Переезд от Калгана до Пекина был самым восхитительным за всю дорогу. Подгоняемый все новыми и новыми впечатлениями, Иакинф рвался вперед. Никогда он не испытывал такого нетерпения, как теперь!
Картины кругом все менялись. Иногда Иакинфу казалось, что они въехали в какое-то бесконечное село, которое в беспорядке раскинулось по склонам гор: домики вверху над дорогой, такие же домики и внизу, по левую сторону от нее. Между ними идут вверх и вниз высеченные в скалах лестницы и вьются заманчивые тропинки -- то карабкающиеся в гору, то пробегающие меж полей и усадеб. В хижинах всюду затянутые бумагой узорчатые окна, вокруг чистенькие дворы и садики. Все казалось Иакинфу таким уютным и привлекательным.
И все-таки это не был еще сам Китай. В него нужно было пробраться узким ущельем Гуаньгоу, простирающимся на целых двадцать пять верст. Оно прорезало высокие кряжи гор, отделяющие Монголию от Китая. Местами эти горы сжимали ущелье, как высокие отвесные стены. Природа поражала тут Иакинфа своею дикостью и грандиозностью. Дождевые потоки прорыли глубокий овраг, размыв сплошные стены и переходы, некогда соединявшие обе стороны ущелья. Лавируя между камней, путники то теряли из вида и слуха ручей, то снова слышали шум его падения с утесов.
День выдался тихий и ясный. В горах стояла глубокая тишина, прерываемая только цоканьем копыт, хрустом камней под колесами да криками погонщиков. Но Иакинф легко представлял себе тут летние грозы. Стократ повторенный горным эхом гром и ярящиеся дождевые потоки являют собой, должно быть, разрушение мира. А зимой в какую-нибудь ненастную ночь? Иакинф будто отчетливо слышал ужасный свист ветра в ущельях, страшный рев тигров...
Но сегодня было на редкость тихо. Иакинф ехал, доверившись смирной лошадке, которая, наверно, не раз пересекала это ущелье. Он не то что не боялся свалиться в подстерегавшую его пропасть, а просто забыл, что это возможно. Он ехал, все время оглядываясь по сторонам и делая беглые записи всего примечательного, что было перед глазами. Это не мешало ему размышлять над виденным, отмечать все, что вдруг обрушилось на него после мертвых, безжизненных пустынь, из которых только вчера, можно сказать, они выбрались.
Воспользовавшись кратковременным привалом, Иакинф вытащил путевой журнал, чтобы сделать очередную запись:
"Дорога чрез ущелье лежит по грудам камней, разрушенных временем или оторванных от утесов дождевыми потоками. Она проложена для одной телеги, и в некоторых только местах могут разъехаться две; но сколько трудна по причине узкости и неровности, столько напротив приятна по очаровательности предметов. По обеим сторонам возвышаются утесы, инде отвеслые из цельных кабанов гранита или сланца, инде навислые, полуоторванные, готовые, кажется, обрушиться на путника при одном сотрясении воздуха. Но сии отвесные утесы составляют только основание, на котором лежат другие огромнейшие толщи сланца и гранита. Время покрыло голые бока и вершины их тонким слоем пыли, по которым стелются изумрудные мхи -- несравненное украшение их.
При подошве утесов, посреди ужасов разрушения местами видны небольшие пашни, местами сельские домики, окруженные орешниками, каштанами, абрикосами, жужубами и виноградными лозами. Ручей, стремясь по каменьям, то падает с гранитных обломков в виде каскада, то скрывается под основаниями утесов.
Сие слияние дикости с нежностию, соединение ужасных видов с приятностию, величественный беспорядок -- произведение могущественной природы,-- торопливо записывал Иакинф в свой путевой журнал,-- не увлекает человека к восторгам, но льет в душу сладостное чувство меланхолии".
Посередине ущелья, на самой высшей точке перевала, стояла древняя крепость Цзюйюнгуань. Иакинф решил задержаться на несколько часов, чтобы осмотреть старую крепость и примыкающий к ней участок Великой стены. Собственно, крепость и была заключена между двумя линиями Великой стены, которая тянулась на северо-восток и на юго-запад по склонам и вершинам гор. Путеводителем был бошко.
По рассказам бошка, крепость с древнейших времен считалась первою твердынею Поднебесной на северных рубежах. О ней упоминал уже философ Ле-цзы. Это за четыре века до Рождества Христова, прикинул Иакинф.
Он задумчиво стоял у подножия крепостных стен. Видно, время и длительный мир на северных границах медленно и нечувствительно произвели разрушение большее, нежели сильный неприятель: в бастионах чернели отверстия, в стене зияло множество глубоких трещин.
