По прибытии в Кяхту Иакинф поселился в доме знакомого купца Наквасина, а Шиллинг -- у Баснина, одного из богатейших кяхтинских коммерсантов.
Кяхта и расположенный рядом Троицко-Савск (и тот и другой в просторечии исстари звали Кяхтой) много переменились с тех пор, как Иакинф впервые увидел их в начале века. Разрослись и расстроились. Домов он насчитал в городе никак не меньше восьмисот. И это без торговой слободы на границе. Построен был новый гостиный двор, две каменные церкви (одна еще достраивалась), и соорудили-то их по проекту столичных архитекторов! Выросла целая улица новых домов, хоть и деревянных, но весьма внушительных -- с садами и даже фонтанами, правда, из-за недостатка воды, молчащими. По взаимному уговору с китайцами возведение каменных строений на границе, и с той и с другой стороны, было воспрещено.
Кяхтинские обыватели гордились своим городом, величали его Пограничною столицею, а Иакинф окрестил Забалуй-городком. Жили тут шумно и весело. Кяхта была единственным местом на границе, где разрешался меновой торг с китайцами. После Нижегородской и Макариевской ярмарок сюда съезжались купцы не только на Иркутска, но и из Тобольска, из Нижнего, из самой Москвы, а в остальное время от их имени торг вели оставленные ими приказчики или комиссионеры из местного купечества. Первогильдейские кяхтинские купцы (а только купцам первой гильдии и дозволялось вести оптовый торг с китайцами, и обороты их исчислялись не тысячами, а миллионами), да и пограничные таможенные чиновники, тоже умевшие погреть руки на меновой торговле, славились своим хлебосольством. Каждый считал долгом и честью залучить к себе столичных гостей. Город испытывал недостаток в воде, но не в шампанском. Оно лилось рекой. Его подавали тут не только к обеду, но и к завтраку. Игривый галльский сок пришелся по вкусу и сумрачным китайцам. Они нарекли его шаманским и, бывая в гостях у русских, предпочитали чаю, к которому успели приохотить сибиряков. Впрочем, чаем тут тоже не пренебрегали. Чашка ароматного чая ждала каждого посетителя в любой Китайской лавке, а березовые угли в ведерных самоварах в купеческих домах Кяхты не угасали с утра до вечера.
Воздав должное кяхтинскому гостеприимству в первые дни по приезде,-- а тут можно было неделями кочевать из дома в дом,-- Шиллинг и его спутники изощрялись в изобретении благовидных предлогов, чтобы как-то, не обидным образом, уклониться от радушных и настойчивых приглашений, которые сыпались на них со всех сторон. А отбиться от них надобно было во что бы то ни стало: времени мало, а дел невпроворот. Ведь помимо выполнения обширных задач экспедиции и своих собственных ученых трудов, много сил приходилось отдавать Иакинфу обучению отъезжающих в Китай миссионеров. Ему хотелось преподать им основы китайского языка, чтобы они не барахтались на первых порах в чужом, иноязычном море, как слепые щенята.
Среди новых миссионеров выделялся, пожалуй, иеромонах Аввакум Честной, молодой человек лет двадцати пяти, немного болезненный, но ума острого и соображения быстрого. Объяснения он схватывал на лету и запоминал их, кажется, крепко. За него Иакинф был спокоен -- и правил строгих, и китайскому языку в Пекине выучится. Правда, второй иеромонах Феофилакт Киселевский, хоть и окончил академию вместе с Аввакумом, но много уступал ему и в соображении, и в прилежании. Куда толковей был не кончивший курса иеродиакон Поликарп Тугаринов. Не то чтобы у него были особенные способности, но он постигал китайскую грамоту с завидным упорством. Неудачи его огорчали, но не смущали, день-деньской корпел он над упражнениями, десятки раз переписывал иероглифы, которые давал им Иакинф на уроках.
Помимо духовных лиц и двух студентов, прикомандирован был к миссии и лекарь, чего прежде не было и что тоже настойчиво рекомендовал Иакинф. Человек он был не без способностей и окончил в столице Медико-хирургическую академию. На год были прикомандированы и двое ученых -- астроном Фус и ботаник Бунге.
