Главная » 2021 » Сентябрь » 7 » Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 012
14:55
Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 012

***

***

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

  
   И снова в путь.
   В первые дни Иакинф еще не чувствовал себя на чужбине, и самый стан их больше напоминал ему странствующий цыганский табор, нежели караван, пересекающий монгольские пустыни.
   Да, впрочем, и не было пока этих пустынь. Беспрестанно, хотя и не всегда приметно, подымаясь от самой границы, он не видел тут большого различия со знакомым уже Забайкальем. И сам он чувствовал себя не христианским проповедником, следующим во главе духовной миссии в чужую, неведомую страну, а скорее вольным цыганом.
   И выбирали они для своего табора, подобно этим бродячим скитальцам, привольные места на лесной опушке, на берегу бегущего по камешкам ручья или ворчливой речки.
   Так было почти до самой Урги. Пресной воды и сочных трав было тут хоть отбавляй. Первым делом по приезде на очередную станцию было искупаться. Соскочишь с коня, бросишься в студеную воду, и усталости как не бывало. После купания можно часок побродить по окрестностям, а потом собраться к костру на походный ужин и обед вместе...
   Запомнилась ему переправа через реку Ирол. К берегу ее подъехали уже ввечеру и решили тотчас переправляться, чтобы разбить стан на том, на южном, берегу.
   Ирол -- река небольшая. Но от шедших тут все лето дождей она разлилась саженей на сто и была теперь шириной чуть не с Волгу.
   Как же через нее переправиться? Ни парома, ни лодок.
   Правда, у обросшего тальником берега было привязано несколько сплоченных попарно сосновых бревен, выдолбленных наподобие скотских корыт. Монголы называли их батами.
   Неужто и в самом деле придется грузиться на эта поплавки?
   Иакинф скинул рясу, раздвинул заросли тальника и спустился в воду.
   Темная и стремительная, она обожгла ноги. Под ступней скользили гладкие, отполированные течением камешки. Он нагнулся и зачерпнул со дна целую пригоршню. Серые, буровато-красные, зеленые, как малахит, чуть желтоватые, совсем прозрачные, они переливались на ладони, как драгоценные, пока не высохли.
   Иакинф взял с бата шест и решил промерить дно. Почти до середины реки было лишь по пояс. И все же течение сбивало с ног, и без шеста идти вброд было бы трудно.
   Тем временем подошли к берегу верблюды поотставшего обоза, и, когда все собрались, началась переправа.
   Руководить ею следовало бы приставу, но Первушин успел хлебнуть лишнего, и довериться его распоряжениям было опасно. Он орал на растерянных монголов или, размахивая саблей, носился, по берегу, давая указания одно нелепее другого.
   Подбежав к обозу, Первушин приказал немедля развьючить всех верблюдов. Но это надолго задержало бы переправу. И Иакинф, невзирая на брань разбушевавшегося пристава, отменил его распоряжение.
   Приискав ниже перевоза место помельче, Иакинф велел перегнать вброд верблюдов, навьюченных грузами, подмочить которые было не опасно.
   Важнейшую же кладь приходилось, однако, переправлять на батах.
   На каждом бате было по двое монголов. Совершенно голые, они входили в воду, ставили свой поплавок торцом к берегу, удерживая его в таком положении, пока другие надвинут на него телегу оглоблями вперед. Телега ложилась днищем на бревна, а колеса по самую ступицу погружались в воду. На бате оставалось ровно столько места, чтобы поместиться двум перевозчикам -- одному спереди, другому сзади.
   Сердитая река плескалась и обдавала телегу брызгами.
   Монголы схватили длинные шесты и, упираясь ими в дно, направили бат против течения. Орудовали они шестами с удивительным проворством, неторопливо и размеренно, не поддаваясь стремительному течению, которое, зазевайся они хоть на миг, унесло бы их вниз. Держались они на мокрых и склизких бревнах так твердо, словно их босые ноги были намертво привинчены к ним.
   Иакинф залюбовался их красивыми и слаженными движениями.
   Не раз ему становилось страшно за них: один неверный, неосторожный шаг -- нога соскользнет с мокрого бревна и перевозчик полетит в стремнину. Но это им, должно быть, и в голову не приходило: на лицах монголов не было и тени страха, в движениях -- ни малейшей торопливости; они мерно отталкивались шестами, словно играючи, а бат между тем не плыл -- летел наперерез течению. Или это только казалось оттого, что вода так стремительно катилась мимо?
   -- Ну и молодцы же эти мунгалы! -- проговорил какой-то казак на берегу.
   -- Да-а! Ловко работают,-- поддержал другой.
   И на других батах перевозчики орудовали шестами с той же, почти нечеловеческой, ловкостью. Змеились мускулы на их бронзовых телах, и утлые суденышки уверенно резали воды своенравной реки.
   Иакинф привык к тому, что монголы любили погорланить, но тут вовсе не слышно было криков; лишь изредка то один, то другой подавал негромкую команду, уверенный, что тотчас будет понят товарищем.
   Иакинф переплыл реку туда и обратно, он вглядывался в скупые четкие движения перевозчиков, вслушивался в нечастые короткие команды -- ему захотелось попробовать и самому. Он сбросил рясу, усадил недоумевающего монгола в повозку, взял у него шест и стал вместо перевозчика на корме. Монгол что-то кричал, но Иакинф бросил тому, что на носу: "Хок!" -- и оттолкнулся шестом от берега. Суденышко послушно подалось вперед.
   Кося глазом на бат, плывший поодаль, чуть вправо от него, и стараясь подражать движениям перевозчика, стоявшего там, Иакинф отпихивался шестом. Скоро о этом подглядывании не было уже нужды. Руки сами отдавались четкому, хоть и непривычному ритму, он ловил короткие, но властные команды своего неожиданного компаньона и сам подавал их, когда требовалось. Больше всего его беспокоило, как бы не поскользнуться и не сорваться с бревна.
   Вот уже всего лишь несколько сажен оставалось до того места, где плывший впереди бат сделал поворот. Раз, два, раз, два!.. Иакинф перешел на другую сторону, крикнул носовому: "Хок!" -- оттолкнулся шестом, и бат послушно развернулся и поплыл, чуть наискось, к противоположному берегу.
   Зашуршали по прибрежным камням бревна, завертелись колеса, и бат уткнулся в берег. Иакинф соскочил в воду, удерживая бат против течения, пока монголы вытаскивали на берег телегу.
   Чуть пошатываясь, Иакинф сошел на берег.
   -- Ай да батюшка! Сущий черт в рясе,-- шепнул стоявший на берегу казак товарищу.
   -- Сайхан, сайхан! Молодец! -- говорил между тем Иакинфу перевозчик, и это было для Иакинфа высшей похвалой. Давно уже он не испытывал такого удовлетворения.
   Иакинф спустился вниз по берегу, туда, где переправлялись вброд верблюды.
   В самом глубоком месте над водой возвышались только высоко вскинутые морды степных гордецов да покачивались между горбами вьюки.
   Переправа продолжалась почти до полуночи...
  