Но освещенная солнцем, издали Великая стена всюду представлялась целою. Каким-то сказочным чешуйчатым драконом изгибалась она по высочайшим каменным вершинам, заслоняя собою Пекин от северных народов. Иакинф смотрел, как она тянулась по гребням, делала зигзаги то в одну сторону, то в другую, всюду покорно следуя рельефу гор, то ползя по пологому склону, то вдруг взбираясь на неимоверную крутизну исполинскими, почти вертикальными ступенями. Видно, строители всюду держались правила вести стену по вершинам хребтов, стремясь создать сплошное неприступное сооружение, безо всяких проходов.
-- Стена сия называеца фунутреная,-- пояснил бошко.-- Фунешняя тебе Калган ходи еси.
-- А какова ее высота?
-- Двадцати фута.
-- А толщина?
-- Около пятниацати.
По внутренней лестнице, проделанной с южной стороны, они поднялись на самую стену. Верхний настил был сделан из нескольких слоев крупного кирпича. Если бы не квадратные башни, которые возвышались через несколько десятков сажен по всей длине стены (они-то и создавали издали впечатление чешуи), то по ней могла бы свободно проехать повозка, запряженная тройкой лошадей.
Внутренность стены, по словам бошка, была заполнена плотно утрамбованным щебнем, но сама стена сложена из тесаного белого гранита и издали, особенно на солнце, казалась действительно белой. Вблизи же цвет у нее был какой-то античный. Китайцы очень точно передают его словом "фа-хуан", что означает: и не белый и не желтый, а желтеющий.
Огромный, извивающийся по утесам вал Великой стены, опаленной солнцем, исхлестанной ливнями, прокаленной морозами, обвеянной жгучими ветрами пустыни; неприступный плацдарм Цзюйюнгуаня, развалины укреплений, встречающиеся на каждом шагу; уцелевшие сторожевые башни; разбросанные по дороге через каждые пять ли здания военных караулов с вышками, на которых в случае тревоги зажигались сигнальные огни,-- все здесь ввергало в задумчивость, все невольно напоминало воинственное прошлое Китая, его веками не прерывавшуюся борьбу с бранелюбивыми северными соседями.
В молчаливом изумлении смотрел Иакинф на этот грандиозный памятник гигантских трудов и вместе злосчастной судьбы Китая, всегда бывшего жертвою междоусобных браней или лакомою добычею внешних врагов.
Мысли Иакинфа невольно переносились к далекому прошлому. Ему отчетливо представилась та оживленная картина, какую можно было увидеть тут во время постройки Великой стены. Ему виделся кипящий муравейник рабочих -- измученных, усталых, таскающих на гибких бамбуковых коромыслах кирпичи, известь, воду, бревна, глыбы гранита. Он где-то читал, что для постройки стены одновременно употреблялось до миллиона рабочих.
Припомнились вычисления математика Баррова, посетившего Китай вместе с английским посланником лордом Макартнеем лет пятнадцать назад, в 1793 году. Подсчитав общее количество домов в Англии и Шотландии и положив на каждый дом в среднем по две тысячи кубических футов, Барров пришел к выводу, что все строения Англии и Шотландии не имеют столько камня, сколько одна Великая китайская стена.
У подножия стены у Иакинфа произошел любопытный разговор с бошком. Желая его подзадорить, Иакинф высказал сомнение, не является ли Великая стена плодом не только титанического труда многих поколений китайцев, но и вместе доказательством их трусости.
Иакинфа занимало, что скажет в ответ бошко. Ведь тот был как бы живым воплощением и завоевателей и покоренных. Он -- маньчжур и, следственно, сын воинственного северного народца, покорившего Китай полтораста с небольшим лет тому назад. Но, по образованию, по воспитанию, по всем привычкам своим это был уже настоящий китаец.
Бошко удивленно посмотрел на Иакинфа.
-- Нету, нету! -- сказал он убежденно. По его словам, мысль оградиться от набегов кочевых народов была свидетельством не трусости, а, скорей, сообразительности оседлых китайцев.-- Китайца така думай была: варвар сам стена ходи можина, однакэ кони тащити ннлизя. А без кони ихани воина нету.
Иакинф задумчиво смотрел на эти древние стены, освещенные сейчас багряным закатным солнцем. Да, конечно, размышлял он, такая стена неприступна для конницы степных народов-пастухов. Да и положение всего ущелья могло считаться надежною преградою вторжениям неприятеля.