Препровождал же новую миссию до Пекина и должен был привести в отечество старую подполковник генерального штаба Ладыженский, как выяснилось, старинный товарищ и приятель Погодина по гимназии. Это был высокий самоуверенный офицер лет тридцати, из тех, которые пользуются малейшей возможностью взглянуть на себя в зеркало, весь бравый вид его как бы говорил: "Экий я, право, молодец!" И бас у него был начальнически-жирный. Но человек он, вместе с тем, был неглупый и в меру ученый. Успел уже попутешествовать на своем веку, побывал в Бессарабии, в Болгарии и Валахии, много любопытного порассказывал о болгарах, как слезно просили они нас идти на Константинополь. Во всяком случае, от него, надо полагать, Азиатский департамент может получить немало новых сведений о Монголии и о Китае. Это не Первушин, с которым Иакинф столько намучился.
Все они понимали, что без китайского языка в Пекине им придется нелегко, и потому занимались с усердием, что было Иакинфу по душе. Да и барон Шиллинг, собрав их у себя перед началом занятий, сказал, что им просто повезло, что первым учителем китайским к ним определен наш знаменитый хинезист, который до тонкостей изучил в Пекине китайскую грамоту и говорит по-китайски, как природный китаец.
Начальника в новой миссии не было. Он уже дожидался ее в Пекине. По словам Ладыженского, им был назначен по высочайшему соизволению иеродиакон прежней миссии Вениамин Морачевич -- во внимание, как было сказано в указе, "к усердным его трудам и одобрительным о нем отзывам архимандрита отца Петра". Что ж, это, пожалуй, разумно. Десяти лет для совершенного познания такого языка, как китайский, недостаточно. Иакинф и сам в свое время не прочь был остаться в Пекине на второй срок, как ни тянуло его на родину.
Сопровождали миссию за границу также действительный студент Казанского университета Попов -- до Урги и до Пекина -- кандидат философии Ковалевский, который также вызвался посещать уроки Иакинфа. Так что составилось как бы целое училище.
Из всех его учеников самым способным показал себя именно этот, сверхштатный, Ковалевский. Звали его Осип Михайлович, был он высокий красивый мужчина лет тридцати, с горделивой осанкой природного шляхтича и упорством и трудолюбием истинного спартанца. Иакинф пожалел даже, что ехал Ковалевский в Пекин не на полный термин, а только на несколько месяцев, пока сменяются миссии. Сколько бы он успел, ежели бы провел в Пекине десять лет, как прочие! Но по предписанию высшего начальства он был прикомандирован к миссии для усовершенствования познаний в монгольском языке и приобретения книг на монгольском и тибетском для Казанского университета. Да и сам он увлечен был именно Монголией. Способностей он был редкостных. Когда позапрошлым летом они с Поповым приехали в Иркутск для занятий с Игумновым, ни тот ни другой монгольского языка не знали вовсе. А теперь он и объясняется с монголами свободно, и составляет монгольскую грамматику, и вот принялся за составление монголо-русско-французского словаря. Понятно, почему так восторженно отзывался о нем старик Игумнов.
За два года Ковалевский исколесил бурятские степи, посетил чуть не все ламаистские дацаны за Байкалом, даже в Ургу сумел съездить. Из этих поездок он вывез наблюдения интереснейшие. Иакинф посоветовал ему составить сравнительную таблицу бурятских и монгольских наречий, чтобы показать сродство этих двух соседних народов. Мысль эта Иакинфа давно занимала. Но он чувствовал, что у него у самого, пожалуй, уже не дойдут до этого руки, и рад был подать эту идею человеку пытливому, готовому посвятить свои недюжинные способности изучению Монголии, ее языка и словесности.
Пока миссия находилась в Кяхте, дожидаясь китайских сопроводителей из Урги, Ковалевский был частым гостем у Иакинфа, прибегал к его советам и помощи в составлении своей монгольской грамматики и словаря. И то и другое он только начинал, а у Иакинфа был уже немалый опыт, и он с готовностью делился с молодым и любознательным учеником всем, чем мог.