II

  
   Утром на зорьке Иакинф со студентом Силаковым и казаком Родионом пошел порыбачить.
   Было свежо. Над рекой клубился пар. Рыба резвилась. То тут, то там раздавались шумные всплески...
   Рыболовы устроились поодаль один от другого, повыше вчерашней переправы, и забросили удочки.
   Не прошло и минуты, как поплавок задрожал и скрылся под водой. Иакинф тотчас плавно подсек, с наслаждением чувствуя, как напряглась леска и в глубине упружливо закружила рыба. Он вскочил и, осторожно подведя рыбу к берегу, рывком выбросил ее на песок. Словно казачий тесак, сверкнул на солнце огромный сиг.
   Такого клева Иакинф еще не видывал. То и дело он вытаскивал то сига, то ленка, то чебака. А Родион еле вытащил молодого тайменка. Но в самый разгар лова на берег прибежал встревоженный станционный цзангин.
   -- Нельзя! Нельзя! -- испуганно повторял он, размахивая руками и показывая на рыбу.
   Иакинф не мог понять, что случилось и почему нельзя.
   Наконец явился переводчик и сказал, что станционный начальник обращается к русскому да-ламе (Иакинф уже успел привыкнуть к этому титулу -- "большой лама", которым его величали монголы) с покорнейшею просьбою, чтобы они перестали ловить рыбу.
   -- Отчего нельзя? -- полюбопытствовал Иакинф. -- Ее ведь тут пропасть!
   -- А как же? -- удивился цзангин.-- Рыба -- существо живое! Да, может, душа у нее в будущем существовании в человека переродится или в прошлом была уже человеком и за грехи в воду низринута.
   Ах вот, оказывается, в чем дело! По монгольским представлениям, заимствованным вместе с шакья-муниевой верой из Индии, всякое живое существо почитается неприкосновенным. Как же он об этом забыл! Иакинф приказал прекратить ловлю.
   -- Да бросьте вы его слушать-то, ваше высокопреподобие! -- взмолился казак.-- Эдакого рыбистого места я отродясь не видывал!
   -- Нет, нельзя нарушать их обычаи. И потом -- рыба не хлеб, ею сыт не будешь,-- отшучивался Иакинф.
   -- Дал бог рыбку -- даст и хлебца. Да не слушайте вы этого идола!
   -- Нет, нет, вываливайте все обратно в реку! Со своим уставом в чужой монастырь не ходят.
   -- Ваше высокопреподобие! -- не унимался казак.-- Да рука же на такое не подымется. Право слово, на подымется! Ведь рыба в руке -- не в реке.
   -- Нет, нет, и не проси, Родион. Нельзя их обижать. Они тут хозяева, а чей берег, того и рыба.-- И Иакинф приказал бросить всю неснулую рыбу обратно в реку, хоть ему и самому жаль было с нею расстаться. Какая бы уха получилась!
   -- Ну хорошо, господин цзангин, а как же быки да коровы, которых вы режете? -- спросил он набожного цзангина.-- А овцы? Ведь шубы да шапки вы из овчич шьете?
   Цзангин молчал.
   Да и в самом деле, что мог он ответить, как согласовать с этим буддийским представлением о неприкосновенности всего живого то поразительное хладнокровие, с которым каждый монгол, не исключая и лам, расправляется с домашними животными? Но что поделаешь, когда мясо -- чуть не единственная пища в монгольских степях, а шкура животного -- самая надежная защита от стужи?
   А впрочем, разве нет в христианстве подобных противоречий? Разве не повелел господь человеку обрабатывать землю и питаться только тем, что она производит? "Вот я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на земле, и всякое древо, у коего плод древесный, сеющий семя; и да будет сие в пищу вам",-- пришли на память знакомые слова из Книги бытия. А первые люди? "И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец". Ко ведь, наверно, не для того же стал Авель пастухом, чтобы любоваться кроткими овечками, а самому играть на свирели!