Иакинфа всегда интересовала история, немало он читал и по истории войн. И сейчас, глядя на это единственное в своем роде произведение рук человеческих, он старался припомнить что-нибудь подобное на западе. И сооружено-то это все в глубокой древности! В те времена, когда искусственная оборона с помощью окопов и вовсе не была известна или употреблялась в великом несовершенстве. Впрочем, древность представляет нам подобные, хоть и более слабые, опыты и у египтян, и у мидян, и у сириян. Да и в Европе есть тому доказательства. Он читал, что по повелению римского императора Севера бриттами была воздвигнута стена от Карлилля до Ньюкастля длиною в восемьдесят английских миль. Иакинф усмехнулся: сколь незначительно это, впрочем, довольно крупное по европейским масштабам, сооружение римлян перед Китайскою стеною! Она-то тянется не восемьдесят, а две с половиной тысячи английских миль! Четыре тысячи верст и шестьдесят тысяч сторожевых башен! "Однако,-- тут же подумал Иакинф,-- ведь не удержала же эта хваленая стена ни монголов, ни маньчжуров от вторжения в Китай!"
Он так и сказал стоявшему рядом бошку.
-- А тебе знай нада: даже Чингисхан ничево тут наделай не можина. Стена лезыти не можина, назад хади еси,-- ответил тот.
-- А как же он проник в застенный Китай?
-- Обходана пути. С запада, через Кукунор.
-- А маньчжуры?
Оказывается, и маньчжуры не могли взять Цзюйюн-гауня и ворвались в Китай на востоке, через Шаньхай-гуань. И то хитростью. Подкупили китайскую стражу, и та открыла им ворота крепости.
-- Но отчего же теперь стена не поддерживается? -- спросил Иакинф, указывая на башню, у которой они стояли. Башня обвалилась, в стене во многих местах виднелись зияющие провалы.
-- Сечасы мынгула уже не стырашина.
-- Отчего же? Я давно собирался вас спросить, господин бошко, что же случилось с этим народом? Ведь монголы -- прямые потомки древних гуннов. А те перелезали через горы, являлись неожиданно, оглашали далекие границы бряцанием своего оружия. Да и при Чингисе монголы наводили ужас на весь мир. А вот теперь мы проехали всю Монголию и убедились, что они более походят на кочующих пастухов, нежели на те неудержимые орды, которые были так страшны в древние времена.
-- Ихани упали и ослабали, савсему, савсему ослабели. И все лама,-- сказал бошко убежденно.
По его словам, бессилие монголов для Китая благо. Вот потому-то управление Монголией посредством буддизма -- одно из самых важных политических соображений Китая. Благодаря буддизму чувство милосердия истребило в монголах страсть к убийству, а вера в воздаяние за грехи обуздала их свирепость -- вот что понял Иакинф из пространных объяснений бошка.
III
На ночлег остановились в небольшой крепости Нанькоу (что означает по-китайски -- Южное устье) при самом выходе из ущелья. Это -- последнее укрепление, преграждающее путь на Пекин с севера. Проехав через крепость, караван поворотил влево, где для миссии была приготовлена гостиница, у самой крепостной стены.
Гостиница была маленькая и тесная, хоть надпись на воротах, которую Иакинф попросил бошка перевести, и гласила: "Здесь благородные мужи наполняют высокие залы и собираются толпами".
Пройти в гостиницу надо было мимо кухни. Иакинф увидел огромные печи, котлы, пар и дым от готовящихся кушаний, его обдало жаром и облаком всевозможных запахов, острых и пряных. "Высокие залы" оказались низкими и длинными комнатами с двумя рядами нар, разделенных посередине проходом. На нарах сидели, лежали и спали китайцы. Все было закоптелое, темное, грязное, пахло скверно. Но усталость взяла свое, и Иакинф повалился на нары, едва дождавшись ужина.
Утром поднялись рано. Было совсем тепло. Казалось, Великая китайская стена, которую они дважды пересекли -- у Калгана и на вершине хребта, была рубежом, за который даже порывистые монгольские ветры уже не могли перелететь.
Версты через три от ночлега перед путниками открылась необозримая долина.
Покрытый снегом хребет остался позади. Ущелья и долины с южной его стороны были усажены плодовыми деревьями, а пониже распаханы пашни под сарацинское просо, гаолян и пшеницу. Снега на полях совсем не видно. Всюду, куда ни кинешь взгляд,-- селения и отдельные домики.
Дорога, тоже большей частью обсаженная деревьями, вилась между нив. Большие деревни попадались по дороге не так уж часто -- версты через две-три. Но, как рассказывал бошко, китаец любит селиться на том самом участке, который принадлежит ему, а деревню избирает больше для какого-нибудь промысла, и потому там и сям разбросаны еще отдельно стоящие домики.
И деревня, и отдельные усадебки, мимо которых они проезжали, имели чистенький, даже какой-то выглаженный вид. Дворы и улицы были так тщательно подметены, будто их только что убрали к большому празднику.
Проезжая через деревни, Иакинф всюду видел густые тучи мальчишек. Им, казалось, не было числа. Разинув рты, с молчаливым недоумением таращили они черные глазенки на неведомых чужеземцев.