Вообще-то в филологии Ковалевский был не новичок, но совсем в другой области. Он еще в восемьсот двадцатом году окончил Виленский университет по кафедре классической филологии. Перевел и издал по-польски "Метаморфозы" Овидия в шести книгах с морфологическими и грамматическими комментариями, переводил Геродота и греческих риторов.
Иакинф расспрашивал его про Казань, где он сам прожил двенадцать лет, и каких! Про университет, которого при нем в Казани и в помине не было. Допытывался, как это он оказался на берегах Волги и вместо древних греков и римлян увлекся монголами и бурятами. Ковалевский поначалу отшучивался, но мало-помалу открылось, что в университете, еще совсем юношей, он был по предложению Адама Мицкевича принят в общество филоматов, или друзей науки, и даже избран секретарем его филологического отделения. Общество было тайное, Члены его исповедовали свободолюбивые идеи, мечтали о независимой Польше. Но осенью двадцать третьего года общество было раскрыто. Расследование вел ближайший сподвижник цесаревича Константина сенатор Новосильцев.
-- И вот пришлось мне предстать пред мутными очами светлейшего князя Новосильцева,-- рассказывал Ковалевскнй.
-- Ну это вам, можно сказать, повезло. Князь слыл человеком просвещенным и свободомыслящим,-- заметил Иакинф.
-- Вашими бы устами, отец Иакинф, да мед пить,-- усмехнулся Ковалевский.-- От былого реформатора дней Александровых прекрасного начала в нем к той поре и следа уже не осталось. Блестящий дипломат превратился в грубого притеснителя свободы и горького пьяницу. Когда к нему привозили на допрос, всякий раз чувствовалось, что князь употребил. Впрочем, вру, что-то от былого дипломата в нем все-таки сохранилось. Изволите ли видеть, князь косил, и косил самым неправдоподобным образом,-- улыбнулся Ковалевский своим воспоминаниям.-- Левый глаз глядел на вас вроде ласкательно, а правый пронизывал до костей, проникал, можно сказать, в самую суть помыслов, которые вы тщились от него утаить. Как бы то ни было, после первых же допросов я был заключен в тюремный замок.
-- И долго вы провели в заключении?
-- Мы с Мицкевичем сравнительно легко отделались. Мицкевича выслали во внутренние губернии, а меня после годичного заключения сослали в Казань, правда, под строжайший надзор.
-- Ах вот что привело вас на Волгу, столь далеко от Немана!
-- Но в Казани, я считаю, меня подстерегала удача. Я принялся изучать в университете татарский язык и через три года овладел им. Наш ректор, Лобачевский, умница и превосходный ученый, решил создать в университете первую в Россию кафедру монгольской филологии. Он-то и выхлопотал мне и господину Попову командировку в Иркутск к Александру Васильевичу Игумнову и в Забайкалье для изучения монгольского языка. И вот я здесь,-- заключил свой рассказ Ковалевский.
-- Ну что ж, видно, и впрямь нет худа без добра. Филоматы проиграли, а ориенталистика наша выиграла,-- усмехнулся Иакинф и продолжал уже серьезно: -- Это превосходно, что за изучение восточных языков берутся люди образованные. Наша беда в том, что и монгольским, и китайским, и тибетским языками занимались у нас все больше люди неученые. Оттого-то и результаты так скудны. Вот уже целый век наша миссия духовная имеет в Пекине свое пребывание, одиннадцатый раз состав ее ныне меняется. А что, спрашивается, дали для изучения Китая за сто лет наши миссионеры? Ну Рассохин, Леонтьев... Раз-два -- и обчелся. А всё оттого, что посылали туда тех, кто тут, в отечестве, был в тягость, руководствовались старым и испытанным правилом: "На те, боже, что нам не гоже". А вы, Осип Михайлович, с вашей подготовкой и вашими дарованиями много, ох как много можете сделать!