   "Не убий!" -- учит Священное писание, а как же поступает сам господь бог? "И сделал господь бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их". Следственно, убиение ни в чем не повинных животных было освящено самим господом богом, так что же требовать после этого от полудиких монголов?
   Отправляясь теперь проповедовать язычникам христианское вероучение, Иакинф все чаще задумывался над его глубокими противоречиями.
   Он чувствовал, как все меньше остается в нем той безотчетной веры, которой он был преисполнен в юности. Чем больше вчитывался он в разноречивые строки Священного писания, чем ближе сталкивался с жизнью духовенства, тем неотвратимее таяла в нем эта вера. И все же ему трудно было с нею расстаться. Он судорожно цеплялся за учение Христа, которое призван был нести в чужую языческую страну. В его раздумьях о боге важное место занимал образ Спасителя, всегда его привлекавший. Но ведь и самого Христа порой одолевали сомнения. А его последователи нередко просто делают вид, что верят или хотят верить, как он сам.
   Вот уже сколько веков, как христианство стало главенствующим вероучением у него на родине. А видел ли он хоть где-нибудь в своей стране осуществление Христовых заповедей? Да и где искать их? В установлениях и законах? Их нет там, законы наши проникнуты духом не христианской любви к ближнему, а неправого неравенства. Нет и в помине учения Христа и в нравах людей, почитающих себя христианами. Нравы эти насквозь пронизаны себялюбием.
   "Со скорбью будешь питаться от земли во все дни жизни твоей, в поте лица будешь есть хлеб твой",-- опять пришли на память знакомые слова. Но почему же кара сия, которую господь бог наложил на весь род человеческий, не распространилась на всех? Ежели поселяне и взабыль в поте лица едят хлеб свой и тем искупают прегрешения Адамовы, то разве относится сие к их хозяевам? А жирные лаврские монахи? Эти ежели и потеют, то разве что от собственного жира! И уж вовсе не скорбный труд по добыванию пищи заставляет их орошать потом хлеб их насущный, данный им днесь!
   Да и не хлебом единым насыщают они чревища свои! Он-то уж знает, что у редкого монаха не найдется за образом и водочки (коя зовется на монашеском наречии живою водою), и ветчинки.
   И хоть сказано в Священном писании, что легче верблюду пролезть в игольное ушко, нежели богачу в царствие небесное, это мало смущает людей, именующих себя христианами. И не богатство, а, скорее, бедность почитается у них пороком. Так где уж тут считаться с христианскими заповедями, и главной из них -- любовию к ближнему! Недаром в таком ходу пословица: от трудов праведных не наживешь палат каменных!
   Сколько он насмотрелся на богачей и в Сибири, да и раньше в Казани! Ни с чем не считаясь, разоряя сотни, а то и тысячи ближних своих, напролом идет к заветной цели какой-нибудь купчина, сколачивает огромное состояние, а потом, уже на склоне лет, начинает грехи замаливать. Строит храм господень или отливает какой-нибудь диковинный, в полтыщи пудов, колокол, крохи от несметных богатств своих раздает нищим. Искренно верит, должно быть, что молитва и милостыня суть два крыла, на которых человек к небу возлетает. Кто это -- Сибиряков или Чупалов -- говорил ему в Иркутске: нищие суть ходоки наши пред царем небесным?
  