Чуть не между каждыми двумя распаханными участками тянулась узкая колея колесного пути, и по всем этим бесчисленным дорогам катились телеги, шагали навьюченные животные, бежали мелкой рысцой разносчики то с тачками, то с длинными и гибкими бамбуковыми коромыслами на плечах. И все это двигалось в разные стороны, представляя собой как бы огромный базар, раскинувшийся по разным переулкам.
Поначалу Иакинфу пришло в голову, что причиной этого столь непривычного оживления является общая всему Китаю густота населения и близость столицы,-- до нее оставалось теперь всего каких-то полсотни верст. Но дело, по-видимому, было не только в этом. Гуаньюуский проход -- важнейший путь для торговли Пекина со всем северо-западом. Лишь через это ущелье можно проникнуть на Пекинскую равнину из Монголии и Шаньси.
Беспрерывно шли по дорогам в Калган караваны верблюдов, навьюченных кирпичным чаем, который разойдется оттуда по всем монгольским аймакам. На мулах и ослах везли в Пекин каменный уголь с ближайших гор. Целые гурты скота гнали в столицу из монгольских степей. Вероятно, чтобы скот не повредил посевов, дорога местами была проложена в углублениях между двумя земляными стенами, за возвышениями которых тянулись поля. Иакинф не мог надивиться, как китайцы выровняли свои дороги, не затруднясь просечь для этого горы, не говоря уже о холмах и изволоках.
Всюду по дорогам брели старики и подростки с большими корзинами за спиной. Остановятся, подхватят что-то с земли маленькими трехзубчатыми вилами и ловко перебросят в корзину.
-- Что они делают, Никанор? -- спросил Иакинф переводчика.
-- Удобрения собирают.
По мере приближения к Пекину места становились все оживленней. Всюду глаз примечал живописные сады и рощи, то и дело на полях попадались какие-то памятники, приосененные то кипарисом, то белокорым кедром, то старой ивой, скорбно свесившей до земли свои плакучие ветви.
Оказывается, все это кладбища!
Из рассказа бошка, к которому он обратился с расспросами, выходило, что о таких кладбищах, как в Европе, где на клочке земли помещаются впритык друг к другу могилы всех умерших, в Китае и понятия не имеют. На таких кладбищах хоронят тут разве что бездомных бродяг да безвестных пришельцев. Тут каждый стремится, чтоб его дома, на собственной земле похоронили. Надо было принять в расчет и культ предков -- религию в Китае самую распространенную. Благодаря ей все китайцы, начиная с богдыхана и кончая последним простолюдином, заботятся об устройстве и украшении фамильных своих погребений.
Иакинф смотрел по сторонам. Вот оттого-то дорога и юлит меж многочисленных кладбищ. Справа потянулось обширное кладбище, обсаженное кипарисом -- деревом, символизирующим бессмертие. Внутри этой живой ограды Иакинф заметил невысокие конические насыпи-могилы.
Огромный четырехугольник был, пожалуй, не меньше иркутского кладбища, и Иакинф спросил у бошка:
-- Неужто и это кладбище семейное, а не общинное?
Тот подтвердил. Оказывается, тут каждое кладбище принадлежит отдельному роду. И на главном месте погребен обычно первый, прочно осевший в сих местах предок.
"А ведь Китай беден землей. Как же можно отдавать мертвым такие угодья?" -- размышлял Иакинф.
Впереди раздался грохот барабана, звон меди, завывание гонга. Караван остановился. Путь ему преградила длинная процессия. Открывали ее двое в черных балахонах с длинными трубами, которые издавали пронзительные, раздирающие душу звуки. За ними попарно шли, тоже в черных кафтанах и черных шляпах, какие-то оборванцы и несли на легких носилках множество вырезанных из бумаги фигур -- повозки, запряженные по-китайски цугом и со всем прибором, бумажные макеты домов, зонты, веера, копья...
-- Что это такое? -- спросил Иакинф у стоявшего рядом бошка.
-- Как шито? Похорона...
Конца процессии было не видно. Мимо шли музыканты с рожками, цимбалами, двухструнными скрипицами, затянутыми змеиной кожей, гремками. Но над всем владычествовали барабаны и гонги. Именно их оглушающий грохот задавал тон всей музыке. И опять носилки с бумажными макетами домашней утвари, одежд и самых разнообразных вещей, которые окружают человека в повседневной жизни.
-- Господин бошко, а что это они такое несут? -- обратился опять Иакинф к помощнику китайского пристава.
-- Зынай, да-лама, наша така обычая еси: все вещи покойника сжигай нада.