Иакинф рассказал о своем с Сенковским проекте создания восточного факультета при Петербургском университете.
-- Вот было бы чудно, если б вы после вашей сибирской, а теперь и пекинской, поездки в Петербург перебрались. Какое обширное поприще открылось бы перед вами!
-- Нет, я уж непременно в Казань вернусь. Профессор Лобачевский проявляет к трудам моим столь лестное внимание, что, сами рассудите, отец Иакинф, как же я могу не оправдать его доверенность. Да и Петербург мне заказан.
-- Что ж, пожалуй, вы правы, Осип Михайлович. Да и город Казань не худой,-- сказал Иакинф и надолго умолк.
Казань! Сколько с ней было связано всякого! Город его юности, город первой любви и роковых, непоправимых ошибок...
II
Наконец в пограничный Маймайчен прибыли из Пекина китайские чиновники -- битхеши (то же, что у нас пристав) Ту Ин и его помощник бошко Фу Син-ха, отряженные пекинской палатой иностранных дел для препровождения русской миссии в китайскую столицу, и наши миссионеры стали готовиться в дорогу.
Иакинф и Шиллинг поспешили составить реестр книгам на китайском, монгольском, маньчжурском и тибетском языках, каких не было, насколько они знали, в петербургских книгохранилищах, чтобы подполковник Ладыженский с помощью членов старой миссии приобрел их в Пекине. Тут уж Иакинф был незаменим. Никто лучше его не знал, что нужно и можно достать в Пекине. Павел Львович наказывал Ладыженскому во что бы то ни стало раздобыть для него полный Ганчжур китайского издания -- ведь и Игумнов, и Уэйль уверяли, что здесь достать его невозможно.
Всеми силами уклоняясь от излишних визитов (они по-прежнему были нарасхват, без устали зазывали их во все кяхтинские дома), Шиллинг и Иакинф не избежали, однако, дипломатических приемов, пожалуй еще более утомительных, нежели званые обеды в хлебосольных домах кяхтинских купцов.
В связи с предстоящим отбытием в Пекин духовной миссии пограничный начальник Петухов и директор Кяхтинской таможни Голяховский устраивали приемы и давали обеды, на которых непременно надо было присутствовать, а потом и самим наносить ответные визиты в Маймайчен.
На первом таком приеме присутствовали,- кроме бигхеши и бошко, также маймайченский заргучей -- китайский пограничный начальник -- и самое главное -- владетельный монгольский князь, прибывший из Урги ы связи с благополучным разрешением пограничного инцидента, взволновавшего и Маймайчен, и Кяхту, и передачей друг другу перебежчиков. В его-то честь, а также в честь прибывших из Пекина чиновников, пограничный начальник и давал сегодня обед в два часа пополудни.
Иакинфу это было не в новинку, а Шиллинг и Соломирский присутствовали на приеме китайских гостей впервые, и их все занимало. Соломирский даже решил описать этот кяхтинский пир, и Иакинф обещал послать его статью в "Литературную газету".
Ровно в полдень в Маймайчене была пущена ракета, и тотчас один за другим раздались три пушечных выстрела, возвестившие о выезде князя и китайских чиновников. Для встречи гостей из дружественной соседней страны у пограничных ворот был выстроен почетный караул из пеших и конных казаков. Иакинф и Шиллинг наблюдали за этими приготовлениями из окна. Вскоре показался княжеский эскорт -- десятка три монгольских всадников; они ловко гарцевали на своих низкорослых, мохнатых лошадках. У пояса кривые сабли, на головах отороченные лисьим мехом островерхие шапки с развевающимися сзади лентами, за спиной колчаны со стрелами, в руках пики.
-- Совсем, как во времена Чингиса,--пошутил Шиллинг.
-- Ох, не поздоровилось бы нам, я думаю, от Чингисовой конницы,-- усмехнулся Иакинф.-- А нынче, нынче мы на них запросто из окошка любуемся.
За всадниками следовали памятные Иакинфу одноколки, в затянутых китайкой коробах которых восседали по одному в позе будды князь, заргучей и пекинские чиновники.