III

  
   Иакинф не упускал случая расспросить монголов о шакья-муниевой вере, которая так распространена в монгольских степях. Тут ведь едва ли не половина всех мужчин ламы. Во всяком случае, каждого второго сына, как он слышал, монгол непременно отдает в это сословие.
   Еще в Иркутске отец Иакинф стал записывать китайские и монгольские слова. Но как беден пока его словничек, как досадует он на свое бессилие разговориться с хозяевами монгольских степей, а единственного дельного переводчика, умеющего говорить и по-монгольски и даже по-китайски немного, пристав не отпускает от себя.
   Но, когда и случалось переводчику быть рядом, выведать что-нибудь у монголов об их вере было не так-то просто: сопровождавшие миссию от самой границы проводники лопотали в ответ что-то и вовсе невразумительное. Решив, что степному духовенству, которое окружено тут таким почтением, надлежит быть образованнее и понятливее простых пастухов, Иакинф стал обращаться с расспросами к ламам, стекавшимся к их каравану на каждом стане, но очень скоро убедился, что они отличаются от простого народа только тем, что наголо бреют себе головы да одеваются в платья желтого, а не синего цвета. Вся их ученость ограничивалась, по-видимому, знанием нескольких буддийских молитв. Не раз Иакинф просил встречных лам прочесть какую-нибудь монгольскую или тибетскую надпись на каменных бабах и стелах, попадавшихся на пути. Но ламы только разводили руками да, перебирая четки, без конца повторяли свою магическую формулу "Ом мани падме хум", значения которой, оказывается, никто из них не знал.
   -- Не ведом и не должен быть ведом человеку смысл этих священных слов,-- только и слышал Иакинф в ответ.-- В звуках сих заключена волшебная сила... Всемогущему будде угодно, чтобы тысячи раз на день повторяли верующие эти священные слова...
   Так больше Иакинф ничего и не добился.
   А через несколько дней, когда их караван расположился станом на берегу темноводной реки (она так и называлась Хара-гол, что значит Черная), приветить российских путешественников пожаловал владетель окрестных кочевий. То был не простой лама, а настоятель расположенного поблизости монастыря, человек книжный, побывавший, как выяснилось, в самой Лхассе, Монголы величали его почтительно ихэ-ламой.
   Иакинф условился с Первушиным, что тот поедет сегодня во главе каравана, а сам он будет его замыкать. Как ни ворчал, пристав, оставил Иакинф при себе и его переводчика. А переводчик у того был изрядный, не чета другим толмачам. Звали его Никанором. Человек пытливый и грамотный, из коренных забайкальских казаков, уже немолодой, с густой, словно присыпанной солью, кудреватой бородой, он не раз бывал в монгольских степях, сопровождая курьеров сибирского генерал-губернатора, и с посольством графа Головкина в позапрошлом году сюда ездил. За время своих поездок он узнал кое-какие монгольские обычаи, относился к монголам уважительно и легко находил с ними общий язык.
   Утро было тихое, ясное. Вышедшая за время летних дождей из обросших тальником берегов река спокойно катила свои холодные темные воды.
   Обрадованный тем, что можно будет провести тут часа два-три, дав каравану уйти подальше, Иакинф усадил почтенного ихэ-ламу на ковер, расстеленный на берегу, сел с переводчиком чуть поодаль и после обычных восточных учтивостей принялся за расспросы.
   Начал он с того, что попросил рассказать, почему так много у них лам и что означает самое слово "лама".
   Ихэ-лама, коренастый, упитанный монгол с круглой, как арбуз, бритой головой, широким, сливающимся с надбровьями носом и живыми узенькими глазами, на минуту задумался и потом стал объяснять.
   "Лама", оказывается, слово не монгольское, а тибетское, и означает оно "духовная мать"... Оттого, что люди, в сей сан посвященные, по-матерински должны любить всех людей и всех тварей животных, заботиться о сохранении и спасении оных. Печься о них, как мать о детях своих печется...
   Рассказывал ихэ-лама обстоятельно, не торопясь. Ему, должно быть, приятно было, что важный русский монах, едущий с многолюдной свитой в Пекин, расспрашивает о его вере и слушает с таким вниманием.
   Жаль только, вести беседу приходилось через переводчика. А какой ни дельный переводчик был Никанор, и ему переводить слова ихэ-ламы было нелегко. То и дело он перебивал ихэ-ламу, просил повторить сказанное, порой между толмачом и рассказчиком начинались долгие препирания, в которых Иакинф при всем старании не мог разобрать ни слова. И нередко после такой долгой и трудной беседы Никанор только тяжело вздыхал, беспомощно разводя руками.