Он подробно стал объяснять, что все изображения из бумаги перед погребением предаются огню в знак того, что родственники покойного из уважения к нему не смеют пользоваться его имуществом. Пепел развеивается по ветру, и таким образом душе умершего возвращается на небе все, что принадлежало ему на земле.
-- Да, но отчего же сжигают бумажные изображения, а не подлинные вещи? -- спросил Иакинф с наигранным простодушием.
-- А зачему? Все равно, все равно!
"Ну конечно, настоящие-то денег стоят,-- усмехнулся про себя Иакинф,-- и все равно обратятся в прах, а так они еще и живым послужить могут!"
А процессия все шла и шла мимо. Отдельными группами, на некотором расстоянии одна от другой, проследовали китайские священнослужители -- буддийские хэшаны в засаленных малиново-желтых хламидах, даосские монахи, или лаодао, как их зовут в народе, в синих балахонах, с начертанными на них г_у_а -- целыми и прерванными линиями, имеющими сакраментальное значение, уже знакомые Иакинфу желтые ламы, монахини -- почитательницы Гуань Инь -- богини милосердия.
-- Господин бошко, а к какому же исповеданию принадлежал покойный? -- спросил Иакинф.-- Тут же, кажется, служители всех известных в Китае религий собрались?
-- А кто зынай можина? -- пожал плечами бошко.
По его словам, люди богатые нанимают на похороны всевозможных священнослужителей, дабы привлечь побольше духов, а уж какого они исповедания, это никого не заботит.
-- Знаеши, да-лама, наша така расыказ еси: сыну сон видела: отцова душа к сыну ходи. Жалуеца: плоха, савсему плоха. На части меня дели. Хэшаны говори: Амитофо {Амитофо -- китайская транскрипция имени будды Амитабы.} ходи нада. Лаодао говори: нету, нету, на востока, к Лао-цзы {Лао-цзы -- древнекитайский философ, считающийся не только основателем философского даосизма, но и одним из родоначальников распространенной в Китае политеистической религиозной системы.} ходи нада. А жэньшина-манаха говори: на югэ, к Гуань Инь ходи нада.
За пестрой процессией служителей соперничающих религий, которые мирно шли рядком, показалась легкая изящная беседочка, в которой, по словам бошка, покоилась душа умершего, и, наконец, покрытый киноварью одр и на нем огромный сверкающий черным лаком гроб. Массивный и, видно, очень тяжелый гроб несло несколько десятков носильщиков. За гробом, в грубых халатах из посконного, небеленого холста или в белых мерлушковых шубах, мехом наверх, шли родственники покойного. Впрочем, пешком шли только мужчины, женщины покачивались в паланкинах, покрытых белым холстом. Отсюда бошко заключил, что гроб принадлежит какому-нибудь князю или важному сановнику, так как с соизволения богдыхана езда в паланкине -- преимущество лиц княжеского состояния.
Долго еще пришлось дожидаться путникам, пока пройдет эта нескончаемая процессия. Наконец караван тронулся дальше.
От былого оживления Иакинфа не осталось и следа. Оно уступило место какой-то горькой и острой печали, когда он ясно представил себе, как осложняет жизнь людей дикость человеческого вымысла. Один обряд похорон может истощить благосостояние самой достаточной семьи, а что уж говорить о тех, кто победнее. Их похороны родственника или тем паче родителя, должно быть, просто разоряют вчистую.
Когда он высказал эти мысли бошку, тот удивился. А как же иначе? Кун-цзы {Кун-цзы (Конфуций, 551--479 гг. до н. э.) -- самый известный философ древнего Китая, создатель этико-политического учения, предусматривающего строгую регламентацию отношений в обществе и семье.} повелевает употреблять на погребение родителей даже половину своего состояния. Нынешний государь израсходовал на усыпальницу для своей супруги восемь миллионов лан.
-- Ну и к чему же все это? Разве ей будет легче лежать в столь пышной усыпальнице?
Бошко посмотрел на Иакинфа с искренним недоумением.
-- Да ежели человек папа-мама хорони, савсему, савсему разорица, никто ево суди нету.
-- Но зачем? Кому сие надобно? Зачем живых приносить и жертву мертвым? К чему издерживать миллионы из одного тщеславия?
Обычно невозмутимо спокойный бошко не выдержал и с негодованием посмотрел на русского варварам:
-- Как таки сылофу говори можина! Фусяки -- верху хуанди, низу -- лаобайсин ("от императора до простолюдина" -- Иакинф уже знал эти слова) покажи нада, колика она почитителен.
Бошко хлестнул коня и отъехал.
Иакинф задумчиво смотрел по сторонам. Теперь, когда он узнал, что все эти живописные рощи, мимо которых они проезжали, кладбища, он уже не мог, как прежде, восхищенно любоваться ими. Ему казалось, что они дышали смертью. Китай живой заглушался Китаем мертвым.