Миновав пограничные ворота и почетный караул, княжеский кортеж направился не к пограничному правлению, а к дому Баснина, чтобы сперва нанести визит вежливости барону Шиллингу, важному сановнику, прибывшему на границу из далекой столицы дружественной Российской империи.
Как только одноколка князя поравнялась с крыльцом баснинского дома, к ней опрометью бросился слуга, схватил с передка повозки скамеечку и поставил на землю. Тучный князь, согнувшись, не без труда вылез из короба и, поддерживаемый с двух сторон спешившимися служителями, опустил ногу на скамейку и уже затем сошел на землю.
Шиллинг и Иакинф вышли навстречу.
С приятным удивлением наблюдал Иакинф за своим приятелем. Павел Львович обладал, оказывается, даром прирожденного дипломата. Весь он как-то преобразился. Обычно он держался очень просто, а тут у него тотчас появилась наряду с радушием та сановная важность, которая так импонирует китайским чиновникам. Это-то уж Иакинфу хорошо было известно. Даже дородность Шиллинга пришлась как нельзя более кстати. Присущая ему подвижность, при которой тучность вроде бы и не ощущалась вовсе, куда-то исчезла и сменилась важной неторопливостью движений. Шиллинг держался так, словно всю жизнь только и занимался тем, что принимал важных китайских мандаринов. Зато те сразу убедились -- перед ними действительно птица высокого полета и с первых же минут преисполнились к барону глубокого почтения.
Широким жестом Шиллинг пригласил гостей к столу. У пограничного начальника предстоял обед, и потому был подан только чай с печеньем, фрукты и ликеры.
Шиллинг был величаво-радушен, просил гостей чувствовать себя как дома и снять шляпы. Шляпы у всех были парадные, с чиновными шариками на макушке, а у князя от шарика назад торчало еще и павлинье перо длиною по меньшей мере с фут, оно было сложено, наверно, из доброго десятка перьев, отметил про себя Иакинф. Князь, вежливо поклонясь, отозвался, что глубокое почтение к столь высокому сановнику и новость знакомства не позволяют им отступить от правил учтивости и обнажить головы.
Вместе с князем и заргучеем вошли в гостиную и их служители и все время визита стояли позади своих господ, подавая то веер, то раскуренную трубку.
Иакинф исподтишка разглядывал гостей. В князе было что-то смутно знакомое. Оказалось, что это сын того монгольского князя Юндун Дорджи, который принимал в свое время Иакинфа и его свиту в Урге на пути в Пекин. Он был очень похож на своего покойного отца -- то же смуглое, скуластое лицо с выпирающими надбровными дугами, тот же длинный и плоский у переносья нос с широкими крыльями. И держался он с тою же горделивою азиатскою осанкою, да и было ему, по-видимому, столько же лет, сколько тогда отцу -- под сорок или немногим более. Только вот ростом он не вышел и не производил, как отец, впечатления могучего степного великана.
Китайские чиновники, преисполненные несколько преувеличенного сознания собственного достоинства, сидели за столом чопорно, с бесстрастно-постными лицами и говорили мало, а вот князь, видимо, унаследовал от отца его сообщительность и держался почти с такою же непринужденностью, что и Шиллинг. Иакинф усмехнулся: несмотря на различие черт, они были чем-то неуловимо похожи.
Заметив, что его толмач, видимо, не все понимает из того, что говорится за столом, а Иакинф превосходно говорит по-китайски, князь и сам перешел на китайский и попросил Иакинфа взять на себя труд переводчика. Это немало способствовало оживлению беседы. Даже чопорных пекинских чиновников Иакинфу удалось в нее втянуть. Со стороны можно было даже подумать, что за столом собрались старые знакомцы. Иакинф не раз убеждался, как важно совершенное знание языка, всех его тонкостей, чтобы растопить лед отчуждения и создать атмосферу непринужденности и доверительности.