   -- Уж не знаю, ваше высокопреподобие, как и пересказать вам его слова. Больно уж все мудрено. Да для многих его речений я и слов-то подобрать не могу. Все, все, все, что есть,-- Никанор сделал широкий круг руками, словно обнимая небо и землю,-- на два царства, а лучше сказать, на два особливых мира делится. На мир духовный -- нирвана по-ихнему -- и царство плоти. Нирвана эта ихняя -- извековечна. Ни конца, ни предела будто она не имеет. А все, что из плоти,-- временчиво и, рано или поздно, непременно должно разрушиться. Обличья мира плотского (сансарой они его прозывают) зыбучи -- будто песок в Гоби. И вот, ваше высокопреподобие, пока человек во плоти, пока плоть над ним властвует, мечется он, будто овод над скотиной, плутает, словно слепая лошадь по степи...
   -- Короче сказать, удел человека -- суета, мучения к страдания. Так? И каждый человек от рождения обречен на страдания и не в силах от них избавиться?
   -- Не знаю, право, как бы повернее передать вам его слова, ваше высокопреподобие,-- вздыхает переводчик, выслушав пространный ответ ихэ-ламы.-- Пока душа связана телом, она страждет -- алчет жизни и трепещет смерти. И весь-то век живет человек под неизбывным страхом смерти. Желания у него переменчивые и неудоволенные. Вот и выходит, что сама-то жизнь человечья и рождает страдания. Оттого-то, говорит он, и надобно каждому целью себе положить избавиться от телесных, плотских желаний.
   Иакинф слушал и поглядывал на этого дородного, видно любившего поесть, ихэ-ламу, чем-то неуловимо напоминавшего ему архимандрита Сильвестра. Ну уж сам-то он вряд ли станет сдерживать свои желания, невольно подумалось Иакинфу.
   -- Ежели человек ведет жизнь непорочную, добродетельную,-- доносилось между тем до него,-- он может заслужить счастливое перерождение в будущем. В этой жизни он нищий пастух, а в будущей -- владетельный князь или, скажем, просвещенный лама.
   Иакинф внимательно слушал, стараясь уловить главное в пространных объяснениях степного вероучителя. Пока Никанор, отирая пот со лба, старательно переводил слова ихэ-ламы, тот неторопливо набил крохотную нефритовую трубочку на длинном, четверти в три, чубуке и почтительно, обеими руками протянул ее Иакинфу. Таков уж степной обычай. Иакинф вежливо поблагодарил, тайком, чтобы не обидеть ихэ-ламу, вытер мундштук полой рясы и с наслаждением затянулся. Потом выколотил трубку, набил ее своим табаком и со всей возможной почтительностью вернул трубку хозяину. Тот затянулся сам и, выждав, когда переводчик умолк, продолжал свой рассказ. И опять не раз приходилось прерывать размеренный поток туманного степного красноречия, чтобы добраться до его смысла.
   Из рассказа ихэ-ламы выходило, что божественный дух рассеян по миру мельчайшими частицами. И в каждом человеке есть толика этого божественного начала. Но есть в нем и исконная наклонность ко злу.
   Иакинф задумчиво смотрел на реку, по которой стаями плавали утки и тюрпаны. По отмелям расхаживали важные, совсем непугливые журавли. Вдруг где-то рядом раздался выстрел, и птицы разом поднялись, послышался плеск взбаламученной воды, шум и свист сотен крыл, разрезающих воздух, и на солнце заискрился радужный ливень -- видно, каждая птица, взмывая ввысь, захватывала на крыльях хоть несколько капель и роняла их на лету. Иакинф вскочил и огляделся. Шагах в двадцати ниже по течению стоял казак с дымящимся ружьем в руке.
   Иакинф укоризненно покачал головой, показывая глазами на сидящего на ковре ихэ-ламу.
   -- Так я же не в них и стрелял-то, ваше высокопреподобие, просто надумал пугнуть,-- оправдывался казак.-- Вовсе непуганые. Подпускают к себе близехонько. А пальнул, так видели -- разом все взмыли.
   Иакинф вернулся к ихэ-ламе.
   -- Вот и к убийству,-- переводил его слова Никанор,-- влечет человека плоть. И единственно, кто может смягчить его сердце,-- лама. Это его добрый друг. Про доброго друга он особливо подробно рассказывает,-- пояснил переводчик. -- Будто необходимо надобен он человеку -- как проводник при путешествии по незнакомой стороне, как кормчий при переправе на бате через многоводную реку.
   Спасение человека, по словам ихэ-ламы, в постоянном общении с этими добрыми друзьями. На земле -- это ламы. На небесах -- бодисатвы и будды. Их тьмы и тьмы. Они могут являться в мир и в образе человека. Но на земле самый близкий, а потому и самый полезный человеку добрый друг -- лама. Только освещая путь свой светом его наставлений, может человек надеяться на счастливое перерождение после смерти.