На одном из кладбищ им пришлось даже побывать. Попавшийся навстречу китайский поселянин слез с осла, украшенного бубенчиками, и, почтительно раскланявшись, обрадовал известием, что впереди, в деревне Цинхэ, их дожидаются выехавшие навстречу посланцы старой миссии. Иакинф хлестнул коня. Ему не терпелось поскорее обнять соотечественников, проведших тринадцать лет на чужбине.
Вот и Цинхэ. Это, пожалуй, не деревня, а что-то вроде торгового городка, оживленного, полного лавок, постоялых дворов, харчевен и нищих. Но городами китайцы именуют только такие селения, которые обнесены стенами.
Путники направились к постоялому двору, названному встречным поселянином.
Первая встреча с соотечественниками произошла совсем не так, как Иакинф предполагал. Одетые в парадное платье, не спеша, вышли они из дверей и, медленно пробираясь через толпы любопытных жителей, неторопливыми шагами направились навстречу приезжим. Они не ускорили шага и тогда, когда заметили Иакинфа, Первушина и прочих членов миссии.
От Иакинфа не ускользнуло -- или это только ему показалось? -- что встречающие были как-то смущены бурной радостью прибывших, их непосредственностью, возбужденным тоном, порывистыми движениями. Она приветствовали соотечественников, с которыми бог знает когда расстались, скорее холодно, не выходя из границ церемонной китайской вежливости. Иакинфу показалось, что даже в наружности этих людей, безвыездно проведших в Пекине тринадцать лет, было что-то неуловимо китайское. Они порой мешали родные слова с китайскими. Только когда прибывшие принялись тискать их в своих объятиях, проступившие на глазах слезы обнаружили истинные их чувства, скрытые под прочно усвоенной китайской сдержанностью.
Иакинф попробовал разговориться с встречающими. Их было двое -- оба студенты прежней миссии -- Павел Каменский из Петербурга и Василий Новоселов, бывший толмачом при Игумнове, приставе, что привозил в Пекин старую миссию. Оба они были уже люди немолодые, обоим за сорок. Чувствовалось, что они отстали от жизни. Это было странное ощущение. Иакинф как-то и не предполагал прежде такой возможности.
В Цинхэ задерживаться не стали. До Пекина было всего десять ли -- пять русских верст.
Иакинф уже поставил ногу в стремя, но Каменский решительно запротестовал. Он настоял, чтобы Иакинф пересел в китайскую повозку, запряженную цугом,-- в столицу Поднебесной надобно въехать, как подобает его сану.
Повозка была тяжелая и тряская. Никакого намека на рессоры. Сиденье устроено прямо на оси, так что вся тряска передается седоку.
Когда Иакинф пожаловался на тряску Каменскому, тот развел руками:
-- Что поделаешь? Закон дозволяет во всей империи лишь экипажи определенного вида и непременно о двух колесах. На четырех тут может ездить лишь сам богдыхан.
Иакинф пожал плечами. Из-за прихоти одного человека, который к тому же, наверно, никуда и не ездит, остальные двести миллионов должны трястись в этих допотопных колымагах! Но тут, в этой загадочной стране, видно, все предрешено до скончания века -- число колес, форма одежды, размер женской ноги, длина мужской косы, правила этикета...
Впереди ехали верхом Первушин с сотником в офицерских мундирах, по бокам гарцевали двое казаков, справа -- Родион с аккуратно расчесанной бородой.
Путники ехали мимо загородных дворцов и кладбищ, обгоняя вереницы навьюченных осликов и носильщиков. Миновав обширное поле, на котором, как объяснил Каменский, бывают смотры и парады здешней гвардии, путешественники свернули к русскому кладбищу, расположенному у самой границы северного предместья китайской столицы.
Сойдя с повозок и спешившись, члены миссии в сопровождении Новоселова и Каменского прошли длинной аллеей к площадке, обсаженной, как и на китайских кладбищах, белокорыми кедрами и кипарисами.
Здесь под сению дерев покоился прах многих русских из прежних миссий.
Высеченные из белого камня надгробия с надписями на русском, маньчжурском и китайском языках составляли печальное украшение этого последнего для смертных прибежища.
Среди полусотни могил Иакинф обнаружил несколько свежих, принадлежащих тем, на смену кому они прибыли.
Оказывается, померли, не дождавшись возвращения на родину, оба иеромонаха -- Варлаам и Иссай, умер и иеродиакон Вавила и один из студентов миссии Иван Малышев. Последняя могила была совсем еще свежей: всего каких-то трех месяцев не дождался бедняга возвращения в отчий край.