Они и за обедом у Петухова сидели рядом -- князь в центре стола напротив хозяина, справа от князя барон Шиллинг, Иакинф и Ладыженский, а дальше уже члены миссии. Заргучей, битхеши и бошко сидели по другую сторону стола, слева от князя.
Шиллинг был рад, что Иакинф сидел рядом. С его помощью разговор на их стороне стола не прерывался, а на противоположном конце русские члены миссии и даже чиновники, постоянно живущие в Кяхте, говорили между собой по-русски, а сидевшие напротив китайцы -- по-китайски, друг с другом же объяснялись междометиями и жестами да обменивались церемонными улыбками через стол.
Желая позабавить гостей, Шиллинг сказал князю (разумеется, через посредство Иакинфа), что он может претворить воду в вино, и, взяв два стакана воды (в одном был разведен содовый порошок), он слил их в один. Вода в стакане зашипела и запенилась, как игривое шампанское.
Князь улыбнулся в ответ и, взяв со стола бокал, сказал:
-- Это не велика хитрость претворить воду в вино, а я вот умею вино претворить в ничто,-- и с этими словами осушил бокал до дна.
Все засмеялись.
III
За всеми этими занятиями -- обучением китайскому языку отъезжающих миссионеров, посещениями ламаистских дацанов (пока в окрестностях Кяхты), выверкой с китайцами правил китайской грамматики, зваными обедами у кяхтинских купцов и дипломатическими приемами у местных чиновников и маймайченских мандаринов -- незаметно пролетел месяц. Иакинф, правда, успел еще написать несколько пространных писем и статей в Петербург -- для "Литературной газеты" и в Москву -- для "Московского телеграфа".
Тридцатого августа миссия покидала Кяхту.
Из окон наквасинского дома Иакинф видел, что уже к восьми часам утра на обширной площади у пограничных ворот расположился приготовленный для миссии обоз. Он состоял из нескольких десятков крытых одноколок, точно таких, в каких он сам со своею свитою выезжал из Кяхты четверть века назад. В десять часов в новой кяхтинской церкви при огромном стечении народа была совершена торжественная прощальная литургия. Соборную службу отправляли и местное духовенство, и иеромонахи миссии. После обедни священники, выйдя в сверкающих на солнце ризах на площадь, окропили обоз святою водою, и, в сопровождении конных казаков, он тронулся за границу. Членов же миссии пригласили к напутственному столу, устроенному кяхтинским обществом. Обед был дан в доме главы кяхтинского купечества купца первой гильдии Котельникова.
Огромная обеденная зала -- ее не стыдно было б перенести и в столицу -- едва вместила тех, кто был приглашен проводить отъезжающих. Иакинф словно перенесся на четверть века назад. Сегодня он, правда, не уезжал на долгий срок в чужую, неведомую страну, а лишь провожал других, и все-таки не мог отчего-то подавить охватившей сердце печали. И не он один. То и дело взлетали в потолок пробки, но веселого, беззаботного оживления за столом недоставало. Мысль о десятилетней разлуке как бы витала над праздничным застольем. Иные из отъезжающих не в силах были скрыть слез, другие старались казаться спокойными; и только прикомандированные к миссии, кто меньше чем через год должен был вернуться, не скрывали радости и даже проявляли нетерпение -- они были готовы немедля пуститься в путь.
Недостатка в тостах и шампанском не было.
Первым напутственный тост произнес Шиллинг. Ему удалось даже вроде как-то разрядить печальную атмосферу проводов. Шутливое напутствие вызвало и смех, и оживление и вместе с тем запало в душу пригорюнившихся пилигримов. Затем поднялись с бокалами в руках пограничный начальник, директор таможни. От имени кяхтинского купечества напутственные слова сказали хозяин дома и купец первой гильдии Николай Матвеевич Игумнов -- дальний родственник Александра Васильевича.
Времени на тосты и на еду не жалели, хотя обоз уже давно пересек границу и его предстояло догонять. Отъезжающим, видимо, хотелось продлить минуты пребывания на родине перед столь долгой разлукой, а провожающие памятовали старую пословицу, доставшуюся еще от дедов: за столом не состаришься. Под конец все-таки наступил такой момент, когда всё как бы отодвинулось на расстояние, подернулось легкой зыбучей дымкой, на сердце будто потеплело.