   -- Вот оттого-то так много у нас лам,-- заключил ихэ-лама.-- Дабы каждый мог обратиться к ним за поучениями.
   -- Спроси у него, Никанор: чему же учит человека лама?
   И опять долгая беседа Никанора с ихэ-ламой и короткий перевод:
   -- Перво-наперво -- избегать черных грехов и следовать белым добродетелям.
   -- Так расспроси же, расспроси, что это за черные грехи и белые добродетели?
   -- Десять черных грехов человеческих делятся на три разряда. Первый -- это грехи тела: убийство, воровство, блуд,-- перечислял ихэ-лама, загибая пухлые пальцы.-- Ко второму разряду принадлежат грехи языка: ложь, клевета, злословие, суесловие. К третьему -- грехи, совершаемые мыслью: зависть, злоба, неверие или ересь.
   При этом, как понял Иакинф, самый главный из всех черных грехов -- неверие или ересь. Только тот, кто верует в будду, может надеяться достигнуть святости. Все прочие, не знающие истинной веры, хоть и имеют образ человечий, но свойства их не превосходят свойств животного.
   -- Выходит, и я тоже? -- спросил Иакинф, протягивая ихэ-ламе табакерку.
   Тот взял щепотку табака, набил трубку и, пряча глаза, ответил:
   -- И ты тоже.
   -- Но я ведь священнослужитель, и ваши соотечественники меня тоже да-ламой -- большим ламой -- величают.
   -- Те, кто перед другим вероучением благоговеет или его проповедует, святости не достигнут. Все они обречены на вечные страдания. После смерти душа человека, исповедующего ложную веру, может за грехи возродиться в теле какого-нибудь зверя или насекомого. Да вот хоть бы его,-- кивнул он на кружащегося над лошадью огромного зеленоглазого овода.
   -- Ох-х как страшно! -- вздохнул Иакинф.-- Выходит, ежели я хочу достигнуть блаженства и святости, мне тоже надо в вашу веру обратиться?
   -- Да! -- убежденно сказал ихэ-лама.-- И чем скорее, тем лучше!
   Вот и тут, как и у нас, одним из самых тяжких грехов почитается ересь, думал Иакинф, слушая ихэ-ламу. Отчего же всем религиям так присуще это отсутствие веротерпимости, отчего так яростно нападают священнослужители на инакомыслящих и инаковерующих? Требуют, чтобы люди веровали не вообще в бога, а в своего или в своих. Да, нелегко будет вести в Китае проповедь Христова учения. А ведь, в сущности, как много общего между ламаизмом и христианством. И тут, и там -- вера в воздаяние. Воздаянием за дела греховные будет мучение: у христиан -- в аду, а у ламаитов -- перерождение после смерти в низшие существа. Как это говорил ихэ-лама? Умерев, человек может возродиться верблюдом или шакалом, журавлем или тарбаганом. Наградою за дела добродетельные будет блаженство: у христиан -- в раю, а у ламаитов -- в будущих счастливых перерождениях. Каждое одушевленное существо, как говорит ихэ-лама, пройдя через длинную цепь перерождений, может достигнуть святости и наконец раствориться в нирване...
   Но прежде ему предстоит еще пройти десять областей бодисатв. Как они называются? Нескверная, радостная, освещающая, лучезарная, страна далеко отошедших... Всех и не запомнишь...
   А ихэ-лама все рассказывал и рассказывал:
   -- Бодисатвы первой области могут в один миг получить сто созерцаний... Отверзать сто врат священного учения... показывать сто превращений в своем теле...
   В каждой следующей области эта способность умножается вдесятеро. Бодисатвы десятой области могут из каждой поры своего тела испускать различных хубилганов в образе человека и при посредстве их нести в мир священное учение...
   Как же это буддийское вероучение расцвечено необузданной фантазией, размышлял Иакинф, переплелось с самыми наивными суевериями!
   Еще выше этих десяти областей с бессчетным числом бодисатв находятся тринадцать царств, в которых обитают будды, тоже обладающие свойствами превращения. Как и бодисатвы, они могут являться на землю в образе человека. Вот верховный монгольский первосвятитель Хутухта, пребывающий в Урге, это и есть живой будда, вернее, его хубилган -- живое воплощение одного из будд. Пантеон ламаитов -- это целый сонм бодисатв и будд с бесконечной вереницей их превращений. И сам Шакья-Муни, оказывается, был только одним из множества будд в образе человека...
   Долго еще продолжалась эта беседа на берегу Хара-гола.
   Но пора было ехать.
   Иакинф тепло распрощался с ихэ-ламой, одарил его по степным обычаям подарками, вскочил на свою низкорослую, как все монгольские лошади, чубарую кобылку, и они с Никанором и сторожевым казаком поскакала догонять ушедший вперед караван.