Вот, может быть, и ему суждено будет разделить их участь. Холодок пробежал по коже. Иакинфа всегда манила жизнь -- всякая, любая! У нее было только одно дурное свойство -- рано или поздно она должна была оборваться, ведь смерть так же неизбежна, как наступление ночи, так же неотвратима, как приход зимы.
Охваченный горьким чувством, словно это были могилы близких, поклонился Иакииф праху неведомых ему соотечественников, нашедших последний приют на чужбине, за тридевять земель от родных пределов.
IV
Несколько верст они ехали еще шумной улицей предместья, вымощенной огромными плитами тесаного гранита. Это, впрочем, вовсе не означало, что можно было спокойно сидеть в неуклюжей китайской колымаге: мостовая, уложенная, должно быть, несколько веков тому назад, покоробилась, бесчисленные повозки выбили своими зубчатыми колесами глубокие колеи, и коляску так бросало, что Иакинф боялся из нее вылететь.
Но и неровность мостовой, и неудобства экипажа, где приходилось сидеть, словно будде, подогнув ноги, и печальные размышления, навеянные встречей с похоронной процессией и посещением кладбища, сразу забылись, стоило только подумать, что каждый шаг лошади, каждый оборот колеса приближает его к Пекину.
Иакинф жадно смотрел по сторонам. Зорким, летучим взглядом окидывал он прохожих и проезжих -- верхом на лошадях, мулах и осликах; скрипуче-визгливые, об одном колесе, тачки; важно шагавших, надменно вскинув вверх равнодушные морды, верблюдов; скрытые за высокими оградами дворцы с устремленными в небеса углами черепичных кровель; красные кирпичные стены буддийских капищ; пестрые вереницы купеческих лавок. В воздухе было тесно от невообразимого хаоса непривычных звуков, в жертву которым приходилось отдавать уши: пронзительные выкрики погонщиков ослов и мулов, звон медных тарелок в руках уличных коробейников, скрип колес, препирания торгующихся до хрипоты продавцов и покупателей и, наконец, пронзительный разноголосый рев животных.
И все это находилось в непрестанном движении, толпы народа текли во всех направлениях, каким-то чудом сохраняя, однако, поразительный, неведомо кем поддерживаемый порядок. И тут, среди этой снующей толпы, цирюльники брили головы и расчесывали косы своим клиентам, старый фокусник глотал длинные сверкающие ножи, бродячий сказитель-шошуды под унылый напев скрипицы или веселый ритм гремков пересказывал старинные легенды, уличные фигляры тешили любопытствующую чернь, а едва прикрытые рогожей нищие крикливо выманивали подаяние.
Но вот показались высоко вскинутая к небесам башня с четырьмя рядами амбразур и поддерживающие ее древние городские стены. Высокие и неприступные, они уходили направо и налево, теряясь в пыльной дымке.
На берегу широкого рва, вырытого у подножия стены, караван остановился. Стена так высока, что, даже стоя на отдалении, надо сильно задирать голову, чтобы увидеть ее зубчатый край и загнутые кверху углы черепичных кровель.
Итак, путешествие окончено. Он у самых пекинских стен!
Куда сокрылось необъятное пространство между родиною и столицею Поднебесной империи! Кажется, и нет двух тысяч верст через степи, пустыни, горы... Пропутешествовав четыре месяца то в повозке, то верхом -- на лошади и на муле, на осле и верблюде; испробовав воду чуть не из всех монгольских рек, озер и колодцев -- студеную и теплую, почти горячую, пресную, кислую, соленую, горькую, свежую, гнилую; отведав все возможные роды молока -- коровье, кобылье, овечье, верблюжье -- и все виды изделий из него -- верблюжий сыр и овечий крут, кисловатый айрик и вонючую молочную водку; вдоволь наскитавшись по горам и утесам, степям и распадкам, нагулявшись в самых облаках; испытав на себе всю истому палящего солнца и обжигающего стужей ветра; налюбовавшись блеском молний; Наслушавшись воя волков и карканья воронов; изведав, что такое песчаная буря в зимней Гоби; узнав все выгоды и неудобства и кочевой и оседлой жизни; постигнув гастрономию и кочевого монгола и оседлого китайца, наевшись и сырого мяса, и морских червей, каракатиц, акульих плавников, ласточкиных гнезд; пережив радость и отчаяние, жажду и пресыщение, жару и стужу, назойливое гостеприимство бесхитростных монгольских кочевников и церемонную вежливость чопорных китайских чиновников,-- словом, набравшись всевозможных впечатлений, живых и острых, он добрался наконец до пекинской стены и остановился у ее подножия.
Иакинф испытывал чувство жгучего любопытства и непреоборимого волнения, кружилась голова от всего увиденного.