Последним поднялся Соломирский, чтобы произнести прощальное приветствие, вдохновленное музами. Стихи его показались Иакинфу не слишком складными, но были они очень трогательны и продиктованы, должно быть, искренним чувством. После них опять замелькали батистовые платочки у лиц присутствующих дам, и не одна пара восхищенных глаз устремилась в сторону столичного поэта.
Наконец послышался вечерний благовест. Это был сигнал к отбытию. Отъезжающие и гости поднялись из-за столов и снова направились в церковь. После напутственного молебна все кяхтинское духовенство в парадном облачении, с крестами и хоругвями, при колокольном звоне всех четырех кяхтинских церквей, проводило миссию до самой границы. Иакинф и Шиллинг тоже остановились у пограничной черты, разделяющей две империи, два мира.
И опять, как тогда на Байкале, Иакинф пожалел, что нет с миссией Пушкина. Ведь едут же с ней на год и Ковалевский, и Фус, и Бунге. Эти-то двое, правда, служители наук точных. Один -- астроном, другой -- ботаник. Пушкин же -- поэт и историк. А нынешнее царствование отмечено явным недоверием и к истории, и к поэзии. Ту и другую подозревают и преследуют.
Гумбольдт (1769 - 1859) ...Александр получил хорошее образование. С 18 лет он слушал лекции в университетах Германии - во Франкфурте, Берлине, Геттингене, затем обучался геологии и горнорудному делу во Фрейбергской горной академии... 12 апреля 1829 года Гумбольдт оставил Берлин и 1 мая прибыл в Петербург. Отсюда путешественники отправились через Москву и Владимир в Нижний Новгород. "Постоянные приветствия, заботливость и предупредительность со стороны полиции, чиновников, казаков, почетной стражи! К сожалению, почти ни на минуту не остаешься один: нельзя сделать шагу, чтобы не подхватили под руки, как больного".
Из Нижнего отправились по Волге в Казань, оттуда в Пермь и Екатеринбург. В течение нескольких недель ученые разъезжали по Нижнему и Среднему Уралу, исследовали его геологию, посетили заводы - Невьянск, Верхотурье, Богословск и другие, осмотрели разработки железа, золота, платины, малахита.
Далее Гумбольдт отправился в Тобольск, а оттуда, через Барнаул, Семипалатинск и Омск, в Миасс. Путь лежал через Барабинскую степь, где в то время свирепствовала сибирская язва. Мириады комаров и мошек терзали путешественников. Тем не менее, удалось собрать богатейшие зоологические и ботанические коллекции.
В Омске Гумбольдта приветствовали на трех языках: русском, татарском и монгольском. В Миассе, где Гумбольдт отпраздновал шестидесятилетие, чиновники поднесли ему дамасскую саблю. На Оренбургской военной линии коменданты маленьких крепостей встречали его в полной форме, со всеми военными почестями и рапортами о состоянии подведомственных им войск. Толпы народа сбегались посмотреть на великого путешественника.
Из Миасса Гумбольдт предпринял несколько экскурсий в Златоуст, Кичимск и другие районы, затем отправился в Орск, а оттуда в Оренбург.
Осмотрев илецкие соляные залежи, путешественники посетили Астрахань Гумбольдт "не хотел умирать, не повидав Каспийского моря" . В Астрахани их встретила депутация от русского купечества с хлебом и солью, а также персы, армяне, узбеки, татары, туркмены, калмыки.
Из Астрахани путешественники совершили небольшую поездку по Каспийскому морю; затем отправились обратно в Петербург, куда прибыли 13 ноября 1829 года...
Жил-был Король,
На шахматной доске.
Познал потери боль,
В ударах по судьбе… Трудно живётся одинокому белому королю, особенно если ты изношенный пенсионер 63 лет, тем более, если именуют тебя Белая Ворона.