***

 Читать  дальше ...  

***

***

***

***

Источник : http://www.azlib.ru/b/bichurin_i/text_0020.shtml  
***

***

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 001. КНИГА ПЕРВАЯ ПУТЬ К ВЕЛИКОЙ СТЕНЕ Часть первая ВО ВЛАСТИ СЕРДЦА 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 002

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 003

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 004 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 005 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 006. Часть вторая НА ПЕРЕПУТЬЕ

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 007

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 008 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 009 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 010. Часть третья ПУТЕШЕСТВИЕ В НЕВЕДОМОЕ

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 011

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 012 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 013

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 014 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 015

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 016

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 017 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 018

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 019. КНИГА ВТОРАЯ ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ Часть первая ПЕРЕД СУДОМ СИНОДА 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 020 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 021 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 022 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 023 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 024

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 025

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 026. Часть вторая ОБРЕТЕНИЯ И НАДЕЖДЫ 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 027 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 028 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 029 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 030 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 031

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 032 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 033

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 034. Часть третья. В СИБИРЬ ЗА ВОЛЕЙ 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 035 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 036 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 037 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 038 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 039 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 040 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 041 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 042 

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 043

Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 044. ВМЕСТО ЭПИЛОГА 

Я. Федоренко. Судьба вольнодумного монаха. Отец Иакинф. 045

Я. Федоренко. Судьба вольнодумного монаха. Отец Иакинф. 046

Аудиокнига Отец Иакинф. В.Н.Кривцов. 