Припомнились слова Вольтера, читанные еще в Тобольске: "Путешественник, обыкновенно, крайне плохо знает страну, в которой находится. Он видит лишь фасад здания. Почти все, что внутри, ему неведомо".
Неведомо это и ему. Пока он просто ошеломлен увиденным и не в силах в нем разобраться. Но одно он знает твердо: нет, он не ограничится лишь фасадом. Он проникнет внутрь этих толстых каменных стен. Он будет всматриваться в жизнь этой удивительной империи не со стороны, а изнутри, и не простым, а, как у астрономов, вооруженным глазом. Он потратит десять лет, а ежели понадобится, и того больше, но выучится ее языку, проникнет в самую гущу ее жителей -- и шумливых простолюдинов, и церемонно-сдержанных сановников, он не будет среди них скучающим чужеземцем, набитым равнодушием, спесью и предубеждением.
Воображение живо рисовало ему будущее. Он видел перед собой шумные китайские базары и себя, растворившегося в толпе, прислушивающегося к ее певучему говору. Он видел себя в тишине кельи склонившимся над старинными хрониками, которые откроют перед ним историю этого древнейшего на земле народа. Он видел озаренный сотнями восковых свечей благолепный храм, переполненный китайскими богомольцами, жадно ловящими слова его проповеди. Он расскажет им о всем лучшем и благороднейшем, что только содержится в учении Христа. Но главное -- он проникнет в самую душу этого древнего, укрывшегося от чужих глаз за неприступной стеной народа. Он проникнет, он доберется!
Иакинф остро ощущал и заманчивость, и величие, и необычайную трудность раскрывшейся перед ним задачи. Он читал у кого-то из древних, что характер человека сводится к его судьбе. Нет, он убежден в обратном: характер человека определяет его судьбу! Он сам выбрал ее себе и чувствует себя счастливым, оттого что освободился от пут каждодневности, от опеки и причуд начальства, духовного и светского, от преходящих стремлений к удобствам, достатку. Он обойдется и без жены, без семьи, без детей, о которых когда-то мечтал. В судьбе не должно быть случайностей!
Он уже не молод. Ему тридцать первый год. Когда-то, в двадцать два, он хотел уйти из жизни. Каким же глупцом он тогда был! А сейчас у него такое ощущение, что все еще впереди, хоть и кончилась, вместе с этим путешествием, молодость. Но тридцать лет -- это пора не угасания, а зрелости, время свершений. И у него есть дело, от которого он теперь не отступится. Всеми своими трудами, всей жизнью своей он будет прорубать русло, которое соединит наши цивилизации. Ведь мы же соседи, мы рядом, а как до смешного мало мы знаем друг о друге! Шаг за шагом он будет разрушать возведенную веками стену подозрительности, предубеждений, предрассудков и невежества, будет жадно черпать из недоступных другим источников и щедро слать в мир потоки знаний. Это ли не счастье, о котором он мечтал?!
Ни одна вершина на пути не манила его так, как эта сияющая впереди, впервые так отчетливо увиденная цель.
Ради нее не жалко отдать жизнь. Отдать? Но разве проникнуть в тайное тайных этого, хоть и соседнего, но, в сущности, неведомого нам народа, изучить его историю, просвещение, нравы, обычаи не означает вобрать в себя еще один мир, обрести еще одну жизнь?
Со скрежетом отворились боковые ворота одной из стен, отделяющих столицу Поднебесной от шумного ее предместья, и отец Иакинф въехал в Пекин, неведомый город его будущего.
Жил-был Король,
На шахматной доске.
Познал потери боль,
В ударах по судьбе… Трудно живётся одинокому белому королю, особенно если ты изношенный пенсионер 63 лет, тем более, если именуют тебя Белая Ворона.
Дружба – это хорошо. Но с кем дружить? Дружить можно только с королём, и только с чёрным. С его свитой дружбы нет. Общение белых королей на реальной доске жизни невозможно – нонсенс, сюрреализм...
На твоей коленке знак моей ладони.
…Вырвались на волю, виртуала кони,
Исчезала гостья, как волшебный Джинн,
За «ничью» сулила, памятный кувшин… 6. Где она живёт?
…За окнами надвигались сумерки, чаю напились, наелись, она погасила свечу на кухонном столе, пошли к компьютеру.
Вполне приличная встреча старых друзей.
В последнее время очень много принято говорить о традиционной семье и семейных ценностях. Причём чаще всего в связи с упоминанием семьи нетрадиционной, включая недавнюю историю с рекламой «ВкусВилла» про семейство лесбиянок. Любители скреп традиционно скрипят шарнирами возмущения, любители нетрадиционного традиционно извиняются. Но, если принимать во внимание, что мы живём в мире лжи, то всё сразу как-то приходит в равн ... Читать дальше »
Читать - Арсеньев