Дружба – это хорошо. Но с кем дружить? Дружить можно только с королём, и только с чёрным. С его свитой дружбы нет. Общение белых королей на реальной доске жизни невозможно – нонсенс, сюрреализм...
…За окнами надвигались сумерки, чаю напились, наелись, она погасила свечу на кухонном столе, пошли к компьютеру.
Вполне приличная встреча старых друзей.
Два лета подряд засуха дочерна вылизывала мужицкие поля. Два лета
подряд жестокий восточный ветер дул с киргизских степей, трепал порыжелые
космы хлебов и сушил устремленные на высохшую степь глаза мужиков и скупые,
колючие мужицкие слезы. Следом шагал голод. Алешка представлял себе его
большущим безглазым человеком: идет он бездорожно, шарит руками по поселкам,
хуторам, станицам, душит людей и вот-вот черствыми пальцами насмерть стиснет
Алешкино сердце.
У Алешки большой, обвислый живот ... Читать дальше »
Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так: «Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» – Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану».
...Читать дальше »
Как раз в то время, когда сознание покинуло Степу в Ялте, то есть около половины двенадцатого дня, оно вернулось к Ивану Николаевичу Бездомному
...Читать дальше »
Был зимний вечер. Конец января. Предобеденное, предприемное время. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем рукою Филиппа Филипповича было написано:
"Семечки есть в квартире запрещаю".
Ф. Преображенский.
И синим карандащом крупными, как пирожные, буквами рукой Борменталя:
"Игра на музыкальных инструментах от пяти часов дня до семи часов утра воспрещается".
Затем рукой Зины:
"Когда вернетесь, скажите Филиппу Филипповичу: я не знаю — куда он ушел. Федор говорил, что со Швондером".
Рукой Преображенского:
"Сто лет буду ждать стекольщика?"
Рукой Дарьи Петровны (печатно):
"Зина ушла в магазин, сказала, приведет".
В столовой было совершенно по-вечернему, благодаря лампе под шелковым абажуром. Свет из буфета падал перебитый пополам зеркальные стекла были заклеены косым крестом от одной фасетки до другой. Филипп Филиппович, склонившись над столом, погрузился в развернутый громадный лист газеты. Молнии коверкали его лицо и сквозь зубы сыпались оборванные, куцые, воркующие слова. Он читал заметку:
Выражались в гнилом буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия. Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красным лучом.
Очень настойчиво с залихватской ловкостью играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации "светит месяц" смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу. Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:
Он позвонил. Зинино лицо просунулось между полотнищами портьеры.
- Скажи ему, что пять часов, чтобы прекратил, и позови его сюда, пожалуйста.
Филипп Филиппович сидел у стола в кресле. Между пальцами левой руки торчал коричневый окурок сигары. У портьеры, прислонившись к притолоке, стоял, заложив ногу за ногу, человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а лицо покрывал небритый пух. Лоб поражал своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка.
18 мая. Я очень взволнован. Вчера вечером я встретился с мисс Кинниен
- до этого я не видел ее больше недели. Я старался не касаться
высокоинтеллектуальных вопросов и вести беседу на простые каждодневные
темы, но она растерянно посмотрела на меня и спросила, что я подразумеваю
под изменением математического эквивалента в "Пятом концерте" Доберманна.
Когда я попытался объяснить это, она остановила меня и рассмеялась.
Подозреваю, что разговариваю с ней не на том уровне. Какую бы я ни
затронул тему, я не могу найти с ней общего языка. Я вижу, что уже почти
не могу общаться с людьми. Хорошо, что есть на свете книги, музыка и
проблемы, о которых я могу думать. 20 мая. Если бы не случай с разбитыми тарелками, я так и не заметил
бы в закусочной, где я ужинаю, парнишку лет шестнадцати - нового мойщика
посуды.
Тарелки с грохотом посыпались на пол, разбились вдребезги, и во все
стороны под столы полетели осколки белого фарфора. Ошеломленный и
испуганный, паренек замер на месте,
Читать - Арсеньев