Писатель Кривцов, Владимир Николаевич 

Иакинф (в миру Никита Яковлевич Бичурин), Википедия. 001

Иакинф (в миру Никита Яковлевич Бичурин), Википедия. 002

Иакинф (в миру Никита Яковлевич Бичурин), Википедия. 003 

От автора.  В. Н. Кривцов. Отец Иакинф 

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

  Аудиокнига Отец Иакинф. В.Н.Кривцов.
СЛУШАТЬ - Аудиокнига Отец Иакинф. В.Н.Кривцов.

***

***

***

ПОДЕЛИТЬСЯ

 

 

***

Яндекс.Метрика

***

***

***

 

***

Великие путешественники 001. Геродот. Чжан Цянь. Страбон

Великие путешественники 002. Фа Сянь. Ахмед ибн Фадлан. Ал-Гарнати Абу Хамид. Тудельский

Великие путешественники 003. Карпини Джиованни дель Плано.Рубрук Гильоме (Вильям)

Великие путешественники 004. Поло Марко. Одорико Матиуш

Великие путешественники 005. Ибн Батута Абу Абдаллах Мухаммед

Великие путешественники 006. Вартема Лодовико ди. Аль-Хасан ибн Мохаммед аль-Вазан (Лев Африканец)

Великие путешественники 007. Никитин Афанасий 

Великие путешественники 009. Кортес Эрнан 

Великие путешественники 010. Коронадо Франсиско Васкес де. Сото Эрнандо де. Орельяна Франсиско де

Великие путешественники 011. Кесада Гонсало Хименес де

Великие путешественники 012. Ермак Тимофеевич

Великие путешественники  Сюй Ся-кэ. Шамплен Самюэль. Ла Саль Рене Робер Кавелье де 

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

 

Жил-был Король,
На шахматной доске.
Познал потери боль,
В ударах по судьбе…

                                Трудно живётся одинокому белому королю, особенно если ты изношенный пенсионер 63 лет, тем более, если именуют тебя Белая Ворона.
Дружба – это хорошо. Но с кем дружить? Дружить можно только с королём, и только с чёрным. С его свитой дружбы нет. Общение белых королей на реальной доске жизни невозможно – нонсенс, сюрреализм...

Жил-был Король 

И. С.

***

***

 

Фигурки тёмные теснят
Чужого Короля.
Шумят, и слушать не хотят,
Поют – «ля-ля, ля-ля».


                ***               
Он подошёл к речке, разулся, походил босяком по ледяной воде, по мелким и крупным, холодным камням берега. Начал обуваться... 

Давление тёмных

Иван Серенький

***

***

***

***

***

На твоей коленке знак моей ладони.
…Вырвались на волю, виртуала кони,
Исчезала гостья, как волшебный Джинн,
За «ничью» сулила, памятный кувшин…

                6. Где она живёт?

…За окнами надвигались сумерки, чаю напились, наелись, она погасила свечу на кухонном столе, пошли к компьютеру.
Вполне приличная встреча старых друзей.

Призрак тёмной королевы 6. Где она живёт?

 *** 

***

***

***

***

 

***

***

Из живописи фантастической 006. MICHAEL WHELAN

 

 

...Смотреть ещё »

***

***

Возникновение знака вопросительного


Откуда и кто я, неясно
Но знаю, что есть мой двойник,
То женщина. Стих ненапрасный
Её в моё сердце проник.

...Читать дальше »

***

***

***

Взгляд на лживость и традиционность... Речь о Джоне Шлезингере.

Кадр из фильм "Такая вот любовь"

Кадр из фильм "Такая вот любовь"

В последнее время очень много принято говорить о традиционной семье и семейных ценностях. Причём чаще всего в связи с упоминанием семьи нетрадиционной, включая недавнюю историю с рекламой «ВкусВилла» про семейство лесбиянок. Любители скреп традиционно скрипят шарнирами возмущения, любители нетрадиционного традиционно извиняются. Но, если принимать во внимание, что мы живём в мире лжи, то всё сразу как-то приходит в равн ... Читать дальше »

***

***

***

Обучение

О книге

Разные разности

Из НОВОСТЕЙ 

Новости

Из свежих новостей - АРХИВ...

11 мая 2010

Аудиокниги

Новость 2

Семашхо

***

***

Просмотров: 261 | Добавил: iwanserencky | Теги: Роман, Отец Иакинф, текст, слово, проза, книга, литература, история, В.Н.Кривцов, Отец Иакинф. В.Н.Кривцов., 18 век, 18 век..., 17 век | Рейтинг: 5.0/1
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *: