю, особенно если ты изношенный пенсионер 63 лет, тем более, если именуют тебя Белая Ворона.
Дружба – это хорошо. Но с кем дружить? Дружить можно только с королём, и только с чёрным. С его свитой дружбы нет. Общение белых королей на реальной доске жизни невозможно – нонсенс, сюрреализм...
На твоей коленке знак моей ладони.
…Вырвались на волю, виртуала кони,
Исчезала гостья, как волшебный Джинн,
За «ничью» сулила, памятный кувшин… 6. Где она живёт?
…За окнами надвигались сумерки, чаю напились, наелись, она погасила свечу на кухонном столе, пошли к компьютеру.
Вполне приличная встреча старых друзей.
До сих пор еще не объяснено, каким образом марсиане могут умерщвлять людей так быстро и так бесшумно. Многие предполагают, что они как-то концентрируют интенсивную теплоту в абсолютно не проводящей тепло камере. Эту конденсированную теплоту они бросают параллельными лучами на тот предмет, который они избрали целью, ... Читать дальше »
Читать - Арсеньев
